17. Любовь, которая не перестает
Люди часто спрашивают меня: что я вижу, когда смотрю на окружающий нас мир. Ответ мой прост и правдив. Возможности. Я вижу возможности.
Из переписки Валлайши Тинадеши, 1649 г.
Мулагеш смотрит в потолок тюремной камеры.
Все болит. Голова, левая рука, правая рука, колени, обе голени — что-то болит больше, другое меньше, но все равно болит. Болит даже ампутированная левая рука — любопытная фантомная боль, — впрочем, возможно, рука болит из-за того, что Мулагеш пока так и не вернули протез. Но все это какая-то ненастоящая боль. Она приглушенная и далекая, словно все это происходит с кем-то на другом конце света.
Турин с секундным запозданием слышит чьи-то шаги. А вот это необычно: с тех самых пор, как майор Хуккери настоял на том, чтобы ее бросили сюда, ее оставили в покое — разве что давали еду и выносили ночной горшок. Они в целом относились к ней как к бомбе, которая может в любой момент взорваться, и в том нет их вины. Поэтому интересно, кто это набрался храбрости прийти к ней?
Мулагеш смотрит, как этот кто-то подходит к решетке камеры. И хотя в коридоре темно, судя по звону медалей и лентам на груди, это кто-то весьма высокопоставленный. На самом деле на свете есть лишь один человек, который получил столько наград.
Она чуть подымает голову:
— Нур?
Генерал Ади Нур наклоняется вперед, и на лицо его падает узкий луч света. Это он, да, вот только кажется, что он на тысячу лет постарел после того, как они встречались в последний раз.
Он улыбается:
— Здравствуй, Турин. Можно мне войти?
— У меня есть выбор, сэр?
— Если таково твое желание — да, есть.
Она кивает и встает по стойке «смирно». Он отпирает дверь и заходит внутрь.
— В этом нет необходимости. Вид у тебя такой, что врагу не пожелаешь, я не буду тебя мучить.
Он садится на койку у другой стены камеры.
— Присядешь?
Она садится. Думает. А потом спрашивает:
— Сэр, зачем вы здесь?
Он снова улыбается, но на этот раз с горечью:
— Когда Бисвал сообщил министерству о нападении Жургута на город, это имело далеко идущие последствия. Я тогда находился в Таалвастане. Премьер-министр рекомендовала мне немедленно сесть на корабль и отправиться сюда как можно скорее. И только на борту судна она… посвятила меня в детали операции. Непростое дело тебе поручили…
Он очень внимательно смотрит на нее.
— И судя по тому, что все говорят, либо ты устроила здесь переполох, либо тут все закрутилось еще до твоего прибытия, и тебе пришлось разбираться с уже сложившейся критической ситуацией.
Мулагеш молчит. Нур снова окидывает ее взглядом, и она знает этот взгляд: она сама так часто смотрела на солдат под своим командованием.
Он снимает фуражку и кладет на колени.
— Расскажи мне все, как оно было, Турин. Хорошо? — тихо говорит он.
Она колеблется. Проще всего запереть случившееся внутри и задвинуть в самые потемки — подальше от дневного света. Но она не успевает додумать эту мысль, потому что начинает говорить.
Она рассказывает все как есть. Она описывает все единственно известным ей языком донесений: сухо, официально и клинически точно. Он так внимательно слушает, что даже не шевелится.
Когда она замолкает, он некоторое время не говорит ничего. Потом тихо отзывается:
— Вот это сюжет…
Она сглатывает:
— Это правда, сэр.
— Я знаю. Я верю тебе.
— Вы… вы верите мне?
— Да. Ты никогда мне не лгала, Турин. И ты никогда не пыталась вывернуться с помощью полуправд и умолчаний — хотя, признаюсь честно, иногда мне хотелось, чтобы ты это сделала. И, может, ты позабыла, но я прибыл в Мирград буквально через несколько дней после битвы. Я знаю эту страну так же хорошо, как и ты.
— Я не сомневалась, сэр… Просто… просто генерал Бисвал…
Нур поджимает губы и кивает.
— Да. Бисвал. Я говорил с майором Хуккери и с одним офицером, который, с моей точки зрения, отличился в этом бою, капитаном Сакти. Составленные ими описания действий Бисвала выглядят не столь фантастично, как ваши, но… близки к этому. Похоже, Бисвал по-разному информировал своих офицеров касательно того, что происходит, пытаясь таким образом заручиться их поддержкой в своем безумном желании развязать новую войну. Это уже причина для того, чтобы не доверять его словам. Кроме того, по моему личному мнению, его пребывание здесь в качестве командующего, пусть и краткое, едва не оказалось гибельным по своим последствиям.
— Это не оправдывает солдата, который убил старшего по званию, сэр.
— Нет. Не оправдывает. Но поскольку мы обнаружили в комнатах Бисвала фрагменты мечей, которые ты описала, я нахожу, что у тебя были серьезные причины поступить так, как ты поступила.
— Фрагменты, сэр?
— Да. И мечи, и столь бережно хранимые ЮДК статуи… скажем так, рассыпались. Если ты права — если эти чудеса работали только потому, что их поддерживала в существовании воля мертвых, которые жаждали увековечивания, — тогда похоже, что их сила иссякла. И тинадескит тоже больше не выказывает никаких необычных свойств. Он стал простой пылью.
Генерал Нур поворачивает фуражку в руках, щупая околыш.
— Если эти мечи — проклятье, ненавижу обсуждать такие вещи, — если эти мечи притянули сюда флот и Бисвал, ничего не делая, позволил этому случиться, — что ж, какие бы ни были у него причины, это важная улика, однозначно свидетельствующая о его виновности. То, что ты смогла разрешить эту кризисную ситуацию — каким бы образом ты это ни сделала, — замечательно.
Он взглядывает на нее:
— Наверное, я пожалею об этом — ибо ненавижу, как уже сказал, говорить о чудесном, — но… как ты это сумела сделать? Ты просто бросила в них меч?
Она качает головой:
— Этот меч… он был как символ, сэр, воплощенная в реальности идея, а может, и несколько идей. Он представлял собой знак их завета — они будут солдатами Вуртьи, а она взамен подарит им вечную жизнь и последнюю битву. Так что пришлось… переписать соглашение.
— И как же?
В глазах ее появляется стальной блеск:
— В моих глазах они не были достойны звания солдата, сэр.
— А раз так… у тебя более не было обязательств перед ними касательно войны… — говорит Нур. — Хм. Сейчас-то это кажется простым и ясным, но… Впрочем, нет, и сейчас не кажется простым. Я мало что понял. — Он вздыхает. — Я восхищаюсь премьер-министром, но мне не доставляет никакого удовольствия анализировать всю эту божественную чушь и жуть. Но я рад, что она послала именно тебя. Предусмотрительно с ее стороны.
— Я не была одна, сэр. Главный инженер Харквальдссон оказала мне неоценимую помощь, и… и…
— Да. — Лицо Нура темнеет. — Довкинд. — Он долгое время молчит. — Это правда, что он убил тех солдат?
Мулагеш кивает.
— Если он был твоим другом… если он действительно помог тебе… так почему ты не соврала? Зачем ты в этом призналась?
— Только трусы, сэр, лгут относительно того, как погиб тот или иной солдат, — отвечает Мулагеш. — Это против чести. Да, мне тяжело в этом признаваться, но нужно говорить правду. Он… он совершил это в состоянии аффекта. Они только недавно убили его дочь…
Она замолкает.
— И ты прекрасно знаешь, что это неважно, — говорит Нур. — Даже если речь идет о довкинде. Мы не можем оставить это безнаказанным. Когда мы найдем его, ему придется ответить за содеянное.
— Когда мы найдем его, сэр?
— Ах, да. Ты же не знаешь. После ночи вторжения довкинда никто не видел. В прошлом он был агентом министерства. Таких, как он, найти нелегко. — Нур откашливается. — Так или иначе, но он оставил письмо.
— Письмо?
— Да. Он признает там, что весь план по сохранению статуй — оставление божественных артефактов на территории гавани — был целиком и полностью его идеей. Он говорит, что дочь его не имела к этому никакого отношения. Он заявляет, что сделал это из патриотических соображений, чтобы помочь своей стране, он берет на себя полную ответственность за перечисленные действия — хотя это не совсем так, потому что он бежал.
Он смотрит на Мулагеш:
— Это правда? Это была его идея?
Мулагеш трет левую руку — она болит.
— Возможно. Я не знаю.
Нур снова бросает на нее осторожный взгляд.
— Я прекрасно понимаю, что эти статуи практически никак не повлияли на ситуацию в Вуртьястане, — говорит Мулагеш. — Просто так все совпало. А все, что случилось, случилось по вине Рады Смолиск и Лалита Бисвала. Это правда.
— А почему ты не попыталась связаться со мной? Почему не поставила в известность военный совет?
— Если бы они узнали, что премьер-министр замешана в неофициальной операции, в которой фигурирует божественный след… — Мулагеш пожимает плечами. — Какую реакцию это бы вызвало? Даже если бы мы отыскали настоящий источник угрозы?
Нур кивает со вздохом:
— Это, пожалуй, так. Нашлись уже те, кто считает, что вся эта история — это мистификация со стороны премьер-министра. Я так понимаю, что отказываться признать очевидное — приятнее, чем смотреть правде в глаза.
— А что будет со мной, сэр? Меня ждет суд?
— Суд? — удивляется он. — Нет, не суд. Во всяком случае, не сейчас. Будет проведено расследование — но я полагаю, что твои действия, Мулагеш, признают правомерными. У тебя тысячи свидетелей того, что ты совершила прошлой ночью. И неважно, что многие толком не понимают, что увидели. И есть дюжины солдат, которые могут засвидетельствовать ошибочные действия генерала Бисвала перед вторжением.
Мулагеш вся дрожит.
— Но… Но Панду…
Лицо его смягчается:
— Да, бедный старший сержант. Ты объяснила мне, что то был несчастный случай. И мы нашли осколок его меча в твоем протезе. Для меня это достаточное доказательство твоей невиновности.
— Но… но кого-то нужно… признать виновным, сэр.
— В чем виновным?
Мулагеш едва удерживается, чтобы не сказать — за все. Потому что единственный раз в жизни она почувствовала себя виновной в том, что причинила миру столько зла, нанесла столько ран и столь многих убила.
Генерал Нур долго смотрит на нее:
— Мы должны вернуть тебя домой, Мулагеш. Ты пробыла здесь слишком долго. Слишком долго ты находилась на передовой — и душой, и телом.
Он встает и открывает дверь камеры настежь. Потом поворачивается и говорит:
— Я оставлю эту дверь открытой. Генерал Мулагеш. Выходите, когда сочтете себя готовой. Когда посчитаете, что заслуживаете этого. А ты заслужила это, Турин.
Она ждет, пока он удалится на приличное расстояние, и снова начинает плакать. Чтобы прийти в себя и собраться с духом, ей понадобится час с лишним.
* * *
На следующий день Мулагеш, наслаждаясь утренним воздухом и открывающимися видами, идет по тропе вдоль береговых утесов. С юга пришел атмосферный фронт, и все облака сдуло теплым ветром. Нур приказал выдать ей новую форму и дал время, чтобы привести себя в порядок и воспользоваться медицинской помощью. Все это способствует хорошему самочувствию. И даже Вуртьястан теперь не производит на нее гнетущего впечатления.
Турин идет через рощицы и лески, все дальше к северу от крепости и города. Понадобилось лишь несколько минут, чтобы оторваться от хвоста — их было двое, этих сайпурских солдат в штатском, и филеры из них оказались неважные. Потом она поворачивает к берегу.
Она очень быстро находит то, что ищет, — тайное место, где берет начало крохотная, жутковатая лесенка, что спускается с обрыва к морю. Она вспоминает, как сидела и смотрела, а Панду уводил лодку в море, а потом к нему присоединилась девушка.
Мулагеш осторожно спускается по ступеням. Такой обрыв раньше испугал бы ее, но теперь она ничего не боится. Ей некоторое время самой пришлось побывать смертью, так что идея ее более не пугает.
Она останавливается, уже почти дойдя до низа. И кричит:
— Сигруд? Это я! Ты это… это самое, не убей меня, ладно?
Молчание.
Затем негромкое:
— Хорошо.
Она спускается до самого низа и обнаруживает его сидящим в пещерке под тонким каменным сводом. Выглядит он отвратительно: щеки провалились, весь грязный, сломанная рука на перевязи — сам, видно, ее сделал, и получилось не очень.
— Проклятие всем богам, — ахает она. — Как ты выжил-то? Несколько дней ведь уже прошло!
— Не очень хорошо, — соглашается он.
Единственный запавший глаз смотрит на нее с горечью:
— Как ты узнала, что я здесь?
Она подходит и садится рядом с ним на гальку.
— Я подумала, что ты захочешь прийти в место, которое напоминает о ней…
Он склоняет голову, но ничего не отвечает.
— Все хорошо? — через некоторое время спрашивает он.
— Нет. Я сказала им правду, — говорит она. — Насчет того, что случилось. Насчет того, что ты сделал с этими солдатами.
— А гавань?
— В смысле — гавань? Хочешь сказать, то, что там наврал в письме? Что это целиком и полностью твоя идея? Ну… этому я возражать не стала.
Она с глубокой печалью смотрит на него:
— Ты не хотел, чтобы о ней осталась плохая память?
— Я… я хотел, чтобы хоть какая-то часть ее жила дальше, — говорит он. — То, чему она посвятила свою жизнь. Но теперь вот ты нашла меня… Расскажешь им? Позволишь арестовать меня? Чтобы все, сделанное моей дочерью, пошло прахом?
— Нет. Этого я делать не стану. Я уже организовываю встречи с вождями племен. Хочу поговорить с ними перед отъездом — как раз об этом.
— О чем?
— О том, что, если они просрут то, что Сигню для них сделала, и не построят нормальное государство, я вернусь и убью каждого из них.
Он смотрит на нее:
— Ты… ты думаешь, они поверят?
Она прищуривается:
— Я прошлой ночью была их богиней, Сигруд. Немножко и недолго. Но я была Вуртьей. Они поверят, не бойся. — Она фыркает. — Но первым делом я поговорю с Лемом. Который из ЮДК.
— О… чем?
— О том, чтобы оставить яхту Сигню здесь у берега. — Она передает ему карту. — Она будет здесь завтра утром.
Он изумленно смотрит на карту, затем медленно берет ее.
— Ты… ты даешь мне уйти?
— Нет. Я даю тебе фору.
— Но… я же убил тех солдат.
— Ну да. И это такое дело, серьезное. И мне тошно от одного воспоминания.
Она смотрит, как волны накатывают на камушки у ее ног, пытаясь утащить их с собой.
— Но я сама совершила что-то в этом роде. И мне дали второй шанс. Я буду распоследним дерьмом, если не дам того же другому.
— Я не заслуживаю такой доброты.
— Ах, какое слово… — Она смотрит на океан. — «Заслужить». Как нас это волнует… Волнует, что у нас должно быть то и это и нам должны то-то и то-то. Сколько сердец разбивалось из-за этого слова, и не сосчитать…
Она смотрит, как он складывает карту дрожащими пальцами и лицо его наморщено, как у мальчишки, который старается изо всех сил не плакать.
— Мне очень жаль. Жаль Сигню…
Он убирает карту.
— Смогу я ее увидеть?
— Нет, Сигруд. Не сможешь.
— Пожалуйста! Я должен! Просто… просто сделай для меня еще и это. Это последнее, я более ничего не попрошу у тебя.
— Сигруд…
Он смотрит на нее, и вид у него решительный:
— Я хочу присутствовать на ее похоронах.
— Похоронах? Сигруд, я не могу…
— Хоть издалека на них посмотреть! Я должен это увидеть. Я должен убедиться, что она почила с миром.
— Разве ты не хочешь, чтобы ее похоронили дома?
— Похоронили? Дрейлинги не хоронят своих мертвых.
Тут он смотрит на запад, где стоят у берега краны ЮДК.
— А это и есть ее дом. Она посвятила этому месту и этой работе всю свою жизнь. Если уж это нельзя считать домом, Турин Мулагеш, то что же тогда дом? Я не был рядом с ней, когда она нуждалась во мне, поэтому… пожалуйста. Пожалуйста, пусть я буду рядом с ней хотя бы для этого.
* * *
Вечер выдался холодным, и солнце раскрасило небо широкими полосами вишнево-красного. Мулагеш надела свою парадную форму впервые за много лет, и город внизу весь залит светом факелов — работы по реконструкции возобновились. И, несмотря на такую красоту, на сердце у Мулагеш лежит тяжкий груз, и ничего ее не радует.
Винташ оттягивает руку. Ох, если бы только Сигруд не просил ее об этом… Но он попросил, и она не смогла отказать.
Малые ворота в западной стене крепости открываются. Оттуда выезжают конные носилки, в которые впряжен большой тяжеловоз. Нур идет рядом, на нем тоже парадная форма, и он кивает Мулагеш. За ним следует небольшая свита офицеров, их немного, ровно столько, чтобы выказать уважение — все же, в конце концов, хоронят не сайпурца. Она ждет, когда носилки поравняются с ней, закидывает винташ на плечо и идет рядом с Нуром.
Она оборачивается: все готовили впопыхах, и это, конечно, не похоронные дроги, которые больше приличествовали случаю. В носилках она различает завернутое в шкуры тело.
— Странный какой-то у них ритуал, — говорит Нур, пока они шагают по дороге в город. — Нет, погребальный костер — это я понимаю, но сжигать корабль?..
— Это символический акт, — говорит Мулагеш.
— Корабль жалко, — пожимает плечами Нур. — Впрочем, у дрейлингов он явно не последний…
— Я так понимаю, это знак уважения.
В город они спускаются долго, но теперь дорога ей хорошо знакома. Мулагеш идет по улице и оглядывает прочные деревянные конструкции, которые обещают стать крепкими дрейлингскими домами — хотя сейчас работы прекращены из-за похорон. Через три недели этот город будет уже не узнать. Но самые большие перемены — в гавани. Сейчас волнолом и маяк испускают мягкий золотистый свет.
— Ого, — говорит Нур, когда они подходят ближе. — Что это?
Мулагеш еще минуту вглядывается в пейзаж, а потом понимает: волнолом и каждый балкон маяка светятся огоньками, и над каждым она видит суровое и грустное лицо.
— Лампады, — поясняет Мулагеш. — Это рабочие. Они пришли на похороны. И у каждого в руках — лампада.
— Это все… для нее? Я-то думал, она обычный инженер была.
Носилки сворачивают в сторону от гавани — они направляются на северный берег Солды.
— Она сделала невозможное, — говорит Мулагеш. Она кивает туда, где Солда теперь течет по освобожденному от камня руслу. — Она расчистила русло, построила гавань. Сделав это, она оказала неоценимую услугу стране. Теперь Соединенные Дрейлингские Штаты сумеют расплатиться со всеми займами.
— Ты думаешь, дочка довкинда сделала все это?
— Она запустила весь процесс, как мне кажется.
На берегу реки лежит небольшая лодка. Это маленькое деревянное суденышко, нарядно украшенное — Сигню была бы, наверное, против… Зам по безопасности ЮДК Лем стоит рядом с ним. На Леме корпоративная униформа, и он мрачен и подавлен.
Мулагеш подходит и видит, что лодка пуста, только на дне лежит немного веток для розжига. Этого она не ожидала. Лем виновато смотрит на нее:
— Мы подумали, что надо выложить лодку ее старыми чертежами. Теми, что она не воспользовалась. Но потом решили — она бы этого не одобрила. Она бы хотела, чтобы мы пустили их в дело.
— У нее не было времени на мирские развлечения, — говорит Мулагеш. — И я сомневаюсь, что все это приносило ей удовольствие. Что ж… что теперь?
— Теперь мы положим ее в лодку, — тихо отвечает Лем. Он поднимает высокий прозрачный кувшин с желто-оранжевым маслом. Рядом стоит свечка в маленьком стеклянном стакане. — Мы поставим масло на нос. Затем спустим лодку на воду, зажжем свечу, и кто-то перережет веревку. И когда лодка выйдет в море, все вспыхнет. Согласно традиции, нужно выпустить горящую стрелу, но… — он опять виновато взглядывает на нее, — сейчас мало кто умеет стрелять из лука.
— Понятно, — говорит Мулагеш.
Она отступает в сторону, когда Лем и другой работник ЮДК протягивают руки и осторожно вынимают тело из носилок. Они обращаются со своей ношей так деликатно, словно держат охапку лилейных лепестков.
Они бережно укладывают тело в лодку. Лем развязывает узел над шкурами, и те раскрываются — под ними становится видно лицо.
Сигню выглядит так, как Мулагеш и ожидала: с лица ушел всякий цвет, оно искажено и немного опухло. Совсем не та Сигню, которую Турин знала при жизни, — та была полна жажды и восторга. Но Мулагеш много раз видела трупы, так что она не удивлена.
— Прощай, Сигню, — тихо говорит она.
Они с Нуром разворачиваются и медленно идут к волнолому, что протянулся рядом с Солдой. Рабочие торжественно отдают ей честь, на лицах их играют золотистые отблески лампад, которые они держат в руках. Она отдает честь им и поворачивается к реке.
Сколько раз ей уже приходилось делать это? Сколько раз ей уже приходилось хоронить чьих-то детей?
Она смотрит на реку. Лем опускается на колени, зажигает свечу, что-то шепчет и перерезает веревку. Лодочка слабо покачивается и медленно плывет вниз по реке, набирая скорость, когда ее подхватывает слабое течение. Мимо Мулагеш она проходит уже довольно быстро, но она успевает разглядеть бледное лицо Сигню.
Она подождет. Пусть Сигню увидит как можно больше, пусть посмотрит на свою стройку. А потом она, Мулагеш, сделает то, что должна.
Лодочка проплывает мимо волнолома, затем дрейфует под кранами, склонившимися над темной водой. Мулагеш смотрит на горизонт. Далеко-далеко, в полумиле от маяка, она различает крохотный парус. Или ей так кажется…
Он там. И он все видит…
Она опускается на колени, кладет винташ на волнолом — левая рука ее все еще не оправилась после поединка с Панду — и берет на мушку лодочку с блестящим стеклянным стаканом на носу.
Винташ подпрыгивает у нее в руках. Вспыхивает искра — и лодку мгновенно охватывает пламя. Через несколько секунд она уже ярко горит чистым желтым огнем. И уплывает в море.
Пламя все удаляется, и тут слышится странный звук. Он похож на шум прибоя или даже рев — сначала тихий, потом он крепнет и становится все громче и громче по мере того, как лодка уходит дальше в море. И тут Мулагеш понимает: это дрейлинги, они кричат, кричат с маяка, кричат с волнолома, и вот уже вокруг нее все кричат — и клич этот все длится и длится.
В этом крике нет горя, боли, печали — это скорее победный клич, клич прощания, возглас любви, любви, которая не перестает, которой неведомы препятствия и запреты.
Когда все заканчивается, они с Нуром шагают обратно в крепость.
— Ты думаешь, что-то изменится, Турин? — спрашивает он. — Ты действительно думаешь, что вуртьястанцев можно цивилизовать?
Она пожимает плечами:
— А что вуртьястанцы? Я не уверена, что мы себя цивилизовать сумеем…
* * *
Сигруд лежит в темноте на люке яхты. Сон бежит от него. Волны безжалостно подбрасывают кораблик, но он быстро привык двигаться вместе с волной и крупной океанической зыбью. Этим утром он успел счастливо разминуться со штормом — к счастью, потому что он сомневался не только в своей единственной руке, но и в прочности паруса. Он даже отдаленно себе не представляет, как его дочь смогла довести это суденышко до Клыков Мира.
Он примерно прикидывает, сколько сейчас времени. А потом переваливается к крошечному иллюминатору, облизывает палец и начинает писать на стекле.
Окошко затягивает инеем, затем тот исчезает, оставив после себя фигуру женщины за письменным столом. Женщина сидит и смотрит на лист бумаги у себя в руках.
Выглядит она постаревшей и измученной, однако чувствуется в ней смутно какое-то благородство. В целом вид у нее такой, что она готова в любой момент заговорить, но больше не верит в то, что она сейчас скажет.
Шара Комайд смотрит на него, потом вскидывается:
— Сигруд? Сигруд! Что ты… о силы, ты ужасно выглядишь.
— Здравствуй, Шара, — хрипло отвечает он.
К его удивлению, она берется за края картинки и уносит ее с собой. Видимо, он по ошибке выглянул из ее зеркала, а не из окна.
— Не делай так больше, Сигруд. Ты не можешь со мной связываться, не сейчас. Тебя разыскивают! Все и повсюду! И я не могу вмешаться в это дело!
— Я знаю, — отвечает он. — Я… я просто хотел поговорить с тобой.
Она относит его в спальню и ставит на тумбочку. Там сейчас вечер. За ее спиной — кровать с балдахином, занавеси на ней задернуты.
— Мне… мне очень жаль, что так получилось, Сигруд. Твоя дочь… Она не имела никакого отношения к миссии, с которой я отправила туда Мулагеш, это просто совпадение, что они оказались в одном городе. С тобой все в порядке? Ты в безопасности. Не говори мне, куда ты направляешься.
— Я не буду. Я… я в порядке. И не могу тебе сказать, куда направляюсь, потому что сам не знаю. Но я бы прислушался к твоим советам. Шара… что мне делать?
— Боюсь, Сигруд, тебе придется залечь на дно. Мне очень жаль, но… Я больше не имею такого влияния на армию. Если я заговорю о тебе после того, что я уже наделала, — это создаст серьезные проблемы.
— Значит, на дно залечь, — говорит Сигруд.
— Да. Ты должен бежать. И спрятаться. Стать кем-то другим. Смени имя, только на новое, прежние не используй. Это надолго, Сигруд.
— Надолго?
Она кивает:
— Увы, но это так. Ты убил пятерых солдат, Сигруд. Убил зверски, причем во время одного из самых тяжелых военных эпизодов в сайпурской истории. Те, кто стоит у власти, — или те, кто вот-вот придет к власти, не простят тебе этого.
— Значит, — тихо говорит Сигруд, — я опять один. Снова.
— Мне очень жаль. Соединенные Дрейлингские Штаты не смогут тебе дать убежище. Они финансово полностью зависят от Сайпура, плюс еще идет расследование того, что случилось в гавани. Я уже говорила с твоей женой о… в общем, о том, как ей дистанцироваться от этого инцидента.
— Как ей дистанцироваться от меня, — говорит Сигруд. — От меня.
— Да, от тебя.
Он вздыхает.
— Когда я приехал в Вуртьястан, то больше всего хотел, чтобы меня все оставили в покое, я хотел, чтобы все, связанное с властью, оказалось позади. Но теперь… когда это и вправду нужно сделать… — Он прикрывает глаза и качает головой, едва сдерживая слезы. — Я так хочу снова увидеться с семьей.
— Я знаю, — говорит Шара. — Когда это станет возможно, я сделаю все, что в моих силах. Мне очень жаль, Сигруд. Очень жаль.
Он шмыгает носом и утирается.
— А ты… ты знала о мечах? О Вуртье? О Городе Клинков?
— Нет, не знала. Я считала, что в форте Тинадеши не все ладно, что там процветают коррупция и нарушаются законы. Но я даже предположить не могла, что все это выльется вот в… это.
— В таком случае я должен спросить… Зачем ты послала туда Мулагеш?
— Зачем? Что ты хочешь этим сказать — зачем?
— Я хочу сказать… Я ведь хорошо знаю тебя, Шара. Затевая игру, ты никогда не рассчитываешь на короткую партию. Ты всегда действуешь с прицелом на будущее. Так почему Мулагеш? Зачем тебе посылать в Вуртьястан генерала на пенсии, если речь идет о простой коррупции?
Шара глубоко вздыхает:
— Хорошо. Если тебе действительно нужно знать… Ты, конечно, в курсе, что мне еще недолго оставаться на этом посту?
— Странно было бы, если бы я не знал.
— Так вот. — Она прочищает горло и поправляет очки. — Партия, которая рвется к власти, придет туда на волне антиконтинентских настроений. Им не нравятся ни моя политика в отношении Континента, ни мои программы. Они хотят их свернуть. Если они выиграют выборы, гавань окажется под угрозой. Они урежут финансирование. Помощь Континенту тоже перестанет поступать. В общем и целом Сайпур будет посылать на Континент оружие и солдат, которые из него целятся. А все остальные программы они свернут.
— Да… но какое отношение к этому всему имеет Мулагеш?
Прежде чем Шара успевает ответить, за спиной ее раздается какой-то шум, и из-за занавесей доносится:
— Мамуля?..
Шара застывает на месте. А потом оборачивается к кровати, и между занавесями просовывается круглое личико. Это континентская девочка, ей лет пять, не больше, и она сонно моргает и трет глаза.
— Что ты делаешь?
— Ш-ш-ш-ш, милая, — говорит Шара. — Ничего. Я просто сама с собой разговариваю. Засыпай.
— Ты разговариваешь с тем зеркалом. — И девочка смотрит на Сигруда и хмурится. — Ты разговариваешь с тем дядей в зеркале.
Она надувает губки и протягивает к Шаре руки.
Шара вздыхает, протягивает руки в ответ, и девочка прыгает к ней в объятия. Судя по Шариному лицу, та уже довольно тяжеленькая. Потом она кладет Шаре головку на плечо и оборачивается к Сигруду. Взгляд у нее несколько озадаченный.
— Она ведь сказала… она тебя мамой назвала? — спрашивает ошеломленный Сигруд.
— Да, — спокойно отвечает Шара и поглаживает девочку по волосам и по подбородку. — Сигруд, это моя дочь, Татьяна. Татьяна, это мой старый друг.
— А как он попал в зеркало? — спрашивает девочка.
— Это особое зеркало, — отвечает Шара.
— А-а-а-а… — Похоже, этот ответ вполне устраивает малышку.
— Ты… ты удочерила континентскую девочку? — спрашивает Сигруд.
— Да, — отвечает Шара. — Когда снова приехала в Мирград. Там был один приют… Им там приходилось… — тут она смотрит на девочку, — туговато. Она попросилась поехать со мной. Я ее взяла. Но я это не афиширую. Может, потому, что в глазах общественности я и так слишком тесно связана с Континентом. А может, потому, что я не хочу, чтобы публика имела хоть какие-то сведения о моей частной жизни. Когда меня уберут с этой должности, я уеду с Татьяной куда-нибудь за город и попробую жить обычной тихой жизнью. А еще мне не хочется, чтобы мою политику ассоциировали исключительно со мной — проектам это совершенно не на пользу. Мое присутствие пагубно сказывается на них. Поэтому мне нужно оставить на Континенте кого-то, кто смог бы их защищать.
— Так ты думаешь… Ты считаешь, что это сможет сделать Мулагеш?
Шара распрямляется, и сразу становится понятно, почему эту женщину избрали премьер-министром.
— Да. Генерал Турин Мулагеш — прирожденный лидер. Она множество раз сражалась за родину, в шестнадцать пережила серьезнейшую травму, но сумела выйти из этого испытания лучшим человеком, чем была. Она уже дважды защитила сайпурских солдат от божественных сил, и все это случилось на глазах у публики. Ею восхищаются и военные, и гражданские. Она приличный человек и умеет признавать свои ошибки. А в делах военных она разбирается всяко получше любого политика в нынешнем правительстве. Словом, она — прекрасный кандидат, за которого наверняка проголосуют.
— Ты хочешь втянуть ее в политику? — в ужасе спрашивает Сигруд.
— Я должна оставить после себя человека, который бы продолжил мое дело, Сигруд, — тихо говорит Шара. — Кого-то, кто мог бы сразиться за него. Когда Мулагеш ушла в отставку, для меня это стало серьезным ударом. Но мне кажется, я поняла, почему она так поступила. Турин Мулагеш — из тех людей, которые посвятили свою жизнь тому, чтобы остальные люди жили лучше и жили в мире. Она посвятила себя, так скажем, служению. А если она считает, что не служит, то кажется себе бесполезной. Я отправила ее в Вуртьястан, чтобы пробудить ее, напомнить ей об этом, чтобы она снова пообщалась с обычными солдатами и вспомнила, кто она и зачем все это делает.
Шара склоняет голову.
— Я чувствую, что Турин Мулагеш действительно очнулась ото сна. Очнулась, да так, что я сама такого от нее не ожидала. Она сейчас невероятно активна.
— После всего, через что ей пришлось пройти, — говорит Сигруд, — после всего, что она видела и делала, — ты хочешь, чтобы она баллотировалась на самые высокие должности? — Он качает головой. — Шара, Шара… ты много чего мне рассказала, но это слишком. Слишком жестоко по отношению к ней.
— Все мы вынуждены идти на компромиссы, если хотим сделать мир лучше, — почти жалобно говорит Шара. — Это всего лишь один из них, а мне пришлось много раз так поступать. Сайпуру скоро предстоит выяснить, каким государством ему быть: все той же страной, что полагается на слепую силу, без оглядки на последствия для себя и для других стран? Или попытаться стать чем-то… другим? Возможно, кем-то более мудрым, более разумным? Мулагеш лучше всех может помочь моей стране принять историческое решение, и процесс уже запущен, Сигруд. Когда на следующей неделе она приедет сюда, я официально попрошу ее согласия на это.
— А если она откажется?
— Я умею убеждать, — говорит Шара. — Ты это знаешь не хуже меня.
— Да, ты весьма талантлива в этом, — с горечью отзывается Сигруд. — У тебя хорошо получается вкладывать свои идеи в головы людям… Вот только не знаю, простит ли нас мир за то, что мы натворили, Шара.
— Что ты имеешь в виду?
— Что я имею в виду… Иногда мне кажется, что это судьба отобрала у меня дочь, — говорит он. — Я слишком много убивал в своей жизни. Детей, возможно, мужей, жен, родственников. Наверное, это справедливо, что я теперь обречен на ту же судьбу. И, думаю, это справедливо, что тот, кто много воевал, должен бежать от войны.
Он смотрит на девочку в руках Шары и пытается вспомнить, каково оно было много лет назад — какая она была маленькая, теплая, как блестели ее глаза.
— Если бы неделю назад ты спросила меня, стоит ли оно того, я бы сказал тебе да. Но если ты спросишь меня сейчас, Шара Комайд, если ты спросишь меня сегодня, стоило ли оно того, — я отвечу: нет, нет, тысячу раз нет. Ни одна война не стоит таких жертв.
Он проводит по стеклу пальцем, и Шара и ее дочь исчезают.
* * *
Мулагеш медленно просыпается, слушая рокот волн. «Не забывай, где ты. Помни, где ты».
Она не сразу понимает, что уже не спит. Открывает глаза и смотрит в потолок — она все в той же обветшалой дрянной гостинице. Потом она садится, делает глубокий вдох и осматривается.
Через заляпанные шторы просачивается солнечный свет, который время от времени перекрывают тени птиц, ныряющих за добычей и снова взлетающих над доками за ее окном. Она слышит, как перекрикиваются портовые грузчики, проклиная неповоротливость и криворукость товарищей или обмениваясь сальными шутками. В воздухе стоит запах морской соли, дизеля и сигарет.
Другими словами, пахнет цивилизацией во всем ее грязном и шумном величии. Двадцать три дня назад она села на корабль в Вуртьястане и оказалась здесь — это последняя ее пересадка на пути в Галадеш. Аханастанские доки — место неспокойное, и она вправду не понимает, почему ей здесь так легко и приятно. Тут она вспоминает, как Сигруд много лет назад в Мирграде сказал: «Многие люди терпеть не могут порты. Считают, что они грязные и опасные. Возможно, так оно и есть. Но морской порт — это еще и ворота в лучшую жизнь».
Турин поворачивается к тумбочке, на которой лежит, поблескивая, металлическая рука. Пальцы на ней согнуты под интересным углом — словно рука кому-то машет, прощаясь. Механизм ее частично поврежден клинком Панду, и некоторые сочленения плохо сгибаются. Но ей плевать. Мулагеш берет ее с тумбочки и приставляет к левой руке — та до сих пор перевязана после поединка с Панду. Пять щелчков — и протез пристегнут.
Значит, не так уж сильно она сломана. Все работает. И этот протез все равно удобнее того, что она носила раньше.
Она собирается, забрасывает за плечо сумку из толстой шерсти и отправляется в порт, на ходу изучая выданные ей билеты на корабль. Однако, приблизившись к пристани, она смотрит вверх и застывает, ошеломленная.
— Ах ты, дерьмо какое, — ругается она. — Сука удача…
В нескольких сотнях футов от нее высится ослепительно-белый корпус круизного лайнера «Кайпи». Только этого ей не хватало — провести следующие три дня в компании с почтенными семействами, орущими детишками и воркующими любовниками. Хорошо еще, что она в штатском, а то бы все на нее таращились.
Но, подойдя ближе, она обнаруживает, что большинство пассажиров молоды, это правда, вот только они совсем не такие, как она ожидала.
На пристани стоит толпа из тридцати с лишним рядовых солдат в походной форме. Вещмешки лежат у них под ногами, и все они нервничают, ожидая посадки на борт. Судя по форме — это седьмой пехотный полк, размещенный где-то в глубине Континента — либо в Мирграде, либо в Жугостане. Возможно, ребят отправляют обратно в Галадеш готовиться к новому назначению. Поэтому они немного на взводе — похоже, у родины есть на этих ребят планы, и планы весьма амбициозные, — иначе с чего бы снимать солдат с мест и выкупать для этого целый «Кайпи». А что амбициозные — это понятно после всего, что тут случилось. Сайпур стоит крепко, Сайпур неуязвим — вот что родина хочет показать всему миру.
Мулагеш даже не удивлена, что ее об этом не информировали. Родина еще явно не придумала, что с ней делать дальше.
Турин встает в очередь за ребятами и бросает под ноги вещмешок. Доски причала жалобно скрипят — мешок набит доверху. Кто-то оборачивается на звук и смотрит, как она прикуривает сигариллу. Один из ребят оглядывает ее синяки, повязки, шрамы и протез на левой руке. И кивает ей — так приветствуют друг друга равные. И правильно, была бы она старше по званию, надела бы форму. Она кивает в ответ.
Она приглядывается к их форме.
— Седьмой пехотный, да? — спрашивает она.
Солдаты оборачиваются.
— Точно, — подтверждает молоденькая девушка.
— Вроде ж вы стояли… в Жугостане, да?
— Именно.
— Отличное место.
Девушка фыркает:
— Да не то чтобы…
— Ну как, отличное в плане того, что в батлане практикуйся не хочу. Так я слышала. А служил кто из вас, ребята, под командованием майора Авшрама?
— О… Да. Я служила, — говорит девушка.
— Он до сих пор сраные усы свои носит?
Солдаты смеются.
— Носит-носит, — говорит девушка. — Оскорбляет, так сказать, наше чувство прекрасного.
И оглядывает Мулагеш:
— Тоже служили?
— Было дело. А может, еще и будет. Приеду домой — узнаю.
Они понимающе кивают. Да уж, жизнь солдата ему не принадлежит.
— А где служили? — спрашивает девушка.
— Ну… Теоретически, — говорит Мулагеш, — я была в отпуске.
Та смеется — не верит:
— Ничего себе отпуск у вас был!
— А то.
И они, ожидая посадки, болтают, и шутят, и стреляют друг у друга сигареты. Один храбрый мальчишка-рядовой пытается раскурить одну из сигарилл, которые Мулагеш купила на пристани, — гадость редкую. Парнишка затягивается и тут же зеленеет, и над ним все хохочут и подшучивают. Мулагеш улыбается, глядя на них, упиваясь их молодостью, оптимизмом, наивностью, дурацким цинизмом. Да, ее молодость осталась далеко позади, но беречь, учить и наблюдать за ней — прекрасно. В действительности, это самое замечательное, что есть в жизни.
Что же могло случиться с этими ребятами, не возьми она меч, не прислушайся к нему, не обратись она с речью к адептам? И что же могло случиться, если бы она во всем разобралась раньше, если бы слушала и наблюдала за Радой чуть повнимательнее. Критическая ситуация — все равно критическая, даже если ее успели разрешить. Сотни людей погибли, а этого можно было избежать. И не умерли бы Надар, Бисвал, Панду и Сигню.
Мулагеш смотрит, как играют на волнах солнечные зайчики, отражаясь в снежной белизне корабля. Все они погибли. Все. А она — выжила.
Рука болит. Но меньше, чем раньше. Но все равно болит. Возможно, теперь это на всю жизнь.
Солдатик, который пытался раскурить ее сигариллу, пробует теперь скормить ее чайкам. Над ним снова хохочут. Мулагеш улыбается. Неизвестно, будет ли она и дальше носить форму, но защищать их, сражаться за них она станет всегда.
Очередь начинает двигаться вперед. Они закидывают на плечи вещмешки, наклоняются и идут по мосткам на «Кайпи».
Солдатик оборачивается к ней и говорит:
— Ну что… Не знаю, что вас ждет в Галадеше, но надеюсь, вы отдохнете. Мирно и спокойно.
— Мирно? — удивляется Мулагеш. — А впрочем, почему бы и нет.
Они поднимаются на борт. Совсем скоро они будут дома.
Назад: 16. Королева Горя
Дальше: Благодарности
