Дома я зажег лампу, нащепал лучины и поставил самовар. Вскоре, побритый и принаряженный, пришел Олеша. Вешая на гвоздь его шапку и полупальто, я неожиданно для себя спросил:

– А что, может, за Козонковым сходить?

– Дело хозяйское, – сказал Олеша.

..Жажда творить добро опять зазудела во мне. Я поручил Олеше глядеть за самоваром, побежал за Козонковым. Словно избавляя меня от опасности еще раз столкнуться с Анфеей, Авенир встретился мне на улице: он правился к бригадиру играть в карты.

– Зайди, Авенир Павлович, на часик.

Козонков замешкался, но я был красноречивей обычного. В сенях посветил Авениру фонариком.

– Здравствуйте! – громко сказал Козонков.

– Авениру Павловичу, Авениру Павловичу! – В голосе Олеши было смешливое добродушие.

…Бутылка армянского коньяка, припрятанная на всякий случай, не давала мне покоя: старики, вероятно, сроду не пивали такого. Поспел самовар. Я открыл консервы, нарезал хлеба и налил по полстакана.

– Ну, Авенир Павлович, Алексей Дмитриевич!

Старики по очереди разглядывали красивую этикетку.

– Правду говорят, что его на клопах иногда настаивают?

– Врут!

– Выдержка, вишь, пять лет.

– Ты смотри…

– Я так, в чаю только.

– Ну, в чаю коньяк не годится. – Я заварил и чай. – Коньяк пьют по глоточку.

Вот дурак, разве можно так говорить? По глоточку… Но Олеша неожиданно меня выручил:

– И ладно, что по глоточку. Вот раньше пили, рюмочки-то были: палец сунешь – в ней сухо будет. Теперь вон стаканами глушат, а что толку?

– Значит, лучше жить стали, – заметил Авенир.

– Лучше – ничего не скажу. А вино пьют, как лошади. Напьются да давай друг дружку возить. А бабы-то что делают! Иная… Иная, как вод… – Олеша закашлялся.

Мне пришлось вспомнить забытые приемы деревенского потчевания.

Олеша крякнул, неторопливо взял кусочек консервов, то же сделал и Авенир.

– Что, баню-то доделали? – спросил Авенир.

– Баня, Авенир Павлович, у мужика будет добра, простоит еще двадцать годов, – сказал Олеша.

– Баню не похаешь, как колокол.

– Добра баня. А у тебя, Павлович, разве худая баня? У тебя баня тоже хорошая.

– Не скажу, что худая. Вот хочу котел вмазать, на белую переделать.

Они мирно беседовали. Я слушал их добродушные голоса, и мне вспоминались плотницкие рассказы.

Какой-то чертик, вертлявый и хитрый, подзуживал меня все время. И вот я налил еще и приготовился говорить речь, речь о их жизни: мне казалось, что надо наконец поставить точки над «Ь>.

– Вот вы оба жизнь большую прожили, а нынче друг с другом неделю не здоровались. Вы бы сели да и разобрались, кто прав, кто виноват. В открытую.

Это была явная провокация. Но я уже завелся и не мог остановиться, взывал к прогрессу и сыпал историческими примерами.

Авенир Козонков решительно отодвинул стакан с чаем:

– Я тебе, Костенкин, так скажу. Народ совсем осатанел, дисциплинка худая, напряжение у нервов ослабло. Приказов не слушают, только пекут белые пироги.

– Полно, Авенир Павлович, отстань. Разве дело в этом? – Олеша поставил стакан вверх дном.

– Нет, не отстану! Я, бывало, повестки пошлю – так на собранье-то летят пулями, дисциплинка была не в пример теперешней роли. Все бегали!

– Бегали. И не хошь, да побежишь. Кто сусеки-то до зернышка выгребал, не ты, что ли? Колхоз колхозу, Козонков, большая разница. Тебя и район укорачивал. Хорошо, что не ты один был в ячейке-то, были и хорошие люди.

– А ты как был классовый враг, так и остался, – повысил голос Козонков. – Дело ясное.

– Нет, не ясное. У вас с Табаковым все было уж больно просто. Чего говорить. Сапожников и тех прижали, смолокуров. Мол, частная анициатива, свое дело.

– А что, разве не свое?

– Дело. Конечно, свое дело. А чье оно быть должно? Без этого дела вон вся волость без сапогов осенью набегалась, когда Мишу-то прищучили, сапожника-то. Теперь, ежели рассудить с другого боку, как это Кузя Перьев в кулаки угодил? Ведь у него не то что чего, дак и коровы не было. В баню пойдет – рубаху сменить нечем. Потому что Табакова обматерил в праздник, вот и попал в кулаки. А Колюха Силантьев был справный до колхозов, он и в колхозе тоже был справный, все время ходил в ударниках.

– Ты, Смолин, мне зубы не морочь, туманом глаза не застилай. Вон возьми Лихорадова. Дача лесная, торговля на всю округу.

– Торговля – дело другое. Укоротили Лихародова, ладно и сделали.

– А Федуленок чем лучше? Тоже частная собственность.

– Так ведь Федуленок сам сделает, на земле вырастит да продаст. Без этой торговли людям нельзя ни в городе, ни в деревне. За такую торговлю и Ленин стоял. А Лихорадов, тот продавал купленное. Есть разница?

– Нет разницы. Тот же сплоататор, тот же буржуй и Федуленок.

– Вот тебе раз! Да кого же Федуленок сплоататничал? Разве свой горб да свою же шею.

– Людей нанимал на жнитво и на сенокос.

– Ничего он не нанимал. Помочи делал, так помочи и вы с Горбунком делали.

– У Федуленка однех самоваров было два или три.

– А тебе кто мешал самовары-то заводить? Федуленок вон и по большим праздникам вставал с первыми петухами. Ты сам себя бедняком объявил, а пока досыта не выспишься, тебя из избы калачом не выманишь.

– А что, я не двужильный.

– Ну, а Федуленок двужильный?

– Жадный.

– Работящий. Скуповат был, верно. Когда земля после революции стала по едокам, то и свои полосы залужил. А он две подсеки вырубил, на карачках выползал.

– Жадность одна.

– Трудился мужик, землю обласкивал, а вы с Табаковым того понять не хотели.

– Ладно и сделали. Тебя бы надо с ним заодно, ты контра была, контра и есть.

– Ты сам контра-то, это вы с Табаковым власть только и похабили. Ты за ее палец о палец не колонул, а Федуленок за ее воевал с Колчаком. Чья она, выходит?

– Не твоя.

– Чья?

– А бедняков.

– Вот опять за рыбу деньги. Я против бедняков хоть слово сказал, которые работали? Ведь оне, бедняки-то, которые работали, сами при новой власти из нужды выходили. А вы с Табаковым дела себе искали.

– А что я? Что я? – Козонков встал. – Ты что, такая мать, меня при людях страмишь. Я тебе вот шарну сейчас.