Индиана

Разыскивается бежавшая из моего дома в 10 вечера пятницы, сентября 26-го дня, принадлежащая мне негритянка по имени Сьюки. Подозрительных намерений не выказывала. Лет ей около 28, светлокожая, с высокими скулами, стройная, себя держит чисто. При побеге была одета в полосатое холщовое платье. Ранее принадлежала Л. Б. Пирсу, эсквайру, а по бумагам числилась в собственности у ныне покойного Уильяма M. Херитиджа. Является (по виду) рьяной приверженкой Методистской церкви, без сомнения имеет обширные знакомства среди местных прихожан.

Среди столь ретивых учеников Кора почувствовала себя отстающей. Она очень гордилась своими успехами в грамоте, которую осваивала в Южной Каролине и на чердаке у Мартина. Подступы к каждому новому слову, неизвестная земля, через которую надо пробиваться от одной буквы до другой. Каждый покорившийся ей год в календарях-альманахах Дональда она воспринимала как победу и вновь возвращалась на первую страницу, чтобы начать новый круг.

Уроки в классе Джорджины доказали, сколь тщетны ее успехи. «Декларацию независимости» она просто не распознала. Выговор школьников, собравшихся в молельном доме, был отчетливым и осмысленным, он не имел ничего общего с затверженным лепетом Майкла, который она слышала у Рэндаллов. Теперь в словах обитала музыка, мелодия, все властнее заявлявшая о себе, как только вступал следующий детский голос, смелый и уверенный. Мальчики и девочки, сидевшие на церковных скамьях, поднимались со своих мест, переворачивали страницы, на которых были записаны слова, и нараспев произносили обеты отцов-основателей.

Вместе с Корой в классе стало двадцать пять учеников. Малышей – шести- и семилеток – от декламации освобождали, и они вертелись и шушукались на скамьях, пока Джорджина не шикала на них. Кора тоже участвовала. Класс, ферма, уклад – все ей пока было внове. Она чувствовала, насколько отличается от остальных, самая великовозрастная и самая отстающая. Теперь ей были понятны слезы старого Говарда, всхлипывавшего на уроках у мисс Хенджер. Она чужая, прокравшаяся в эту комнату, будто крыса, прогрызшая обшивку стены насквозь.

Одна из кухарок ударила в гонг, возвещая конец урока. После обеда младшие снова вернутся к занятиям, а старших ждали другие обязанности.

По дороге из молельного дома Кора нагнала Джорджину и сказала:

– Негритят вы выучили разговаривать как надо.

Учительница убедилась, что остальные их не слышат, и ответила:

– Нам больше по душе слово «дети».

Чувствуя, как к щекам приливает кровь, Кора пробормотала:

– А они хоть понимают, что значат все эти умные слова?

Сама она в них сильно путалась.

Джорджина родилась в Делавэре, и ее хлебом было не корми, только дай порассуждать позаковыристее. Кора повидала таких делавэрских дамочек на ферме Валентайнов и породу эту не жаловала, хотя стряпухи среди них попадались отменные. По словам Джорджины, дети понимали, что могли. То, что непонятно сегодня, станет понятно завтра.

– «Декларация» – как карта. Ее истинность надо принять на веру, а убедиться в этом можно, только если пойти по ней. Только на собственном опыте.

– Вы сами-то в это верите? – спросила Кора.

Прочитать ответ на свой вопрос по лицу учительницы ей не удалось.

С того первого урока минуло четыре месяца. Урожай собрали. На ферме Валентайнов появились новоприбывшие, так что Кора перестала считаться зеленым новичком. К занятиям в молельном доме присоединились два паренька ее возраста, беглые живчики, еще более невежественные, чем она. Их пальцы перебирали страницы, словно книги были заговоренными и оттуда вот-вот вырвется колдовская сила. Кора уже освоилась и знала что к чему: когда лучше готовить самой, потому что дежурная стряпуха наверняка испортит суп, когда прихватить с собой шаль, потому что вечерами в Индиане зуб на зуб не попадал, так она еще никогда не мерзла; знала укромные места, где можно побыть одной.

На уроках Кора садилась в первый ряд и, когда Джорджина пеняла ей – за почерк, за ошибки в счете или в речи, – уже не терзалась. С Джорджиной они подружились. Учительница оказалась завзятой сплетницей, так что в ходе уроков то и дело образовывались антракты из-за бесконечных отступлений по поводу происходящих на ферме событий. Этот крепыш из Виргинии на вид – сущий пройдоха, правда? Мы оглянуться не успели, а Патриция уже уплела все свиные ножки. Делавэрские дамочки любят почесать языком, что верно, то верно.

В тот вечер, едва ударил гонг, Кора вышла из молельного дома вместе с Молли. С Молли и ее матерью они жили в одном доме. Этой девочке с миндалевидными глазами было лет десять. Очень сдержанная, близко к себе никого не подпускает. Друзей вроде много, но чаще сама по себе. В комнате у Молли стояла зеленая банка с крышкой, где хранились ее сокровища: мраморные шарики, наконечники для стрел, пустой медальон, – и раскладывать их на полу, чувствуя прохладный отсвет голубого кварца на щеках, нравилось девочке куда больше, чем играть со сверстниками.

Вот поэтому их недавно сложившиеся совместные привычки доставляли Коре такое наслаждение. По утрам, когда мать Молли уходила на работу, Кора всегда заплетала девочке косы, а теперь, выходя из молельного дома, Молли хватала Кору за руку. Раньше такого не бывало. Она стискивала ей пальцы и буквально тащила за собой, а Кора упивалась ролью ведомой. После Честера к ней впервые привязался ребенок.

Обед отменили по случаю грандиозного субботнего ужина, который ждал впереди. Запахи, поднимавшиеся над костровыми ямами, манили к себе учеников. Свиные туши, жарить которые начали с прошлой ночи, распространяли аромат по всей округе, так что не одному человеку во сне привиделось обильное застолье, закончившееся разочарованным пробуждением с пустым желудком. Томиться предстояло несколько часов. Кора и Молли присоединились к голодной толпе.

Над сильно дымившими углями из свежесрубленных стволов молодых деревьев висели две свиные туши, нанизанные на длинные жерди. Главным костровым был Джимми. Его отец, вывезенный с Ямайки, передал сыну огненную премудрость маронов. Джимми тыкал пальцами в подрумянившийся свиной бок, ворошил угли, крадучись двигался вокруг костровых ям, приглядываясь к огню, словно к партнеру по борцовской схватке. На ферме он был одним их самых старых жителей, имевший в прошлом Северную Каролину с ее зверствами, и по причине всего двух оставшихся во рту зубов мясо предпочитал такое, чтобы во рту таяло.

Один из его подручных тряс в руках кувшин со смесью перца и уксуса, потом поманил к себе вертевшуюся возле костровой ямы девчушку, и она под его руководством принялась обмазывать метелкой свиную тушу изнутри содержимым кувшина. Брызги падали на угли в яме. Вырвавшиеся оттуда султаны белого дыма заставили толпу отпрянуть, а девочка весело взвизгнула. Угощение готовилось славное.

Кора с Молли торопились домой. Как и большинство служб на ферме, первые бревенчатые хижины жались к восточному краю. Их возводили в спешке, когда никто толком не знал количества будущих обитателей. Люди прибывали из разных краев, в каждой невольничьей деревне строились по-своему, так что первые дома по форме получились очень разными. Те, что возвели позднее, после уборки урожая, отличались бо́льшим единообразием: типовые домики с комнатами попросторнее, – и распределялись по территории более равномерно.

С того времени, как Гарриет вышла замуж и съехала, Кора, Молли и Сибил остались единственными обитателями, разместившимися в двух задних комнатах. Вообще-то каждый дом предназначался для трех семей. Порой в Кориной комнате ночевал кто-то из новоприбывших или приезжих, но по большей части она спала там одна, а две другие койки пустовали.

Это был еще один невероятный подарок, уготованный для нее на ферме Валентайнов после всех ее узилищ: отдельная комната.

Сибил и Молли очень гордились своим домом. Они побелили его известью, которую чуть подкрасили розовым. Просторная гостиная звенела от солнечного света, плясавшего на желтых стенах с белым бордюром. Весной и летом ее украшали полевые цветы, но и по осени в гирляндах золотистых и багряных листьев она была чудо как хороша. Окна обрамляли фиолетовые шторы. Парочка живших на ферме столяров то и дело снабжала их какой-никакой мебелишкой – оба мастера неровно дышали к Сибил и, желая заглушить тоску по равнодушной к их воздыханиям красавице, работали не покладая рук. Пол устилал ковер из крашеной мешковины, Кора ложилась на него, когда у нее начинался приступ головной боли. Через открытую входную дверь в гостиную врывался сквознячок, и от свежего воздуха становилось легче.

Поднявшись на крыльцо, Молли позвала мать. Запах отвара сарсапарели – его Сибил готовила для своих снадобий – перебивал аромат жареного мяса. Кора прямиком направилась к креслу-качалке, с первого же дня с молчаливого согласия Молли и Сибил считавшемуся ее законным местом. Это творение не самого рукастого обожателя Сибил немилосердно скрипело, и, как подозревала сама Сибил, мастер сделал его таким намеренно, чтобы громким скрипом напоминать даме сердца о своей любви и верности.

Сибил вышла из кухни, вытирая руки о передник.

– Джимми сегодня раздухарился не на шутку, – сказала она, сглатывая голодную слюну.

– Я тоже жду не дождусь, – отозвалась Молли.

Она открыла сосновый сундучок у очага и достала оттуда недошитое лоскутное одеяло, которое им предстояло непременно закончить до ужина.

Работа закипела. Коре почти не случалось держать в руках иголку со времен побега Мэйбл, ну разве что дырку зашить. Кое-кто из ее товарок по хижине Иова пытался научить ее рукодельничать, но безуспешно. Сейчас, как и на уроках Джорджины, она наблюдала, как работают остальные, и делала то же самое. Вот она вырезала из ткани птичку, кардинала с красным хохолком, выглядевшего так, словно его подрали собаки. Сибил и Молли ее нахваливали – им очень хотелось увлечь ее своим занятием, – но одеяло не задалось. Кора утверждала, что ватин кишит блохами. Швы сборили, концы лоскутков не желали сходиться к краю, словно обнажая подноготную ее искривленного сознания: все шаляй-валяй, все наспех, главное – успеть воткнуть флаг в неведомую землю. Ее так и подмывало бросить эту затею, но Сибил была непреклонна:

– Дошьешь, тогда берись за что-то новое. Но сперва дошей.

В проповедях о том, что упорство и труд все перетрут, Кора не нуждалась, однако пришлось опять корпеть над одеялом.

Сибил была старше Коры на двенадцать лет. В одежде она казалась хрупкой, но Кора понимала, что это – результат благотворных перемен, вызванных прекращением работы на плантации. В новой жизни ей требовалась сила иного рода. Вся фигура Сибил излучала нацеленность, словно живое копье, сработанное из того, чему от роду суждено было гнуться, но уже никому не согнуть. Ее хозяин был чудовищем. Она рассказала Коре: табачный плантатор, который каждый год тягался с соседями, у кого урожай выше, проигрывал, а от проигрыша зверел.

– Света белого не видели, – вздыхала Сибил, погружаясь мыслями в былые невзгоды.

Молли тут же подходила к матери, забиралась к ней на колени и прятала лицо у нее на груди.

Все трое какое-то время шили молча. Со стороны костровых ям долетали восхищенные вопли, которые следовали всякий раз, когда подрумянившиеся туши поворачивали над огнем. Кора была не в состоянии сосредоточиться на том, где и почему напортачила. Безмолвное зрелище материнско-дочерней любви всегда было для нее потрясением. Девочка без единого слова просила поддержки, и мать мгновенно откликалась, направляя ее жестом, кивком, мимикой. Кора не привыкла к домашней тишине – на плантации Рэндаллов любое действие непременно сопровождалось криком, плачем или хотя бы вздохом, – но и само материнское участие было ей в диковинку.

Сибил бежала, когда Молли было всего два года, и всю дорогу тащила девочку на себе. По деревне поползли слухи, что хозяин, влезший в долги из-за неурожая, намерен продать часть невольников. Сибил собирались выставить на торги. Той же ночью она бежала по благословению полной луны, осветившей дорогу в чаще.

– И Молли, – рассказывала Сибил, – не издала ни звука. Она понимала, что нас ждет.

Оказавшись в Пенсильвании, они рискнули попросить приюта у чернокожего фермера, чье хозяйство было в трех милях от границы штата. Он накормил их, понаделал для малютки Молли игрушек и через нескольких посредников вышел на связь с агентами подземной железной дороги. Потом недолгое пребывание в Массачусетсе, где Сибил служила у модистки в Вустере, а после они с Молли добрались до фермы Валентайнов в штате Индиана, где их уже ждали.

Через ферму прошло множество беглых – всех и не упомнишь. Однажды вечером Кора спросила, не приходилось ли Сибил встречать тут женщину из Джорджии. Она сама к тому времени уже жила в их доме несколько недель. Ей удалось пару раз поспать, не просыпаясь среди ночи, и даже чуть-чуть округлиться, не сравнить с тем, как она отощала, скрываясь у Уэллсов на чердаке.

Стрекот цикад смолк, оставив в вечерней темноте паузу для вопроса. Женщина из Джорджии, беглая, могла назваться Мэйбл, но это не обязательно. Может, была тут такая?

Сибил покачала головой.

Ясное дело, не было. Женщина, бросившая ребенка, чтобы скрыть эту постыдную тайну, наверняка изменит имя. Но Кора продолжала расспрашивать всех и каждого, ведь ферма – своего рода конечная станция, куда стекаются те, кого помотало по разным местам. Она спрашивала старожилов, спрашивала всех вновь прибывших, приставала к посетителям, которые приезжали на ферму Валентайнов, чтобы убедиться в истинности того, о чем были наслышаны: цветные мужчины и женщины, живущие свободно; беглые, осевшие на ферме; беглые, пожелавшие ехать дальше. Один и тот же вопрос она повторяла снова и снова, когда они переставали петь за работой на кукурузном поле, когда тряслись в телеге по дороге в город: женщина, сероглазая, на правой руке шрам от ожога, могла назваться Мэйбл, но это не обязательно, не встречали такую?

– Может, в Канаде она? – предположила Линдси, когда и до нее дошла очередь.

Линдси была хрупкой птичкой-невеличкой, прямиком из Теннесси. Она источала совершенно идиотскую жизнерадостность, которую Кора не могла понять, потому что штат Теннесси в ее памяти навсегда был связан с пепелищем, эпидемией и кровью, хотя Рой с товарищами спасли ее именно там.

– Сейчас полно людей, которым Канада по душе. Хотя там дикий холод.

Холодному сердцу любые холода нипочем.

Кора сложила одеяло, которое шила, и прошла в свою комнату. Она свернулась калачиком. Думать про все эти дочки-матери было выше ее сил. Рой вот уже три дня как должен был вернуться. Ее терзал страх. Головная боль надвигалась, как грозовая туча. Кора повернулась лицом к стене и застыла, боясь пошевелиться.

Ужин накрывали перед молельным домом, самой большой постройкой на ферме. По легенде его возвели за одну ночь, накануне одного из первых общих сходов, когда стало понятно, что хозяйский дом не в состоянии вместить всех присутствующих. По будням там учились, по воскресеньям молились, а субботними вечерами собирались для общей трапезы и развлечений. Возвращались оголодавшие каменщики, возводившие на окраине штата здание суда, приходили портнихи, обшивавшие местных белых леди и переодевавшиеся к ужину в нарядные платья. Умеренность и воздержание на субботы не распространялись, так что любители промочить горло могли себе это позволить, получая тем самым пищу для покаянных размышлений во время воскресной проповеди.

Первым номером программы шли свиные туши, порубленные на куски и щедро обмазанные горчичным соусом. Рядом с ними на длинном сосновом столе выстроились парадные блюда Валентайнов, на которых красовалась тушеная листовая капуста, репа, пироги со сладким картофелем и прочие яства. Обитатели фермы были людьми сдержанными – за исключением тех дней, когда Джимми готовил угощение, – тогда даже воспитанные дамы пускали в ход локти. Восхищенные отзывы герой вечера встречал потупившись, его мысли были заняты приготовлениями к следующему барбекю. Кора проворно урвала зажаренное до хруста свиное ухо – любимое лакомство Молли – и протянула девочке угощение.

Валентайн давно бросил считать, сколько семей поселилось на его земле, он предпочел остановиться на круглой цифре в сотню душ – при любом раскладе цифре совершенно фантастической – это без учета цветных фермеров, прикупивших себе наделы по соседству и начавших хозяйничать самостоятельно. Из пятидесяти с лишним детишек большинство были не старше пяти лет.

– Где воля, там и приплод, – сказала Джорджина.

Да еще сознание, что приплод не продадут, добавила про себя Кора.

В Южной Каролине цветные обитательницы дормитория верили, что вкусили воли, только вот нож хирурга решил по-другому.

Когда мясо было съедено, Джорджина и другие девушки повели детей в сарай, где малышей ждали игры и песни, а иначе пришлось бы сидеть тихо на собрании. В их отсутствие взрослые беседовали о самом наболевшем: что делать дальше. По большому счету, все затевалось только ради детей. Взрослые, даже сбросившие тяжелые оковы, все равно носили их слишком долго, лучшие годы жизни прошли в кандалах. И только дети могли сполна вкусить плоды родительских мечтаний. Если белые позволят им это сделать.

Молельный дом заполнялся народом. Кора опустилась на скамью рядом с Сибил. Сегодня все должно было пройти по-домашнему. В следующем месяце после уборки кукурузы ферма станет местом грандиозного схода, где пройдут дебаты об их будущем, по какой дороге двигаться дальше. На ферме заблаговременно сбавили размах субботних гуляний. Ясная погода и мысли о надвигающейся суровой зиме, внушавшей трепет тем, кто в жизни не видал снега, и так не давали обитателям фермы скучать. Поездки в город по делам перетекали в развлекательные прогулки. Визиты по знакомым и родственникам растягивались до вечера, ведь к этому времени в штате Индиана успели осесть и пустить корни множество цветных переселенцев – первые ласточки Великой миграции.

Большинство руководителей сейчас отсутствовали: Валентайн-старший уехал в Чикаго по банковской надобности, поскольку в работу активно впряглись оба его сына, которым по возрасту уже можно было доверить дела фермы. Ландер разъезжал по Новой Англии с лекциями – турне по приглашению какого-то новоиспеченного аболиционистского комитета. Впечатления, полученные от поездки по стране, несомненно, повлияют на его позицию во время грядущего схода.

Кора разглядывала соседей. Она лелеяла надежду, что хотя бы приготовленное Джимми угощение заставит Роя вернуться вовремя, но они с товарищами были слишком заняты работой на подземной железной дороге. От их группы все еще не было ни слуху, ни духу. До фермы долетели невеселые вести о банде, вздернувшей прошлой ночью нескольких чернокожих смутьянов в тридцати милях к югу. Возможно, погибшие работали на подземной железной дороге, но подробностей никто не знал. Веснушчатая женщина, которую Кора видела впервые – на ферме теперь все время появлялись новички, – громким голосом распространялась о том, как именно их линчевали. Сибил, обернувшись, шикнула на нее и быстрым движением притянула Кору к себе. На кафедру уже поднялась Глория Валентайн.

Когда-то Глория была прачкой на плантации индиго, где ее и встретил Джон Валентайн.

– Самое упоительное зрелище, которое видели эти глаза, – любил говаривать Джон Валентайн, растягивая ударный слог в слове «упоительный» словно тягучую горячую карамель.

В те времена он нечасто ездил по плантациям, к хозяину Глории прибыл в связи с контрактом на поставку фуража, к концу недели выкупил ее на волю, а еще через неделю обвенчался с ней.

Она и сейчас казалась упоительной, исполненная изящества и достоинства, словно выпускница благородного пансиона для белых леди. Глория часто повторяла, что не любит замещать супруга, но легкость, с которой она держалась перед толпой, говорила об обратном. Как она ни старалась изжить в своей речи отголоски невольничьей деревни, они иногда прорывались – Кора сама слышала ее оговорки, когда языки развязывались, – но неважно, говорила она как белая или как черная, в ее речи была врожденная выразительность. Когда у Валентайна практическая жилка брала верх над щедростью и в его обращениях к обитателям фермы звучали строгие ноты, вмешательство Глории все сглаживало.

– Надеюсь, у всех сегодня был хороший день, – начала она, когда публика угомонилась. – Я целый день работала в погребе и выползла только к вечеру, а тут такая благодать – закат. И угощенье…

Она извинилась за отсутствие мужа – Джон Валентайн решил воспользоваться богатым урожаем, чтобы попросить банк пересмотреть условия кредита.

– Видит Бог, в обозримом будущем нас ждет такое множество событий, что сейчас надо ловить каждый миг душевного покоя.

Глория кивнула Минго, восседавшему в первом ряду. Место рядом с ним, сегодня пустовавшее, обычно принадлежало Джону Валентайну. Минго был плотным креолом среднего роста; на фоне темной кожи его красный в клетку костюм казался еще ярче. Он одобрительно кивнул в ответ и обернулся, ища глазами своих сторонников. При этом демонстративном признании особого статуса Минго и одновременном признании существующих на ферме политических трений Сибил пихнула Кору локтем в бок. Сейчас много говорилось о курсе на запад, где вдоль западного берега реки Арканзас один за другим, словно грибы после дождя, вырастали «цветные» города. Главной приманкой были земли, не тронутые скверной рабства, не имеющие общих границ с рабовладельческими штатами. Минго же стоял за то, чтобы пускать корни в Индиане, но для этого следовало беспощадно сократить число привечаемых на ферме пришлых: беглых и заблудших. Таких, как Кора. Паломничество именитых гостей, способствовавших тому, что ферма Валентайнов была у всех на слуху, превращало ее в эмблему аболиционизма и в удобную мишень. В конце концов, именно из-за жупела цветного бунта и злобных взглядов чернокожих белые принимали решение уезжать из южных штатов. Они перебирались в Индиану – и что же? Прямо у них под боком поднимало голову чернокожее население. А такое рано или поздно начинает пахнуть кровью.

Сибил презирала Минго – его изворотливость и вечное желание словчить; за личиной рубахи-парня ей виделся тиран и властолюбец. Его овевал ореол легенды: слыханное ли дело, работая по выходным, он сумел выкупить на волю сперва жену, потом детей, а потом и себя самого. У Сибил этот титанический труд на отхожем промысле доверия не вызывал: просто Минго сказочно повезло с хозяином. На ферме он прослыл оппортунистом, донимавшим остальных собственными теориями о пути развития цветного населения. Не пройдет и месяца, как с этой кафедры Минго и Ландер обратятся к общему сходу, который должен будет решить, с кем их будущее.

Кора по большей части разделяла чувства Сибил по поводу Минго. Сам он ее не жаловал, поскольку беглые, по его мнению, привлекали к ферме дополнительное внимание, а когда узнал, что на Коре, кроме всего прочего, висит убийство, она просто перестала для него существовать. Но все-таки человек вытащил из рабства семью, хотя сам до воли мог и не дожить, – и это был подвиг. В первый день занятий дочери Минго – Аманда и Мария – прочувственно декламировали Декларацию независимости, обе такие душеньки! Но хитрым речам их отца Кора не верила. Что-то в ухмылке Минго напоминало ей Блейка, самовлюбленного кобеля из прошлого. Минго не отбирал у нее грядку, чтобы построить будку для своей собаки, но было понятно, что ему тоже палец в рот не клади.

Глория объявила, что совсем скоро их ждут музыка и танцы. Нынче вечером в зале не было «высоких гостей» – так Валентайны называли янки с северным выговором в дорогом платье, – хотя кое-кто из жителей округа приехал. Глория попросила гостей встать, когда представляла их присутствующим. Но вот с формальностями было покончено.

– На десерт после вкусного ужина мы приготовили еще одно угощение, – продолжала Глория. – Это молодой талант, который выступает здесь не в первый раз, так что вы его узнаете.

В прошлую субботу перед ними выступала беременная оперная дива из Монреаля. В позапрошлую – скрипач из Коннектикута, который довел половину присутствовавших женщин до слез – так они расчувствовались. А сегодняшний вечер принадлежал поэту по имени Рамси Брукс, строгому, стройному, облаченному в черный костюм с черным бантом, повязанным на шее, отчего он смахивал на заезжего проповедника.

Три месяца назад поэт уже приезжал на ферму с делегацией из округа Огайо. Поездку с целью выяснить, соответствует ли ферма Валентайнов своей репутации, организовала престарелая белая леди, посвятившая жизнь делу освобождения негров. Эта вдова богатого бостонского адвоката собирала средства на разнообразные рискованные предприятия, уделяя особое внимание печати и распространению «цветной» литературы. После одного из выступлений Ландера она организовала публикацию его автобиографии, причем привлекла к этому типографию, прежде бесперебойно печатавшую трагедии Шекспира. Первый тираж красивого томика с тисненым золотом именем автора – Элайжа Ландер – разошелся в считаные дни. А сборник стихов самого Рамси, по словам Глории, должен был выйти в следующем месяце.

Поцеловав хозяйке руку, поэт попросил у присутствующих позволения познакомить их со своим творчеством. Обаяния ему было не занимать, тут Кора ничего не могла сказать. По рассказам Джорджины, он строил куры одной из девушек, работавших на мызе, но, судя по обилию расточаемых комплиментов, этот юноша был открыт для сладких тайн бытия.

– Кто знает, что уготовано нам судьбой, – вздохнул он, обращаясь к Коре, в день своего первого приезда на ферму, – и что за люди будут дарить нас своим вниманием…

В этот момент рядом словно из-под земли вырос Рой и утащил ее прочь от медовых тенет поэта.

Тогда Кора еще не догадывалась о намерениях Роя. Знай она заранее, какой мукой обернутся его отлучки, ни за что бы его не привечала.

После благосклонного согласия Глории поэт откашлялся и приступил к декламации:

– Светлый образ мне явился, чрез поля стремясь, Серафимовы крыла, щит с мечом разящим…

Голос его то взмывал, то срывался, словно уносимый в сторону встречным ветром.

Посетители молельного дома согласно кивали и вздыхали в такт. Наблюдая за реакцией публики, Рамси едва сдерживал улыбку. Кора разбирала его стихи через слово: вот явление какого-то высшего существа. Страждущий, в ожидании знамения свыше. Беседа, в которой участвуют желудь, молодой побег и могучий старый дуб. Приношение инженерному гению Бенджамина Франклина. Все эти вирши, так похожие на молитвы, творимые в душевном сокрушении, ее совершенно не трогали. Легко сказать, уповай на Божий промысел. Поэзия и молитва отвлекают человека от беспощадности механизмов мироздания и закладывают ему в голову гибельные мысли.

После декламации пришло время музыки – среди новых обитателей фермы были те, кто умел играть. Заворожив публику картинами полета и освобождения, поэт отменно подготовил ее к танцам. А если от этих слов людям становилось веселее, кто такая Кора, чтобы их разуверять? В его героях они стремятся увидеть частицу себя, приделывая к его поэтическим образам собственные лица. Кем они видят себя: Бенджамином Франклином или одним из его изобретений? Скорее вторым, ведь раб – бездушное орудие труда. Но здесь рабов не было. Были те, кого числят чьей-то собственностью. Где-то. Но не здесь.

Ничего подобного ферме Валентайнов Кора даже представить себе не могла. Они сотворили чудо, и сейчас вокруг нее находились материальные подтверждения этого чуда, более того, она сама стала его частью. Она поторопилась принять на веру лживые посулы Южной Каролины, и теперь бо́льшая часть ее души отторгает сокровища фермы Валентайнов, несмотря на то что каждый день уцелевшая часть расцветает новой благодатью: прикосновением детской ладони, страхом за человека, который пришелся по сердцу.

Рамси завершил приготовления к танцам призывом утолить тягу к прекрасному, которой подвластны и стар, и млад, «дабы священный Аполлонов пламень возгорелся в сердце каждого смертного». Кто-то из новеньких отпихнул кафедру – знак для музыкантов и для Коры, что пора. Сибил, уже изучившая привычки подруги, поцеловала ее на прощанье. После духоты молельного дома снаружи было холодно и темно. До Коры доносился скрежет скамей, которые отодвигали к стенам, чтобы освободить место для танцев. Человек, мимо которого она прошла по дорожке, воскликнул:

– Куда же вы, барышня? Вам в другую сторону!

Подойдя к дому, она увидела Роя, привалившегося к столбику крыльца. Она сразу узнала его в темноте.

– Как только заиграло банджо, я сразу понял, что ты вот-вот появишься.

Засветив лампу, Кора тут же увидела у него синяк под глазом, большую изжелта-фиолетовую припухлость.

– Господи, – выдохнула она, ткнувшись лицом ему в шею.

– Обычная драка. Мы легко отделались.

Кора содрогнулась, а Рой прошептал ей в ухо:

– Я знаю, как ты волновалась, но решил подождать тебя здесь, чтобы не попадаться сегодня никому на глаза.

Они сидели на веранде на стульях, сработанных влюбленными столярами, и вглядывались в ночь. Рой чуть придвинулся, и их плечи соприкоснулись.

Она рассказала ему про угощенье и декламацию, которые он пропустил.

– Не беда. На наш век хватит, – отозвался он, роясь в плоской кожаной сумке. – Я тут привез тебе кое-что. Это на этот год, но хоть сейчас и осень, я решил, что тебе понравится, даже если на дворе октябрь. А когда я попаду туда, где есть новые, на будущий год, то обязательно возьму для тебя.

Кора стиснула ему запястье. От альманаха шел странный мыльный запах, а страницы при перелистывании потрескивали, словно дрова в очаге. Ей ни разу не доводилось держать в руках нечитанную книгу.

Через месяц после появления Коры на ферме Рой показал ей призрачный туннель. Она приступила к работе на следующее же утро, без конца возвращаясь мыслями к провозглашенному Валентайном девизу: «Твой дом, твой вклад». В этом было и наставление, и исцеление. Вкладываться и выкладываться ей сперва пришлось в прачечной, находившейся под началом Амелии, которая познакомилась с Джоном и Глорией в Виргинии, а пару лет спустя поехала за ними на ферму. Она деликатно попросила Кору «обращаться с платьем бережно». На плантации Рэндаллов у Коры все буквально горело в руках. Ручной труд пробуждал в ней прежнее испуганное усердие, так что скоро они с Амелией решили, что ей лучше заняться чем-нибудь другим. Неделю она помогала работницам на мызе и в очередь с другой женщиной нянчила грудничков, пока матери работали. Потом, когда листья сладкой кукурузы пожелтели, разбрасывала навоз на полях. Нагибаясь над бороздой, Кора всякий раз оглядывалась, ища глазами надсмотрщика, и страх этот было не истребить.

– У тебя усталый вид, – сказал ей Рой августовским вечером после того, как Ландер закончил свою речь.

Речи Ландера больше напоминали проповеди и неизменно говорили о сложностях обретения истинной цели, когда иго рабства сброшено. О множестве разочарований, таящихся в свободе. Подобно большинству обитателей фермы, Кора относилась к Ландеру с благоговением. Он казался заморским принцем, прибывшим из неведомых земель, чтобы научить их, как человеку подобает вести себя в благодатных странах, которые так далеко, что ни на одной карте их не найти.

Отец Элайджи Ландера был богатым белым адвокатом из Бостона, который открыто жил в законном браке с темнокожей женщиной. У людей своего круга они встречали порицание, а по ночам, шепотом, они называли своего отпрыска плодом союза черной африканской богини и бледнолицего смертного. Полубогом. Если верить пространным вступлениям, которыми «высокие гости» из белых предваряли речи Ландера, он с младых ногтей демонстрировал блестящую одаренность. Детской для хилого мальчугана стала семейная библиотека, где он корпел над томами, которые с трудом мог сдвинуть с полки. В шесть лет играл на рояле, как европейский виртуоз, исполняя в пустой гостиной концерты и раскланиваясь под воображаемые овации воображаемой публики. Благодаря протекции друзей семьи Элайджа стал первым студентом-мулатом, зачисленным в один из самых престижных колледжей.

– Невольнику выдали пропуск, – вспоминал об этом времени Ландер, – а он, неблагодарный, обманул доверие белых хозяев.

Поскольку ни один из соучеников не желал делить с ним комнату, ему пришлось жить в чулане. Через четыре года однокурсники удостоили его наивысшей почести – он как лучший из лучших произнес от лица выпуска прощальную речь на церемонии вручения дипломов. Ландер стремительно обходил любые препятствия, этот первозданный сын природы, оставивший современную цивилизацию в дураках. Он мог стать кем угодно: хирургом, судьей. Потомственная бостонская аристократия мостила ему дорогу на Капитолийский холм, в политику. Он сумел пробиться в некий закуток американской мечты, где цвет его кожи перестал быть преградой для успеха. Другой бы на его месте жил-поживал в этом закутке, возделывая собственный садик. Но Ландер хотел, чтобы с ним рядом нашлось место остальным. Временами люди – превосходная компания.

В конце концов он избрал карьеру оратора. Сначала ораторствовал в гостиной отчего дома перед сливками бостонского общества, потом в молельных домах для цветных, в методистских церквях и лекционных залах по всей Новой Англии. Подчас он был первым цветным, переступавшим порог этих зданий (те, кто строил и убирал их, не в счет).

Краснорожие шерифы арестовывали его за подстрекательства к мятежу. Его сажали за решетку по обвинению в призывах к бунту, хотя он призывал к мирным собраниям. Судья Эдмунд Харрисон из штата Мэриленд подписал ордер на его арест за «проповедь сатанинской доктрины, подрывающей основы добропорядочного общества». Толпа белых чуть не растерзала его, пока не подоспели те, кто пришел послушать в его исполнении отрывки из сочиненной им «Декларации прав американского негра». От Флориды до штата Мэн полыхали костры, на которых жгли его памфлеты, книжки с автобиографией, а потом и его чучела.

Он пожимал плечами:

– Хорошо, что чучела, а не меня самого.

Если какая-то душевная боль и снедала его, об этом никто не догадывался. Для посторонних глаз он оставался невозмутимым и непостижимым.

Кора запомнила его слова, когда впервые слушала его речь:

– Таких, как я, в ботанике называют «гибридами». Плод скрещивания двух различных семейств. В цветке подобное смешение ласкает глаз. Но облеченное во плоть и кровь, может чей-то взор сильно оскорбить. Сегодня в этом зале мы шлем такому смешению свое признание: в мир явилась новая красота, и она расцветает вокруг нас.

Той августовской ночью после выступления Ландера Кора и Рой сидели на ступеньках молельного дома. Остальные обитатели фермы спешили мимо. Слова Ландера настроили Кору на печальный лад.

– Ну, а вдруг они меня… с поля вон? – спросила она.

Рой взял ее за руку и провел большим пальцем по свежим мозолям на ладони, а потом сказал, что беспокоиться незачем. Ей нужен отдых, и он покатает ее по окрестностям, покажет ей Индиану.

На следующий день они уселись в коляску, запряженную парой пегих лошадей. Кора купила себе на жалованье новое платье и шляпку. Шляпка прикрывала шрам на виске, по крайней мере его бо́льшую часть. Из-за этого шрама она в последнее время сильно мучилась. Никогда прежде ей не доводилось так много размышлять обо всех этих трилистниках или литерах, которыми рабовладельцы клеймили свою живую собственность. На шее Сибил бугрилась подкова – уродливая, багровая – ее первый хозяин разводил тяжеловозов. Кора благодарила Бога, что ее кожа не знала прикосновения раскаленного металла. Но ни один из них не избежал тавра – даже если его не было видно снаружи, оно пряталось внутри, – и шрам от набалдашника Рэндалловой трости был той же отметиной, которой хозяин клеймит свою собственность.

Кора уже не раз ездила в город, даже поднималась на крыльцо булочной, принадлежавшей белому пекарю, чтобы купить пирожное. Но Рой правил в противоположном направлении. Небо напоминало кусок свинца, хотя погода стояла теплая, августовский вечер словно давал понять, что осень не за горами. На обочине выгона под дикой яблоней они остановились перекусить. Рой захватил хлеб, варенье и колбасу. Она позволила ему положить голову ей на колени. Ей даже захотелось запустить пальцы в мягкие завитки волос у него на висках, но она отдернула руку – с ужасом вспомнила, как ее насиловали.

На обратном пути Рой направил лошадей по заросшей тропе, почти неразличимой из-за густой поросли виргинского тополя. Он сказал, что хочет ей что-то показать. Она подумала, что это пруд или какой-то укромный уголок, о котором никто не знает. Но коляска повернула в сторону и остановилась перед обветшавшей заброшенной сторожкой, серой, как кусок полупережеванной говядины. Ставни покосились, с крыши кивали сорняки. Развалюха, по-другому не сказать, домишко буквально разваливался на глазах. От вида гнили и мха на душе стало пусто, пусть даже Рой был рядом. Помедлив на пороге, она неохотно зашла внутрь.

Сквозь доски пола проросла трава. В нос ударил смрадный запах.

– По сравнению с этим навоз просто благоухает, – проворчала она, зажимая нос.

Рой с хохотом сказал, что ему всегда нравилось благоухание навоза. Потом он отворил дверцу подпола и запалил свечку. Заскрипели ступеньки. Заметалась потревоженная непрошеным вторжением живность. Рой отсчитал от лестницы шесть шагов и вонзил в землю лопату. Он перестал копать, когда их глазам открылся еще один люк, ведущий на подземную станцию. Туда надо было спускаться по осклизлым от серого налета ступенькам.

Из всех виденных Корой станций эта была самая убогая. Ногу поставить было некуда: рельсы начинались от лестницы и уносились в черноту тоннеля. На путях стояла небольшая дрезина с металлическими рычагами, которые можно было оживить прикосновением человеческих рук. Стены и потолок поддерживали деревянные стойки, как в слюдяной шахте в Северной Каролине.

Судя по всему, станцией давным-давно не пользовались.

– Видишь, какой тоннель низенький? Паровозу тут не пройти, – пояснил Рой, – поэтому с остальной железной дорогой этот участок не соединяется.

– А куда же он ведет? – спросила Кора.

Рой хмыкнул.

– Он существует с незапамятных времен. Проводник, который работал тут до меня, когда передавал дела, показал мне станцию. Я попробовал проехать по туннелю несколько миль, но приятного в этом было мало. Стены обступают тебя со всех сторон, кажется, еще чуть-чуть, и раздавят…

Кора почла за лучшее не спрашивать, кто построил эту станцию. Все работавшие на железной дороге, начиная с Ламбли и кончая Роем, отвечали вопросом на вопрос: «Кто построил? А кто у нас все строит?» Ничего, когда-нибудь она у него выведает.

По словам Роя, этот тоннель-призрак не использовался ни разу. Когда его прорыли, так никто и не знает, кто жил в сторожке над станцией, неизвестно. Механики рассказывали, что хижина могла принадлежать кому-то из первопроходцев, наподобие Льюиса или Кларка, исследовавших и наносивших на карты те места Америки, где не ступала нога человека.

– Получается, парень повидал на своем веку всю страну, от Атлантики до Тихого океана, от Ниагары до Рио-Гранде, а под конец решил поселиться в лесах Индианы. Другого места не нашел? – недоумевал Рой.

По словам же другого старичка-смотрителя, выходило, что после Войны за независимость тут поселился некий генерал, который, устав от кровопролития, предпочел держаться подальше от юной нации, становлению которой сам и споспешествовал.

История про отшельника хоть как-то смахивала на правду, но с генералом выходил явный перебор. Кроме того, в хижине не чувствовалось даже малейших следов обитания: ни вбитого в стену гвоздя, ни оброненной зубочистки, ничего.

А Кору, словно тенью, накрыло догадкой: это не начальная станция железнодорожной ветки, а ее конец. Строить начали не с этой стороны черной норы, а с противоположной. Словно убежать в этом мире можно не куда-то, а только откуда-то.

Вспугнутые обитатели подпола снова заскреблись над их головами. Сырая темная нора. Любое путешествие отсюда было изначально обречено. Последняя станция, с которой уходил ее поезд, была залита светом, радовала удобствами и в конечном итоге привела ее под кров Валентайнов с их щедротами. Это была станция в Теннесси, где после отчаянной эскапады с Риджуэем они ждали, что их заберут. События той ночи до сих пор заставляли сердце колотиться.

Когда фургон охотников на беглых с прикованным Риджуэем остался позади, ее спасители представились. Парня в очках, который заприметил ее в городе, звали Рой. У медноволосого из-за цвета курчавой гривы было прозвище Рыжий. Тот, что сильно нервничал, – Джастин, тоже из беглых, как Кора, поэтому размахивать тесаком перед белыми не привыкший.

После того как Кора согласилась пойти с ними – никогда прежде неизбежное не предлагалось ей в столь учтивой форме, – трое ее спасителей поспешно замели следы стычки. Где-то поблизости в темноте прятался Хомер, что заставляло всех торопиться с удвоенным рвением. Пока Рой и Джастин приковывали Боусмана и Риджуэя к фургону, Рыжий с ружьем на взводе сторожил их. Охотник на беглых, глумливо поглядывая на Кору, не проронил ни слова.

– Вот к этому, – сказала она, показывая на кольцо в днище, к которому раньше был прикован Джаспер.

Рыжий пропустил через него цепь Риджуэя.

Фургон они отогнали к дальнему краю выгона, чтобы с дороги было не видно. Рыжий сковал Риджуэя по рукам и по ногам, использовав все имевшиеся в наличии пять пар кандалов, ключи не глядя зашвырнул в траву, а потом лошадям дали кнута, чтоб бежали шибче.

Хомер так и не появился, но этот бес мог хорониться совсем рядом, сразу за пределами очерченного фонарем круга света.

Как ни мала казалась полученная ими фора, другой никто не предлагал. Боусман, когда они поворотили прочь, отчаянно хватал ртом воздух. Кора приняла это за предсмертный хрип.

До тарантаса, принадлежавшего ее спасителям, от места, где Риджуэй велел своим остановиться на ночь, надо было немного пройти вдоль проселка. Потом Кору с Джастином уложили на дно, завалили толстыми одеялами, и лошади рванули вперед, что, учитывая непроглядную тьму и разбитую дорогу, было делом весьма рискованным. В ажитации после схватки Рой и Рыжий забыли завязать пассажирам глаза и спохватились, только проехав несколько миль.

– Так полагается ради безопасности, мисс, – сконфуженно объяснил ей Рой.

Третье в ее жизни путешествие по подземной железной дороге началось под конюшней. Невероятно длинная череда ступеней уходила в немыслимую глубину, где их взору должна была предстать новая станция. Владелец помещения вечно разъезжал по делам, заметая, так сказать, следы, хмыкнул Рой, развязывая им глаза. Кора так никогда и не узнала ни названия пункта отправления, ни имени этого человека. Очередной неведомый подпольщик-любитель, да еще, очевидно, любитель белой заморской керамической плитки. Ей были облицованы стены.

– Каждый раз, как мы сюда попадаем, тут что-то новенькое, – продолжал Рой.

В ожидании поезда Рой, Рыжий. Джастин и Кора сидели в массивных мягких креслах с пунцовой обивкой вокруг покрытого белой скатертью стола. По стенам развешаны сельские пейзажи, в вазе кивают головками свежие цветы, хрустальный кувшин полон воды, рядом корзинка с фруктами и ржаной каравай, чтобы было чем утолить голод и жажду.

– Хозяин, видать, богатый, – вымолвил Джастин.

– Настроение любит создать, – улыбнулся Рой.

Рыжий одобрительно рассматривал кафель. Такая облицовка ему нравилась больше, чем сосновая доска, которой прежде были обшиты стены.

– Одного не пойму, неужто он сам все это сделал?

– Надеюсь, мастера умеют держать язык за зубами, – ответил Рой.

Джастин сидел оцепенев. В серванте нашелся кувшин вина, которое беглый негр жадно глотал.

– Вы прикончили белого, – выговорил он.

– А вот пусть девушка тебе расскажет, чем он это заслужил, – бросил Рыжий.

Рой стиснул ему руку повыше локтя, чтобы унять дрожь. Его другу ни разу не приходилось убивать. За непреднамеренное убийство полагалась виселица, но за преднамеренное с них, прежде чем вздернуть, семь шкур должны были спустить.

Когда позднее Рой узнал, что в штате Джорджия Кора разыскивается по обвинению в убийстве, он не мог поверить своим ушам, а придя в себя, сказал:

– Значит, с того момента, как я положил на тебя глаз на этой загаженной улице, все было предрешено.

Рой был первым свободным от рождения негром, которого Кора встретила. В Южной Каролине хватало вольных, переселившихся в поисках пресловутой лучшей доли, но они успели отходить свое в кандалах. Рой получил первый глоток свободы вместе с первым глотком воздуха.

Он вырос в Коннектикуте, в семье цирюльника и повитухи, двух свободных от рождения выходцев из Нью-Йорка. Это по их воле Рой, как только подрос, пошел подмастерьем в типографию. Его родители хотели, чтобы он избрал себе солидную достойную профессию, в мечтах им рисовались будущие ветви семейного древа, каждое следующее поколение совершеннее предыдущего. Если на Севере рабство уже упразднено, то рано или поздно эта гнусная институция падет повсеместно. И пусть история негров в Америке начиналась в пыли и прахе, им суждены триумф и процветание.

Понимай мать с отцом, насколько их воспоминания о Нью-Йорке повлияют на мальчика, свой родной город они бы расписывали в куда более сдержанных выражениях. В восемнадцать лет Рой рванул на Манхэттен, и первый же вид на мегаполис с палубы парома решил его судьбу. Вместе с еще тремя парнями он снял комнату в пансионе для цветных в Чайна-тауне и подвизался цирюльником, пока не познакомился с легендарным Юджином Вилером.

Этот белый джентльмен заговорил с Роем на каком-то собрании противников рабства, и собеседник заинтересовал его настолько, что на следующий день их разговор продолжился уже в кабинете Вилера. Рой был наслышан о его деятельности: адвокат, аболиционист, объявивший крестовый поход против рабства, бичующий рабовладельцев и их приспешников. Рой стал искать по городским тюрьмам беглых невольников, нуждавшихся в адвокатской защите, бегал с какими-то загадочными поручениями, принимал участие в распределении средств между аболиционистскими группами, занимавшимися укрывательством и переправкой в безопасные места бежавших от хозяев рабов. Задолго до начала работы на подземной железной дороге он стал важной частью ее механизма.

«Мое дело поршни подмазывать, – была его любимая присказка, – чтоб ходили без сучка, без задоринки». Рой размещал среди газетных рекламных объявлений шифрованные сообщения, благодаря которым беглые и проводники узнавали о датах отправки, подкупал моряков и полицейских, садился на весла утлого ялика и переправлял беременных теток, у которых зуб на зуб не попадал от ужаса, с одного берега реки на другой, самолично доставлял кривившим недовольные мины помощникам шерифов судебные ордера об освобождении арестованных из-под стражи. Как правило, Роя подстраховывал кто-то из белых, но благодаря его природной смекалистости и гордой осанке очень скоро выяснилось, что цвет кожи препятствием не является.

– Раб и свободный чернокожий даже ходят по-разному, – объяснял он. – Другая походка, другой разговор, другая манера себя держать – и любому белому это моментально передается. Это все изнутри.

Полицейские его никогда не задерживали, охотники за невольниками предпочитали держаться подальше.

С Рыжим они начали вместе работать поле того, как Роя направили в Индиану. Рыжий был из Северной Каролины. Патрульщики повесили его жену и ребенка, а ему удалось уйти. Он шел по Тропе свободы милю за милей, пытаясь отыскать их тела, чтобы попрощаться. Не отыскал. Увешанная трупами тропа тянулась бесконечно, что в одну сторону, что в другую. Добравшись до Севера, Рыжий вышел на людей с подземной железной дороги и стал преданно служить их делу с какой-то дьявольской изобретательностью. Услышав от Коры про убийство мальчика в Джорджии, он сказал:

– Это хорошо.

С переправой Джастина все пошло не по плану. Рой в Теннесси никогда не работал, это был не его участок, но тамошний сотрудник железной дороги с начала пожаров как в воду канул. Пропустить поезд было немыслимо, и за неимением кого-либо еще руководство дороги скрепя сердце отправило двух темнокожих агентов в самый ад штата Теннесси.

Идея с оружием принадлежала Рыжему. Рою до этого не приходилось держать в руках пистолет.

– В руку ложится как родной, – объяснял он Коре, – но тяжелый, гад, что твоя пушка.

– Выглядел ты грозно, – сказала она.

– А у самого поджилки тряслись, – в тон ей ответил Рой.

Хозяин Джастина частенько отпускал его на отхожий промысел, каменщиком, и вот некий сочувствующий из подряжавших договорился про него на подземной железной дороге, но с одним условием: никаких попыток к бегству, пока не закончит кладку стены вокруг его поместья. Ширина незаделанного проема, на который клиент соглашался, равнялась трем камням, и только с условием, что Джастин оставит подробные инструкции по их укладке.

В назначенный день Джастин в последний раз отправился якобы на отхожий промысел, так что на плантации его должны были хватиться только под вечер. По настойчивой просьбе клиента, желавшего отвести от себя подозрение, каменщик в то утро у него вообще не появился. В десять он уже затаился в повозке Роя и Рыжего, но когда в городе они наткнулись на Кору, планы пришлось поменять.

Поезд подкатил к станции Теннесси. Коре не доводилось видеть более великолепного локомотива, красная краска сияла даже сквозь толстый слой сажи. Машинист оказался весельчаком с зычным голосом, который без лишних церемоний распахнул перед цветными дверь пассажирского вагона. Кора давно заподозрила, что все машинисты без исключения тронулись на «тоннельной почве».

После щелястого товарняка и открытой грузовой платформы, доставивших ее в Северную Каролину, ступить в настоящий мягкий вагон – комфортабельный, с роскошной отделкой, как те, про которые она читала в альманахах, – доставляло особое наслаждение. В этих глубоких уютных креслах могло бы разместиться человек тридцать. Из-за запаха свежего лака Кора сама себе казалась пассажиром, избранным для волшебного «крещения» новенького поезда. Улегшись поперек трех сидений, она впервые за долгие месяцы заснула не в кандалах и не в чердачной мгле.

Когда она проснулась, стальной конь все еще с грохотом мчал по тоннелю. Ей вспомнились слова Ламбли: «Я всегда говорю: чтобы понять, что мы за народ, надо сесть в поезд, и вперед. Мчишься, смотришь по сторонам – вот тебе и истинное лицо Америки». Но во время всех ее путешествий за окнами была чернота без конца и края, так что он, конечно же, сказал это в насмешку.

С сидений впереди раздался голос Джастина. Он сообщил, что где-то в Канаде у него живут брат и трое племянников, которых он ни разу не видел, так что вот переждет на ферме несколько дней и подастся на Север.

Рой заверил беглеца, что подземная железная дорога всегда к его услугам. Когда Кора поднялась и села, он повторил ей слова, которые только что произнес, обращаясь к ее товарищу по несчастью: она сможет либо дождаться в Индиане следующего поезда, который повезет ее дальше, либо остаться на ферме Валентайнов.

По рассказам Роя, у Джона Валентайна была до того светлая кожа, что белые принимали его за своего, но любому цветному было достаточно одного взгляда, чтобы тут же распознать эфиопскую кровь. Нос, губы, шапка волос говорили сами за себя. Мать его шила на заказ, отец был заезжим белым коммивояжером, которого она видела раз в несколько месяцев. После смерти он оставил все имущество сыну, открыто признав тем самым свое отцовство и прижитого ребенка.

Валентайн пробовал выращивать картофель. У него было шесть батраков, все вольные. Выдавать себя за белого он не стремился, но и развеивать заблуждения людей на свой счет считал излишним. Когда он купил Глорию, ни у кого и малейших сомнений не возникло в его намерениях. Обладать негритянкой можно лишь в качестве рабыни, особенно если у купившего ее мужчины по любовной части опыта маловато, а у Джона Валентайна его почти не было. Так что о том, что Глория не рабыня, знали только они двое да судья на другом конце штата Виргиния. Валентайн был книгочеем и обучил жену грамоте. Она родила ему двоих сыновей. Соседи, решив, что он дал детям вольную, подивились широте его взглядов и расточительству.

Когда старшему сыну исполнилось пять, одного из работников Валентайна, возчика Джо, вздернули и сожгли – чтоб не пялился на белую женщину. Друзья Джо утверждали, что он в тот день вообще не ездил в город. Симпатизировавший Валентайну банковский служащий рассказал, что обвинявшая возчика женщина распускала эти слухи, чтобы вызвать ревность у своего любовника.

Валентайн понимал, что с годами расовая ненависть станет только беспощадней в своих проявлениях. В обозримом будущем она не уляжется и не исчезнет, по крайней мере здесь, на Юге. Джон и Глория решили, что Виргиния – не подходящее место, чтобы растить детей. Они продали ферму и тронулись в путь. Земля в Индиане стоила недорого. Там тоже жили белые, но можно было найти тихое место подальше от них.

Джон изучил нрав излюбленного растения индейцев – кукурузы. Результат – три небывалых урожая подряд. Навещая родню в Виргинии, он расписывал достоинства своей новой родины. Он позвал к себе закадычных друзей, пообещав, что они смогут жить на его земле, пока не встанут на ноги, акров он прикупил достаточно.

Так на ферме появились гости, которых он пригласил. История же самой фермы, как позднее узнала Кора, началась зимней ночью после густого снегопада. На постучавшую в дверь их дома полуживую от холода женщину было страшно смотреть. Маргарет – так звали несчастную – бежала из штата Делавэр. Дорога до фермы Валентайнов оказалась тяжкой: на извилистом пути от хозяйского порога ей встретилась вереница сомнительных личностей. Сперва траппер, потом шарлатан, торгующий лекарствами на ярмарках, потом бродячий зубодер, с которым она скиталась из города в город, пока он не начал поднимать на нее руку. Метель застала ее в чистом поле. Маргарет молила Бога о спасении и дала обет покончить со злом и пороками, искушавшими ее с момента бегства. В ответ во мраке сверкнули огни фермы Валентайнов.

Глория как могла выхаживала нежданную гостью. Послали за доктором, который приехал верхом. Но лихорадку, трепавшую Маргарет, было не унять. Через несколько дней она скончалась.

В следующий раз, когда Джону Валентайну пришлось ехать на восток по делам, он по объявлению случайно забрел на собрание аболиционистов. Замерзшая в снегу несчастная была вестницей племени обездоленных. Он добровольно стал их предстоятелем.

Уже осенью его ферма превратилась в новое отделение подземной железной дороги, где было полно и «проводников», и «пассажиров». Кое-кто из беглых не спешил уезжать. Если ты впрягался в работу, можно было оставаться и жить, сколько душе угодно. На ферме выращивали кукурузу. На заросшем травой пятачке беглый каменщик поставил кузню для беглого же кузнеца, и тот гвозди ковал как выплевывал. Из напиленного леса понаделали домов. По пути в Чикаго на ферму заехал знаменитый аболиционист и задержался на неделю. Знаменитые ораторы и люди искусства стали приезжать на субботние дискуссии по негритянскому вопросу. У некой свободной гражданки США в Делавэре жила сестра, которой приходилось несладко, и эта сестра решила в поисках лучшей доли переехать на Запад. Валентайны и прочие обитатели фермы, имевшие детей, предложили платить ей за уроки с малышами, и недостатка в учениках не было.

По словам Роя, светлая кожа Джона Валентайна, позволила ему быстро прикупить в округе землицы для тех, у кого лица были куда темнее: бывших негров с плантаций, подавшихся на Запад, беглых невольников, для которых его ферма стала землей обетованной. Стала смыслом и целью. Когда Валентайны прибыли в Индиану, часть штата, где они осели, была практически необитаема. Это потом на волне неистребимой американской жажды экспансии одно за другим стали появляться новые поселения. К тому времени негритянская ферма успела превратиться в извечную часть ландшафта – как холм или рукав реки. Чуть не у половины всех магазинов Валентайн числился в постоянных поставщиках; обитатели его фермы со своими товарами заполняли рыночные площади и воскресные ярмарки.

– Вот место, чтобы набраться сил, – говорил Коре Рой, когда поезд мчал их на север. – Там можно оглядеться и начать готовиться к следующему отрезку пути.

Давеча за ужином пьяный Риджуэй утверждал, что Кору с матерью надо извести, чтоб «в императиве не было погрешности». Что же это за миропорядок, если две женщины могут его перевернуть?

Рой тогда ничего не рассказал ей о философских диспутах, которые разгорались на субботних собраниях. О Минго с его программой следующей ступени развития цветного населения. О Ландере, чьи изящные, но сложные умопостроения не сулили простых решений. Он также обходил молчанием истинную причину нарастающей неприязни белых поселенцев к негритянскому аванпосту в сердце Индианы. Противоречия, о которых он ни словом не обмолвился, вскоре сами проявятся.

А пока состав, подобно утлому суденышку в немыслимо огромном море, дребезжал себе по подземному тоннелю, рассуждения Роя возымели действие: шлепнув ладонями по диванным подушкам, Кора заявила, что ферма – это то, что ей нужно.

Джастин погостил на ферме несколько дней, чуть отъелся и отправился к родне на Север. Потом от него пришло письмо с описанием встречи и его новой должности в строительной компании. Ниже стояли сделанные цветными чернилами подписи его племяшек. От них веяло задором и простодушием. Ферма Валентайнов предстала перед Корой во всем своем соблазнительном многообразии, так что ей и в голову не приходило ехать куда-то дальше. Она влилась в работу. Этот труд был ей знаком, она чувствовала ритмы сева и уборочной, понимала задачи, которые диктовали, сменяя друг друга, времена года. Картины городской жизни стирались из памяти – что она знала о таких городах, как Нью-Йорк и Бостон? Кора с рождения возилась с землей.

Через месяц после приезда, стоя в зеве призрачного тоннеля, она по-прежнему не сомневалась в правильности сделанного выбора. Они с Роем собрались было возвращаться на ферму, как из мрачных подземных глубин дохнул порыв ветра, словно что-то надвигалось на них, темное, прошлое. Кора стиснула локоть Роя:

– Зачем ты привел меня сюда?

– Нам не положено говорить про то, чем мы тут занимаемся. И пассажирам не стоит распространяться о работе железной дороги, чтоб не ставить под угрозу множество хороших людей. Говорить-то им никто не запрещает, все сами молчат.

Так оно и было. Историю своего побега Кора описывала в самых общих чертах, обходя молчанием тоннели. Это касалось только ее, ее тайна, которую и в голову не придет кому-то рассказывать. Не постыдная тайна, просто глубоко личная, настолько тесно связанная с внутренним естеством, что делиться ей становилось невозможным.

– Я привел тебя сюда, потому что ты видела больше участков железной дороги, чем все остальные. Я хотел, чтобы ты поглядела, как все складывается. Или не складывается.

– Но я же просто пассажирка!

– О том и речь, – отозвался Рой, протирая очки полой рубахи. – Подземная железная дорога – это не только те, кто на ней работает. Она куда больше. Это и все вы тоже. Крупные ветки и крохотные ответвления. У нас есть новые локомотивы, есть развалюхи-паровозы, а есть и дрезины вроде этой. Они ходят всюду: в места, которые мы знаем и которых не знаем. Прямо под нами лежит тоннель, а куда он ведет – неизвестно. Мы не можем этого понять, хотя работаем на этой дороге. Но вдруг тебе удастся?

Она ответила, что не понимает, откуда взялся этот тоннель и зачем он тут. Ей было понятно только одно: дальше бежать ей не хочется.

Ноябрь принес с собой изматывающий холод, но в этом месяце произошли два события, заставившие Кору позабыть о климате Индианы. Первым был приезд на ферму Сэма. Когда он постучал в дверь ее хижины, она так стиснула его в объятиях, что он взмолился о пощаде. Оба рыдали навзрыд. Пока они пытались успокоиться, Сибил заварила им травяного чая.

В его грубой бороде серебрилась седина, живот стал куда больше, но перед ней стоял все тот же говорун, который много месяцев назад уболтал их с Цезарем. Ночь, когда в городе появился охотник на беглых, расколола всю жизнь Сэма на «до» и «после». Предупредить Цезаря он не успел, и Риджуэй схватил парня прямо на фабрике. Запинающимся голосом Сэм рассказывал Коре, как ее друга мучили в тюрьме. Он никого не выдал, но кто-то донес, что несколько раз видел, как ниггер разговаривает с Сэмом. Выяснилось, что в середине смены Сэм бросил работу и ушел из салуна. Одного этого, да еще его вечно довольного вида, который многим с самого детства был поперек горла, оказалось достаточно, чтобы спалить его дом дотла.

– Дом моего деда. Мой дом. Все, что у меня было.

К тому времени, как толпа выволокла Цезаря из камеры и принялась рвать на части, Сэм успел уйти далеко на север. Бродячий торговец за мзду согласился его подвезти, и утром следующего дня он сел на пароход до Делавэра. Месяц спустя под покровом ночи вход в тоннель под его домом был завален. Таковы были методы на подземной железной дороге. Со станцией, где смотрителем был Ламбли, поступили так же.

– Это чтобы не рисковать лишний раз, – объяснил Коре Сэм.

Сэму передали памятку из родного дома – оплавившуюся медную кружку. Кружку он не вспомнил, но сохранил на память.

– Тогда я был станционным смотрителем. Потом пришлось занимался другими вещами.

Сэм отвозил беглецов в Нью-Йорк и Бостон, корпел над сводками и отчетами, разрабатывая маршруты, отвечал за устройство на месте, от чего зависела жизнь его подопечного. Пару раз даже выдавал себя за охотника на беглых по имени Джеймс Олни, чтобы легче было вытаскивать бывших рабов из-за решетки под предлогом доставки их законным хозяевам.

– Ох уж эта полицейская и чиновничья тупость! Расовые предрассудки неизбежно отражаются на умственных способностях, – заявил он, демонстрируя, к вящей радости Сибил и Коры, свой «охотничий» голос и выправку.

На ферму Валентайнов он только что доставил самую крупную свою «партию» – семью из трех человек, скрывавшуюся в Нью-Джерси. Они там пытались выдавать себя за местных, но вокруг начал крутиться охотник на беглых, так что пришлось сматывать удочки. Для Сэма это был заключительный аккорд, он решил податься на Запад.

– Все первопоселенцы, которых я встречал, любили заложить за галстук. Так что бармен в Калифорнии без дела не останется.

У Коры при взгляде на него только сердце пело, такой у нее друг веселый да гладкий. Хоть одного она не погубила. Скольких из тех, кто помогал ей, постигла ужасная участь.

Потом Сэм поведал ей о последних новостях на плантации, где она прежде жила, и от этого мороз Индианы словно бы выдохся.

Терренс Рэндалл умер.

По слухам, время лишь усугубило помешательство плантатора на Коре и ее побеге. Дела он вконец забросил. Его жизнь состояла из ежедневных оргий в большом доме и омерзительных развлечений, во время которых он истязал своих невольников, вымещая на них свою злобу на Кору. Терренс продолжал размещать объявления о ее побеге с перечислением примет и подробным описанием совершенных ею преступлений. Он несколько раз поднимал сумму вознаграждения за поимку – Сэм видел сообщения собственными глазами и не мог им поверить. Каждого заезжего охотника на беглых Рэндалл привечал и излагал ему сперва полную картину Кориных злодеяний, а потом костерил неумеху Риджуэя, который подвел сперва его отца, а потом и его самого.

Смерть настигла его в Новом Орлеане, в номерах креольского борделя. Сердце, ослабевшее за месяцы беспутства, сдало окончательно.

– Злодеяний его не выдержало, вот и сдало, – отрезала Кора.

Переварив то, что рассказал ей Сэм, она спросила про Риджуэя.

Сэм пренебрежительно отмахнулся.

– Да об него теперь только ноги вытирать. Дела у него не слишком хорошо шли еще до… – тут Сэм сделал паузу, – ну… до того случая в Теннесси.

Кора кивнула. Убийство, совершенное Рыжим, все старались обходить молчанием. Когда на подземной железной дороге узнали подробности, от его услуг отказались. Рыжего это не сильно огорчало. У него были свои представления о том, как покончить с узами рабства, и складывать оружие он не собирался. «Он коли пошел по борозде, его не своротить», – говорил про товарища Рой. Ему не по душе была отставка Рыжего, но отныне их пути разошлись, особенно после того, что случилось в Теннесси. Убийство, совершенное Корой, можно было оправдать самообороной, но неприкрытая кровожадность Рыжего – дело совсем другое.

Риджуэю с его зверствами и навязчивыми идеями, которые мало кто мог понять, и раньше найти себе напарников было непросто. Теперь сомнительная репутация вкупе со смертью Боусмана и публичным унижением – чтоб рейнджер позволил черномазым бандитам взять над собой верх! – превратили его в парию, которого чурались свои же. Конечно, шерифы штата Теннесси объявили преступников в розыск, но Риджуэй оказался не у дел. С самого лета о нем ничего не было слышно.

– А мальчонка, Хомер?

Об этом чудике Сэм кое-что слышал. Говорили, сперва прятался в лесу, а потом привел к Риджуэю подмогу. Но чудик-слуга репутацию хозяина нисколько не улучшил – связь Хомера с Риджуэем породила множество досужих толков. Что бы там ни было, эта связь и после нападения осталась нерушимой, и с глаз долой они исчезли на пару.

– Отсиживаются в какой-нибудь канаве подзаборной, где такому, как они, дерьму самое место, – заключил Сэм.

Он пробыл на ферме три дня, безуспешно пытаясь добиться благосклонности Джорджины. Зато успел поучаствовать в состязаниях по лущению кукурузы.

Состязания начались в первую ночь полнолуния. Накануне дети целый день складывали срезанные початки в две гигантские кучи, которые разграничивала дорожка из алых листьев. Во главе одной команды стоял Минго – уже второй год подряд, как кислым тоном заметила Сибил, – и, нимало не заботясь о том, чтобы обитатели фермы были представлены во всем многообразии, к себе взял исключительно своих сторонников. Капитан другой команды, Оливер, старший сын Валентайнов, набрал пеструю компанию из вновь прибывших и старожилов.

– И, конечно же, мы приглашаем нашего почетного гостя, – с этими словами Оливер поманил к себе Сэма.

По свистку маленького мальчика лущильщики лихорадочно принялись за работу. В этом году главным призом состязания было серебряное зеркало, которое Джон Валентайн привез из Чикаго. Перевязанное голубой лентой, зеркало стояло между двумя грудами початков, отражая оранжевые всполохи вырезанных из тыкв фонарей. Капитаны зычно выкрикивали команды, а публика, подбадривая лущильщиков, вопила и хлопала в ладоши. Все это шло под аккомпанемент развеселого, резвого мотивчика, который наяривал скрипач. Малышня сновала между грудами, ловя на лету вышелушенные початки и оттаскивая их в сторону.

– Вот тот держи!

– А ну, давай, шевелись!

Кора в состязании не участвовала, она смотрела со стороны. Ладонь Роя лежала у нее на бедре. Накануне вечером она позволила ему себя поцеловать, что он небезосновательно воспринял как знак перехода ухаживаний на новый этап. Она заставила его ждать. Он был готов ждать еще. Но рассказ Сэма о смерти Терренса почему-то смягчил ее сердце, хотя и вызвал в воображении злобные видения. Кора представляла себе бывшего хозяина запутавшимся в простынях, с посиневшим языком, вывалившимся изо рта. Вот он молит о помощи, которая не приходит. Вот превращается в гнилое месиво в гробу, а потом проходит через все муки адовы по Апокалипсису. В эту часть Священного писания Кора верила нерушимо. В ней иносказательно описывалась жизнь невольника на плантации.

– У Рэндаллов не устраивали праздника урожая, – сказала она. – Мы тоже собирали его в полнолуние, но все было через кровь.

– Ты больше не у Рэндаллов, – возразил Рой. – Теперь ты свободна.

С трудом сдерживая захлестывающие ее чувства, Кора прошептала:

– Разве? У земли есть собственник. У орудий труда тоже. Плантация и невольники пойдут с молотка, их выставят на аукцион, а покупатели найдутся. Каждый раз, стоит кому-то помереть, мигом объявляются родственники. И я, пусть даже здесь, в Индиане, до сих пор чья-то собственность.

– Он мертв. Дальние родственники не станут, как он, из кожи вон лезть, чтобы тебя вернуть. Ты свободна!

Чтобы прекратить этот разговор, Рой принялся подтягивать песню, желая показать Коре, что есть земные радости. Есть люди, есть их совместный труд, от сева до сбора урожая. Но эту песню у Рэндаллов пели на хлопковом поле, и в памяти тут же всплыли зверства на плантации, отчего сильно заколотилось сердце. Петь начинали по приказу Коннелли, это был сигнал, что порка закончена и можно опять переходить к уборке.

Неужто труд из горечи может обернуться радостью? У Валентайнов все было непривычно. Работа не была истязанием, она сплачивала. Умный парнишка вроде Честера мог расти всем на радость, как росли Молли и ее приятели. Мать могла растить свою девочку в любви и заботе. Замечательный человек, такой, как Цезарь, мог заниматься всем, чем пожелает, и это было право каждого: взять надел, пойти в учителя, начать бороться за права цветных. Даже стать поэтом. Томясь в Джорджии, Кора рисовала себе в воображении свободу, но тогда она представляла ее совсем по-другому. Свобода оказалась общим трудом на благо чего-то исключительно замечательного.

Победил Минго. Его команда с хриплым ревом пронесла своего капитана, подхватив его под ноги, вокруг горы вылущенных початков. Джимми Валентайн сказал Сэму, что впервые видит белого, который работал бы столь усердно, и Сэм засиял от гордости. На Джорджину, однако, это никакого впечатления не произвело.

В день отъезда Кора обняла его и поцеловала в щетинистую щеку. Он пообещал написать, как только устроится, сам пока не зная, где именно.

Дни стояли короткие, ночи длинные. С наступлением холодов Кора зачастила в библиотеку. Когда получалось затащить туда Молли, они ходили читать вместе и сидели рядом, Кора с книгой по истории или любовным романом, а Молли со сказками. Один раз на пороге их остановил возница с фермы:

– Хозяин мой как-то сказал, что есть только одна штука пострашнее ниггера с ружьем: это ниггер с книжкой. А тут уж не ружье, а целая пороховая бочка!

Когда обитатели фермы в знак благодарности решили сделать пристройку к дому Валентайна, где стало тесно от книг, Глория предложила поставить библиотеку особняком.

– Тогда каждый, кто пожелает сесть за книгу, сможет сделать это в свободное время.

Семье Валентайнов это давало хоть какое-то личное пространство. Даже у их великодушия были свои пределы.

Библиотеку построили рядом с коптильней, поэтому в ней всегда аппетитно пахло дымком, когда Кора устраивалась в одном из глубоких кресел с какой-нибудь книжкой, принадлежавшей Валентайну. По словам Роя, это было самое большое собрание негритянской литературы к югу от Чикаго. Правда это или нет, она не знала, но книг действительно было не счесть. Кроме трактатов по земледелию и растениеводству тут были целые полки книг по истории. Притязания древних римлян, победы мавров, кровавые междоусобицы в Европе. Гигантские фолианты раскрывались на картах земель, о которых Кора прежде не слыхивала, обозначая границы непокоренного пока мира.

И разнородные сведения о цветных племенах. Рассказы об африканских царствах, фантастические пирамиды, возведенные египетскими рабами. Столяры с фермы Валентайна оказались настоящими кудесниками – как иначе им удалось удержать все эти распираемые чудесами тома на полках и не дать им вырваться наружу. Брошюры со стихами негритянских поэтов, автобиографии цветных ораторов. Филлис Уитли и Джупитер Хэммон. Или был такой Бенджамин Баннекер, составитель календарей-альманахов, от которых ее было не оттащить, – снискавший доверие самого автора Декларации независимости Томаса Джефферсона. Кора читала биографии рабов, рожденных в колодках, но выучившихся грамоте. Читала о выходцах из Африки, похищенных, оторванных от родины и семьи, описавших выпавшие на их долю страдания в неволе и обстоятельства побега, от которых леденела кровь. Их истории становились частью ее собственной. Это были истории всех известных ей цветных, истории чернокожих, которым лишь предстояло появиться на свет, – истории, заложившие фундамент их будущих побед.

Все это люди в тесных комнатках написали чернилами на бумаге. У кого-то из них была темная кожа, совсем как у нее. Всякий раз на пороге библиотеки Кору охватывало смятение. Чтобы прочесть все это, как она решила, придется потрудиться.

Однажды ранним вечером в библиотеку зашел Джон Валентайн. Глория Валентайн и Кора успели сблизиться, из-за тяжких перипетий ее жизненного пути Глория шутливо прозвала ее «авантюристкой поневоле», но с ее мужем девушка только здоровалась, они ни разу не разговаривали. Точнее, она откровенно избегала Джона Валентайна, слишком уж неоплатным казался ей долг перед ним.

Он взглянул на обложку книги, которую читала Кора, – роман о жизни мавританского юноши, ставшего грозой семи морей. Из-за несложного языка чтение шло споро.

– А я, признаться, этого не читал, – сказал Валентайн. – Как я слышал, вы часто сюда приходите. Вы ведь из Джорджии?

Кора кивнула.

– Ни разу там не был, – улыбнулся Валентайн. – Мне туда нельзя. Про этот штат рассказывают такие ужасы! Я наверняка тут же ввяжусь во что-нибудь, и жена моя останется вдовой.

Кора улыбнулась в ответ. Все лето он был в поле, посадки кукурузы требовали внимания. Его работники знали, что такое индиго, табак и, конечно же, хлопок, но ведать не ведали, как обращаться с непонятным индейским подарком – кукурузой. Валентайн любезно и терпеливо наставлял их. Но с приближением зимы его все реже было видно. Поговаривали про нелады со здоровьем. Большую часть времени он проводил в доме, корпя над счетами.

Он подошел к шкафу с атласами. Теперь, оказавшись с ним в одной комнате, Кора вынуждена была прервать свое многомесячное молчание. Она спросила его о подготовке собрания.

– М-м-м, – протянул Валентайн, – вы думаете, оно состоится?

– А как же иначе? – спросила Кора.

Собрание пришлось дважды переносить из-за публичных выступлений Ландера в других местах. За столом на кухне Валентайнов начались дебаты на ферме – там Валентайн и его друзья, а позднее и специально для этого приезжавшие философы и известные аболиционисты засиживались за полночь, споря по «негритянскому вопросу». Нужда в коммерческих училищах. В медицинских школах для цветных. В конгрессмене, пусть даже не представляющем их интересы напрямую, но хватило бы и надежного альянса с либеральными кругами белой общественности. Что делать с тавром рабства в головах – ведь многие вольноотпущенники по-прежнему порабощены пережитыми ужасами.

Эти беседы за ужином перерастали в традицию, мало-помалу им стало тесно на кухне, и их вели уже в молельном доме, после чего Глория бросила кормить-поить спорщиков, решив, что сами разберутся. Сторонники постепенного прогресса цветного населения были в контрах с теми, кто не собирался долго ждать. Когда приезжал Ландер – самый прославленный и красноречивый цветной оратор из всех известных, – дискуссии сразу же приобретали предметный характер. Одно дело говорить о судьбах нации, другое – обсуждать будущее конкретной фермы.

– Минго обещает, что это будет незабываемое событие, – хмыкнул Валентайн. – Триумф полемики. Дай бог, чтобы они с этим триумфом не затягивали и можно было лечь спать в человеческое время.

Устав от закулисных игр Минго, Валентайн полностью устранился от организации дебатов.

Когда требовалась оппозиция Ландеру, проще было выставить против него кого-то из местных, а Минго жил на ферме целую вечность. Он был не очень речист, но как бывший раб мог говорить за большую часть обитателей.

Воспользовавшись возникшей отсрочкой, Минго активно упирал на необходимость налаживать отношения с белым городским населением. Ему удалось заронить сомнения в душу нескольких человек сторонников Ландера – а вдруг Ландер ведет свою игру? Говорит-то он вроде откровенно, но кто знает, что у него на уме?

– А если они решат, что мы должны уехать? – спросила Кора, поражаясь, с каким трудом ей даются эти слова.

– Кто «они»? Теперь вы одна из нас, – произнес Валентайн, усаживаясь в кресло, куда всегда забиралась Молли, приходя в библиотеку.

Вблизи стало очевидно, что тяжкая ноша ответственности за множество чужих жизней не прошла бесследно. Вид у него был очень усталый.

– Мы можем все потерять, все, что здесь построили. Есть множество белых, которым наше хозяйство покоя не дает. Даже если они не подозревают о нашем сотрудничестве с подземной железной дорогой. Достаточно просто посмотреть вокруг. Если они готовы линчевать раба только за то, что он выучился грамоте, что они почувствуют при виде библиотеки? Эта комната набита мыслями от пола до потолка. Слишком много мыслей для негра. Или негритянки.

Кора так упивалась невероятными сокровищами фермы, что почти забыла, до какой степени они невероятны. Ферма и прилегающие к ней земли, где все делалось цветными и на благо цветных, были слишком обширны по размеру, и жилось там чересчур припеваючи. Такой вот черный анклав на территории молодого штата. Негритянское происхождение Валентайна уже несколько лет как перестало быть тайной. Кое-кто чувствовал себя уязвленным, что его провели и заставили обращаться с черномазым как с ровней. А теперь этот вконец обнаглевший черномазый еще и тычет им в нос свое процветание.

Кора рассказала Валентайну о случившемся на прошлой неделе, когда она шла по дороге в город и ее чуть не переехал белый возчик на телеге. Почти сбив Кору с ног, он осыпал ее чудовищной бранью. И это был не единичный случай.

Стоило обитателям фермы приехать куда-то за покупками, как переселенцы, недавно осевшие в ближайших городках, хулиганье и белое отребье, тут же затевали драки. Приставали к молодым девушкам. На прошлой неделе фуражный склад-магазин украсила табличка «Только для белых» – настигший их кошмар с Юга.

– Мы как граждане США имеем законное право находиться здесь, – успокоил ее Валентайн.

Но Закона о беглых рабах никто не отменял, его надо было соблюдать. Дело еще больше осложнялось сотрудничеством с подземной железной дорогой. Охотники на беглых сюда особенно не совались, но случаи бывали. Прошлой весной к Валентайну явилась парочка таких деятелей с ордером на обыск всех построек. Тех, на кого они охотились, и след давно простыл, но напоминание об облавах живо продемонстрировало всю шаткость положения обитателей фермы. Пока хижины переворачивали вверх дном, одна из кухарок в столовой обмочилась от ужаса.

– Индиана была рабовладельческим штатом, – продолжал Валентайн. – Зло тут пропитало саму почву. Некоторые говорят, что с годами оно въедается все глубже и становится только сильнее. Может быть, мы с Глорией ошиблись с выбором места. Может, из Виргинии надо было бежать еще дальше.

– Я чувствую это, когда бываю в городе, – сказала Кора. – Я знаю такое выражение глаз, я его уже видела.

Она видела его не у таких, как Терренс, Коннелли или Риджуэй, не у отпетых злодеев. Перед ее глазами стояли лица людей, фланировавших по городскому парку в Северной Каролине днем и собиравшихся там для расправ по ночам. Круглые белые лица, одно к одному, словно бескрайнее поле созревших хлопковых коробочек.

Заметив, как она сжалась и понурилась, Валентайн сказал:

– Я очень горжусь тем, что мы тут построили, но если мы смогли однажды начать все с нуля, начнем еще раз. Теперь у меня есть помощники, два взрослых сына, за землю можно будет выручить хорошие деньги. Глория всегда мечтала побывать в Оклахоме, хотя я не понимаю, чего там хорошего, но мне важно, чтобы ей было хорошо.

– Если мы останемся, Минго таких, как я, не потерпит. Беглых. Которым идти некуда.

– Вот и поговорим, – отозвался Валентайн. – Разговоры – вещь хорошая. От них и яснее все, и понятнее, кто чем дышит. Мы сможем узнать, какие на ферме настроения. Ферма ведь не только моя. Она принадлежит всем, вам, Кора, в том числе. Я подчинюсь общему решению.

Кора видела с каким трудом далось ему это решение, совершенно его измотавшее.

– Но почему, – прошептала она, – зачем вы все это делаете? Вы один для всех нас, зачем?

– Да неужто вы не знаете? А я почитал вас за светлую голову, – ответил Валентайн. – Кто же еще будет это делать? Белые? Дудки! Нам придется делать все самим.

Неизвестно, приходил ли Валентайн за какой-то книгой, но уходил он из библиотеки с пустыми руками. В открытую дверь ворвался ветер, и Кора поплотнее закуталась в платок. Если она продолжит чтение, то, пожалуй, до ужина успеет начать новую книгу.

Заключительное собрание на ферме Валентайна прошло морозной декабрьской ночью. Много лет спустя все уцелевшие будут излагать свои версии и причины случившегося. До последнего вздоха Сибил утверждала, что наводчиком стал Минго. К тому времени она состарилась и жила на озере Мичиган в окружении кучи внуков, которым рассказывала семейные предания. По словам Сибил, Минго донес полицейским, что на ферме укрывают беглых и снабдил их конкретной информацией, чтобы все прошло гладко. Внезапный налет был призван положить конец связям фермы с подземной железной дорогой и бесконечному потоку нуждающихся в помощи негров, тем самым обеспечив старожилам безбедную жизнь. На вопрос об участии Минго в бойне Сибил ничего не отвечала и только поджимала губы.

Другой уцелевший, кузнец Том, уверял, что власти долгие месяцы вываживали Ландера, так что самой лакомой добычей был именно он. Его речи будоражили страсти, он вызывал брожение умов, способное привести к бунту, такого гордеца нельзя было оставлять на свободе. Грамоту Том так и не постиг, но с радостью показывал желающим экземпляр «Призыва» Ландера с автографом автора.

Джоан Уотсон родилась на ферме Валентайнов. Когда все произошло, ей было шесть лет. После нападения ей удалось скрыться в лесах, по которым она блуждала три дня, питаясь желудями, пока ее не подобрал караван переселенцев. Став старше, она называла себя исследователем американской истории, в которой ей виделось неизбежное. Она утверждала, что белые города, стремясь к агломерации, просто изживали из своей среды черные анклавы. Управлять ими они не могли, поэтому стирали их с лица земли. Старые методы европейских варваров.

Даже если кто-то на ферме знал о готовящемся нападении, виду они не подали. Суббота выдалась дремотно ленивой. Большую часть ее Кора провела в своей комнате с новым календарем-альманахом, который Рой привез из Чикаго. Чтобы передать его, он постучал в дом около полуночи, зная, что она не спит. Было поздно, и, не желая тревожить Сибил и Молли, Кора впервые провела его к себе. При виде альманаха на будущий год, толстого, словно часослов, в ней вдруг что-то надломилось. Она уже рассказывала Рою про свою жизнь под крышей дома Уэллсов, но напечатанный на обложке год, говоривший о том, что это предмет, очевидно перенесшийся сюда из будущего, словно влил ей в кровь колдовское зелье. Кора рассказала Рою про свое детство у Рэндаллов, где она собирала хлопок в волочащийся по земле мешок. Про свою бабку Аджарри, похищенную и оторванную от родных в Африке, когда все, что она могла назвать «мое», было крохотным клочком земли, над которым она тряслась.

Кора говорила про свою мать, Мэйбл, как она вдруг исчезла и бросила ее на переменчивую милость посторонних. Про Блейка с его собачьей будкой, которую она порубила тесаком.

Потом рассказала Рою, что с ней делали за коптильней, и когда просила у него прощенья, что поддалась, он велел ей замолчать. Потому что это у нее надо было просить прощенья за все нанесенные ей обиды. Потому что каждый из ее врагов, все хозяева, все надсмотрщики, причинившие ей страдания, понесут наказание, если не на этом свете, так на том. Правосудие может вершиться медленно и незаметно, но в конце всем воздается по заслугам. Он закрыл ее собой, чтобы погасить сотрясавшую ее дрожь и рыдания, так они и заснули в дальней комнате одной из хижин на ферме Валентайнов.

Его словам о правосудии она не поверила, но то, что он так сказал, ей понравилось.

Утром, когда она проснулась, ей стало легче, и пришлось сознаться, что на самом деле она всему поверила, пусть даже не до конца.

Решив, что Кора слегла с одной из своих мигреней, Сибил в обед принесла ей поесть. Она поддразнивала Кору по поводу того, что Рой остался у нее на ночь. Только она села починить платье, которое собралась надеть нынче вечером на собрание, а этот, глядь, «поджавши хвост, улепетывает, держа ботинки в руках, ни дать ни взять пес, который стянул со стола мясные обрезки». Кора в ответ только улыбнулась.

– Вчера кроме твоего еще кое-кто приехал, – сказала Сибил.

На ферму вернулся Ландер.

Вот почему Сибил была настроена так игриво. Ландер всегда поражал ее воображение, после каждого приезда она жила, лелея в памяти его сладкие как мед речи. И вот наконец он снова тут.

Собрание точно состоится, хотя исход его неведом. Сибил не хотела бросать свой дом и ехать на Запад, а именно это, по общему мнению, намеревался нынче вечером предложить Ландер. Едва начались все эти разговоры про переселение, она сразу выступала против. Но и условия Минго, требовавшего прекратить укрывать беглых, были ей не по вкусу.

– Это ж единственное такое место на всем белом свете, а он его под корень!

– Валентайн ему не позволит, – успокоила ее Кора, хотя после их разговора в библиотеке поняла, что он мысленно уже пакует вещи.

– Посмотрим, – отрезала Сибил. – раз на то пошло, я и сама могу от себя речь сказать, чтобы все эти люди услышали чего следует.

Этим вечером Рой с Корой сидели в первом ряду, возле Минго с его семейством – женой и детьми, которых он выкупил из рабства. Жена Минго, Анджела, как всегда хранила молчание. Чтобы услышать ее голос, надо было притаиться под окном их хижины, где она без свидетелей вправляла супругу мозги. Дочери Минго нарядились в ярко-голубые платья, в черных косах блестели белые ленты. С младшей, пока обитатели фермы заполняли зал, Ландер играл в угадайку. Девочку звали Аманда. В руках она сжимала букетик искусственных цветов. Ландер отпустил на этот счет какую-то шутку, и они с Амандой засмеялись.

В подобные моменты кратких пауз между выступлениями Ландер неизменно напоминал Коре Молли. Она была уверена, что, несмотря на всю свою оживленную болтовню, этот человек более всего желал бы оказаться у себя дома и разыгрывать там концерты в полном одиночестве.

У него были длинные породистые пальцы. Странно, что человек, в жизни не державший в руках мотыги, не знавший, что такое собирать хлопок или подставлять спину под удар плетки-девятихвостки, стал голосом тех, кто делал это всю свою жизнь. Он был сухощав, бронзовая кожа говорила о негритянской крови матери. Ни разу Кора не видела, чтобы Ландер суетился или торопился. Он двигался с изысканной грацией, подобно листу, скользящему по поверхности пруда, выписывающему собственную траекторию средь кротких течений. Но стоило ему открыть рот, как становилось понятно, что силы, пригнавшие его сюда, кроткими не были.

На этот раз белых гостей не было. Пришли все те, кто жил и работал у Валентайнов, а также семьи с прилегающих «цветных» ферм. Только увидев всех участников одновременно, Кора поняла, как же их много. Были те, с кем она прежде не встречалась, вроде маленького бесенка, лихо подмигнувшего ей, когда они встретились глазами. Незнакомые друг с другом, а все же одна семья, седьмая вода на киселе, а какая ни есть родня. Сидя среди мужчин и женщин, родившихся в Африке или в колодках и либо вырвавшихся на свободу, либо купивших себе эту свободу, Кора чувствовала, как по ее спине ползут мурашки. Их клеймили, пороли, насиловали. Но вот они здесь. Черные. Свободные. Распоряжающиеся собственными судьбами.

Валентайн, чтобы не потерять равновесия, оперся ладонями о кафедру.

– Я рос не так, как большинство из вас, – произнес он. – Моей матери не приходилось дрожать за мою жизнь. За то, что среди ночи за мной придут и продадут на Юг. Белые судили только по цвету кожи, этого было достаточно, чтобы меня не трогали. Я убеждал себя, что не делаю ничего дурного, но всю жизнь пребывал в заблуждении. До тех пор, пока не пришли вы и моя жизнь не превратилась в нашу.

Он рассказал, как уехал из Виргинии, чтобы оградить детей от разрушительных расовых предрассудков и их страшных спутников – зверства и жестокости. Но когда Господь так милостив в своих щедротах, нельзя спасать только двоих детей.

– Лютой зимой в нашу дверь постучалась больная несчастная женщина, которую мы не спасли, – продолжал он дрогнувшим голосом. – Это было мое упущение. Пока кто-то из членов нашей семьи страдал в ярме рабства, я лишь формально мог называть себя свободным. И всем здесь присутствующим мне хочется сказать слова благодарности за то, что наставили меня на путь истинный. Неважно, пробыли вы с нами много лет или несколько часов, вы спасли мою жизнь…

Он покачнулся. Возникшая рядом Глория подхватила его.

Валентайн откашлялся.

– А теперь некоторые из членов нашей семьи поделятся с вами своими мыслями, и, надеюсь, слушать их вы будете так же, как слушали меня. Должно быть место для разных точек зрения, когда речь идет о выборе пути через дремучие дебри. В ночном мраке легко сделать неверный шаг.

Отец-основатель фермы отошел от аналоя, и на его место двинулся Минго, которого сопровождали дочери, целующие отцу руки на счастье.

Когда девочки вернулись на свои места, Минго начал с рассказа о пройденном пути, о бессонных ночах, когда он молил Бога не оставлять его, о годах работы, которые понадобились, чтобы выкупить семью на свободу.

– Кто-то себя спасал, а я честным трудом выкупал их одну за другой, – говорил он, утирая кулаком слезы.

Но потом сменил тон.

– Мы сотворили невозможное, но по себе мерить не следует. Спасутся не все. Для некоторых это недостижимо. Рабство растлевает их души, лукавый вкладывает в их головы скверну. Они ищут забвения в виски. В неверии и дьявольских соблазнах. Мы видим этих заблудших на плантациях, на улицах городов и поселков, – тех, кто не может и никогда не сможет себя уважать. Мы видим их здесь, им открывается благодать этого места, но они не способны ее принять. И они уходят всегда под покровом ночи, потому что в глубине души знают, что недостойны, что уже слишком поздно.

С задних скамей сторонники Минго кивали и выкрикивали: «Аминь!»

Минго продолжал. Теперь он говорил о действительности, на которую нельзя закрывать глаза. Мечты Валентайна, пусть благородные и справедливые, можно осуществить только постепенно. Белые в один день не переменятся.

– Всех спасти нельзя. Пытаться спасать каждого – это обречь себя на гибель. Вы что думаете, белые, до которых всего пара-тройка миль, вечно будут мириться с нашим самоуправством? Мы же без конца козыряем тем, что они нам не указ. Беглых укрываем. С подземной железной дороги вооруженные люди шастают туда-сюда. Попадаются и настоящие преступники. Которых за убийства разыскивают.

Почувствовав, что взгляд Минго устремлен на нее, Кора стиснула кулаки.

– Ферма Валентайнов – это славный шаг в будущее. Белые благодетели собрали для негритянских детей книжки – так, может, попросить их собрать денег на школы? И не на одну-две, а на десять! Ведь если негр докажет свой ум и бережливость, что мешает ему стать полноправным и полезным членом американского общества? Разве можно ставить такую возможность под удар? Поэтому никакой поспешности! Надо прийти к соглашению с соседями и перво-наперво прекратить любую деятельность, которая может восстановить их против обитателей фермы.

В заключение Минго сказал:

– Мы построили здесь чудо. Но такое сокровище надо беречь, его надо холить и лелеять, иначе оно зачахнет, как роза от внезапных заморозков.

Во время аплодисментов Ландер о чем-то шептался с младшей девочкой Минго. Она вынула из своего букетика искусственный цветок и вставила его в петлицу зеленого сюртука, а Ландер, притворяясь, что вдыхает аромат, комически закатил глаза.

– Наша очередь, – сказал Рой, когда Ландер, пожав Минго руку, занял его место за аналоем.

Рой провел с ним весь этот день, они вместе ходили по окрестностям и беседовали. О чем Ландер собирался говорить на собрании, Рой Коре не рассказывал, но выглядел он обнадеженным.

Раньше, когда заходила речь о переезде, он говорил, что лучше подаваться не на Запад, а в Канаду.

– Там к свободному негру относятся как надо.

А что делать с работой на железной дороге?

Но ведь когда-то надо и осесть, семьей обзавестись. А какая тут семья, если все время мотаться с поручениями от железной дороги? Стоило ему оседлать этого конька, как Кора переводила разговор на другую тему.

Теперь Коре и всем присутствующим предстояло своими ушами услышать, что было на уме у бостонского гостя.

– Брат Минго сказал немало правильных вещей, – начал Ландер. – Всех спасти невозможно. Но это не значит, что не надо пытаться. Порой полезная иллюзия лучше бесполезной правды. Пусть в этом проклятом холоде ничего не вырастет, но цветы, возможно, у нас все равно будут. То, что из рабства можно вырваться, – это иллюзия. Куда бежать? Есть шрамы, которые никогда не изгладятся. Человек, на глазах которого продавали мать и пороли отца, который видел, как хозяин или надсмотрщик издеваются над его сестрой, разве такой человек сможет сбросить оковы и сидеть тут, в новой семье, свободный от всякого ига? Весь прошлый жизненный опыт должен был бы убедить вас, что свобода – это западня, но, тем не менее, вы здесь. И побеги продолжаются, когда с небес смотрит полная луна, указующая путь в убежище.

И ферма Валентайнов – еще одна иллюзия. Где это слыхано, что у негров должно быть убежище? Где это слыхано, что они имеют на это право? Каждый миг вашей наполненной страданиями жизни говорит об обратном. Логика исторического процесса утверждает, что такого просто не может быть. Что это мираж, иллюзия. И все-таки мы здесь.

Да и Америка – это тоже иллюзия, причем величайшая из всех. Представители белой расы верят – и верят всем сердцем, – что имеют право забрать эту землю себе. Убивать индейцев. Развязывать войны. Порабощать своих братьев. Если бы в мире существовала хоть какая-то справедливость, эта нация была бы стерта с лица земли, поскольку зиждется на убийстве, грабеже и жестокости. Ан нет!

Мне следует высказать свою точку зрения на призыв Минго к постепенному развитию и к тому, что надо закрыть наши двери перед теми, кто нуждается в помощи. Мне следует ответить тем, кто полагает, что это место слишком досягаемо для тяжких последствий рабства, и поэтому нам лучше будет перебраться на Запад. Я не должен решать за вас. Я не знаю, что мы должны делать. Я говорю «мы». Потому что единственная вещь, которая роднит нас, – это цвет нашей кожи.

Мы – потомки людей из разных краев Африканского континента. А он весьма велик. В замечательной библиотеке брата Валентайна есть множество атласов и карт, так что вы можете это увидеть. У наших предков были совершенно разные средства существования, разные обычаи, они говорили на сотнях разных языков и наречий. И все это великое разнообразие попало в Америку в трюмах невольничьих судов. На Юг и на Север. Их сыновья и дочери собирали табак, выращивали хлопок, работали на гигантских плантациях и крохотных фермах. Черные руки построили Белый дом, где теперь сидит правительство нашего народа. Среди нас есть мастеровые и повитухи, священники и торговцы. И опять я говорю «мы». Мы – это множество разных людей, и мы не единый народ. Как может один человек говорить за огромное дивное племя, которое к тому же не едино, это множество разных племен, с миллионом чаяний, надежд и желаний и для себя, и для своих детей?

Мы – африканцы в Америке. Вещь в мировой истории новая, поэтому образцов, по которым мы будем жить дальше, не существует.

Нам довольно цвета нашей кожи. Это он собрал нас здесь сегодня ночью и заставил говорить, это он поведет нас в будущее. Большая цветная семья будет жить рядом с большой белой семьей, и я абсолютно убежден, что взлеты и падения нам суждены общие. Пути сквозь дремучие дебри нам неведомы, но если кто-то упадет, другие его поднимут, и вместе мы дойдем до конца.

Когда бывшие обитатели фермы Валентайнов, рассказывая детям и внукам о том, как они когда-то жили и чем все закончилось, их голоса даже годы спустя дрожали. В Филадельфии, в Сан-Франциско, в крохотных городишках или на ранчо, в конце концов ставших им домом, они оплакивали тех, кто погиб в тот вечер. Они рассказывали родне, как воздух в комнате стал колючим, его словно разгоняла невидимая сила. Все родившиеся что на воле, что в оковах были едины в тот миг. Миг, когда Полярная звезда ведет за собой и возникает решимость бежать. Возможно, они стояли на пороге какого-то нового порядка, или лязгнул затвор беспорядка, или все уроки прошлого перевесило их будущее. Или, может быть, время по собственной прихоти придало всему происходящему весомость, совсем ему не свойственную, и все стало, по слову Ландера, иллюзией, у которой они были в плену.

Иллюзией, которая вполне могла оказаться правдой.

Выстрел попал Ландеру в грудь. Он повалился навзничь, потянув на себя аналой. Рой первым вскочил на ноги. Когда он бежал к упавшему Ландеру, три пули попали ему в спину. Рой задергался, как в падучей, и рухнул. Воздух разорвал хор ружейных залпов, воплей, звук бьющегося стекла; молельный дом захлестнул бешеный водоворот.

Снаружи раздавался вой и улюлюканье белых, упивавшихся побоищем. Обезумевшие обитатели фермы рвались к выходу, протискиваясь между скамьями, наступая на них, наступая друг на друга. К дверям было не пробиться, и люди стали вылезать в окна. Грянули еще выстрелы. Сыновья Валентайна, поддерживая отца, пытались вывести его наружу. Глория склонилась над бездыханным Ландером, но поняв, что ему не поможешь, поспешила следом за детьми и мужем.

Голова Роя лежала у Коры на коленях, совсем как тогда, на пикнике. Перебирая пальцами его кудри, она баюкала его и рыдала. Он улыбался ей сквозь кровавую пену, вскипавшую на губах, и говорил, что бояться не надо, что тоннель снова спасет ей жизнь.

– Иди в лес… к сторожке… узнаешь, куда он ведет… потом расскажешь мне…

Его тело обмякло.

Двое мужчин подняли и оттащили ее от Роя. Ей было сказано, что тут оставаться нельзя, опасно. Она узнала Оливера Валентайна, вернувшегося внутрь, чтобы вывести остальных. Он громко кричал, по лицу его текли слезы. Но едва Кора вышла на улицу, она тут же оказалась оторвана от своих спасителей. На ферме царил хаос. Белые налетчики с пьяными от восторга рожами волокли мужчин и женщин в темноту.

Ружейный выстрел подкосил одного из ухажеров Сибил, столяра, с ребенком на руках, и оба рухнули на землю. Никто не знал, где прятаться, куда бежать. Не было разумного голоса, способного перекрыть ор и направить людей. Каждый был сам по себе, как прежде.

Младшая дочь Минго, Аманда, упала на ослабевшие колени: семья неизвестно где. Поднять ее из грязи некому. Матерчатые цветы из букета порастеряли лепестки, ее пальцы сжимали голые стебли из металлических прутьев, которые кузнец на наковальне вытянул и выгнул специально для нее только на прошлой неделе. Они впились в ладонь так сильно, что выступила кровь. Еще больше крови, окропившей землю.

В старости, читая о Великой войне в Европе, она вспомнит эту ночь. К тому времени у нее появится домик на Лонг-Айленде, где она будет жить с боготворящим ее моряком из индейского племени шиннекок. А до этого ее помотает по Америке: придется пожить и в Луизиане, и в Виргинии, где ее отец откроет образовательные учреждения для цветных, и в Калифорнии. Потом недолго в Оклахоме, куда переберутся Валентайны. Своему моряку она скажет, что война в Европе и страшная, и беспощадная, но вот по поводу одного слова у нее есть возражения: Великая война была и есть всего одна – это война между черными и белыми. Была, есть и будет.

Кора звала Молли. Она не узнавала лица людей вокруг себя, до такой степени их исказил ужас. Вокруг расползался жар от пламени, это полыхал дом Валентайнов.

В окно второго этажа влетела банка с ворванью. Теперь вспыхнула спальня Джона и Глории. В окнах библиотеки с дребезгом лопались стекла, на полках пылали ряды книг. Она невольно сделала шаг, и тут ее схватил Риджуэй. Его ручищи сомкнулись на ней, она вырывалась, болтая и взбрыкивая ногами в воздухе, словно висельник на суку.

Рядом с Риджуэем крутился Хомер – это он давеча подмигнул ей, сидя на скамье в глубине молельного дома. Белая рубаха и штаны на помочах придавали ему вид невинного дитяти, каким он был бы в другой жизни. При виде него Кора издала жалобный вопль. Ее голос влился в хор стенаний, расстилающийся над тем, что осталось от фермы.

– Тут есть тоннель, сэр, – сказал Хомер. – Он ей сказал, я слышал.