X
Ex Libris, Exempla
Экслибрис, примеры

Двадцать шестое декабря 1934 года. Знаменитый эпизод в истории сюрреализма. В парижском кафе Андре Бретон и многообещающий писатель Роже Кайуа ссорятся из-за пары мексиканских прыгающих бобов.

Тремя годами позже Кайуа основал «Коллеж социологии» вместе с двумя другими инакомыслящими сюрреалистами – Жоржем Батаем и антропологом Мишелем Лейрисом. (Он также скрепя сердце принял участие в группе харизматичного Батая Acéphale – тайном обществе, чьи немногочисленные члены, если верить слухам, договорились о человеческом жертвоприношении в качестве радикального жеста; но, хотя многие из них добровольно вызвались на роль жертвы, никто так и не согласился на роль палача [468].) Еще через два года Кайуа уехал из Франции, чтобы пересидеть нацистскую оккупацию в Аргентине. Прошло еще девять лет, и он начал карьеру чиновника от культуры в ЮНЕСКО. Спустя двадцать три года его избрали во Французскую академию. В процессе всего этого он написал ряд своеобразных, отражающих его глубокую эрудицию и почти забытых ныне книг на необычные темы, и особое место среди этих тем занимали насекомые (преимущественно богомолы, фонарницы и другие виртуозы мимикрии).

Двадцать седьмого декабря, возможно страдая похмельем (ему был двадцать один год), Кайуа направил Бретону письмо, в котором объявил о разрыве с сюрреализмом. «Я надеялся, – писал он, – что наши позиции расходятся не так сильно, как выяснилось во время нашего разговора вчера вечером» [469].

На столе перед ними лежали загадочные бобы. Почему они так прыгают? Может быть, эти неравномерные судороги – признак какой-то диковинно-неведомой жизненной силы? Кайуа взял нож, чтобы вскрыть бобы. Бретон, который был почти вдвое старше него, недавно исключенный из компартии автор основополагающих манифестов сюрреализма, видный французский интеллектуал, велел ему этого не делать.

Оба знали, что в каждом бобе сидит личинка бабочки Laspeyresia saltitans, и конвульсивные движения боба – на самом деле шевеление личинки в выеденной скорлупе. Но Бретон не желал никаких подобных подтверждений.

«Вы сказали, что это развеяло бы таинственность», – написал Кайуа.

Кайуа описал этот спор как конфликт поэзии с наукой. Но даже тогда его понимание науки было отчетливо поэтичным. Он добровольно впал в «полное замешательство», считая его коронной чертой изысканий в современном мире, которому свойственен «крах очевидного» [470]. Как всякий добросовестный ученый, он считал замешательство тем толчком, который провоцирует систематические изыскания. Но он развивал свою идею «диагональной науки», «науки о том, что выше знания», науки, которая охватила бы «то, чего не желает знать наука». Он искал «порядок, который позволит беспорядку как таковому войти в порядок вещей» [471].

Обнаружение личинки внутри боба вряд ли развеет таинственность, написал он Бретону: «Здесь мы имеем одну из форм Чудесного, которая не боится знания, но, наоборот, расцветает на его почве» [472].

Природный мир полон чудес. На одно из них Мария Сибилла Мериан набрела в Суринаме. Она обнаружила, что фонарница (Laternaria phosphorea) дает свет, «при котором можно читать книгу, напечатанную тем же шрифтом, что и Gazete de Hollande» [473]. Вообще-то Мериан ошиблась: фонарница вообще не испускает свечения; это странное, несообразное заблуждение прочно прилипло к фонарнице на сотню с лишним лет и доныне сохранилось в ее латинском названии. Кайуа предполагает: появление этого насекомого так поразило Мериан, что она бессознательно приискала ему объяснение, подменив одну странность другой странностью иного порядка – странной способностью светиться.

И действительно, L. phosphorea — поразительное животное. Как и богомол, оно наполняет мир вокруг себя мифами, преданиями и легендами. Британский натуралист Генри Уолтер Бейтс, проживший одиннадцать лет в бассейне Амазонки и открывший, помимо многих других вещей и явлений, форму мимикрии у бабочек, которая сыграла ключевую роль в появлении теории естественного отбора Дарвина, пересказывает местные истории о фонарницах: те, мол, нападают на людей на реке и убивают их. В Амазонии, пишет Бейтс, это насекомое называют «крокодилья голова», потому что его длинный хоботок чем-то похож на рыло [474]. Этот пустой ящик, торчащий на лице фонарницы, «в точности имитирует голову аллигатора, – писал Кайуа (не особо склонный к биологической или географической точности), – окраска и рельеф в совокупности дают изображение мощной челюсти с устрашающими зубами». Эффект «абсурдный, даже нелепый», но неоспоримый [475]. Как странно, что маленькая муха, живущая в лесу, имеет сходство с крокодилом и, соответственно, так убедительно пугает.

По гипотезе Кайуа, существует «репертуар пугающих обличий», некий набор прототипов, имеющийся в природе, а крокодил и фонарница черпают идеи из этого набора. Мимикрия – это вовсе не стремление исчезнуть из виду, спрятаться у всех под носом. Чаще это способность появиться вновь, навести панику внезапной сменой одного обличья на другое (что-то вроде «масок со ставнями» у индейского племени хайда). Из ниоткуда, на пустом месте богомол внезапно встает на дыбы, возвышаясь над своей добычей, демонстрируя свои устрашающие пятна-глазки, издавая зловещие звуки; его жертва замирает, как вкопанная, она парализована, она загипнотизирована, не в состоянии бежать от этой фигуры, а богомол «кажется чем-то сверхъестественным, не принадлежащим к реальности, пришельцем из запредельного мира» [476].

Такова и фонарница. За ее головой рептилии – «фальшивой головой, карликовой и гигантской одновременно» – Кайуа замечает другую голову – «крохотную головку насекомого» с «двумя яркими, черными, почти микроскопическими точками – глазами» [477]. Крокодилья морда – это маска, которая по своему воздействию и методу применения сопоставима с маской шамана-человека. Фонарница «ведет себя, словно заклинатель, колдун, который носит маску и умеет ее применять» [478].

Кайуа был заядлым коллекционером камней и минералов. На закате жизни он опубликовал «Отраженные камни» – богато иллюстрированный путеводитель по лучшим экземплярам своей коллекции, где он описывает каждый камень с характерным для себя уникальным сочетанием биологических рассуждений и поэтичных аналогий. В камнях он находит такие же соответствия, как и те, что столь неодолимо влекут его к насекомым. Мимикрия у насекомых имеет те же ключевые особенности, что и колдовство у людей; точно так же миметические украшения животных на практике и по своему воздействию – аналог шаманской маски, точно так же как пугающие пятна-глазки на крыльях бабочки Caligo напоминают о дурном глазе («Фасцинирующее действие глаз имеет место во всем животном мире»), так и великолепные камни из коллекции Кайуа («И не только они, но и корни, раковины, крылья и любая тайнопись и конструкция в природе») разделяют с человеческими искусствами некий «универсальный синтаксис», связь с «эстетикой вселенной» [479].

Если категоричное деление на сегменты – непременный первый шаг в научном рассуждении, то этот мир в любой момент вырывается за пределы отсеков, на которые он разграничен. Это размывание границ – границ «я» и Другого, тела и животного, растения и минерала. Их растворение в пространстве. В конце одного из своих самых знаменитых эссе Кайуа цитирует неистовый пассаж из «Искушения святого Антония» Флобера: «…всеобщее зрелище мимикрии, перед которым капитулирует отшельник».

«Теперь растения уже не отличаются от животных. <…> Насекомые, похожие на розовые лепестки, сидят на кусте. <…> Затем растения сливаются с камнями. Кремни походят на мозги, сталактиты – на сосцы, железные цветы – на фигурные ткани…» Антонию хочется разделиться на множество частей, быть во всем, «проникнуть в каждый атом, погрузиться до дна материи – быть самой материей» [Пер. М. Петровского. – Ред.] [480].

Чернильно-дымчато-вибрирующие отполированные поверхности яшмы и агата могут увести Кайуа в этот мир. И сердитая бабочка мертвая голова тоже может. И богомол, встающий на дыбы. И фонарница. «Никто, – пишет он, – не должен утверждать, что нелепо приписывать насекомым волшебство» [481].