Первое ограбление постигло музей Родена — элегантное здание, посвященное французу, с которого начался импрессионизм в скульптуре.

В музее хранится крупнейшая коллекция работ Родена за пределами Парижа. Он занимает видное место с северо-западной стороны бульвара Бенджамина Франклина — одного из центральных городских бульваров. Музеем Родена управляет его большой сосед, Художественный музей Филадельфии, который может похвастаться картинами Дали, Моне, Ван Гога, Рубенса, Томаса Икинса и Сезанна, а в народе больше прославился лестницей из семидесяти двух ступенек, на которой в фильме «Рокки» тренировался Сильвестр Сталлоне. Это утомительный подъем. Вход в музей Родена намного гостеприимнее: от бульвара его отделяет очаровательный дворик, в котором возвышается двухметровая копия «Мыслителя», самого знаменитого произведения скульптора.

Двадцать третьего ноября 1988 года в 15:55 — за пять минут до закрытия — в музее появился нервный молодой человек. Зимнее солнце уже зашло, и посетителей почти не было. Одет грабитель был в голубые джинсы, белые кроссовки, темную футболку и длинное твидовое пальто серого цвета. Грязные светлые волосы падали на плечи. Охрана у дверей решила, что это студент какой-то школы искусств. Одинокий кассир в крохотной сувенирной лавке заметил гостя, только когда тот заговорил.

— Я по делу! — объявил бандит, доставая дешевый рейвен двадцать пятого калибра с поношенной деревянной рукояткой. — Все на пол, я сказал!

Он направил блестящий серебряный ствол на охрану, но пистолет был такой маленький, а человек говорил так театрально, что те колебались. Постановка? Розыгрыш? Парень не в себе? Он говорил с британскими интонациями, но явно был американцем. Скуластый, с отброшенными назад волосами, он немного напоминал Джеймса Дина. Никто не двинулся, и тогда грабитель выстрелил в стену.

Охранники повалились на пол.

Молодой человек встал на колено, держа оружие в левой руке, и сковал их наручниками. Затем он подошел к ближайшей ко входу скульптуре — «Человеку со сломанным носом». Бронзовая фигура двадцати пяти сантиметров в высоту изображала бородатого мужчину среднего возраста с обветренным лицом. Грабитель снял ее с мраморного постамента, развернулся и бросился к передним дверям, держа добычу, как мяч для американского футбола. Пробежав через двор мимо «Мыслителя», он вышел на бульвар, свернул на запад к художественному музею и затерялся в толпе в час пик.

Это был мой первый месяц работы в ФБР.

С виду ограбление казалось простым, глупым и грубым. Забавно, но работа над этим расследованием открыла передо мной миры, о которых я никогда не задумывался: жизненные трудности одного из величайших импрессионистов, мечты миллионера эпохи ревущих двадцатых, который хотел поделиться потрясающей красотой с земляками-филадельфийцами, надежды злополучного грабителя. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что это дело разожгло во мне интерес, который позже перерос в карьеру, но в тот месяц меня заботили куда более прозаические задачи. Например, не забыть захватить с собой рацию во время слежки.

В то время в ФБР не было следователей, занимающихся исключительно преступлениями в сфере искусства. Похищения картин, скульптур и древностей, по сути, перешли на федеральный уровень лишь в 1995 году. Поскольку художественная и культурная значимость не принималась во внимание, дела вели команды по кражам собственности, а ФБР подключалось, только если были доказательства, что украденный предмет пересек границу штата, — это делало преступление федеральным. Однако в Филадельфии работал один уважаемый агент по имени Боб Базен, который любил музейные дела. Он тесно сотрудничал с городской полицией, а те часто консультировались с ним по вопросам краж. Мне повезло. Когда я окончил Академию и прибыл для прохождения службы, меня назначили напарником именно к нему.

Не то чтобы Базен хотел работать со мной или еще каким-то новичком. Агенты-ветераны называли нас «синими факелами»: в первые месяцы мы так хотели угодить, что из наших задниц буквально шло голубое пламя. Базен любил работать в одиночку и, как минимум с виду, вел себя так, будто на подготовку молодежи ему наплевать. Я подозревал, что он скептически относился к моему прошлому: недолгая работа в папином магазине японского антиквариата вряд ли делала из меня эксперта-искусствоведа. Что еще хуже, большинство новых сотрудников ФБР — бывшие полицейские, военные и национальные гвардейцы, а я какой-то журналист из газеты для фермеров. Базен был похож на медведя: невысокий, коренастый и серьезный. Он много лет проработал на улице, охотясь на грабителей банков и беглых преступников, и был безупречно, всецело верен ФБР. Он прилежно работал над любым заданием, и моя подготовка не стала исключением.

Я расположился за свободным столом рядом с Базеном. ФБР занимало два этажа в центральном федеральном здании — судебном комплексе из красного кирпича в двух кварталах от Индепенденс-холла. Команда, занимавшаяся кражами собственности, располагалась в углу на восьмом этаже. В первый же день работы я взял пару блокнотов, ручек и стопку чистых бланков и начал раскладывать все это на письменном столе. Базен терпеливо смотрел на мои приготовления, а когда я закончил, поймал мой взгляд и поинтересовался:

— И как вы собираетесь носить все это на улице?

— В Академии нам не рассказывали, — смущенно сказал я.

— Забудьте всю эту ерунду, — проворчал агент. — Академия — это Диснейленд.

Он наклонился, достал из-за стола поношенный коричневый портфель и бросил его мне, сказав положить туда бланки, которые пригодятся во время расследований. Чтобы исполнять постановления об обыске, зачитывать людям их права, делать скрытые аудиозаписи и конфисковать имущество, нужны формуляры.

— Берите их с собой, куда бы ни пошли. Каждый день, на каждое дело, — сказал мой новый партнер. — А теперь вперед. Если будем тут рассиживаться, ничего не раскроем. Приступаем после обеда.

Съев пару больших сэндвичей, мы проехали пятнадцать кварталов к музею Родена. Вопросы задавал Базен, а я подробно конспектировал. Мы узнали немногим больше, чем следователи из городской полиции. Не знаю, о чем думал Базен, когда мы возвращались обратно в офис, а я размышлял, но не осмеливался спросить, почему вор выбрал именно «Человека со сломанным носом». Может, скульптура просто стояла близко к дверям? Или грабителя привлек сияющий бронзовый нос, который музейные работники многие годы разрешали посетителям потереть на счастье? Зацепок нашлось мало, и, чтобы быть полезным, я начал читать про Огюста Родена и «Человека со сломанным носом» — L’Homme au nez cassé.

Это было первое важное произведение Родена, и не будет преувеличением сказать, что оно же стало для него переломным, подвело его к революции в мире скульптуры. Оно помогло скульптору выйти за пределы фотографического реализма — во многом так же, как другой импрессионист, Клод Моне, преобразил живопись. Задача Родена была сложнее. Художники выражали себя искусной игрой цвета и света. Скульпторы же, в том числе Роден, работают в одноцветном трехмерном пространстве и манипулируют светом и экспрессией с помощью комков и складок гипса и терракотовых форм. Поворотный момент для Родена — и истории искусства в целом — произошел в 1863 году, когда скульптору было двадцать четыре. В тот год умерла его любимая сестра Мария.

Убитый горем, Роден оставил начавшуюся карьеру, отвернулся от семьи и друзей, обратился к Церкви и даже начал называть себя «брат Августин». К счастью, один священник увидел, что истинное призвание Родена — искусство, а не религия, и предложил ему поработать над церковными проектами. Позже он начал сотрудничать с парижскими застройщиками и скульптором Альбером-Эрнестом Каррье-Беллёзом, которого прославили изображения героев греческой мифологии. Попутно Роден вернулся к собственным проектам.

За десять франков в месяц он снял свою первую мастерскую — бывшую конюшню на улице Лебрен. Место было неподготовленным: девять квадратных метров и шиферный пол с плохо закрытым колодцем в углу. «В мастерской в любое время года были ледяной холод и пронизывающая влажность», — вспоминал скульптор годы спустя. На редких фотографиях этого раннего периода творчества Роден носит цилиндр, сюртук и всклокоченную бородку, а уши закрывает буйная шевелюра. Он выглядит уверенным в себе.

Новые произведения Родена должны быть не столько реалистичными, сколько передавать глубокие, иногда множественные смыслы. До смерти сестры он изображал близких: родных, друзей, женщин, с которыми встречался. Теперь он вышел из этого круга и обратился к обычным людям. Бедность не позволяла оплачивать натурщиков, и Роден по возможности привлекал добровольцев, в том числе рабочего, который три раза в неделю убирал его конюшню-мастерскую. По словам скульптора, это был «ужасно отталкивающий человек со сломанным носом». Итальянец по имени Биби, — во Франции XIX века это прозвище значило просто «парень». «Сначала я едва мог работать: он казался мне отвратительным. Но со временем я понял, что голова этого человека чудесной формы, он по-своему прекрасен… Он многому меня научил».

Роден возвращался к работе над этим произведением восемнадцать месяцев. Скульптура стояла в конюшне, на отопление денег не было, и, чтобы глина не высохла, ее накрывали влажной тряпкой. Рабочий стал напоминать греческого философа: это был одновременно портрет простого человека и сверхчеловека, современника и человечества в целом. Он показал Родену новый путь, путь к истине.

А потом произошло неожиданное.

Зимой 1863 года температура ночью упала ниже нуля, и терракотовая форма замерзла. Задняя часть головы откололась, упала и разбилась. Роден внимательно осмотрел оставшуюся маску и пришел к выводу, что она подчеркивает морщины и фактуру лица Биби, его сломанный нос и душевные переживания. Он подумал: то, что работа сделана только наполовину, придает ей глубину. Так появилась новая форма скульптуры, к которой мастер вернется еще не один раз. «Маска определила всю мою будущую работу, — вспоминал Роден потом. — Это была моя первая хорошая модель».

Но на Парижский салон работа впечатления не произвела. Эта финансируемая государством организация, объединявшая деятелей искусства и критиков, контролировала самые популярные выставочные площадки и была весьма консервативна. В 1864 году эти люди не были готовы принять импрессионизм любого рода. Родена это, может, и не заботило бы, если бы общество не было таким влиятельным, по крайней мере экономически. Богатейшие покупатели, в том числе Французская республика, не спешили приобретать произведения, которые не были выставлены там. Пройдет еще одиннадцать лет, прежде чем Салон начнет принимать работы Родена, Моне и их коллег-импрессионистов.

В 1876 году состоялся дебют «Человека со сломанным носом» в Америке. Скульптуру можно было посмотреть в филадельфийском Фермонт-парке в рамках французской экспозиции на выставке, посвященной столетию независимости США. Это важнейшее событие стало толчком к основанию в городе художественного музея, но Родену принесло разочарование. Он не получил призов, его работы не вызвали резонанса.

Прошло полвека, и американский провидец красиво вернул Родена в Филадельфию.

Миллионер Жюль Мастбаум сколотил состояние, используя в начале 1900-х потенциал кинотеатров. Он превратил поход в кино в развлечение, гламурное и доступное одновременно. К началу 1920-х, на взлете Голливуда, Мастбаум уже имел заведений больше, чем кто бы то ни было в США. Он назвал свою империю Stanley Company of America — в честь умершего брата. Во многих средних и маленьких городах по всей Америке «театры Стэнли» стали средоточием общественной жизни. Многие из них имели величественные лестницы и пышный декор, но самый роскошный кинотеатр Мастбаум выстроил в Филадельфии. В нем было 4717 мест и помещение для оркестра на шестьдесят человек. Здание было выдержано в стиле французского ампира и ар-деко: мрамор, золотые листья, витражи, гобелены, картины, статуи, три балкона, орган Wurlitzer и самая большая хрустальная люстра в городе.

В 1923 году, через шесть лет после смерти Родена, Мастбаум во время долгого отпуска побывал в Париже и был заворожен творениями скульптора. Он начал скупать бронзовые статуи, гипсовые эскизы, рисунки, оттиски, письма и книги и отправлял все это домой, в любимую Филадельфию. Коллекция вскоре охватила все периоды жизни Родена. Кроме «Мыслителя» и «Человека со сломанным носом», Мастбаум привез в Америку «Граждан Кале», «Вечную весну», а также «Врата ада» — огромную сложную скульптуру, над которой скульптор трудился последние тридцать семь лет своей жизни. Мастбаум с самого начала хотел поделиться своей коллекцией с обществом и через три года после ее основания пригласил Поля Кре и Жака Гребе — видных французских архитекторов, работавших в стиле неоклассицизма, — спроектировать здание и сады на подаренном городом участке рядом с бульваром. В передней части музейного двора они воспроизвели фасад шато, которое Роден построил на закате жизни в своей загородной резиденции. Разработанные Жаком Гребе сады Родена вошли в состав музейного комплекса. С тех пор пейзаж бульвара Бенджамина Франклина изменился, но в этом спокойном уголке по-прежнему можно было отдохнуть от городского шума.

В 1926 году Мастбаум скоропостижно скончался, но его вдова довела проект до конца, после чего подарила городу. Музей открылся в 1929 году и вызвал восторженные отзывы публики и критиков. «Это сияющая жемчужина на груди женщины по имени Филадельфия», — восторгалась одна из газет. Сегодня музей выглядит маленьким и скромным, особенно по сравнению со «старшим братом» на соседнем холме. Но именно благодаря размерам и обширной коллекции он необычайно доступен. Посетителям предлагают поучаствовать и в «интерактивной выставке»: потереть нос «Человека со сломанным носом» и пожелать себе такого же везения, какое скульптура принесла своему автору.

Нам с Базеном тогда очень пригодилась бы эта удача.

Улик было крайне мало, и мы поступили так же, как любой полицейский в подобной ситуации: предложили вознаграждение. Музей и страховая компания собрали пятнадцать тысяч долларов, а мы отправились в местные газеты и на телевидение, чтобы его опубликовать. Потекли сведения — как обычно, в основном ложные, и приходилось проверять каждое. Примерно через месяц нам позвонил один филадельфиец, который располагал некоторыми неопубликованными подробностями преступления, например ярким монологом грабителя. Еще он, видимо, много знал о человеке, на которого указывал, — Стивене Ши. Подозреваемому было двадцать четыре года — чуть старше, чем тот студент колледжа, которого описывали охранники, но информатор настаивал, что это именно тот, кто нам нужен. Остальные внешние признаки совпадали, и — только представьте! — Ши работал стриптизером за четыреста долларов в день, чтобы платить за жилье. Он был необыкновенно красив и театрален!

Мы поняли, что нашли подозреваемого, но одной наводки было мало, чтобы его арестовать и провести обыск. Требовались веские доказательства. Базен действовал осторожно. Если устроить очную ставку, попытаться запугать Ши и выбить из него показания, это может выйти боком: он замкнется в себе, а скульптуру выбросит или уничтожит. Так уже бывало в Европе: в одном печально известном случае мать швейцарца, подозреваемого в дюжине ограблений музеев, утопила в озере более сотни картин, избавившись не только от улик, но и от бесценных произведений. Наша главная задача, как напомнил мне напарник, — вернуть скульптуру. Мы должны спасти кусочек истории, послание из прошлого. Если попутно получится отправить за решетку плохого парня, это будет бонус.

План Базена был прост. Он решил показать охранникам фотографии Ши и семерых похожих на него людей. Если те опознают подозреваемого, этого будет достаточно, чтобы приступить к активным действиям. Прежде всего была нужна фотография. Эта черновая работа выпала мне. Для слежки Базен выделил специальный фургон и фотографа, а я должен был доложить по радио о выполнении задачи.

В ту неделю я получил два болезненных урока. Во-первых, в феврале в Филадельфии надо одеваться тепло, даже если собираешься следить за кем-то из фургона. Для конспирации двигатель приходится глушить, а значит, отопление тоже не работает. Главный фотограф ФБР, который меня сопровождал, явился хорошо укутанный. Через час, несмотря на весь запал, меня начало трясти от холода. Выглядело это по-идиотски, и пар изо рта хохочущего фотографа поплыл в мерзлом воздухе. Моя вторая ошибка заключалась в том, что я оставил свою рацию на столе в офисе, полагая, что будет достаточно той, что есть в кабине. Через несколько невероятно скучных часов Ши вышел из дома, и мы сделали снимок. Но когда я включил рацию, чтобы доложить об успехе, оказалось, что у нее сел аккумулятор. Мы объехали вокруг квартала к месту, где нас ждал Базен и еще один агент, готовые действовать, если мы запросим подкрепление. Я знал, что он мне припомнит этот промах, и был прав.

Когда мы вернулись в офис, я увидел, что напарник поставил рацию прямо на мой письменный стол. Урок был усвоен: с тех пор я никогда не позволял себе небрежность и не делал никаких предположений о предстоящей операции.

Чтобы получить снимки для сравнения, нас с фотографом отправили найти еще семь человек, похожих на Ши. Взять их из досье было нельзя: все они должны быть похожими, сделанными скрыто на расстоянии. Я думал, мы управимся за день, но, как часто бывает в работе правоохранительных органов, времени на это ушло гораздо больше. Чтобы все сделать как следует и чтобы ни один судья не придрался к нашим фотографиям, понадобилось целых две недели. Но когда мы выложили фотографии перед охранниками, все показали на Ши. Базен приказал мне открывать портфель и приступать к бумажной работе.

Поскольку Ши был вооружен и скульптура могла быть спрятана у него дома, стоило арестовать его где-то еще. Мы позвонили нашему осведомителю и поинтересовались, когда Ши обычно выходит на улицу. Оказалось, что он в курсе дела: в четверг в одиннадцать утра стриптизер и по совместительству грабитель музеев пойдет к зданию на перекрестке Двадцатой улицы и Уолнат-стрит, оживленному месту в центре города. Вооруженный захват средь бела дня на углу в трех кварталах от муниципалитета — не лучший вариант, но других у нас не было.

Тем мартовским утром стоял жгучий холод, но это было нам только на руку, потому что под толстым пальто легко спрятать бронежилет и оружие. Базен сидел в машине, припаркованной у самого перекрестка, и следил за ходом операции. Он должен быть ближе всех к преступнику и отдать приказ вступать в дело. Другие агенты ФБР буднично прогуливались по cходящимся на перекрестке улицам. У соседнего квартала расположился десяток городских полицейских, готовых броситься в бой или перекрыть пути отхода. Я ждал в припаркованной машине за полквартала от Базена и координировал радиообмен с автомобильным отделом (в бардачке лежала запасная портативная рация). Сидящий рядом агент держал в руках MP5, один из самых мощных пистолетов-пулеметов в мире.

Без двух минут одиннадцать я услышал голос Базена. «Похоже, это подозреваемый. Он не один. С ним девушка. Я за ним». Агент рядом включил зажигание, и автомобиль тронулся. Начальник спокойно дал сигнал. «Всем постам: вперед. Вперед немедленно». Мы пролетели пятнадцать метров и резко затормозили рядом с ним, когда тот уже прижал Ши к стене. Я неловко выпрыгнул, стесненный бронежилетом, и направил пистолет, пытаясь изобразить позицию, которой нас учили в академии. Базен вытащил из кармана Ши рейвен двадцать пятого калибра и достал обойму. Одного патрона не хватало.

У нас был Ши, но не скульптура, а говорить подозреваемый не хотел. При обыске у него в комнате мы нашли адресную книгу с именем известного торговца антиквариатом. Тот предложил нам побеседовать с матерью Ши. Мы так и сделали. Она дала нам разрешение провести у нее обыск. В подвале под трубой отопления мы обнаружили под непромокаемым брезентом обернутого в газету невредимого «Человека со сломанным носом».

Суд штата признал Ши виновным и приговорил к пятнадцати годам тюрьмы с возможностью освобождения через семь лет. Хотя раскрыли дело мы, похищения музейных ценностей еще не считались федеральным преступлением — это показывало, что Конгресс не рассматривал их как приоритетные. В филадельфийском отделе ФБР интерес Базена к таким делам считали неформальным, чем-то вроде занятного хобби. Это не значит, что другие агенты принижали его работу. Скорее, большинству было просто все равно. Они увлекались погонями за грабителями банков, мафиози, коррумпированными политиками и наркоторговцами, а ограбления американских музеев рассматривали как частные случаи и (как эту историю со скульптурой Родена) разовую работу для одиночек и неудачников. Восьмидесятые подходили к концу, а похищения предметов искусства все еще попадали в новости как любопытные события, а не повод для возмущения.

Но в марте 1990 года все изменилось. Преступники напали на музей Стюарт Гарднер в Бостоне и взяли добычу, рядом с которой меркли все остальные преступления против искусства в истории США.

Изначально я не участвовал в этом расследовании. Меня тогда больше заботило выздоровление. А еще я оплакивал потерю и искал хорошего адвоката.