В доме все еще тепло, даже утром, хотя мороз кое-где подрисовал колючих узорчиков на стеклах наружных рам. У меня понемногу проходит ночное смятение. С удовольствием щепаю лучину, запрыгиваю на печь, чтобы открыть задвижку. Насвистывая, чищу картошку, и мне приятно гадать, сварить ли ее просто так или натушить с консервами, приятно, что можно решить это, пока чистишь. Приятно и оттого, что после завтрака я пойду ремонтировать баню, а то можно и не ходить на баню, а пойти в лес по узкому зимнику и там наломать сосновых лапок на помело, либо просто поглядеть заячьи следы, либо послушать синиц, жуя холодную льдинку наста…

Я истопил печь, поставил подальше от загнеты картофель с консервами. Закурил.

Хлопок ворот вывел меня из счастливой созерцательности. По стуку батога я догадался, что сейчас меня навестит Авенир Козонков.

Старик вошел без предупреждения, как принято заходить в деревнях. Поздоровался и сел, не снимая бесцветной своей шапки, завернул цигарочку. От чаю он не отказался, и я налил ему прямо из термоса.

– От электричества греется? – Козонков постучал пальцем по термосу.

– Нет, просто так.

– А этот от электричества? – Козонков показал на говорящий транзистор.

– Этот от электричества.

– До чего наука дошла.

Козонков покрутил колесико. Послышался позывной «Маяка». Мы помолчали, слушая. В избе слегка пахло угаром, и я полез открыть трубу.

– А вот меня дак никакой угар не берет. С малолетства, – сказал Авенир. – Иной только нюхнет – и угорел. А я этого угару не признаю. Голова у меня крепкая.

– Крепкая?

– Это точно, голова у меня крепкая. Не худая голова, жаловаться не могу. Мне, бывало, еще Табаков говаривал…

– Какой Табаков?

– А уполномоченный финотдела, из РИКа. Мы с им с восемнадцатого году во всем заодно, а я у его, можно сказать, был правая рука. Как приедет в деревню, так меня сразу требовал. Бывало, против религии наступленье вели – кого на колокольню колокола спехивать? Меня. Никто, помню, не осмеливался колокол спихнуть, а я полез. Полез и залез. Да встал на самый край, да еще и маленькую нужду оттуда справил, с колокольни-то.

– Нет, серьезно?

– Ну! Или еще собранье было, помню, в бывшей просвирной, встает Табаков. Так и так, говорит, надо нам, граждане, создать в вашей деревне группку бедноты. Дело нешуточное. Кого в группку? Предлагаю, говорит, граждане, товарища Козонкова. А еще кого? Я встаю и зачитываю список: надо Сеньку Пичугина – у него, кроме горба за плечами, ничего нету. Надо Катюшку Бляхину, чтобы в женсовет. Катюшка на язык востра и сроду в няньках жила. Выбрали еще Колю – тихонького, этот был весь бедный. С этого дня я с товарищем Табаковым был друг и помощник, он меня всегда выручал, а потом его в область перевели. Теперь вот слышу, на персональной живет.

Козонков помолчал.

– Как думаешь, а мне ежели документы послать? Дадут персональную? У меня вот и документы все собраны.

Я сказал, что не знаю, надо посмотреть документы. Козонков достал из-за пазухи какую-то тетрадь или блокнот, сложенный и перевязанный льняной бечевкой. Тетрадь была когда-то предназначена под девичий альбом, на ней было так и написано: «Альбом». Ниже был нарисован какой-то нездешний цветок с лепестками, раскрашенными в разные цвета, и две птички носом к носу, с лапками, похожими на крестики. На первой странице опять был нарисован розан. Стихи со словами: «Бери от жизни все, что можешь» – помещались на второй странице, на третьей же было написано: «Песня». И дальше слова про какого-то красавца Андрея, который сперва водил почему-то овечьи стада, а под конец оказался укротителем:

Пять или шесть «песен» я насчитал в альбоме Анфеи. После них пошли частушки, впрочем, очень душевные и яркие, и наконец появились какие-то записи, сделанные рукой Козонкова: «Слушали о присвоении колхозных дровней и о плате за случку единоличных коров с племенным колхозным быком по кличке Микстур» («Почему, собственно, Микстур?» – подумалось мне, но размышлять было некогда). «Ряд несознательных личностей…», «К возке навоза приступлено…».

Записи мелькали одна за другой: «Постановили ходатайствовать перед вышестоящими о наложении дополнительных санкций на дезертиров лесного фронта. Поручить бригадирам взыскать с них по пятьдесят рублей безвозвратным авансом и отнять выданные колхозом кожаные сапоги. Послать на сплав вторительно».

Я вынул из «Альбома» пачку пожухлых, на разномастной бумаге документов. Была здесь бумага с типографским заголовком: «Служебная записка». Запись на ней, сделанная наспех, карандашом, предлагала «активисту тов. Козонкову немедленно выявить несдатчиков сырых кож, а также срочно выслать дополнительный список зажиточных». В конце стояла красивая витиеватая подпись.

К этой записке были пришиты нитками удостоверение на члена бригады содействия милиции, справка об освобождении от сельхозналога и культсбора, датированная тридцать вторым годом, а также вызов на военные сборы. Кроме всего этого, имелась бумажка со штампом районной амбулатории, где говорилось, что «гр-н Козонков А. П. 1895 года рождения действительно прошел амбулаторное обследование и нуждается в освобождении от тяжелых работ в связи с вывихом левой ноги».

Я внимательно прочитал все документы, а Козонков достал из кармана собранные отдельно вырезки из газет. Их оказалось очень много. Некоторые были помечены еще тридцать шестым годом, подписанные то «селькор», то псевдонимом «Сергей Зоркий», а то и просто «А. Козонков».

– Нет, Авенир Павлович, по этим документам вряд ли дадут персональную.

– А почему? Я, понимаешь, считай, с восемнадцатого года на руководящих работах. В группке бедноты был, секретарем в сельсовете был. Бригадиром сколько раз выбирали, два года зав. мэтээф работал. Потом в сельпе всю войну и займы, понимаешь, распространял не хуже других.

– Ну, не знаю… Пошли заявление в район.

– Да я уж писал в район-то.

– Ну и что?

– Затерли. Кругом, понимаешь, одна плутня.

Мы опять помолчали. Авенир Павлович осторожно собрал бумаги, уложил в «Альбом» и перевязал веревочкой.

– Все, понимаешь, бюрократство одно, – продолжал он. – А ведь ежели по правде рассудить, мне разве двенадцать рублей положено? Ведь, бывало, и на рыск жизни идешь, в части руководства ни с чем не считался. Спроси и сейчас, подтвердит любая душа населения, которая пожилая.

– Что, Авенир Павлович, у тебя и наган был? – Я налил еще чаю и обул валенки.