Настал день, когда правлению Мета предстояло решить, как быть с предложением о выкупе здания. Шарлотт не хотела обсуждать это на общем собрании членов кооператива, что, знала она, было с ее стороны неправильно, но она все равно этого не хотела. Если бы дошло до всеобщего голосования и члены поддержали бы продажу, у нее взорвалась бы голова. Она ощущала давление, и это ей не нравилось. Она стала бы кричать о жестоком обращении и почувствовала бы себя еще хуже, чем когда-либо.

– Меня призывают довериться людям, но я не могу, – сказала она своей коллеге по работе, Рамоне, и та сочувственно кивнула.

– Почему им нужно довериться? – спросила Рамона. – Тебе-то что с того?

– Ой, вот не надо, – ответила Шарлотт. Рамона любила ее поддразнивать, и ей обычно тоже это нравилось, но сейчас было слишком страшно. – Я вот думаю, можно ли мне объявить себя диктатором здания. Разве не так было устроено в греческих городах-государствах? Вот приходит откуда-нибудь кризис, все рискует развалиться, и тут кто-то объявляет себя диктатором, и все соглашаются и позволяют ему выводить полис из кризиса.

– Хорошая мысль!

– Да брось.

Первую встречу того дня она проводила с семьей из Батон-Ружа – нужно было обсудить с ними их дело. Американцам полагались гражданские права, защищающие их от дискриминации, которой подвергались приезжающие в город иностранцы, но на практике так случалось не всегда. У многих попросту не было ни бумаг, ни облачной документации – и, как ни странно, такие люди встречались сотнями и тысячами день за днем на протяжении многих лет. В «Очень плохой день», случившийся в облаке после Второго толчка, пропали данные миллионов людей, и ни одна страна так и не оправилась от этого полностью, кроме Исландии, которая не верила в облако и продолжала хранить данные обо всем на бумаге.

Также сегодня ожидался приток новых беженцев с «Нового Амстердама», голландского корабля-города. Этот плавучий город был одним из старейших и медленно ходил по миру подобно остальным. Один из кусочков затопленных после Второго толчка Нидерландов, он соответствовал примерно пяти процентам оставшейся территории своей родины. Как все корабли-города, он был, по сути, плавучим островом, более-менее самодостаточным, и по указанию голландского правительства странствовал по планете, всячески помогая жителям межприливных зон, вплоть до того, что перевозил их к более высоким регионам. Шарлотт нравилось посещать его, когда он околачивался у побережья Нью-Йорка, кружась в Гольфстриме за Веррацано-Нарроусом. Корабли-города не могли приближаться к Нарроусу из опасения, что их затянет приливом и они врежутся в какой-нибудь из берегов, а то и в оба сразу, и застрянут. Зато долететь до них по воздуху на небольшом самолете можно было меньше чем за полчаса. Шарлотт села на один из рейсов в Тёртл-Бей, и ей тут же предстал прекрасный вид с высоты: город, Нарроус с его мостом, открытый океан. Оказавшись над морем, слева она увидела затопленные отмели Кони-Айленда, где со стороны моря стояли в ряд баржи, которые зачерпывали старый песок и перевозили его на север, к новой линии берега. Пролетев затем над синей гладью океана, они вскоре спустились на удивительный зеленый остров – тот был крупный настолько, что в его аэропорту можно было разместить несколько взлетных полос для реактивных самолетов, да только на таких теперь мало кто летал. Городской же самолет, на котором летела Шарлотт, сел на полосу и проехал по ней примерно треть общей длины.

Когда она выбралась из него и оказалась в аэропорту, вид ей открылся такой, что это вполне мог быть и Лонг-Айленд. Никакого ощущения качки, ничего подобного. Это всегда восхищало Шарлотт. Аккуратные небольшие строения вокруг создавали атмосферу настоящего голландского городка.

Но, несмотря на элегантный вид улиц и строений, нетрудно было заметить тревогу в глазах людей, селившихся в общежитиях для беженцев. Шарлотт хорошо знала этот взгляд – ее клиенты всегда так на нее смотрели. Заискивающий, пытающийся зацепить ее своей историей, такой, что у нее никогда не получалось от этого отстраняться. Но и пропускать их отчаяние через себя она не могла, иначе сошла бы с ума – поэтому нужно было соблюдать профессиональную дистанцию. А это ей удавалось, хоть и требовало усилий – именно из-за этого она чувствовала усталость в конце дня и даже в конце часа. Совершенно измотанная, а где-то в глубине и сердитая. Не на клиентов, но на систему, которая привела их к нужде и позволила им достичь такой большой численности.

Итак, сейчас «Новый Амстердам» перевозил людей из Кингстона, Ямайка. Ни у кого из них не было документов, а выглядели они скорее как испанцы, а не ямайцы и говорили между собой по-испански, но на борт они сели именно в Кингстоне. Для Карибов это было нормально. Шарлотт села с ними за стол и стала поочередно слушать их истории, заполняя первичные документы для беженцев. Это позволяло внести их в базы и в итоге помогало им в дальнейшем, даже если изначально у них ничего не было. Она будто бы в самом деле вытаскивала их из моря.

– Не забудьте вступить в Союз домовладельцев, – повторяла она всем. – Это вам будет очень полезно.

Они были благодарны за все, и это тоже отражалось на их лицах, и это тоже было тяжело игнорировать, как и их отчаяние. Людям не нравилось чувствовать себя благодарными, потому что они терпеть не могли обстоятельства, заставляющие их быть благодарными. Так что приятно от этого не было никому. Один человек делал добро для других не ради них и не ради себя. Из этого, казалось, можно было предположить, что причин делать добро не существовало вовсе, однако было ощущение, что это необходимо. Шарлотт делала это из каких-то абстрактных побуждений, считая, что это нужно, чтобы облегчить их первые дни в новом мире. Что-то вроде того. Такая вот сумасшедшая идейка. Она и сама была сумасшедшей, она это знала; наверное, компенсировала этим недостаток чего-то другого. И находила таким образом способ занять чем-то мозг. Это казалось ей правильным. Так часы проходили для нее гораздо интереснее, чем если бы она занималась чем-то другим, как пыталась раньше. Что-то вроде того. Но на исходе дня, пусть даже проведенного на море, под прохладным бризом и под крики чаек, она была готова все бросить.

Но она не могла, и уж точно не на исходе этого дня, когда нужно было лететь обратно, бежать из офиса и добираться домой. Идти пешком некогда – лучше сесть на вапо, а то и поймать водное такси.

Возвращаясь над бруклинской отмелью к авианосцу в Тёртл-Бей, стоявшему на якоре у здания ООН, Шарлотт сидела у окна левого борта и восхищалась видом города в предзакатном свете. Солнце окрашивало каналы, и лес неприметных строений походил на ряды стоячих камней какого-нибудь полузатопленного Авалона. Черные колонны, частично погруженные в воду; вид сюрреалистический, к нему невозможно привыкнуть – он никогда не переставал казаться странным, пусть даже Шарлотт прожила здесь всю жизнь. И все же, несмотря ни на что, когда Шарлотт смотрела на город, ее наполняло ощущение чуда и даже гордости.

Посадка на авианосец. Спуск по пандусу к причалу. Переход маленькими шажками, в окружении толпы людей на переполненный вапоретто, направляющийся в город. Грохотание от причала к причалу, чтение отчетов, пока люди то сходят, то заходят, снова и снова. Она сошла на пристани рядом со своим офисом и заглянула туда, совсем ненадолго.

Когда она уже уходила, ее встретила Рамона с людьми из окружного офиса Демократической партии. Шарлотт пожала плечами, едва не сказав: «Я уже ушла», но прикусила язык. Она не понимала, что эти люди здесь делали. Сойдя на пристань, они спросили, не желает ли она баллотироваться в конгресс от Двенадцатого округа, куда входила затопленная часть Манхэттена и Бруклин. Место этого округа в Конгрессе считалось спорным и уже много лет представляло больше моллюсков, чем людей, да и людьми теми были только нелегальные поселенцы, коммунисты и прочие.

– Ни в коем случае! – ответила Шарлотт, пораженная. – А кандидат от мэра что?

Галина Эстабан выставила своего помощника Танганьику Джона, чтобы тот сменил старого конгрессмена, который, наконец, уходил после многих лет в этой должности. Такой выбор никого не радовал, но в партии существовала своя иерархия: нужно было начинать со дна и подниматься шаг за шагом – школьный совет, городской совет, законодательное собрание штата, а потом, если покажешь преданность команде, верхушка даст тебе партийную поддержку и поможет идти дальше. Такой уклад существовал уже много веков. Иногда бывало, что люди со стороны выражали свое недовольство, а иногда некоторые из них даже разрушали порядок вещей и избирались, но потом их изгоняли из партии, и ничего с этим поделать было нельзя. Так они попусту растрачивали свое время и те небольшие деньги, что удавалось привлечь для поддержки столь донкихотских идеалов.

Но эти люди, что просили Шарлотт баллотироваться, были из партийного офиса, даже из центрального парткомитета, и это слегка меняло дело. А может, и не слегка. Эстабан сама пришла со стороны, чем, пожалуй, это можно было объяснить. Пришла звездой, нарушив иерархию, потом набрала влияния и выдвинула собственного помощника на совершенно левую должность, никак не связанную с ее деятельностью, и это неправильно. А Танганьика Джон был у нее мальчиком на побегушках. Тем не менее выдвинуться против нее было делом проигрышным, а также ужасной тратой времени.

Шарлотт указала на это быстро и вежливо, как только могла, после чего запрыгнула в вапоретто, любезно загромыхавшее в направлении парка, а ее собеседники картинно закричали вслед с отчаянными мольбами.

– Подумай над этим! – громко молили Рамона и остальные, когда вапо двинулся к следующей остановке. Они выкручивали себе руки, будто голодные побирушки.

– Подумаю! – довольно солгала Шарлотт. Все это раздражало ее, но вместе с этим и забавляло. Забавляла даже сама мысль об этой глупости, на которую ей просто не надо было соглашаться, лишь сказав: «Хрен вам!»

Вапо взял влево по 23-й и высадил ее на пристани перед Флэтайроном, где она села в лифт до уровня крытого перехода. Зашагала на запад к Уан-Мэдисону, традиционно ругая его, пока шла по переходу, а потом над 23-й, к своему дому. К себе в комнату она попала как раз вовремя, чтобы успеть переобуться, сгрызть яблоко и умыться. В зал заседаний она вошла, когда там все уже было готово к началу.

Она села, чувствуя себя немного неуверенно, будто была еще на море или в воздухе. Остальные члены совета посмотрели на нее удивленно – видимо, заметив ее неуверенность, – но она ничего не сказала, ничего не стала объяснять и сразу начала собрание:

– Ладно, начнем.

До третьего пункта добрались довольно скоро.

– Итак, это предложение выкупить здание. Что будем делать?

Она посмотрела на остальных, и Дан, бывшая также юристом, сказала:

– Мы обязаны им ответить, официально и с проявлением должной осмотрительности.

– Я знаю. – Шарлотт ненавидела эту фразу – «с проявлением должной осмотрительности», но сейчас было не время на это указывать. Да проявляю я вашу занудную осмотрительность, ага!

– Итак, – продолжила Дана, – договор требует, чтобы мы ставили любые вопросы о собственности на голосование всех членов.

– Я знаю, – ответила Шарлотт. – Но мне интересно, действительно ли это вопрос собственности.

– Что ты имеешь в виду? Они предлагают выкупить здание.

– Вот я и говорю, реальное ли это предложение? Или, может, это какое-то подставное лицо, которое используют, чтобы узнать нашу оценку или вроде того?

– А какое это имеет значение?

– Ну, если это просто проверка ради сравнительной оценки, то мы как правление должны просто отказаться от этого, не вынося на голосование.

– Неужели?

– В каком смысле «неужели»?

– В смысле, ты действительно считаешь, мы можем определить, что это ложное предложение? Еще и с достаточной уверенностью, чтобы отказаться от своей обязанности вынести его на голосование членов?

Шарлотт задумалась.

Пока она думала, Дана продолжила:

– На самом деле, если мы отклоним предложение решением совета, они могут выйти с ним еще раз, и получится, что мы нарушили требование.

– Требование чего – нашего кооперативного договора или городского закона?

– Не знаю точно, может, того и другого.

– Хотела бы я это выяснить, прежде чем мы решим, – ответила Шарлотт. – Мы, наверное, можем отложить еще раз, поизучать этот вопрос, а потом уже действовать?

Говоря это, она чувствовала, что хмурила брови и лицо ее напряжено. Ей так хотелось отклонить предложение, что крутило живот и начинало стучать в висках. Но Дана была хорошим юристом и хорошим человеком, и, наверное, им действительно следовало придерживаться порядка, делать все как должно, чтобы ненароком не дать врагу, или кто это там был, преимущества. Так что Дану стоило послушать.

– Но сегодня мы можем это отложить, немного разузнать, а потом вернуться к вопросу на следующем заседании? Пожалуйста.

– Наверное, – ответила Дана. – Возможно, нам нужно больше информации, чтобы решить. Можем мы поговорить с людьми, которые это предлагают? Узнать, что у них на уме?

– Не знаю. «Морнингсайд» не скажет, кто они. Это мне не нравится. Я хотела бы еще раз попросить «Морнингсайд» дать нам возможность поговорить с этими людьми.

– Давай так и сделаем, а пока отложим рассмотрение. Я предлагаю отложить.

– Поддерживаю, – заявила Шарлотт.

Они отложили вопрос и перешли к следующему.

На следующее утро Шарлотт, стиснув зубы, позвонила бывшему мужу, Ларри Джекману.

– Привет, Шарлотт, – сказал он. – Что случилось?

– Ты в ближайшее время не собираешься в Нью-Йорк?

– Я здесь сегодня. А что?

– Я бы хотела выпить с тобой кофе и кое-что поспрашивать.

Они начали так встречаться несколько лет назад – время от времени пили кофе, говорили о делах города или о старых знакомых, которым нужна была помощь. Ларри не любил ни одну из этих тем, но всегда соглашался, и у них уже установилась некая традиция вот так встречаться. И сейчас, выдержав краткую паузу, от ответил:

– Всегда рад. Как насчет 4:20, в павильоне в Центральном парке?

Это было одно из их старых мест, и Шарлотт тут же согласилась.

Потом эта встреча на весь день выпала у нее из головы, она погрузилась в работу, а когда вспомнила, было уже четыре часа и нужно было торопиться. Пройти двенадцать кварталов пешком во время прилива никак невозможно, особенно учитывая, что первые три должны быть слегка затоплены. Поэтому она села на такси-глиссер, которое понеслось вдоль Пятой по мелководью, среди бурунов и водорослей, после чего повернуло и высадило пассажиров у плавучего пирса, севшего сейчас на мель посреди улицы в ожидании дальнейшего прилива. Этот быстрый, пусть и дорогой маневр оставил ее всего в пятнадцати минутах ходьбы до Центрального парка. Туда она и побрела, стараясь не нагружать бедро и жалея, что не сбросила больше веса, чем могла бы. Идти было тяжело.

И все же Шарлотт было необходимо пройтись, чтобы собраться с мыслями. Ей всегда было немного не по себе при встречах с Ларри – слишком давило прошлое, и бо́льшая часть этого прошлого была не очень приятна. Хотя, с другой стороны, у них было и много хорошего, даже очень хорошего, если пробраться до этих воспоминаний сквозь массу плохих. Когда они были молодыми влюбленными студентами юридического факультета, хорошим было почти все. Потом наступили годы совместной жизни, и хорошее с плохим так перемешалось, что одно от другого невозможно было отделить; такой просто была их жизнь в те годы – славной, болезненной и в конечном счете разочаровывающей тем, что они так и не смогли ужиться. Не сошлись во взглядах. Никто не сходится полностью, но они, похоже, не могли найти согласия даже в причинах своих разногласий. Они совершенно не разобрались в своих отношениях. А потом плохое и хорошее отделились друг от друга, и они внезапно увидели, что плохого было намного больше, чем хорошего. Во всяком случае, так казалось Шарлотт. Ларри заявил, что готов терпеть небольшие раздоры, а она предъявляла слишком много требований, но, как бы то ни было, в итоге все разладилось. Ни у кого из них больше не осталось чувств, и ко времени расставания, хотя при этом пришлось пережить много горьких и неприятных моментов, самыми сильными ощущениями оказались усталость и облегчение. Но вся та эпоха осталась позади, и у обоих появились новые инкарнации; а будь у них необходимость встречаться, они бы держались любезно, но такой необходимости не было, так как детей они не завели. Спустя несколько лет, когда все эти чувства переросли в грустную ностальгию, у Шарлотт возникло любопытство, жажда узнать, как продолжалась история Ларри. Особенно после того, как он переметнулся в финансовую сферу, поднялся там и стал, как она полагала, и богатым, работая в «Адирондаке», и влиятельным, когда стал главой Федеральной резервной системы. В тот момент ее любопытство перевесило неловкость, и они встретились за кофе.

Но все равно она до сих пор, когда шла увидеться с ним, когда знала, что он будет сидеть с ней за одним столиком, чувствовала дрожь, легкий приступ страха. Как перед ним будет выглядеть она, погрязшая в бюрократии на своей работе, еще и пониженная до должности в государственно-частной общественной организации, где стала юридическим соцработником? Ей не хотелось, чтобы о ней судили таким образом.

– Отлично выглядишь, – проговорил он, когда она села напротив.

– Спасибо, – поблагодарила она. – Это ты на работе, наверное, научился так хорошо врать.

– Ха-ха, – рассмеялся он. – Скорее, говорить правду. Говорить так, чтобы не пугать людей.

– Вот и я о чем. Кто же испугается правды? И что это за люди?

– Рынок.

– Рынок – это люди?

– Конечно. И еще конгресс. Конгресс – это люди, и они пугаются.

– Но это же у них так всегда? А если ты напуган постоянно, то куда уж хуже-то?

– Они все равно умудряются находить что-то хуже. И становятся гипернапуганными. А иногда доходят до предела и становятся совершенно спокойными. Вот на что я всегда надеюсь. Бывает, так и случается. Хорошие люди встречаются в обеих палатах и по обе стороны от прохода. Только нужно время, чтобы выяснить, кто именно.

– А как же президент?

– Она молодец. Всегда довольно спокойна. И умна. Она собрала достойную команду.

– Это по определению так?

– Ха-ха. Вот всегда приятно встретиться с тобой, чтобы ты меня немного одернула.

– Это просто то, что мне подумалось.

– А ты так и пьешь обезжиренный латте?

– Да, я не меняюсь.

– Я не это имел в виду.

– Разве?

– Ладно, мне просто кажется, что твои кофейные привычки несколько смешанны, хотя, может, я и ошибаюсь.

– В последнее время я люблю американо с эспрессо.

– Ого!

– А что, новая слизистая желудка.

– Операцию сделала?

– Поставили ли мне кольцо? Нет, я и так хорошо себя чувствую, хотя и не осознаю толком почему. Наверное, медитации помогают.

– Медитации?

– Медитации. Я же говорила тебе то ли в прошлый раз, то ли в позапрошлый.

– Я забыл, прости. Так что это такое?

– Это такая медитация осознанности. Я лежу в садах, смотрю на Бруклин и думаю, как много есть на свете вещей, с которыми я ничего не могу поделать. Потом их возникает будто целая вселенная, и тогда мне становится спокойнее.

– Я бы, наверное, уснул.

– Я обычно и засыпаю, но это тоже хорошо.

– До сих пор бессонница мучает?

– Сейчас она у меня как бы сливается со сном. Сон, медитация, бодрствование – теперь все становится одинаковым.

– В самом деле?

– Нет.

Он вежливо улыбнулся. Они отхлебнули кофе, оглядели парк. Осень в Нью-Йорке подходила к концу, листья почти все опали, но некоторые дубы, клены и вязы, высаженные несколько десятилетий назад, стояли в шапках из красных или желтых листьев. Все говорили, что здесь это самое красивое время года, время коротких вечеров и внезапных холодов и того тусклого света, благодаря которым Манхэттен превращался в город мечты, исполненный значимости и драматизма. Единственным местом, где хотелось быть. И они сидели друг напротив друга и здесь, и в других частях Центрального парка, и в других местах города, и так уже почти тридцать лет. Они были как двое гигантов, прошедших сквозь года, пусть даже она была бюрократом, а он главой Федрезерва, и она вдруг поняла, что он считал ее себе ровней.

– Так президент правда такая спокойная, ты думаешь?

– Думаю. Мне кажется, она гнет жесткую линию. И она прогрессивная, насколько это возможно для американского президента.

– То есть не слишком.

– Да, но это тоже важно. Я бы ее поставил в один ряд с Франклином Рузвельтом, Джонсоном и Эйзенхауэром.

– Это все президенты XX века. Здесь можно и Линкольна добавить.

– Да, наверное, если будет повод. Если ей придется действовать в критической ситуации. И мне кажется, ей хочется такой возможности.

– Гражданской войны из-за рабства?

– Ну, какого-то современного эквивалента этому. Я имею в виду, какие-то крупные проблемы. И неравенство, как известно, одна из них. Так что да, думаю, она очень хотела бы сделать что-то серьезное.

– Интересно. – Шарлотт задумалась. – Думаю, раз уж человек оказался достаточно глупым, чтобы стать президентом, он захотел бы сделать и что-то серьезное.

– Пожалуй, да. Соблазн велик. Я имею в виду, ты бы не подумала: «Ну, раз я теперь президент, то буду действовать осторожно и надеяться, что ничего не случится». Не подумала бы, так ведь?

– Не знаю, – призналась Шарлотт. – Это лежит как-то за пределами моих размышлений.

– И когда медитируешь, никогда не задумываешься, что бы сделала, если бы стала президентом?

– Нет. Определенно нет. Но это же ты на нее работаешь. Тебе и надо об этом думать. У нас многие считают, что глава Федрезерва – это одна из ключевых должностей.

Он удивился:

– Мне лестно думать, что ты можешь быть среди тех, кто так считает.

– А как же? Ты ведь меня знаешь.

– Ну да, вроде того.

– Да, знаешь, думаю. Наверное, мы стремились к справедливости тогда, в молодости. Это нас обоих касалось, да?

Он кивнул, глядя на нее с легкой улыбкой. Его идеалистичная бывшая по-прежнему здесь. Он отхлебнул кофе.

– Но потом я влез в финансы.

– Но это же был шаг к власти, верно? К политической экономике, а значит, к власти, а значит, ты так и стремишься к справедливости. Или можешь к ней стремиться.

– Тогда я так и думал, наверное.

– А я всегда это видела. И всегда тебя за это уважала.

– Спасибо. – Он снова улыбнулся.

– Люди лезут в финансовую сферу по разным причинам. Некоторые хотят просто заработать денег, я не сомневаюсь, но ты никогда таким не был.

– Да, пожалуй, не был.

– Я хочу сказать, сейчас же ты федеральный служащий. Значит, зарабатываешь какую-то мелочь по сравнению с тем, что мог бы.

– Это правда. Но мне нечего вообще беспокоиться из-за денег. Так что я не уверен, заслуживаю ли уважения только из-за этого. Зато можно сказать, что власть в определенных случаях интереснее денег. Когда у тебя достаточно денег, например. Такое можно видеть сплошь и рядом.

– Знаю. Но, как бы то ни было, ты уже глава Федрезерва, а это круто.

– Это интересно, врать не стану. И может, круто тоже. У меня такое чувство, будто я должен иметь больше возможностей, чем у меня есть. Как будто Федрезерв управляет собой сам или им руководит рынок или сам мир, а я просто сижу и думаю: давай, Ларри, сделай что-нибудь, измени что-нибудь, но что или как – это как минимум неочевидно. Во-первых, многое зависит от Совета управляющих, от региональных советов. Это не такая уже исполнительная система.

– Да?

– Не такая, как мне хотелось бы. Я чувствую себя больше каким-то советником, чем кем-либо еще.

Шарлотт задумалась над этим.

– Но не просто советником – советником президента и Конгресса.

– Тоже правда.

– А если ситуация станет критической, например если наступит финансовый кризис, то от твоего совета, может быть, будет зависеть все.

Он рассмеялся.

– Тогда мне нужно надеяться, что кризис наступит!

Шарлотт тоже рассмеялась – теперь обоим вдруг стало весело.

– Они бывают раз в десятилетие или около того, так что ты должен быть готов.

– Да, наверное.

Они поговорили на другие темы – о старых друзьях и знакомых тех времен, когда они были вместе. Они оба поддерживали отношения с одним-двумя и теперь делились новостями.

И так пришли к теме о Генри Винсоне.

На самом деле нет. Для Шарлотт было совершенно несвойственно спрашивать Ларри о ком-либо из его знакомых по финансам. Она никогда этим не интересовалась, а Ларри не стремился делиться подробностями своих взаимодействий с ними. Бо́льшая часть этой его жизни проходила после того, как они расстались. Так что ей нужно было еще подумать, как лучше поднять эту тему. Но она нашла способ – якобы заговорить о самом Ларри и возможном конфликте интересов, чтобы он предположил, что она просто пытается выяснить, не наживет ли он себе проблем из-за своих успехов. Это вполне укладывалось в их обычные отношения.

– Тебе когда-нибудь приходилось сталкиваться по работе со старыми партнерами, регулировать их компании? – спросила она.

Он чуть сдвинул брови – обычно-то она такого не спрашивала, – но потом поморщился, будто поняв, что снова оказался ей нужен. По крайней мере, она надеялась, что он подумал именно об этом.

– Я же не глава Комиссии, – указал он, словно парировав выпад.

– Я знаю, но Федрезерв же определяет ставку, а от нее уже зависит все, так? Значит, кто-нибудь из твоих старых партнеров может иметь выгоду от решений, которые ты принимаешь.

– Конечно, – ответил он. – Это естественно для моей работы. По сути, я влияю на всех, с кем когда-либо работал.

– Значит, и на Генри Винсона тоже? А вы же разошлись совсем не гладко?

– Да не особо.

Теперь он смотрел на нее с некоторым подозрением. Он покинул «Адирондак» после того, как совет директоров назначил Винсона генеральным. Однажды он ей признался, что перед советом стоял выбор: либо он, либо Винсон, и на некой конкурсной основе предпочтение отдали Винсону. Ларри оставили финансовым директором, но после такого поражения делать в этой компании ему было особо нечего, тем более что Ларри не нравились многие решения Винсона. Поэтому он ушел и основал собственный хедж-фонд, добился некоторых успехов, а потом был назначен главой Федрезерва – тому способствовала его старая сокурсница по юридической школе, а теперь президент США. Винсон тоже добился успехов в «Адирондаке», а потом и со своим собственным фондом – «Олбан Олбани», после того как сам ушел из «Адирондака». Так что можно сказать, что все закончилось хорошо и оба остались в выигрыше. Как это бывает. Так Ларри и объяснил ей сейчас.

– И все равно, наверное, приятно указывать ему, что делать?

Ларри рассмеялся.

– На самом деле это он мне указывает.

– Да ну!

– Само собой. Снова и снова, постоянно. Хочет ставку то поднять, то опустить.

– Разве это законно?

– Он может ко мне обратиться, как и кто угодно. Это его право, а мое право – его игнорировать.

– Значит, ничего не изменилось.

Он снова рассмеялся.

– Ага.

– Так как это устроено, когда ты сейчас в правительстве и регулируешь их работу?

– Просто я занимаюсь новым. Я не поддерживаю старых связей, да и никто не поддерживает.

– Значит, нет такого, что лиса охраняет курятник?

– Нет, надеюсь, что нет. – Он нахмурился, подумав об этом. – Мне кажется, всем нравится, что и в Федрезерве, и в Казначействе работают люди, которые знают свое дело и могут говорить на доступном языке. Уже одно это большой плюс – что с нами можно общаться.

– Но это же не просто язык, это целое мировоззрение.

– Да, наверное.

– А если ситуация будет критическая, ты не встанешь автоматически на сторону банков и против людей?

– Надеюсь, что нет. Я буду поддерживать Федрезерв.

Шарлотт кивнула, пытаясь принять такой вид, будто поверила его словам. Будто он не ответил только что, что поддержит банки.

Вечерний свет придавал парку оттенок бронзы, отчего все осенние листья и сам воздух отдавали желтоватым блеском. Земля уже находилась в тени. Было свежо, но пока не холодно.

– Хочешь немного пройтись? – спросил он.

– Давай, – ответила она и встала.

Прогулка давала ей возможность показать ему, что теперь она ходит лучше. Если, конечно, он когда-либо замечал, что у нее были с этим проблемы, – хотя вряд ли. Она задумалась, как снова завести разговор о Винсоне. Когда они поднялись и пошли на север по западной части парка, она продолжила:

– Знаешь, что странно, у меня в здании временно жил двоюродный брат Генри Винсона, и недавно он пропал. Мы сообщили в полицию, они стали его искать и выяснили эту его связь с Винсоном.

– Двоюродный брат?

– Родственник. Ребенок брата или сестры кого-то из родителей.

Он попытался ткнуть ее в бок, но она увернулась.

– Просто они узнали об этом помимо всего прочего, – добавила она.

– Это странно. Не знаю, что и сказать.

– Я упомянула об этом только потому, что мы вспоминали старое, вот я и вспомнила о Винсоне, а недавно слышала о нем в связи с вот этим.

– Понятно.

Ларри оставался Ларри и проговорил это так, будто понял больше, чем хотела бы Шарлотт. Раньше они много ссорились, сейчас все это всплывало у нее в памяти. Поэтому они и развелись. Хорошие времена, что этому предшествовали, тоже было тяжело вспоминать, но не настолько. Пока они шли по парковой дорожке, прошлое, все прошлое сразу, никак не шло у нее из головы. Она часто представляла прошлое как что-то выкопанное из земли, где более поздние события накладываются на ранние и сдавливают их, хотя на самом деле было не так. На самом деле каждый его момент находился будто бы прямо перед ней, как в диорамах в Музее естественной истории. Так хорошие времена соседствовали с плохими, сменяя друг друга и сливаясь в испорченную, тошнотворную кашу из чувств. Прошлое.

Верхние этажи сверхнебоскребов, окаймлявших северную оконечность парка, ловили последние лучи солнца. Некоторые окна, выходившие на юго-запад, моргали золотом, а стеклянные стены вокруг них переливались свинцом, кобальтом, бронзой и изумрудом. Защитникам парка приходилось яростно бороться за то, чтобы парк не застраивался: ведь он остался сухим после наводнения, поэтому цена его участка взлетела в десять раз. Но для того чтобы ньюйоркцы сдали Центральный парк, просто затопить Нижний Манхэттен недостаточно. Они пошли на одну уступку, засыпав пруд Онассис, так как ощущали, что воды в городе хватало и без него; в остальном же парк оставался лесистым, осенним, таким же, как всегда, будто распростершимся на полу прямоугольной комнаты без потолка и с крутыми стенами. А люди в нем казались муравьями.

Шарлотт заметила что-то по этому поводу, и Ларри, покачав головой, хихикнул.

– Ты, как всегда, считаешь нас какими-то крошечными, – сказал он.

– Неправда! Не знаю, о чем это ты вообще!

– Ох, ладно. – Он махнул рукой, словно говоря, что это не стоит объяснений. Они бы только вызвали лишние возражения. Это же тот самый случай, когда кто-то не соглашается с чем-то очевидным о самом себе. Он не желал в это ввязываться.

Раздраженная, Шарлотт ничего не ответила. Вдруг она ощутила всю тяжесть его покровительственного отношения. Он весь такой снисходительный, важный, занятой мужчина, который нашел немного времени, чтобы вспомнить старую страсть. Для него это была такая форма ностальгии – и она лежала в основе его терпимости. Они распрощались до новой встречи.

– Нужно встречаться чаще, – солгала Шарлотт.

– Несомненно, – солгал в ответ Ларри.