Книга: «Граф» «Нелюдь» «Пророчество» (cборник)
Назад: Глава 34 Арл, жрец Двуликого
Дальше: Глава 36 Кром Меченый

, висящего на почерневшей от времени цепи, а затем вдруг устремляется вниз, к столешнице. Вернее, к танцующему на сквозняке огоньку мерной свечи.
«Осторожно, сгоришь!!!» – мысленно вскрикиваю я и облегченно перевожу дух – почувствовав жар, поднимающийся от пламени, беспечный летун судорожно взмахивает крылышками, на миг замирает в воздухе и, развернувшись на месте, торопливо уносится к дальней стене.
Устало улыбаюсь, провожаю его взглядом и… холодею от ужаса: счастливо избежав одной опасности, мотылек вот-вот влипнет во вторую – в здоровенную паутину, затягивающую угол между стеной и потолком!
Влипает. Почти в самую середину. Сначала одним, а затем и вторым крылом.
Перевожу взгляд вправо, на темно-серое пятнышко, торопливо бегущее по толстой серебристой нити, невесть в который раз за утро пытаюсь шевельнуть хотя бы рукой и, поняв, что все еще не в состоянии, закрываю глаза, чтобы не видеть финала разыгрывающейся трагедии.
«От судьбы не убежишь…» – мелькает в голове, и я, горько усмехнувшись, проваливаюсь в прошлое…
…То, что грязно-серая полоса, стремительно уносящаяся вправо, это размокшая от дождей земля, я понимаю не сразу, а только тогда, когда замечаю заляпанный бурыми пятнами носок сапога, стремя, округлый бок, покрытый коротким рыжим волосом, и мелькающие копыта.
Пытаюсь вывернуть голову, чтобы рассмотреть хозяина сапога, и на миг слепну от дикой, ни с чем не сравнимой головной боли, одновременно простреливающей оба виска.
Схватиться за голову почему-то не получается. Закусить губу – тоже. Ошалело прислушиваюсь к своим ощущениям и вдруг понимаю, что мои руки связаны за спиной, а во рту – хейсарская узда!
«Унгар?!» – мысленно вскрикиваю я и зверею. Но как-то странно: несмотря на безумное, всепоглощающее бешенство, выжигающее душу, разум остается холодным, как лед. И позволяет мне не только мыслить, но и чувствовать окружающий мир. Причем в несколько раз острее и сильнее, чем обычно.
Первым усиливается обоняние: я не просто ощущаю выворачивающий наизнанку смрад, но и выделяю в нем тошнотворные запахи гари, крови, нечистот, лошадиного и человеческого пота, а также знакомый аромат отвара алотты, которым меня, скорее всего, и опоили. Со слухом творится то же самое – я слышу перестук копыт двух коней, спокойное дыхание Унгара и хриплое – его спутника, позвякивание сбруи и многое, многое другое.
Увы, у такой остроты ощущений есть и свои изъяны – я вообще не чувствую связанных рук и ног и четко понимаю, что сейчас не способна не только воспользоваться своим шаммором, но и просто стоять в вертикальном положении!
«Для того чтобы уйти, стоять не обязательно…» – мелькает на краю сознания, и я, поняв, что это состояние ясности – прощальный дар Бастарза, пытаюсь просунуть распухший язык между зубами и уздой. Увы, ремешки затянуты на совесть, значит, возможности откусить язык у меня нет.
Закрываю глаза, некоторое время обдумываю свое дальнейшее поведение и, приняв решение, негромко зову:
– Унгар?!
Говорить с уздой во рту нелегко – деревяшка мешает шевелить языком, а распухший и пересохший язык превращает слова в набор почти бессвязных звуков. Кроме того, за время моего пребывания в беспамятстве деревяшка успела стереть до крови уголки рта, а горло и небо пересохли настолько, что я их практически не чувствую.
Мой похититель понимает. И наклоняется поближе:
– Да, моя латт’иара?
Слово «моя», выделенное интонацией, не задевает – я пропускаю его мимо ушей и продолжаю:
– Мне надо до ветру…
Мелькание серых полос замедляется, а затем в поле моего зрения вплывает и останавливается каменюга размерами с бычью голову.
Невольно задерживаю дыхание и на некоторое время теряю сознание, когда перевернувшийся мир в разы усиливает и без того не слабую головную боль.
Прихожу в себя у Унгара на руках. И на некоторое время теряю дар речи, сообразив, что мои шоссы спущены до щиколоток, колени упираются в грудь, а я вишу над землей в позе отсаживаемого ребенка!
– Пс-пс-пс… – сопит Ночная Тишь. – Пс-пс-пс…
– Поставь меня на ноги!!!
– Они затекли. Не устоишь… – короткими, рваными фразами объясняет он, но в его голосе все равно слышится ВОЖДЕЛЕНИЕ!
– Поставь сейчас же!!! – уже не говорю, а рычу я и пытаюсь вырваться.
Можно было и не пытаться – Унгар намного сильнее, и мои трепыхания его только смешат.
– Да мне не тяжело. Опять же, ничего нового я не увижу: ты была без сознания два дня, и… мне уже приходилось тебя мыть…
«Два дня?!» – мысленно повторяю я, недоверчиво вскидываю голову к небу и сглатываю: дело к вечеру, запах отвара алотты никуда не делся, значит, это может быть правдой!
На несколько мгновений меня охватывает ужас – раз Ночная Тишь совершенно спокоен, значит, преследования он не опасается. А такое может быть лишь только в том случае, если… если Крома… если Крома уже…
Закончить эту фразу я себе не позволяю – резко дергаю головой, из-за чего виски простреливает новая вспышка боли, и все-таки справляю нужду: умирать в луже собственной мочи я не собираюсь…
– Умница… – дождавшись, пока я закончу, усмехается Унгар, затем делает шаг в сторону, укладывает меня на землю и возвращает на место нижнее белье и шоссы.
«Мы в пути вторые сутки…» – мысленно повторяю я, потом ощущаю, что в поясницу все еще дует, почему-то решаю, что шнуровку Ночная Тишь затягивать не собирается, и с издевкой интересуюсь:
– Что, никак не налюбуешься моим голым задом?
Он на мгновение замирает, затем рывком затягивает узлы, подхватывает меня на руки, подходит к изможденному коню, еле стоящему на ногах, и молча забрасывает меня на круп.
В это время подает голос его спутник:
– Ищи место… для… погребального… костра, аниачи…
Побратим Унгара еле дышит, и я, уставившись в землю, расплываюсь в счастливой улыбке: если Кром и ушел, то как настоящий воин!
Ночная Тишь скрипит зубами, затем взлетает на коня и негромко выдыхает:
– У-уэй…
…Ущелье, заваленное камнями, кажется бесконечным. Наверное, потому, что каждое движение коня отдается во мне болью: болит голова, мышцы челюсти и губы, болит щека, стертая о вальтрап, правая грудь, упирающаяся в какой-то ремень, запястья, щиколотки, бедра и даже живот, набитый об позвоночник везущего меня коня. Видимо, поэтому, увидев, что каменное крошево уползает куда-то в сторону, уступая место островкам пожухлой травы, я не сразу понимаю, что мы съезжаем с дороги.
Конь спускается в небольшую ложбинку, затем, увязая в глинистом дне, с трудом перебирается через тоненький ручеек и начинает взбираться в гору. Проходит эдак с половину перестрела, останавливается, и тут на меня обрушивается темнота: слишком резкий рывок Унгара, стаскивающего мое тело с крупа, на какое-то время отправляет в забытье.
Прихожу в себя уже лежащей на Унгаровской бурке и укрытой походным одеялом. «Заботливость» похитителя просто поражает воображение – мои кисти и щиколотки свободны. Зато локти и колени примотаны к деревяшкам, на которых я лежу!
Мысленно обзываю его уродом, затем осторожно приподнимаю голову и сразу же натыкаюсь взглядом на Унгаровского побратима.
Воин, привалившийся к стволу широченного дуба, плох. Совсем плох – его лоб и крылья носа искрятся капельками пота, скулы ввалились и заострились, под глазами – глубокие черные круги, а губы отдают синевой. Дыхание прерывистое и хриплое, широченные ладони, безвольно лежащие на земле, мелко-мелко дрожат, а тряпки, которыми перемотан его живот, насквозь пропитались кровью.
Представляю, что мог наворотить в его кишках клювик Кромовского чекана, и ощущаю удовлетворение. Правда, недолго – справа от меня раздается приближающийся звук шагов, а в поле зрения появляется силуэт Ночной Тиши.
– Ну как ты, аниачи?
– Слышу… шелест крыльев… – облизнув пересохшие губы, хрипит воин. – Ворон… где-то рядом…
Спина Унгара каменеет, а из груди раздается гневный рык:
– Ба-а-арс!!!
– Жизнь… за жизнь – не такая уж… плохая цена… – кривясь от боли, усмехается раненый. – Зато ты сдержал слово!
Из Ночной Тиши словно выдергивают позвоночник – он горбится и закрывает лицо руками.
«Надо было думать головой… – злорадно думаю я. – Глядишь, он остался бы жив…»
– Я о…
Что собирался сказать Унгар, услышать не удается – как только он произносит первое слово, его побратима выгибает дугой, а затем складывает пополам.
– Ярис! Ярис!! Яри-и-ис!!!
– Сейчас сдохнет… – как можно громче говорю я и пытаюсь изобразить искреннюю радость.
Унгара аж подбрасывает – взвившись в воздух, он выхватывает из ножен правый Волчий Клык, в два прыжка оказывается рядом со мной, замахивается… и вбивает его в бурку рядом с моей головой.
– Не дождеш-ш-шься…
– Ун… гар… – хрипло зовет его побратим.
– Я тут!!!
– Два коня… Ты и она… И один погребальный… костер… Мой уход… можно сделать… петлей…
«Бредит!» – думаю было я, вижу выражение глаз Ночной Тиши и холодею: это не бред, а что-то о-о-очень нехорошее. И каким-то боком касающееся меня!
– Ты – настоящий ори’т’анн, Ярис… – торжественно говорит Унгар, медленно встает, вскидывает над головой наш’ги и троекратно орет традиционное «У-уэй!!!».
Лицо раненого слегка розовеет, он собирается с силами, с огромным трудом встает, подходит к побратиму, обнимает его и… опускается на корточки рядом с моими ногами.
– Она будет… хорошей матерью… для твоих детей, Унгар… Желаю вам… долгой жизни… и неустанного… внимания Барса…
Ночная Тишь подходит к нему вплотную и сжимает пальцы на его плече:
– Спасибо, брат…
Воин кивает, облизывает губы и сжимает челюсти с такой силой, что на его скулах вздуваются желваки, а на шее – жилы!
Несколько мгновений страшной неподвижности, во время которой я словно даже не дышу, кажутся мне вечностью. Затем Ярис еле заметно улыбается, обмякает – и я помертвевшим взглядом упираюсь в каплю крови, вспухающую в уголке его рта…
…Все время, пока горит погребальный костер, я, не отрывая взгляда, смотрю на кусок языка, валяющегося в луже крови, и радуюсь, как ребенок: Кром ЖИВ! И, скорее всего, идет по нашему следу!!!
Увы, все хорошее когда-либо кончается – когда от тела Яриса остается прогоревший остов погребального костра да дурно пахнущая кучка пепла, Барс, подаривший мне надежду, берет и отворачивается.
– Радуешься? – угрюмо интересуется Унгар.
– Ага!
– Чему?
Произносить длинные предложения с деревяшкой во рту не особенно приятно, но возможность разозлить Ночную Тишь стоит любой боли:
– Тому, что мой муж жив и идет за нами!
– Если бы он был в состоянии нормально передвигаться, он бы нас уже догнал…
Определенная логика в его словах есть. И это меня пугает. Настолько, что я заглушаю свой страх рыком:
– Он меня все равно найдет! А тебя отправит вслед за Ярисом!
– НЕ найдет и НЕ отправит: ты откусила себе язык. Как Аютэ. И сгорела в пламени погребального костра…
– Это его не остановит!!!
– Остановит: он уже ЗАКОНЧИЛ СВОЙ ПУТЬ и обязан вернуться в храм Двуликого!!!
Вспоминать состояние, в которое я впала после этих слов, жутко: поступок Яриса, отказавшегося от ритуального удара Волчьим Клыком ради счастья побратима, лишил меня даже тени надежды на встречу с Кромом. Поэтому я открываю глаза, нахожу взглядом мотылька, уже потерявшего всякую волю к сопротивлению, и мысленно благодарю Двуликого за помощь: если бы не его знак, я могла лишиться даже памяти о прошлом…
…В свете стоящей над головой Уны ночной лес кажется каким-то не таким – корни выворотня, торчащие из оврага, делают его похожим на королевского оленя, настороженно глядящего во тьму; глубокая черная тень по обе стороны от него выглядит как гладь бездонного озера, а пара звезд, просвечивающая сквозь кроны одного из нависших над поляной деревьев, горят, как глаза готовящейся к броску рыси.
Окажись я тут еще в конце снежня, наверное, умерла бы от страха. А сейчас смотрю на проделки Хэль с равнодушием бывалого охотника. Вернее, поглядываю. Изредка. В те недолгие промежутки времени, когда перестаю считать дни, оставшиеся до ухода Крома.
В голове пусто, как в прохудившейся бочке, брошенной на солнцепеке, – в ней нет ни мыслей, ни желаний, ни чувств. Да и откуда им взяться, если я никак не могу заставить себя забыть слова Унгара, сказанные им через полчаса после того самого разговора:
«Твой БЫВШИЙ муж – раб своего Слова. Поэтому, обнаружив кусок «твоего» языка и «твой» погребальный костер, он решит, что это – кара Двуликого, и как побитая собака отправится вымаливать прощение…»
Кром – не раб. И не побитая собака. Но в храм действительно вернется. И я в этом нисколько не сомневаюсь – ведь при желании могу вспомнить даже интонации, с которыми он когда-либо произносил фразу о том, что клятвы, данные Богам, не нарушают.
День – до Рендалла. Еще три – до Тьюварра. Сутки, может, чуть больше – до переправы через Вилику и еще двое – от нее до храма Двуликого. Итого – дней семь или восемь. С того дня, как он увидит погребальный костер Яриса. А потом…
Про то, что будет потом, я думать боюсь. Но все-таки думаю. И все сильнее и сильнее ощущаю боль, которую почувствует мой муж в тот момент, когда его сердце пробьет ритуальный нож Хранителя Серпа Душ.
– Я ДОЛЖНА БЫТЬ С НИМ!!! – изредка мысленно кричу я. И тут же ухаю в новые глубины отчаяния – узда во рту и путы на руках и ногах делают это невозможным.
Сколько времени я упиваюсь своим горем, сказать трудно – здесь, в гуще леса, в нескольких часах ходьбы от ближайшего жилья, течения времени не чувствуется вообще. Поэтому когда Унгар просыпается и уходит в кусты по нужде, я невольно вскидываю взгляд туда, где еще недавно висел лик Уны.
Младшей уже нет, а чуть левее того места, где я видела ее в последний раз, весело щерится Дейр.
Судя по доносящимся до меня звукам, справив нужду, Ночная Тишь зачем-то сплевывает на землю, а затем разворачивается и идет обратно.
Дожидаюсь, пока он покажется между деревьев, заглядываю в черные провалы его глазниц и неожиданно для себя спрашиваю:
– Ты ведь знаешь, что я уйду при первой же возможности… Неужели радость от разового обладания чужой женой значит больше, чем честь воина и уважение всего Шаргайла?
Унгар останавливается на полушаге, затем подходит ко мне и опускается передо мной на колени:
– Ты не уйдешь, латтиара! Просто не захочешь!
Я изумленно выгибаю бровь и… начинаю хохотать. Истерически. До слез. А когда успокаиваюсь, оглядываю его с ног до головы и округляю глаза:
– Ты изучил «Тайны дворцовых альковов»? Или – дай я догадаюсь – даже попробовал кое-что из прочитанного перед побегом с Жергова плоскогорья?!
Ночная Тишь с хрустом сжимает кулаки, но молчит. Зря – я замолкать не собираюсь:
– И как овцы? Остались довольны? Хотя о чем это я – ты же с чего-то возомнил себя неотразимым!
Унгара аж передергивает: он гневно сдвигает брови к переносице, набирает в грудь воздуха, а потом вдруг улыбается. Да так радостно, что у меня в душе что-то обрывается.
– Мне не надо ничего изучать. Послезавтра ночью я познакомлю тебя с человеком, который заставит тебя увидеть во мне БОГА!!!
– Ты бредишь… – фыркаю я. – Кстати, Боги очень не любят, когда мы, смертные, сравниваем себя с ними…
– Да я…
– Бог? – ехидно спрашиваю я. – Или тот, кто их породил?!
Парень скрипит зубами, выхватывает из ножен наш’ги и утыкает его мне в горло:
– Послезавтра с тобой поработает брат-надзиратель, и ты, забыв про Крома, воспылаешь ко мне неугасимой любовью…
У меня слабеют колени и на миг останавливается сердце: я помню все, что король Неддар рассказывал нам про брата Годрима, и вдруг понимаю, куда «сбежал» брат-надзиратель!
В этот момент мне в глаза бросается ярко-желтая полоса, перечеркивающая горло Унгара.
Сглатываю, вскидываю взгляд к ночному небу и, сообразив, что эта полоса – лик Дейра, отразившийся в лезвии клинка, мысленно благодарю Двуликого за вовремя поданный знак.
Старший скалится еще веселее и словно подмигивает: «Ну же, продолжай, пока он не очухался!»
«Продолжаю…» – стряхнув с себя оцепенение, мысленно восклицаю я и смеюсь Унгару в лицо:
– Теперь я понимаю, почему ты с такой легкостью отказался от рода: ты не хейсар, а баба в ара’д’ори!
Он немеет, а я, почувствовав кураж, продолжаю в том же духе:
– Посуди сам, любой уважающий себя воин вызвал бы моего мужа на поединок БЕЗ СВИДЕТЕЛЕЙ. Ты – трус, поэтому сделал это во время айге’тта, точно зная, что твой отец не позволит вам скрестить клинки. Далее, вместо того чтобы найти себе женщину в других сарти и тем самым доказать всем, что тебе хватает на это мужества, ты, трус, умыкнул ее у родственника. Ну а сейчас, похитив меня, ты, трус, готов отдать меня этому самому надзирателю, ибо знаешь, что без посторонней помощи не победишь в лар’вате даже связанную женщину!
Унгар воет диким зверем, в мгновение ока рассекает ремни, приматывающие мои локти и колени к деревяшкам, затем переворачивает меня лицом вниз и зачем-то несколько раз дергает ремешки моей узды.
Удивляюсь. И тут же получаю ответ на незаданный вопрос:
– Все, узлы тебе не развязать! Так что восстанавливай кровообращение и готовься стать моей…
Слава Богам, что в этот момент я лежу лицом вниз – если бы Унгар увидел улыбку, против воли появившуюся у меня на лице, он бы связал меня в два раза сильнее!
…Руки и ноги начинают слушаться где-то через полчаса, но слабость из них никуда не девается, поэтому прежде, чем продолжить доводить Унгара до белого каления, я предельно добросовестно разминаюсь и даже пробую изобразить кусочек танца Ветра.
Унгар не мешает – стоит по другую сторону костра, рядом с грудой оружия, заботливо выложенного на груду переметных сумок, и сходит с ума от предвкушения.
Миг, когда его желание становится сильнее терпения, я чувствую чуть раньше него самого. И успеваю расстегнуть маттир.
– Не торопись – прежде чем заниматься этим самым, мы, женщины, обычно справляем нужду…
– В лес не пущу… – хрипло говорит он. – Даже не надейся…
– И не думала… – фыркаю я, отхожу от своего ложа буквально на пару шагов и, стянув шоссы чуть ли не до щиколоток, бесстыдно приседаю.
Если бы не темнота, выбранное мною положение наверняка лишило бы Унгара последних остатков терпения: уставившись мне между ног бараньим взглядом, он напрочь выпадает из реальности. Поэтому для того, чтобы заставить его сделать нужный шаг, мне требуется только встать и задумчиво уставиться на спущенные шоссы.
– Надевать, или дать тебе полюбоваться своим лоном еще немного?
– Ты – МОЯ! – рычит он, перепрыгивает через костер и, почти невидимым от скорости движением убрав мою левую руку, выставленную вперед, подхватывает на руки: – Моя, я сказал!!!
Что он хрипит дальше, я, честно говоря, не понимаю, так как удар спиной о кучу лапника на какое-то время вышибает из меня дух. А когда ко мне возвращается способность соображать, я вдруг на миг представляю, что будет, если моя попытка не удастся, и до смерти пугаюсь. Потом вспоминаю, что меня ждет в случае ошибки, напоминаю себе, что смогла справиться с Зиги, и пересиливаю свой страх: выбрасываю из головы мысли о будущем и начинаю вдумываться только в то, что делаю в этот момент.
Вовремя: судя по ухваткам, которые походя демонстрирует Унгар, ссильничать женщин ему приходилось не особенно часто – почувствовав, что с самого начала лар’вата я сопротивляюсь в основном левой рукой, он, не задумываясь, перестраивает защиту так, как будто я левша – выкручивает мне левое запястье, заводит его мне под поясницу и, вращая его вверх, заставляет меня выгнуться дугой.
Не трепыхаться совсем – глупо: насторожится. Сопротивляться изо всех сил – еще глупее: несмотря на силу охватившего его желания, Ночная Тишь пока относится ко мне как к будущей жене – то есть связки не рвет и кости не ломает.
Выгнуться – выгибаюсь. Затем сжимаю колени и пробую перевернуться на правый бок, «чтобы попытаться освободить левую руку». Само собой, не получается – пальцы Унгара с силой надавливают на мышцу в верхней части бедра, и оно само собой отодвигается в сторону.
Дергаюсь снова, опять делая вид, что пытаюсь вырвать из захвата левую руку. Тишь с легкостью гасит мое движение, затем подтягивает одно колено и, слегка приподняв корпус, запускает пальцы в мое промежье.
Желание, которое он испытывает в этот момент, настолько яркое и острое, что мальчишка на миг забывает об осторожности – все так же лежа на боку, хватается за свою мотню и срывает ее к Двуликому. Позволяя мне нанести один-единственный удар.
Тот самый, в горло.
Которому меня столько времени учил Кром…
…Вспоминать, как умирал Унгар, приятно. Настолько, что в какой-то момент я перестаю сочувствовать мотыльку и начинаю понимать паука – возможность нанести смертельный удар намного более крупному и сильному созданию, чем он сам, должна пьянить похлеще самого крепкого вина.
«Силы твоей деснице и терпения – разуму…» – мысленно приветствую его я, затем слышу звук приближающихся шагов и забываю про его существование…
…Дверь распахивается совершенно бесшумно, и на пороге возникает верховный жрец Бога-Отступника. Так же, как и в первый миг нашего знакомства, меня охватывает оторопь – от мужчины, одной ногой стоящего на погребальном костре, веет такой силой, что хочется упасть на колени и зажмуриться.
Жрец вглядывается мне в лицо, потом еле заметно кивает своим мыслям, заходит внутрь и усаживается рядом со мной:
– Ну, как вы, ваша милость?
«Ну, как ты, девочка…» – слышится мне в его словах, и сердце тут же разрывается на две половинки: первая, та, которая никак не забудет тепло, которое мне когда-то дарили родители, тает от искреннего сочувствия, вложенного Хранителем Серпа Душ в эти слова, а вторая, живущая лишь памятью о Кроме, начинает корчиться от боли, вспоминая, как меня встретил жрец.
– Вы знаете, куда пришли, ваша милость?
Взгляд верховного жреца тяжел, как наковальня, и пригибает к земле ничуть не меньше, чем усталость, которую я испытываю. Поэтому не говорю, а шевелю губами:
– Да…
– Позвольте полюбопытствовать, что вам тут надо?
– Я – гард’эйт Крома по прозвищу Меченый. Слуги Бога-Отступника, который закончил свой Путь и недавно вернулся сюда, чтобы получить Темное Посмертие…
– Что такое «гард’эйт»? – не унимается старик.
Встаю на цыпочки, чтобы заглянуть за его спину, потом понимаю, что мне все равно не хватит роста, и вздыхаю:
– Это человек, который дал клятву Богу-Отцу разделить судьбу своего избранника…
– В конце Пути Бездушных ждет Смерть на алтаре Двуликого…
– Я должна ее с ним разделить…
– Поздно: он уже ушел… – равнодушно бросает жрец и поворачивается ко мне спиной.
Сглатываю подступивший к горлу комок, нащупываю рукой шаммор и, чувствуя, как отказывает сердце, бью себя в горло…
«Надо было подождать, пока он закроет за собой дверь… – в который раз повторяю я про себя. – Тогда он не успел бы меня остановить…»
Словно почувствовав мои мысли, Хранитель Серпа Душ склоняется надо мной, легонечко прикасается к волосам и зачем-то убирает их за правое ухо:
– Все еще хочешь уйти следом?
Мог бы и не спрашивать: я жива только потому, что на мне – его проклятие, не позволяющее пошевелить даже пальцем.
Он хмурится, потирает переносицу, а затем кивает:
– Что ж, уйдешь… В полночь… Если не передумаешь…
…Оставшиеся до полночи часы провожу в прошлом, вспоминая чуть ли не поминутно все то время, которое провела с Кромом. И к моменту, когда на пороге снова возникает верховный жрец, успеваю впасть в состояние абсолютного спокойствия.
Вопросы, которые он мне задает, скользят мимо сознания – я уже там, в Небытии. А здесь, с ним, – только мое тело…
Понимает. Довольно быстро. Поэтому поднимает меня на руки и куда-то несет.
Невидящим взглядом смотрю перед собой – на убегающие за спину Арла стены, на какие-то статуи, почему-то освещенные только с одной стороны, и на попадающиеся там и сям подсвечники с самыми обычными свечами.
Когда потолки устремляются ввысь, а справа от меня возникает наводящая ужас фигура Темной Половины Бога-Отступника, непроницаемая стена, которую я воздвигла между собой и миром, дает легкую трещинку: лик Бога, как две капли воды похожего на череп скелета, настолько ужасен, что чуть было не возвращает меня в реальный мир.
– Ты готова позволить Двуликому забрать твою душу? – внезапно спрашивает Хранитель Серпа Душ.
Нахожу взглядом алтарь, кое-где покрытый жуткими темными пятнами, оглядываю сеть канавок для стока крови и внезапно понимаю, что холод этого камня – последнее, что чувствовал Кром.
Жрец, все это время внимательно глядевший мне в глаза, вдруг меняется в лице и тихонько спрашивает:
– Ты настолько его любишь?
По щеке проносится обжигающе-горячая капля и уносится куда-то вниз.
– Ты вправе разделить его судьбу… – торжественно говорит жрец и аккуратно укладывает меня на алтарь…
Назад: Глава 34 Арл, жрец Двуликого
Дальше: Глава 36 Кром Меченый