Когда Летта и Олаф проснулись, время подходило к полудню. Молодые люди разоспались в неге привальных перин, чистого белья и утренней свежести, приникающей из приоткрытого окна. Девушка вырвалась из сновидений немного раньше, но некоторое время лежала без сна, не желая будить проводника. Олаф проснулся, ощутив её взгляд. Он, благодаря привычке, проворно вскочил на ноги, стараясь не замечать ноющую боль в мышцах, и начал перебирать свои вещи.

Гибких, волосатых, жестких мыльников на привале не водилось — одежда так и осталась грязной и мятой. Но зато имелась ванная комната, в которую по скрытым в стенах трубам поступала тёплая вода. Хотя бы умыться можно с удобствами. Что молодые люди и сделали по очереди.

Когда из ванной комнаты вышел юноша, девушка, сидя на краю кровати, еще расчесывала гребнем влажные волосы. Они струились водопадом, закручиваясь на концах мелкими спиральками. Если Летта и обладала красотой, вся она концентрировалась в них. Волосы впитали в себя румянец, зелень глаз, черноту ресниц и бровей. В этом обрамлении лицо Летты выглядело еще более бесцветным. Она казалось бесплотным призраком, которого держат на этой земле одни тяжелые косы. И, проводя по ним гребнем, девушка словно строила мост между небытием и жизнью.

Заметив, что за ней наблюдают, девушка смутилась. Быстрым движением прибрала волосы и вскочила на ноги. Тем более ссадина на скуле Олафа после умывания опять начала кровить. Он промокнул её полотенцем, но безуспешно. Летта начала шептать какой-то заговор, быстро проводя пальцем по коже юноши. Похоже, мать научила её не только петь песни Мракнесущего. Как бы то ни было, кровь послушно свернулась.

— Не удивляйтесь, если увидите нового хозяина привала, — опустив глаза, попросил Олаф негромко.

— А что случилось со старым? — быстро спросила Летта, и только теперь юноша вспомнил, что ещё ничего ей не рассказал.

Она слышала драку, наверняка, сделала свои выводы. Насколько соответствующие действительности — неясно.

— Думаю, скоро ему светит имперский суд.

— Понятно, — Летта не стала выспрашивать подробности.

Лишь поинтересовалась, все ли остались живы, и благожелательно кивнула, уверившись, что теперь всё в порядке. А потом не без любопытства спустилась вниз по лестнице. Наверное, ей мнилось, что привал преобразится магическим образом, наполнится посетителями и уютом, как в сказочных детских книжках, когда добро побеждает зло. Но кроме молодых людей — гостей не было. В трапезной по-прежнему царили тишина и покой. Столы и скамейки стояли вдоль стен, как и накануне вечером. На одном Летту и Олафа ждали завтрак и собранный в дорогу узелок с провизией. Однако сам новый хозяин привала так и не решился показаться на глаза. Хотя готовил отлично. Каша оказалась распаренной и в меру сладкой, печево — аппетитным и ароматным. Угги не обманул. В своем пятнадцатом королевстве он вполне мог служить поваром. Жаль, что привал находится на отшибе, честным трудом здесь не разживешься. А на противозаконное новый привальщик вряд ли способен.

Летта отдала должное завтраку, встала из-за стола первой и вышла во двор. Олаф оставил на столе несколько монет и, махнув выглянувшему из кухни трехглазому, последовал за девушкой.

Двор при дневном свете выглядел скромно и серо: ни огородика, ни деревца, ни беседки. Солнце зависло в зените, обещая жаркий день, а молодым людям топать и топать пешком. Как и новому привальщику, если понадобятся продукты. В распахнутых настежь воротах конюшни виднелись пустое стойло и кормушка. Оставалось надеяться, что кто-нибудь — Януш или Курт — вернут позаимствованную повозку и лошадь, ведь они могут не раз пригодиться Угги.

Летта уже стояла за воротами и выжидающе смотрела на проводника, замешкавшегося на пороге. Она выглядела веселее, чем накануне. Её глаза блестели, а шелковистые локоны, не прикрытые тяжелым капюшоном, развевались от легкого ветерка.

— Вас что-то смущает, встречающий проводник Олаф?

— Ничего, кроме вашей слишком теплой одежды, — ответил юноша.

— Мы же с юга, забыли? — Летта хихикнула и пошла по дороге, огибавшей привал и вновь поднимающейся из низины на поросший кустарником холм.

Идти было легко. Тропа оказалась довольно широкой и хоженой. Подъем — пологим и недолгим. Ветки не цепляли одежду, не кололи шипами и давали тень. Солнечные лучи застревали в густых зарослях. Ветер обдувал прохладой. Путешествие казалось необременительной прогулкой. Молодые люди шутили, делились наблюдениями. Их привлекали абсолютно разные вещи: Летту необычные растения, Олафа — птичий гомон.

Юноша показал ей гнездо, где прятала птенцов птица-капля. До поры до времени детеныши были прозрачными и незаметными, потом оперялись и обзаводились способностью менять окраску в зависимости от ареала обитания. Девушка заметила в глубине кустарника большой круглый плод, исцарапала руки, но достала его, а потом натерла ссадину проводника и свои царапины беловатым соком. На глазах ранки затянулись. Летта рассказала, что за эти плоды в Златгороде можно выручить не меньше ста сигментов, а Олаф всегда считал их бесполезными — на вкус они были горькими и не годились в пищу.

Тропа становилась то уже, то шире, пролегала по равнине, огибала два холма и ныряла по трем оврагам, разделенным небольшими перелесками, так же наполненными тенями и птичьим гомоном. Через один овраг пришлось переходить босиком, потому что он был наполнен водой, прозрачной и прохладной. Из небольшой заводи, выложенной гладким камнем, путешественники с удовольствием напились и ополоснули лицо. Сегодняшняя дорога была даже приятной. Проводник как-то забыл и о своей станции, и о повышенном фоне опасности. Да, сопровождает девушку, но по своей воле.

А потом Летта указала Олафу на знак, едва заметный на одном булыжнике под толщей воды: узкую ладонь с глазом посередине. Он казался выдавленным на поверхности, словно когда-то камень был мягким и податливым, и кто-то сначала приложил свою ладошку, а потом прорисовал на ней круглое око с большим зрачком и короткими ресничками, будто лучиками солнца.

— Что это?

Олаф осмотрелся по сторонам.

— Не знаю. Но гляньте, на том дереве тоже что-то подобное, — он одним прыжком выбрался на сушу и потрогал знак на коре. — Вырезано довольно давно. А впереди есть еще.

Ладони словно приглашали следовать за ними. Манили и зазывали. Оказывались всегда в разных местах, но недалеко друг от друга. Как бусины на нитке. Поначалу они шли параллельно с тропой, а потом ныряли в сторону, теряясь в небольшой рощице. Девушка зачарованно последовала за ними, словно вдруг забыла, что спешит. Её захватило непонятное чувство наполненности гармонией, недоступной разуму. Если в знаках присутствовала магия — она была древней и давно забытой.

Юноше ничего не оставалось делать, как пойти за Леттой. Он не купился на обещание неведомого чуда. Но и отпустить девушку тоже не мог. Поэтому они шли след в след. Ведомые оставленными кем-то знаками. Ладони мелькали то прямо посреди тропы, выложенные мелкими камушками, то на поваленном стволе, выжженные огнем. И привели в итоге на ровную круглую площадку, по периметру которой стояли шестнадцать обтесанных четырехгранником камней: четыре белых, четыре розовых, четыре зеленых и четыре черных.

— Что это? — повторила вопрос Летта.

Она с детским восторгом оглядывалась по сторонам. Ей словно чудились неведомые картины, невероятные сказки оживали в ее воображении, герои прикасались к одежде и волосам, что-то шептали на ухо, обещали исполнить мечты и увести в свой мир.

Олаф обошел камни. Скептически осмотрел каждый, потрогал шероховатую поверхность. Отличаясь друг от друга цветом, они, тем не менее, несли на своих гранях повторяющиеся рисунки: ладонь с глазом; ладонь со ртом — зубастым, с вываленным языком; маленькая, прорисованная до мелочей, ладонь в ладони; и просто пустая ладонь, ровная, гладкая, без привычных глазу линий, по центру, но со спиралями и закорючками на концах пальцев. Белые камни оказались ледяными; розовые — приятно-теплыми; зеленые — обжигающими; а черные словно не имели никакой конкретной температуры, в одно и то же время они и обжигали, и холодили руки.

— Может, заброшенное святилище? Мне пару раз встречались подобные, — предположил юноша. Всей правды он не сказал: святилища, встреченные им ранее, казались мертвыми, а это — жило, хоть и влияло, похоже, только на Летту.

— И что означают эти знаки?

— Ну, давайте подумаем, — юноша указал пальцем на первый знак, — ладонь с глазом находилась под водой — может, воду?

— А ладонь со ртом — земля, — предложила девушка, — кажется, этот знак встречался на тропе.

— На живом дереве — ладонь в ладони. А это… — он невольно радовался, что его подопечная разговорилась, отвлеклась от созерцания какого-то одной ей доступного мира, ведь каждое произнесенное слово возвращало Летту к нему, к их путешествию в Темьгород.

— Огонь? — она обежала камни, словно увлекшийся открытиями ребенок. — Тогда пустая ладонь — это воздух?

— Четыре сезона, по четыре месяца. Белый — зима, розовый — весна, зеленый — лето и черный — осень, — проводник чувствовал, как кружится голова, будто святилище сопротивлялось, не желая отдавать Летту.

Это были всего лишь камни, однако Олаф поймал себя на мысли, что, вопреки здравому смыслу, раздумывает, как бы их обмануть, словно они обладают волей и разумом. Он не мог не бороться. Потому что девушка принадлежала этому миру, а не тому, существовавшему когда-то.

— И для кого было построено это святилище? — удивилась Летта.

Олаф пожал плечами, небрежно, словно признавал какой-то пустяковый, не стоящий внимания факт:

— Самой жизни?

— Пока служители Храмов не раскололись и не стали поклоняться одни — Жизнеродящей, другие — Мракнесущему, — вдруг пробормотала тихо девушка.

Олаф с ужасом ощутил, что вновь теряет свою спутницу. Её настроение как-то неожиданно поменялось с восторженного на печальное. Может святилище навеяло воспоминания о родителях, может просто нахлынули усталость и разочарование. Летта опустилась на колени прямо посередине круга и прикрыла глаза.

Юноша с нарастающим раздражением смотрел, как девушка начала медленно раскачиваться из стороны в сторону, словно погрузившись в какой-то транс, напевая тихую, едва уловимую мелодию. Были это отголоски знаний, которыми некогда одарила её мать, или же что-то иное?

Ему захотелось схватить Летту в охапку и бежать — бежать как можно дальше от этого непонятного святилища, от этих камней, странных ладоней. Но мышцы сковали неведомые силы. Проводник не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, он словно сам обратился в тотем и врос в землю. Не в божество, нет — просто в символ, которому будут поклоняться, а потом однажды втопчут в грязь. Разгорающееся негодование — словно обжигало Олафа, подобно глиняной фигурке в печи, делало и прочным, и неподвижным. Юноша сам не понимал, почему так происходит. Почему эта коленопреклоненная фигурка Летты вызывает у него ярость? Он же не отвечает за неё? Не волен распоряжаться её жизнью? Её судьбой? Её будущим? Девушка только попросила проводить её в Темьгород. И она сама вправе выбирать себе путь. Хочет остаться здесь, на этом капище — останется, даже если он сойдет с ума от ярости.

Однако, нащупав в глубине свое души какое-то тепло, доверие, участие, право Летты на свой выбор, Олаф вдруг ощутил, как кровь начинает приливать к конечностям, как потихоньку отходят мышцы, напряжение снимается.

Так вот каким он был — раскол? От неприятия, от принуждения, от бесправия? Пробудив в себе добро, юноша смог пошевелиться. Сделать шаг к девушке. Положить руку ей на плечо.

— Нам надо идти? — не приказал — спросил, едва шевеля онемевшими губами.

Она открыла глаза и встала. Словно только что очнулась от глубокого сна. Огляделась по сторонам и потрясла головой, приходя в себя. А потом первой покинула святилище.

Молодые люди едва нашли свою тропу. Прежде такие явные, символы теперь прятались в траве, за корой, отступали на обочину тропы и сливались с камнями. Они словно выполнили свой долг и теперь предоставили посвященным самим искать дорогу. Научив ходить — предлагали идти без руки и опоры. Так поступают родители и боги.

По внутренним ощущениям казалось, что с тех пор, как Летта и Олаф, ведомые странными ладонями, свернули в сторону, прошло не меньше нескольких часов. Но солнце по-прежнему стояло почти в зените, тени бежали впереди своих хозяев, и до вечера было ещё очень далеко. Нещадно палило, ветер не разгонял жару, а напротив, только сушил кожу и больно покалывал. Птицы кружили высоко в поднебесье и казались черными точками.

Впрочем, может быть это и были черные точки, мельтешащие в глазах? Небольшие вулканчики дорожной пыли забивали обувь, делая каждый шаг, сродни пытке, мелкие песчинки казались острыми булыжниками. Вода — живительная, холодная — давно закончилась, а нового водоёма пока не встретилось. Наверное, молодых людей устроила бы и лужица, пусть даже в ней мельтешили бы живчики. Не пить — намочить губы, обтереть лицо — стало бы легче.

Олаф расстегнул куртку и ослабил ворот рубашки, ткань неприятно прилипала к вспотевшей спине. Но если бы юноше предложили вернуться к помеченному странным знаком ручью, чтобы напиться и искупаться, он бы послал этого доброжелателя к самому Мракнесущему. Ещё раз переживать то, что пришлось пережить — казалось невозможным.

Летта, вероятно, изнывала от жары не меньше, хоть и приехала из жаркого королевства. Поминутно вытирала со лба мелкие бисеринки пота и облизывала потрескавшиеся губы. Девушка сняла плащ и шла, перекинув его через руку. Подвёрнутые путешественницей штаны давно развернулись и обтрепались снизу. Тогда она попросила у проводника нож и безжалостно обрезала их почти по колено, явив свету изящные лодыжки и стройные подтянутые икры.

Начавшийся было разговор о том, что произошло на святилище — не завязался. Все казалось тягучим, давящим сном, одновременно приснившимся двум людям. Впечатления от него вылились в молчание и свелись к размышлениям о том, что бесполезно принуждать, надо дать право на ошибку, на заблуждение, именно для того, чтобы уверить в своей правоте. Насилие же — это только тормоз, увы, связывающий по рукам убеждающего, заковывающий его в рамки собственных заблуждений.

Религия Империи предполагала наличие двух богов: Мракнесущего и Жизнеродящей. Им строили разные храмы, верно служили и не пытались объединить. А кем они являлись, как не двумя сторонами одного целого? Разве в каждом имперце не было частички светлого и тёмного, начала и конца, целомудрия и развращённости, знания и незнания? Жизнеродящая создала жизнь, но Мракнесущий проследил, чтобы всем хватило здесь места. Жизнеродящая даровала людям свет, а Мракнесущий приносил ночь.

— Двойственность, — словно эхо мыслей Олафа, проговорила Летта. — Вечное «да» и «нет», идущее рука об руку, — он удивился, что она думала о том же самом, мысленно, они будто разговаривали друг с другом, видимо, потому молчание не казалось гнетущим и тяжёлым. — Хотите, расскажу предание о сотворении всего сущего?

Олаф кивнул, хотя знал его: каждого имперца знакомят с этим преданием в раннем возрасте, перемежая с колыбельными и добрыми сказками. Девушка улыбнулась, вздохнула и вдохновенно начала:

— До великого раскола прекрасная Жизнеродящая и ужасный Мракнесущий являлись единым целым в двух сущностях. Чувствовали одно, думали об одном, шагали рука об руку. И не видели отличий друг друга. Потом Жизнеродящая создала живое существо, красивое и нежное, подобное себе самой. Потом другое, третье. И, наконец, их стало так много, что некуда было ступить, а их желания и просьбы неслись к богине беспрестанно. Мракнесущий пожалел любимую и усыпил часть ее созданий, превратив их в землю. Теперь остальные, увидев его, бросались наутёк, пугали им детей и просили защиты от бога. Жизнеродящая попыталась исправить деяние любимого, но не сумела возродить тех, кто стал землёй. Однако их прах теперь сам порождал новые формы и виды существ. Только в новых существах было больше от Мракнесущего. Жизнеродящая обрадовалась, что наступит мир и покой, но напрасно. Порождения бога и богини спорили и даже убивали друг друга. Жизнеродящая от горя выплакала все глаза и ослепла. Мракнесущий рассердился. Сровнял всех с землёй, перемешал их прах и позволил воссоздаваться самостоятельно. Но в назидание — оставил вечное хранилище памяти — души. Новые создания начали видеть сны, в которых осознавали свою двойственность. Им это не понравилось. Они научились не замечать сны, но сама природа разделила их на два противоборствующих лагеря. Тогда Мракнесущий наградил их способностью умирать и возрождаться в новом теле, надеясь, что прошлый опыт научит чему-то живых. Однако, перерождаясь вновь, они забывали себя прежних. Так и живём до сих пор, — окончив рассказ, Летта улыбнулась, словно примерная ученица, ответившая перед классом урок.

Олаф хмыкнул. Его спутница оказалась хорошей рассказчицей. В ее изложении боги представали живыми и очеловеченными. Они обладали чувствами и жили полной жизнью. Это были не абстрактные сущности, которым принято молиться в храмах. Мракнесущий и Жизнеродящая представлялись мужчиной и женщиной, которые сначала создали проблему, а потом начали её решать. Только вот проблемой был сам человеческий род.

Впрочем, последнее нисколько не удивляло. Люди всегда умудрялись влипать в неприятности и втягивать в них окружающих. И даже магия, казалось бы, такая всесильная, на деле оказывалась ничем перед могуществом всего сущего. Жизнеродящая обеспечила своих созданий всем: дала тех, кто строго выполняет свои функции. Если жить в мире с живой природой, то можно обойтись и без волшебства. Пашцы будут следить за сменой сезонов, удобряйки — за качеством почвы, мыльники — прекрасно отстирают с одежды грязь, вытравилы не позволят далеко распространиться инфекциям. И это далеко не полный перечень существ, созданных на благо человека. А маги — управляют материей, стихиями, но не могут повернуть время вспять, оживить умершего, прирастить оторванную конечность, создать артефакт, дарующий всеобщее счастье или здоровье. Даже несправедливость не побороть волшебством.

Юноша поделился своими соображениями с Леттой. Ему показалось интересным узнать ее точку зрения. Она подумала немного. А потом отозвалась:

— Магия предполагает наличие каких-то особенных способностей. Маги чванятся перед другими имперцами, создают закрытые сообщества. Они считают себя высшей силой, отмеченной печатью богов. И забывают главное, у каждого человека есть свой дар, частичка совершенства Жизнеродящей. Чтобы существовать в гармонии, мы должны обмениваться своими дарами друг с другом. Отдавая и принимая — постигать жизнь.

Олаф усмехнулся. Что полезного Жизнеродящая заложила в его способность различать чужие эмоции в виде запахов? Другие не хуже определяли чувства по мимике или интонации. Может быть, юноше это удавалось быстрее, точнее и полнее, но развитая эмпатия — не самое главное в жизни. По крайней мере, сам Олаф считал именно так. В детстве, когда еще не научился держать язык за зубами, он охотно рассказывал, чем пахнет от того или иного человека. Хорошо, что слушатели относились к его болтовне как к ребяческим фантазиям. Потом мальчик понял, что его способность уникальна — и испугался. С тех пор о сомнительном даре не слышал никто.

— А если у человека есть дар, который он не ценит? К которому относится, как к проклятию, недостатку, — Олаф не понял, что на него нашло, слова вырвались сами собой, в продолжение мыслей, — и скрывает его от всех. Боится, что привлечёт внимание Имперского Совета. А потом выясняет, что им до него, по большому счету, нет никакого дела. И никто не собирается его ссылать в гетто Темьгорода. Живи, как хочешь, никого не трогай. Но когда человек наконец расслабляется, видимо, сам Мракнесущий заводит его в то место, которого он избегал. Этим даром человек тоже должен делиться?

Он не понял её взгляда, быстрого и пронзительного. Олафа словно обожгло, но только он спохватился, как огонь уже стих, и даже углей не осталось. Летта шла, погрузившись в тяжёлое молчание. Юноша не мог понять, что изменилось, пока едва заметный запах обиды не коснулся ноздрей. Неужели Летта приняла его завуалированную исповедь на свой счёт? Подумала, что её способность петь песни Мракнесущего причислили к уродствам? При том, что сама считала себя ничуть не лучше тех, кто живёт в Темьгороде.

Олаф не хотел непонимания. Парень прекрасно знал, что оно, будучи сперва ничтожным, со временем может перерасти в жуткую проблему.

— Я говорил не о вас.

— О ком? — девушка отозвалась слишком быстро.

— О, — он запнулся, — о своём приятеле.

— И какой же у вашего приятеля дар? — показалось, или Летта больше выделила «приятеля», чем «дар»?

— Он чувствует, как дышит, — уклончиво ответил проводник.

— О! — она засмеялась, хотя в смехе проскальзывали льдинки печали. — В таком случае я пою как убиваю. Так что там? Почему ваш приятель опасался Имперского Совета?

— Наверное, был маленьким и глупым, — теперь смеялся и Олаф.

— А сейчас он — большой и умный?

Снова стало весело и легко. Молодые люди могли говорить, могли молчать — и то, и другое было одинаково хорошо. Дурачества чередовались с серьезными раздумьями, будто Олаф и Летта знали друг друга уже лет десять, а то и сто.

Вечер пролился на землю как-то сразу. Будто неряшливый маляр расплескал ведро густой темной краски на светлую стену. Тропа и окрестности, что еще недавно виднелись как на ладони, скрылись в тень от усталого взгляда. Вместе с сумерками пришла прохлада, и продолжать путь стало невмоготу. Навалилась усталость, камни, будто живые, сами лезли под ноги, тропа вихляла, словно ее прокладывали путники, предварительно наевшиеся выпьянки и запившие ее крепленым вином. Надо было искать место для ночлега.

Впереди высилась горная гряда. Насколько помнил Олаф, там имелись пещеры: мелкие, где едва бы поместился один человек, и длинные аркады с ветвистыми коридорами, разноуровневыми залами и озерами в глубине. Скоротать ночь молодые люди решили в ближайшей. Молния редко бьет дважды, и там вряд ли бы оказался кто-то страшнее летучей мыши. Однако юноша предложил полушутя:

— А не проще сразу на входе спеть пару-тройку песен Мракнесущего?

Летта обронила без объяснений:

— Нет, — и смеяться на эту тему как-то сразу расхотелось, в короткое слово была вложена огромная сила.

Девушка знала, о чем говорила. Если всё время только защищаться, однажды перестанешь отличать друзей от врагов, будет казаться, что за каждым поворотом тебе грозит нападение, а в каждой улыбке чудится оскал. Не мани лихо, даже если просто хочешь его отвадить.

Олаф мысленно обругал себя. Он, уже не первый раз за день повел себя бестактно и теперь чувствовал себя дикарём, попавшим в изысканное общество: и ничего плохого не желал, но и делал всё не так. Бирюк бирюком. Впору заново учиться этикету и манерам.

Пытаясь скрыть смущение, быстро соорудил факел и прошёл с ним под каменный свод, чтобы проверить безопасность пещеры. Сделал буквально десяток шагов вперёд и едва не угодил в каменную ловушку: почти вертикальный колодец уходил вниз на необозримую глубину, оставляя по краям вдоль стен узкие каменные карнизы в ступню шириной. Юноша каким-то чудом удержался на краю. Вернее, тело стояло, а в воображении он уже падал, разбивался о камни, ломал кости, проживал последние мгновения жизни. Олаф застыл, восстанавливая дыхание и сердцебиение. Ничего же не случилось, слава Жизнеродящей. Хорошо, что решил проверить.

Летта приблизилась со спины, медленно и осторожно. Олаф кивнул на ловушку:

— Не боитесь высоты?

— Не особенно, — девушка глянула вниз. — Дна не видно. Будем искать другую пещеру?

— Нет, почему же? Колодец — гарантированная защита от хищников, нам надо лишь перебраться вперёд, вглубь пещеры.

— Как? — она, наверное, уже заподозрила юношу в том, что он либо умеет летать, либо лжёт, её скептицизм пах морским бризом, холодным и оставляющим солёный привкус на губах.

Олаф указал на мостки:

— Прижмёмся спиной к стене, перейдём потихоньку, бочком. Главное, не смотреть вниз.

Он связал вещи плотным узлом, надо сказать довольно увесистым и объёмным. Потом обвязал узел длинной верёвкой, а другой ее конец прицепил к своему поясу. Летта с удивлением наблюдала за этими манипуляциями.

— Потом останется просто дёрнуть, с тюком переходить опасно — перевесит, — пояснил юноша. — Можно перекинуть, но боюсь промахнуться.

Девушка кивнула. Молодые люди взялись за руки, и пошли вдоль стены, медленно, боком, приставляя одну ногу к другой. За ними тянулась верёвка, длинная, как змея. Она мешала и пугала, но иначе вещи пришлось бы оставить у входа в пещеру.

Темнота колодца манила к себе. Казалось, в глубине кто-то шепчет. Невольно представлялось, сколько костей покоится на дне. Возможно и не только звериных. Душ, не нашедших настоящего упокоения. Витают там внизу, хотят вырваться из плена. Чтобы их почтили, как должно, помянули по имени или даже без него, но с соблюдением всех обычаев.

Перебравшись, Олаф дёрнул за конец верёвки, привязанный к поясу. От резкого рывка пожитки перелетели через колодец и тяжело плюхнулись на пол пещеры. Хорошо, что в тюке не было хрупких вещей, иначе от них остались бы одни осколки.

— Посидите тут, — предложил юноша Летте. — Откуда мы пришли, опасности ждать не стоит. А вот впереди стоит оглядеться. Мало ли.

Он махнул рукой вглубь пещеры. Девушка кивнула, устало зевнув.

Олаф шагнул вперёд. Теперь осторожно, опасаясь ещё одной ловушки.

Факел, бережно сохранённый при переходе по узкому карнизу, чадил и мерно потрескивал. Эхо в колодце покорно повторяло и множило эти и другие звуки: где-то капала вода, орали летучие мыши, слышался тихий писк сезонного выводка камнежорки и ласковое воркование их матери.

Хорошо, что этих созданий Жизнеродящей, внешне похожих на огромных и неуклюжих червей с двумя лапами, снабжёнными когтистыми длинными пальцами, можно было не бояться. Они вполне терпимо относились к людям и прочим существам. Едой им служили камни: питаясь горной породой, камнежорки, выгрызали целые тоннели. Детеныши же, разрабатывая челюсти, пользовали булыжники среднего и маленького размера. И порой создавали из них нечто особенное. Поговаривали, на нелегальных рынках можно было найти каменные поделки, которые ценились среди коллекционеров и стоили недёшево, но сам Олаф такого чуда не встречал.

Огонь факела как раз высветил в углублении на стене причудливую изящную вещицу. Размером она помещалась в руке, формой — напоминала нераскрывшийся бутон на коротком стебле. Неужели это именно то, о чем размышлял проводник? Юноша наклонился и подобрал камень. Интересно, детеныш камнежорки намеренно придал ему такую форму? Вряд ли. Для этого надо обладать разумом и эстетическим чутьем. Талантом, наконец. А какой талант у камнежорок?

Полюбовавшись на поделку, Олаф опустил ее в карман куртки. Пройдя еще немного вперед, и не заметив признаков опасности, молодой человек решил вернуться назад.

— Здесь вполне безопасно, — громко объявил девушке, но осветив факелом место стоянки, увидел, что Летта Валенса уже крепко спит, укрывшись своим плащом, и продолжил намного тише, не в силах прервать свой монолог, — все, кого можно опасаться, остались снаружи, сюда им не добраться.

Она не проснулась от его голоса. Сон её был безмятежен и светел. В запахе Летты проскальзывали нотки карамели, как ночные бабочки взвивались вверх и растворялись в ночи. Хотелось присесть рядом, прикрыть глаза и представлять миры, в каких витает фантазия путешественницы. Сон — подарок Мракнесущего? Олаф с улыбкой покосился в сторону попутчицы.

Перед тем, как затушить факел, юноша обнаружил на каменном выступе заботливо накрытый чистой салфеткой нехитрый ужин. Что ж, он оказался весьма кстати. Живот тоскливо заурчал.

— Спасибо, — шепнул Олаф, подоткнул плотнее плащ на девушке и положил рядом найденную поделку камнежорки.