Ехали молча. Уже много часов они ехали молча, и тишины этой никто не собирался прерывать. Ему это не мешало. Он помнил… сцены. Костер, котелок с булькающим варевом, ни запаха ни вкуса которого он не ощущал, тянущий от земли холод, подрагивание ладони, машинально оглаживающей рукояти мечей. Он помнил мужчин, заступивших им путь на лесной тропинке. Четверых. Их главарь ухмылялся, потрясая топором, а потом – посмотрел ему в глаза, и отвел взгляд, и вдруг отступил в кусты, освобождая путь.

Странствовали они неторопливо, не спеша, а тишина вокруг них наливалась, словно густеющая смола. Малышка Канна поглядывала на него из-под челки черных волос, Йатех чувствовал это, порой перехватывал ее взгляд, в котором ничего не мог прочесть: ни злости, ни гнева, ни печали. Тот оставался абсолютно… равнодушным.

На второй день они разбили лагерь в небольшой котловинке, разожгли костерок и съели приготовленный на скорую руку ужин.

А потом по невидимому знаку Иавва поднялась и исчезла между деревьями. Они остались одни.

– Что ты помнишь из того лагеря?

Он помнил, что когда закончил сказку, то уложил девочку вместе с остальными детьми на повозку, у которой были двери, и запер вход. Если в окрестностях не было медведей, любители падали не сумеют добраться до тел. А потом он отправился следом за Канайонесс. Его ждало еще несколько месяцев службы, после которых он будет свободен. Но говорить об этом сейчас он не хотел. Лишь заглянул ей в глаза, такие обыкновенные и спокойные, что почти мог поверить, что разговаривает с нормальной девушкой.

– Не ответишь?

– Нет.

Он отозвался впервые за два дня и удивился, что у него нормальный голос.

– Считаешь, что это моя вина? Что я отобрала у тебя все: происхождение, имя, личность, а в конце превратила тебя в убийцу детей? Это был твой выбор. Ты не должен был вмешиваться в то, что делала Иавва.

– Не должен был? Кем… чем бы я тогда стал?

Уголки ее губ поползли вверх:

– Хороший вопрос. После первой схватки я приказала пощадить нескольких женщин и старика. Ладно, его – чтобы страдал, чтобы просыпался, рыдая, ночью, вспоминая тех, кто погиб из-за него. Но когда он и те суки выбрали смерть… Ты подумал, что делала бы группка детей, одна, в лесу, в паре десятков миль от ближайшего поселения? Теперь из тебя выходит… не человечность, всего лишь… человекоподобие. Тот странный набор характеристик, мешанина ложных понятий, глупых убеждений и искусства самообмана. Ты убил бы мать девочки, но саму ее – уже нет. Потому что хорошие люди детей не убивают. Они могут оставить их в глуши, обреченных на голодную смерть, на гибель от жажды и от волчьих клыков, но они ведь того не увидят, а потому это не отяготит их совесть. Человекоподобие во всей красе.

– Значит, милосердие? Я видел, что из тебя лезло, когда приказывала их убить…

– Ты видел? – сделалась она серьезной. – Что ты видел?

Она легко поднялась, небрежным девичьим движением смахнула со лба челку.

– Ты этому радовалась. Убийствам невиновных.

Он тоже поднялся и невольно шевельнул плечами, поправляя мечи за спиной.

Она прыгнула вперед так быстро, что он даже не успел потянуться за оружием – а она уже была рядом, лицом к лицу, глаза ее, казалось, росли, наполняли пространство, пока не пожрали всего его.

Йатех почувствовал прикосновение к груди, легкое, почти невесомое, но земля убежала из-под ног, и он опрокинулся на спину.

Ударился затылком обо что-то твердое с такой силой, что под веками засияли звезды, девушка же уселась сверху, схватила его за голову и прижала ее к земле. Еще одна молния расколола череп, но он вдруг ощутил под собой нечто, что не ожидал бы почувствовать в лесу, – гладкий теплый камень.

Она низко наклонилась и прошептала ему в ухо:

– Прикрой глаза. Слушай.

Он вздрогнул.

– Ну, прикрой… – Она заслонила ему глаза ладонью. – Слушай.

И только тогда он понял. Тишина. Безбрежная, неестественная, абсолютная. Такая тишина, что пока человек в ней не окажется – не будет знать, что по-настоящему-то тишины он еще не ощущал.

– Не двигайся. Слушай.

Ее шепот был громче крика. А когда отзвучал, тишина показалась еще глубже и мертвей.

Некий звук пробился к его сознанию. Что-то как… дыхание, будто кто-то набирал воздух и выпускал его со всхлипом. Тихо, словно плачущий боялся, что его кто-то услышит.

– Ты слышишь, верно? Невиновные? Невиновных нет. Ты, я… каждый. Мы все виновны. А она – сильнее прочих. Не смотрела на меня, хоть мы и встретились несколько раз, я была слишком неважной, незначительной. А она… сказала… все сказали, что сто лет… самое большее двести. Но не три с половиной тысячи! – Она ударила его затылком о камень. – Не столько! Не столько! Слушай!

Она чуть привстала и сильнее прижала его голову к земле.

Всхлип. Словно сам мир плакал.

Он открыл глаза, сбросил с себя Малышку Канну и вскочил на ноги.

Небо. Светло-серое, оттенка полированного железа, приклеивалось к горизонту и взбиралось вверх, чтобы прикрыть весь мир непроницаемым куполом, а мир состоял только из черной равнины и вырастающих где-то поодаль каменных зубов.

Он замер.

– Где…

– Меекханцы зовут это Мраком.

– Мрак? Мрак – это…

– Это через Мрак души уходят в Дом Сна. – Казалось, Канайонесс его не слышит. – Это из-за Мрака прибывают демоны. Это за Мраком находятся реальности Бессмертных, богов, которым мы даруем свое послушание и лояльность. Так говорят. Верно?

Он тряхнул головой. Мрак? Как? Мрак – это… зло. Говорят «пусть Мрак тебя поглотит» или «проклятое дитя Мрака», и это серьезные слова. Такие, за которые порой отвечают сталью. Но это? Это место…

Он сжал кулаки:

– Всякий Знающий так говорит.

– Правда? Но почему? Потому что когда они тянутся за Силой, аспектированной или дикой, когда тянутся глубоко, сильно, до границ своих возможностей – а то и за них, они наталкиваются на барьер. И большинство описывают его как черную стену, чьи границы нельзя установить. Мрак. Но некогда… вы и не только вы… некогда называли это место Завесой. Или Стеной. Или Барьером. Хотя уже долгие века вы, как и бóльшая часть известного мира, употребляете меекханское название. Оно – безопасней.

– Безопасней?

– Завеса может приподняться, а стену можно свалить. А мрак – это мрак, нечто, что невозможно ухватить, а потому оно по природе своей неуничтожимо. Верно? Вы живете за стеной, выстроенной из неисполнившегося будущего, и делаете вид, что все в порядке. А поскольку не видите цену, которую заплачено за ваше хорошее самочувствие, то и считаете, что ничего не случилось. Как в том лесу, милый. – Она улыбнулась, и это не была добрая улыбка. – Ты бы оставил детей на жестокую и верную смерть, но поскольку сам бы ее не видел, то она не отяготила бы твоей совести. Ровно так – и с целым миром. Вы не видите страданий, которые – цена за ваше спокойствие, а даже если порой что-то до вас доходит, то вы отводите взгляд. – Она подошла и ткнула его пальцем в грудь: – Истинная тьма на самом деле скрыта здесь. В ваших сердцах. Правда же?

Он отступил, выхватил меч и выставил в ее сторону:

– Что – правда?! Зачем ты мне это показываешь?! Что ты со мной делаешь? Еще несколько месяцев – и я уйду… Зачем столько усилий?

Она приподняла брови, а он почувствовал, как кости превращаются в ледяные осколки. Под этими красивыми бровями, в этих больших глазах не было ничего, кроме чистого безумия.

– Меч? Мой собственный меч? И обвинения? – Улыбка Малышки Канны напоминала оскаленные клыки бешеного пса. – Пытаешься свалить вину на меня? Потому что я тебе показываю, что ты – слепец в стране слепцов? Что слишком мало знаешь и понимаешь? Снова это твое человекоподобие… Если правда не подходит к моему образу мира, тем хуже для правды. Я ее проигнорирую, забуду, изуродую. А если не удастся, то уничтожу. И что ты теперь сделаешь? Иссар…

Он сделал шаг вперед и уперся кончиком меча ей в шею, в ямку между ключицами:

– Я уже не иссар… У меня нет души и…

– Да заткнись! – отмахнулась она, не обращая внимания на оружие. – Нельзя потерять душу, вырубая дыру в скале и ломая мечи, ты, дурак. Тело без души – как истекающий кровью ягненок в волчьем логове, ловчие найдут ее в несколько мгновений. Об этом ты тоже забыл? Навязанный вам племенной обычай изуродовал и выдавил истину, а вы принимаете его, потому что так легче и проще. Общая душа? В чем бы ей существовать? Какой формой бытия она была бы? Просвети меня. Объясни.

Он помнил, что ребенком и правда часто спрашивал, где находится душа, но никто из взрослых не сумел дать ему удовлетворительный ответ. Одни говорили, что она встает над афраагрой, другие – что обитает в стенах каменных домов или что свернулась под троном Великой Матери, ожидая конца времен и Суда. Самое популярное объяснение гласило, что общая душа обитает в телах живых членов племени, а после смерти одного из них душа растворяется между остальными, а потому, пока племя будет существовать, остается надежда на искупление древних грехов.

Это был хороший ответ. Правдивый и искренний.

Но он породил лишь снисходительную улыбку, при виде которой рука, державшая оружие, дрогнула.

– Правда? – Она подняла брови и прикрыла рот ладонью, смеясь воину прямо в глаза. – А разве ваши Знающие не утверждают, что душа – это книга, куда записывается вся жизнь человека? Его поступки, эмоции, воспоминания, его благородство и подлость? Что человек – это душа, а тело – лишь куча костей и мяса, и ничего более? Так как? Чувствовал ли ты хоть раз, как что-то в тебе появляется? Например, после смерти близкого человека? Разве не ощущал ты лишь утрату? Уход. Почувствовал ли ты это, когда умер твой отец? А брат? А мать? Она не родилась как иссарам. Разве ее душа тоже отправилась в мифическую полноту? Знаешь, что происходит, когда ты вольешь в кубок с водой ложку вина? Даже ребенок ощутит изменение вкуса. А когда бы ты влил несколько ложек? А десяток? Или умри внезапно много твоих побратимов, стал бы ты другим человеком? А разве после войн между племенами те, кто выжил, превращаются в других людей? Потому что фрагменты душ других иссарам отпечатали на них свое клеймо? Общей души не существует, глупец, ее не может существовать, потому что тогда вы перестали бы быть людьми – теми, кого считают людьми в большей части мира. Кем бы вы стали, если б каждая смерть в племени изменяла сущность вашей личности?

Он покачал головой, и это было единственное возражение, на какое он решился, потому что своему горлу он сейчас совсем не доверял. Лицо ее моментально окаменело в гримасе презрения:

– Слепец в стране слепцов. Первый шаг к глупости – это перестать задавать неудобные вопросы. Ты уже не иссар? Зачем ты притворяешься? Я ведь вижу, как ты всякое утро протираешь клинки мечей влажной тряпочкой, чтобы их напоить, а всякий вечер склоняешь голову в сторону закатного солнца. Вижу, как ты ставишь ноги, когда мимо проходит вооруженный мужчина, и с каким презрением смотришь на того, кто не кланяется твоей богине.

Она ухватилась за клинок меча. Он смотрел на это как загипнотизированный: черный клинок был острее бритвы.

– Что, собственно, держит тебя около меня? Страх? Нет, – ответила она сама себе. – Честь, а скорее, какое-то дикое, глупое, первичное чувство верности, которое вырезано в твоей голове племенными россказнями. Общая душа? Ваши души после смерти идут в Дом Сна. Кендет’х? Дорога? Какая дорога? Куда она ведет? К мифическому концу времен? Этот конец уже наступил, а вы и не заметили. А может, к искуплению? Какому? За что? Вы помните? Нет! Харуда был глупцом, болваном, несчастным придурком, который напомнил остальным о Баэльта’Матран, чтобы объединить горсть пустынных племен, без которых мир стал бы лучше. Да что там, вы и не должны были бы существовать, но она решила, что позволит вам жить. Сука. Ловкая и пронырливая сверх всяческой меры. Посеять зерно, миф о собственном существовании, прежде чем издаст первый крик…

Она без труда отвела клинок в сторону.

– Не наставляй на меня оружие, которое я тебе вручила, – прошипела она. – Никогда. И не пытайся говорить мне, кем ты являешься, а кем не являешься. Это я такое решаю. Для меня ты батхи – комок, сущность между куском грязи и человеческим существом. До этой поры тебя формировали обычаи и законы народа, среди которого ты воспитывался. Понимаешь, что это значит?

– Нет.

– Означает, что, вырасти ты с меекханцами, был бы ты одним из них, работал бы и сражался во славу Империи. Если бы вырастили тебя пустынные номады, ты ездил бы на верблюдах и нападал на караваны. А родись ты на побережье, ловил бы рыбу или строил корабли. Понимаешь? На самом деле тебя нет, никогда не было, тебя оформили другие по их образу и подобию, включая и их человекоподобие. Истинным человеком ты станешь, лишь когда сам выберешь свою дорогу.

Он слушал, не понимая, о чем она говорит, потому что не впервые она потчевала его такой глупостью, но не отводил взгляда от ее маленькой руки, сжатой на клинке ифира, а в голове его пульсировала одна мысль. Она ведь должна уже отрезать себе пальцы. Малышка Канна проследила за его взглядом.

– Ты удивлен? Эти клинки не могут меня ранить, дурак. Посмотри еще раз на свои мечи и на то, на чем ты стоишь.

Он взглянул. Скала – черная, словно вулканическая, гладкая и стекловидная. И черные, лоснящиеся, словно обсидиан, клинки.

– Ты все еще думаешь, что я сделала их из песка пустыни?

– Что они такое?

– Мрак в чистой форме. Обида, ложь и нарушенные клятвы. И помни. Они мои. Ты их только носишь.

Он прикрыл глаза, чтобы не смотреть на безумие, на чешуйчатое, скользкое нечто, что таилось на дне ее зрачков.

– Этот плач. Как часто ты его слышишь?

И задрожал, когда она ответила, потому что в тот момент он был уверен, что она говорит правду, и только правду. Воцарилось молчание, оно длилось и длилось, а у него не было сил открыть глаза.

– Мы поедем на юг. Далеко, за пустыню. Владычица Судьбы хотела, чтобы я приняла участие в одной игре, которую она ведет, а потому мы встанем у ног Агара-от-Огня, и лучше бы, чтобы он не приветствовал нас слишком горячо.

Голос ее изменился, снова звучал нормально, почти дружески.

– Это была шутка. Мы проведаем комнату, которую Агар создал тысячу лет назад, когда открыл там свое Око, и станем свидетелями определенных переговоров. Эйфра сказала мне только это. Я не слишком-то ей доверяю, а потому будь наготове. Если что-то пойдет не так, тебя и Иаввы может не хватить.

Она похлопала его по щеке пальцами, холодными, словно горсть сосулек.

– А если тебе когда-нибудь еще придет в голову обратить против меня оружие, ты пожалеешь, что не умер в пустыне, мой дорогой Носящий Мечи.