Базируясь в Берлине – средоточии интеллектуальной жизни немецкого еврейства, Носсиг применяет свои колоссальные таланты организатора, чтобы в 1902 году основать Ассоциацию еврейской статистики, чтобы издать ее первый доклад Jüdische Statistik (1903), а в следующем году учредить Büro für Statistik der Juden. В донацистский период бюро находилось в центре еврейской политической и интеллектуальной жизни: «…оно было средоточием еврейской деятельности в сфере обществознания в Европе… вплоть до середины двадцатых годов ХХ века» [197].

Еврейское обществознание было прямым ответом на еврейский вопрос. Это лаконично описано историком Джоном Эфроном:

«Стержнем вопроса было объяснение физических, культурных и социальных различий между евреями и немцами. Главная проблема состояла в том, почему после их эмансипации 1812 года в Пруссии, их последующей интеграции в немецкое общество и восприятия ими немецкой культуры евреи оставались особой, заметной и легкоопознаваемой группой. Почему они не отделались от своей еврейскости – этой редко описываемой, но часто наблюдаемой сущности?» [198]

То, что этот вопрос тревожил и немцев-неевреев, видно по масштабу и напряженности исследований, к которым он побуждал. Пожалуй, самое знаменитое исследование – сравнительная краниометрия Рудольфа Вирхова, который в семидесятые годы XIX века, измерив черепа почти семи миллионов школьников – немцев и евреев, продемонстрировал непрактичность фенотипических различий между арийцами и евреями и, соответственно, претензий на отождествление расы и нации [199].

Носсиг возражал, что потеря культурной самобытности ввиду ассимиляции разрушает тело еврея-индивида и тело еврейского народа. В изгнании люди подвержены телесным и душевным болезням, так что они нуждаются в физической и духовной регенерации [200]. Поскольку и еврейские специалисты по обществознанию, и интеллектуалы-антисемиты были верны новой логике физической антропологии, теории эволюции и медицины, все они могли прийти к согласию относительно этого кризиса. Но были, очевидно, и ключевые различия. Еврейские ученые вслед за французским натуралистом Жан-Батистом Ламарком подчеркивали роль среды обитания в эволюции и уверяли, что «национальные патологии» вызываются скорее социально-историческими, чем расово-биологическими факторами [201]. Для «ассимиляционистов» Ламарк служил бастионом, защищающим их от попыток антисемитов перечеркнуть достижения эмансипации; сионисты видели в трудах Ламарка обещание, что новая земля породит нового еврея.

Наряду с антисемитизмом Нового времени евгеника и Rassenhygiene (так начинали именовать ее немцы: не «социальная гигиена», а «расовая гигиена») пленяли мыслителей из всех политических лагерей [202]. В наше время трудно осознать, что эта форма социальной инженерии была окрашена идеализмом. И трудно вычислить, в какой мере самый катастрофический результат этих идей был случайным. Дарвинизм не обязательно должен был выродиться в грубую социологическую теорию соперничества; евгеника не требовала брать на себя обязательства перед какой-то нацией или провозглашать иерархию рас – речь шла только об улучшении конкретной популяции средствами науки [203]. Но вот чем поразителен этот момент: как слияние вышеперечисленных идеологий (и связанная с ним трансформация политики в некий вид биологической науки) оказалось столь неотразимым и завело столько людей в столь ужасающие места.