глава 2
Стулья в этой приемной были крайне неудобными. Вроде и добротные, вроде бы и сиденья у них, обшитые кожей, мягкие. Вот только спинки у этих стульев слишком прямые и высокие. Да и если признаться, в такую жару да в этих новых галифе, да на кожаном сиденье, да еще так долго — это просто ох! Спарился… Неловко чувствует себя Данилов. Неуютно. Ерзает тихонько, да изредка касается рукой кармана, в котором между партийным билетом и удостоверением лежит древний медный ножичек — талисман на удачу. А удача ему сейчас очень нужна.
А тут еще сапоги в подъеме жмут — разносить не успел. Да и как тут успеть? Его же нежданно вызвали. Он только на обед собрался, как в кабинет влетел Ерохин.
— Ты чего? — уставился на него сквозь стекла очков Данилов. — Видок у тебя, Гриша, словно ты с дуба рухнул.
— Николай Архипыч, тут телефонограмма пришла. Тебя в Москву вызывают. Срочно. Горыныч перетрухнул малость, когда телефонограмму принимал, аж во фрунт вытянулся, — гыгыкнул Гриша, и Данилов живо представил своего начальника, прозванного Горынычем за «страшный зрак и великий рык», стоящим по стойке смирно перед стареньким телефонным аппаратом.
— Короче, собирайся — вечером выезжаешь…
Переполох и впрямь случился нешуточный. Командировочные, проездные документы, суточные талоны, купон на проживание — вся эта бумажная волокита отняла часа три. Так и остался Данилов без обеда. А когда уже на вокзал собрался, Горыныч его просто добил:
— Приказ о переходе на новую форму месяц как вышел, а нам ее только третьего дня прислали. Нельзя тебе в старой туда являться, стыдно… Так что, — и бахнул на стол Данилову вот эти самые сапоги да еще объемный пакет из серой мятой бумаги. Потом достал из кармана маленький холщевый мешочек и примостил сверху:
— Это шевроны, петлицы… По дороге подошьешь.
А Гришка Ерохин еще и фуражкой все это прикрыл — выходной.
И пришлось Данилову всю ночь в тамбуре петлицы и шевроны подшивать. Уже под утро проводница его пожалела:
— Что же вы тут-то?
— Да со мной в купе семья с девочкой. Она при свете спать не может.
— Пойдемте ко мне, у меня хоть лампа поярче, да и удобней вам будет сидя-то.
— Зато тут курить можно, — попытался отшутиться Данилов.
— С вашими петлицами, — сказала она серьезно, — и в купейке у начальника состава курить не запретят…
Так и получилось, что вечером Данилов вошел в поезд в старой форме, а утром в Москве вышел в новенькой. Зато не выспался совершенно. И если не считать кренделя да четырех стаканов чаю, вот уже сутки Николай ничего не ел. Думал у вокзала столовку найти, про нее Горыныч после своей командировки рассказывал, мол, дешево да сердито. Только с перрона вышел, а его за рукав хвать:
— Товарищ Данилов, мы вас ждем. Машина у бокового выхода…
И лица у ребят такие, что не спросишь, а где тут у вас пожрать можно?
И вот уже два с четвертью часа Данилов парился в этой приемной, то и дело протирал очки, пытался тихонько шевелить затекшими пальцами ног, ерзал украдкой на проклятом стуле и прислушивался к урчанию пустого живота.
Одним словом, боялся.
А вы бы не испугались?
Сорвали бы вас с места, посадили в поезд, привезли в столицу, промчали бы на всех газах по столичным улицам в черном паккарде, да так, что остальные машины в стороны от вас шарахались, а постовые-ОРУДовцы при этом еще и честь отдавали. А провожатые ваши — ребята, по всему видно, суровые — не проронили бы ни слова. И с таким видом ехали, словно сослуживца встретили да сразу и похоронили.
И вот домчали вас до известной на всю страну площади, завели в не менее известное здание, сдали под расписку, словно дитятю, с рук на руки сержантику молоденькому, а он возьми и ляпни:
— Товарищ нарком сейчас занят, но непременно встретится с вами. Просил обождать в приемной. Пройдемте, я покажу…
Данилов перетрухнул и даже тихонько сказал себе: «Хорошо хоть кишки пустые, а то ведь можно и не сдержаться по такому случаю».
А тут дверь, словно гром с неба, бац — и раскрылась. А из нее тот самый сержантик:
— Товарищ Данилов! Лаврентий Павлович вас ждет.
И осталось только взмокший лоб платочком вытереть…
Не кадровый он, Данилов. Из «хлястиков». До того, как в органы его призвали, истфак закончил и три года в школе учителем отработал. А тут еще эти сапоги… Отчеканить шаг у него не получилось, но отрапортовал четко:
— Товарищ народный комиссар внутренних дел, старший лейтенант госбезопасности Данилов по вашему приказанию прибыл!
Потом быстро окинул взглядом кабинет — небольшой, скромный, притемненный тяжелыми шторами на окнах. Остекленный книжный шкаф, почему-то пустой. Рядом «несгорайка». В дальнем затененном углу три стула вокруг небольшого столика, приставленного торцом к большому тяжелому столу. На том — лампа, телефон, строгий письменный прибор зеленого малахита с черной ручкой, чернильницей-непроливайкой и перекидным календарем, небольшая стопка казенных бумаг и не слишком пухлая папка какого-то дела — Данилов разглядел литеры на корешке. За столом сидел нарком, и Николай чуть повернулся в его сторону, но стойку «смирно» сохранил.
Из тени на него блеснуло. Это солнце отразилось в стеклах пенсне. Солнечный зайчик мазнул Данилова по глазам, рука невольно дернулась, чтоб поправить очки, но он сдержался.
Через мгновение привык Николай и к полумраку кабинета.
Лаврентий Павлович недоуменно взглянул на вошедшего. Узнал его — фото видел в личном деле — усмехнулся, словно вспомнил что-то.
— Николай Архипович, — он старательно выговорил имя и отчество Данилова, — здравствуйте. Рад вас видеть. Да… вольно, вольно.
И старший лейтенант госбезопасности, Данилов Николай Архипович, тысяча девятьсот третьего года рождения, член ВКП (б) с двадцать девятого года, разведенный, мало пьющий, но много курящий, не евший и не спавший уже почти двое суток, выдохнул. С облегчением.
А нарком скрипнул кожаным креслом, встал и вышел из-за стола.
Роста среднего, телосложение плотное, лицо круглое, чистое. Глаза темно-карие, с мешками от недосыпа, взгляд проницательный, зрение слабое — носит пенсне. Нос прямой, губы тонкие, ямочка на подбородке. Лоб высокий, с залысинами. Стрижка короткая. Волосы темные, одет… — привычно отметил про себя Данилов.
А Берия уже подошел ближе.
— О! — удивился он, разглядывая Данилова. — Я-то думал, что вы у нас русский богатырь Иван Поддубный, а вы немногим выше меня… Как же вы тех троих-то взяли?
— Так я, товарищ нарком…
— Знаю, — перебил его Берия. — Вы у Ощепкова уроки брали?
— Так точно. Я тогда во Владивостоке в университете учился, а Василий Сергеевич у нас группу вел…
— Эх, — вздохнул нарком. — Сколько этот злобный карлик Ежов полезных людей загубил… Ну ничего, — он поднял глаза на Данилова. — А вы молодец. Уроки даром не прошли… Кстати, ваш подопечный Нехлюдов весьма интересным господином оказался.
— А вот резидент ушел, — потупился Данилов.
— Ничего, — ободряюще похлопал его по плечу Лаврентий Павлович. — Мы эту сволочь все равно достанем. Сколько вы его группу раскручивали?
— Двадцать шесть месяцев…
— Больше двух лет. Неплохо… неплохо…
— Нехлюдов так и не понял, как мы ему сумели столько дезы за это время слить.
— Хорошая работа, — кивнул Берия. — А они еще говорят, что очкарики ни на что не годны…
— Так мы на ощупь, товарищ нарком.
— На ощупь? — Лаврентий Павлович внимательно посмотрел в глаза Данилову и вдруг рассмеялся. — Это точно. На ощупь.
Он широко махнул рукой, словно зазывала на ярмарке:
— Присаживайтесь, Николай Архипович. Будем разговоры разговаривать.
«Я уже тут и так насиделся», подумал Данилов, но вслух, конечно же, ничего не сказал.
— Ах, да! — спохватился Берия и позвал громко:
— Васенька!
Тут же из-за дубовой двери показалась физиономия сержантика.
— Слушаю, Лаврентий Павлович.
— Ты бы в столовую сбегал, да поесть нам чего соорудил. Товарищ с дороги, проголодался, наверное. Да и я, пожалуй, пообедаю, а то потом не до того будет.
— Я сейчас, — кивнул Васенька, и дубовая дверь затворилась.
— Хороший мальчик. Умненький, — сказал нарком и повернулся к Данилову. — Чего же вы стоите, Николай Архипович, в ногах правды нет. Сейчас откушаем.
Данилов только слюну сглотнул, гимнастерку оправил и за наркомом к столу пошел.
— А как вам новая форма, товарищ Данилов? — спросил вдруг Лаврентий Павлович.
— Хорошая, — ответил Николай, присаживаясь за стол.
— Мне тоже нравится, — сказал нарком. — Жаль, что вам ее теперь носить почти не придется…
Только спустя час нарком внутренних дел встал из-за стола. Данилов тут же вскочил. Его слегка качнуло, но он быстро выправился. Обед был сытным, разговор долгим.
— И вот еще что… — Берия взглянул на свой чуть располневший живот и вздохнул. — Вы, Николай Архипович, оставайтесь здесь. Это теперь ваш кабинет.
— Так ведь… — хотел сказать что-то Данилов, но нарком его перебил.
— Нет, — усмехнулся он. — Мой кабинет этажом повыше.
На миг Данилов растерялся. Такого он уж точно ожидать не мог, да и все, что случилось за этим странным обедом, было для него совершенно ненормальным и абсолютно неожиданным.
— Итак, запомните: вы подотчетны только мне, обо всех обстоятельствах расследования докладывать мне лично.
— Слушаюсь, товарищ нарком.
— Хорошо, — кивнул Берия уже от двери. — И называйте меня Лаврентий Палыч.
— Так точно, Лаврентий Палыч.
И ушел народный комиссар, а Николай в кабинете остался. Постоял мгновение и обратно на стул плюхнулся. Рванул ворот гимнастерки, вдохнул глубоко… потом еще раз… и еще… Отдышался. Очки снял, глаза пальцами потер, еще раз вздохнул и почувствовал, что сердце стало биться ровнее.
«Вот ведь занесла-то меня нелегкая…»
Да, обрушилось на Данилова за эти два дня — не приведи такого никому. «Впрочем», — подумал Николай, — «все могло быть гораздо хуже».
*****
Он пришел в ОГПУ в тридцать втором. Точнее карающий орган революции сам пришел за ним. В прямом смысле — явился в виде двух приятных на вид молодых людей. Он как раз экзамены у выпускников принимал. Устал. Уже домой собрался, по дороге занес экзаменационные листы к директору школы, а они его там ждут.
— Здравствуйте, товарищ Данилов. А мы к вам…
«Хорошо, что не сказали — мы за вами», — подумалось тогда учителю истории.
Побеседовали. Оказалось один из них тоже у Ощепкова дзю-удо (именно так тогда называли борьбу Дзю-до) занимался. Так что общий язык они быстро нашли. Ну а тема для разговора и так имелась.
Только что японцы создали Великую Маньчжурию, их агенты наводнили Приморье и весь Дальний Восток. В Харбине беляки-недобитки устроили эмигрантский вертеп, готовили террористические акции, постоянно совершали провокации против советских служащих и даже учредили фашистскую партию. На Китайско-Восточной железной дороге участились случаи саботажа и вредительства, и в контрразведке катастрофически не хватало кадров. А тут молодой коммунист из известной в городе семьи, которая во время японской оккупации Владивостока была важной частью большевистского подполья. И сам Колька со своим дружком Сяо по ночам расклеивал листовки, которые печатало большевистское подполье в подвале китайской аптеки на Светланской улице.
С Сяо они дружили давно. Прямо как их отцы. Он был еще совсем мальчишкой, когда аптекарь дядя Чен стал брать его вместе со своим сыном в тайгу на поиски лечебных корешков и трав. Они уходили в мае и пропадали там на целый месяц, а порой и на два. Дядя Чен был неплохим наставником, однако Кольке все эти лютики-цветочки были не слишком интересны. Гораздо интересней были ежедневные занятия китайской гимнастикой, в которой дядя Чен был большой мастер. Особенно нравились им с Сяо парные упражнения Та Лу. Это когда нужно вывести партнера из равновесия, а самому остаться на ногах. Сяо росточка был небольшого, как, впрочем, и его отец, однако уродился крепким, юрким и смышленым. Так что в этих гимнастических поединках побед и поражений у них было поровну. Потому и занятия были интересны.
Кольке пошел уже тринадцатый год, когда во время одного из таких походов они забрели в странное место на невысокой сопке. Здесь, на свободной от тайги, ровной, словно срезанной ножом плоской вершине, они увидели верхушки гранитных глыб, торчащих из зеленой травы. Камни выглядывали из земли где-то на полметра, где-то и того меньше, и сразу было видно, что они расположены в строгом порядке, образуя то ли спираль, то ли замысловатый лабиринт. Даже мальчишке было понятно, что это не причудливая игра природы, а дело рук человеческих.
Они с Сяо бросились наперегонки к этой невидали, но дядя Чен резким окриком остановил их. Вообще он был человеком добрым и мягким, но не в этот раз.
— Не ходите туда! Нельзя! Внутрь нельзя!
А потом вручил растерявшимся мальчишкам по лопатке и велел выкопать какие-то корни каких-то трав, потому что в этих местах они особенно сильны и потому хорошо помогают от слабости кишечной. Кольке не хотелось этого делать, да и притихший вдруг Сяо поглядывал в сторону каменных глыб, но так уж было заведено, что в тайге дядю Чена слушались беспрекословно.
Тогда-то Колька и поднял из земли свою первую находку. Пока дядя Чен и Сяо копали на дальнем конце вершины, он подобрался поближе к одной из гранитных глыб, в самом начале каменного лабиринта. Как ему показалось, в этом месте было особенно много сон-травы, корешки которой они собирали.
На граните отчетливо просматривался выбитый рукой древнего мастера рисунок. То ли солнечный диск, то ли колесо с двумя ободьями и сломанными спицами. Кольке разглядывать узор было некогда, он опасался, что дядя Чен заругается на него, а ему бы этого не хотелось. Потому он быстро выбрал самый крупный пучок нужной травы и торопливо подцепил лопаткой дерн, чтобы оголить корешки, сковырнул его в сторону и прямо под ним увидел небольшой, позеленевший от времени кованый кусок металла.
— Ух ты! — вырвалось у мальчишки.
Дядя Чен услышал возглас и строго посмотрел в его сторону.
— Я же сказал — нельзя!
И Колька быстро отбежал подальше от запретных камней.
— Дядя Чен, что это? — показал мальчишка свою находку.
Китаец повертел ее в руках, понюхал и протянул обратно Кольке:
— О, как тебе повезло, — улыбнулся он. — Это древний медный нож. Такая находка принесет тебе большую удачу.
— Так может, покопаем вон там? — Сяо показал на каменную спираль. — Это же тоже древнее. Там может быть много таких ножей.
Видно было, что ему тоже хотелось поймать удачу, но отец отрицательно помотал головой.
— Нет, сынок, — категорично заявил дядя Чен. — Туда нам никак нельзя.
Уже вечером у костерка, пока они перебирали собранные за день травы и коренья, китаец рассказал ребятам, что в этих местах когда-то жил народ Мо Хэ. Сильный крепкий и совсем не похожий ни на китайцев, ни на корейцев, ни на монголов. Как говорят, они-то и строили невдалеке от своих селений эти странные каменные спирали. Зачем? Непонятно. Только не любят люди приходить в эти места.
— Если между камней зайти, — говорил дядя Чен, — голова болеть будет, тошнить будет, живот выворачивать. А самое страшное — мужская сила из неосторожного человека уходит. Совсем. И даже я не смогу от этого недуга рецепт составить. Так что вам там делать нечего. Да и мне вести вас сюда не стоило, однако как раз время пришло сон-траву собирать, а самой сильной она бывает в этих местах, — и показал им пожухлый цветок.
— А что за люди такие — Мо Хэ? — спросил Колька.
— А почему сон-трава здесь особенная? — спросил Сяо.
Дядя Чен посмотрел внимательно, потом улыбнулся и сказал:
— Каждый из вас все узнает. Всему свое время.
Колька взглянул на нож и спрятал его в котомку. Так и протаскал его с собой весь поход. А потом дома в квасе отмочил, зубным порошком почистил, и стал этот ножичек его талисманом.
Прав был дядя Чен — всему свое время. Через три года Сяо уже помогал отцу в аптеке и разбирался в травах не хуже него. Ну или так казалось Николаю. А сам он перешел в выпускной класс гимназии. История стала его любимым предметом, и он уже сказал родителям, что собрался поступать в университет и заняться археологическими изысканиями в родном Приморье.
И тут пришла революция — шумная, бурная и отчего-то очень веселая. А затем все закончилось — во Владивосток вошли японцы, и потянулись долгие дни оккупации и подпольной работы.
Потом японцы вырезали семью дяди Чена: и самого аптекаря, и дружка Сяо, и его маму — тихую, скромную тетушку Лин. Узнали, что помогают большевикам, ночью пришли и печатный станок в подвале обнаружили. Они сопротивлялись — дядя Чен двух солдат покалечил, а Сяо офицера убил, но японцев было слишком много. Они тогда сильно зверствовали, подполье практически разгромили, но до Даниловых не добрались.
А Николай той ночью немецкие спряжения учил, у него на утро был назначен экзамен в гимназии. Хоть оккупационные войска все учебные заведения запретили, директор договорился с учителями, и те по квартирам у выпускников экзамены принимали. Коля сдал на «отлично». Из дома преподавателя Карла Густавовича вышел, тут его знакомый шкет и огорошил:
— Ты слышал, что аптекарь Чен большевиком оказался…
Уже когда в городе восстановили советскую власть, он пошел на китайское кладбище и долго плакал, пряча слезы от посторонних глаз.
У отца в то время было много работы — в городском совете народных депутатов ему поручили заняться образованием. Во многом благодаря ему, во Владивостоке вновь заработал университет. Туда Николай и поступил на исторический факультет. Там он узнал, что это за народ Мо Хэ — древние жители Приморского края стали основным предметом его изучения. Учился он жадно и с удовольствием. Каждое лето уходил в тайгу — искал ту сопку с торчащими гранитными глыбами. Не нашел. Не до того им с Сяо в детстве было, чтобы дороги и тропинки запоминать — их дядя Чен вел. А теперь ему страстно хотелось увидеть ту спираль. Но всему свое время.
А еще во время учебы он познакомился с замечательным человеком — Василием Сергеевичем Ощепковым. Тот долгое время прожил в Японии, был профессиональным разведчиком и первым русским, которому присвоили второй дан по дзюу-до в токийской академии Кудокан. Он пришел как-то на комсомольское собрание университета и предложил студентам заняться борьбой.
Кольке это предложение показалось неинтересным. Все, что было связано с Японией, вызывало боль, гнев и обиду. Но отец сказал ему:
— Ну и балбес ты, Колька. Японцы — наши враги, и я их ненавижу не менее твоего. Но борьба эта — их оружие, а нам необходимо знать оружие врага.
И Николай записался в группу Ощепкова. Оказалось, что дзюу-до чем-то похоже на ту гимнастику, что они с Сяо очень любили в детстве. Принцип тот же — устоять самому, а врага из равновесия вывести. А стоять крепко на ногах Николая еще дядя Чен учил. Получалось у него легко. Осваивал приемы быстро и своих партнеров укладывал одного за другим. Василий Сергеевич пророчил ему большое будущее, но в двадцать девятом Ощепкова вызвали в Москву…
После университета Данилову стало не до археологии. Отец скоропостижно скончался. Однажды на заседании горисполкома у него просто остановилось сердце. Нужно было маму содержать, вот он в свою же гимназию и устроился. Правда, звалась она теперь второй городской школой пролетарского среднего образования, но учителя остались прежними.
Там он встретил Зою. Она была дочкой учителя физики и частенько заглядывала к папе на работу. Ему пришлось побороться за ее внимание с преподавателем гимнастики. Тот тоже имел свой интерес, но тягаться с привлекательным и остроумным Даниловым не смог.
Свадьбу сыграли скромно — время было трудным, и Николаю в ту пору казалось, что жизнь его определена, и он до самой старости будет вбивать в головы малолетним оболтусам даты Пунических войн и Крестовых походов.
Зря надеялся. Он отработал три года учителем истории, и к нему пришли.
Учебный год в школе закончился, и Данилов оказался на новом месте работы. Недалеко — на Алеутской.
Что было в следующие четыре года, то пылится на архивных полках в папках под грифом «Секретно» с синим штампиком «Хранить вечно». Два пулевых ранения, багровый шрам от ножа под лопаткой и шрам на плече от самурайского меча — память о его работе в пятом отделе.
А еще от него ушла Зоя. Тихо, банально, к учителю гимнастики. Однажды он вернулся, а ее нет. Он еще поймал себя на мысли, что почему-то не сильно расстроился. Ну ушла и… ушла. Пусть ей будет лучше.
В тридцать шестом маму сбила машина. Он как раз в то время был в Шанхае и даже не смог ее похоронить. Спасибо ребятам, все сделали как надо.
А потом, в Харбине, на конспиративной квартире его ждала засада. Он сумел уйти, но японцы устроили за ним настоящую охоту. И руководство решило перевести его подальше от Приморья.
В канун Нового — тридцать седьмого — года он в последний раз прогулялся по улочкам родного города, подышал сырым морским ветром с залива, полюбовался на освещенный яркой иллюминацией строй боевых кораблей. Потом добрался до вокзала, сел в поезд и отправился в Большую Россию. Очень он в тот день огорчился, что не сможет встретить Новый год с друзьями. Знал бы он тогда… Прямо на новогодней вечеринке его сослуживцы были арестованы, обвинены в работе на японскую разведку, а чуть позже расстреляны.
Это новый нарком внутренних дел показал народу свои «ежовые рукавицы», Николай Ежов, генеральный комиссар госбезопасности, нарком внутренних дел. Милый, маленький человек, со скромным взглядом и детской улыбкой. Его на это место поставили после того, как сумели спихнуть «императора Яго́ду». По задумке ЦК, он должен был зачистить от раковой опухоли заговора, что метастазами пронизали военные и партийные органы, страну, идущую к Светлому Будущему. И поначалу на Николая Ивановича нарадоваться не могли. Бойко взялся за дело, со знанием и сноровкой.
Кто же мог знать, что у скромника Ежова такой лютый нрав?
Ангелок оказался кровопийцей.
И полетели клочки по закоулочкам. И головы тоже полетели.
Очень Данилову повезло. Во Владивостоке его с довольствия тогда сняли, и в списках Приморского НКВД он уже не значился, а до Воронежа, куда лежал его почти трехнедельный путь через всю страну, он еще не добрался.
*****
Данилов наконец отдышался. Привычно тронул карман с талисманом и улыбнулся. Ждал-то худшего, а вон как оно получилось. Даже кабинетом обзавелся и покровительством «самого». Разве же это не удача? Вот только…
Он встал, взял со стола тонкую папку дела. Хотел раскрыть, но потом положил ее в несгораемый шкаф, защелкнул замок, а ключи сунул в карман галифе. Окинул взглядом стол, на котором стояла початая бутылка сухого вина, два бокала, несколько тарелок, чашка из-под чая и нелепый в этом соседстве письменный прибор с перекидным календарем и датой: второе августа тысяча девятьсот сорокового года. «Фаза луны — убывающая. Продолжительность дня — шестнадцать часов девять минут», прочитал Николай на листке календаря.
— Надо будет как-то прибраться, — сказал он вслух и вышел из кабинета.
— Товарищ сержант, — позвал он.
— Слушаю, товарищ капитан!
— А… вы уже знаете…
— Так точно, — улыбнулся Вася. — Мне Лаврентий Палыч документы о вашем переводе в Москву велел в строевую часть передать. Там был и приказ о досрочном присвоении вам внеочередного звания. Поздравляю.
— Спасибо. А он вам сообщил, что вы поступаете в мое распоряжение?
— Так точно!
— Хорошо. Тогда… как вас по имени отчеству?
— Ермишин Василий Афанасьевич, но… можно просто Василий, или Вася.
— Хорошо, Вася. Меня Николаем Архиповичем зовут. Так что, давай без чинов.
— Есть без чинов!
— И попроще.
— Попроще так попроще, — согласился Вася. — Вы что-то хотели, Николай Архипыч?
— Да, Вася, хотел. Не подскажешь, где тут у нас туалет?
— Так вот, налево по коридору. Там в конце дверца с табличкой…
— Понятно. Спасибо.
— Всегда пожалуйста.
*****
Зимой тридцать седьмого в Воронеже Данилов оказался и к месту, и ко времени. Местный НКВД как раз выполнил ежовский «план по чистке». Почти тысяча старых партийцев, руководящих работников и чекистов были расстреляны. Органам снова не хватало кадров. А тут еще на авиационном заводе затеяли секретный проект, и поблизости тут же оказались какие-то странные люди, которым почему-то был очень любопытен новый самолет «Стрела». Потому Горыныч «товарищу с Дальнего востока» был очень рад. Он сам совсем недавно возглавил пятый отдел. Взлетел по карьерной лестнице в силу понятных обстоятельств и очень боялся этого нежданного взлета. А тут опытный оперативник — чем не удача!
— В городе тебя никто не знает, связи с местными органами не просматриваются, значит, могут клюнуть, — пробасил ему Горыныч прямо в день приезда.
И Николая сразу загрузили работой.
Устроили Данилова на авиазавод в то самое конструкторское бюро, что занималось «Стрелой». Легенду подготовили: молодой инженер, сын какой-то мелкой шишки из наркомата, талантлив до чрезвычайности, потому приглашен в КБ. Но разгильдяй редкостный, любитель легкой жизни, доступных женщин, шумных застолий. И азартен до безобразия — только карты увидит, руки начинают трястись. Потому и холостой до сих пор, что бабник и к семейной жизни негодный.
Поселили его в заводском общежитии, только там он практически не появлялся — все по злачным местам да квартирам подозрительным ночевал. Бабы к нему липли — как мухи на мед, каждая же думает, что только ей под силу такого жеребчика буйного захомутать. Рестораны, застолья, охи-вздохи при луне. При этом на работу он не опаздывал и претензий от начальства не имел. Все, что поручали, выполнял, да еще и с лишкой. Однако личная жизнь для страны не менее важна, чем общественная. Уже через месяц его крепко проработали на заводском партсобрании, и ушел он с него сильно озлобленный. Ну прямо настоящая находка для шпиона.
И шпионы не заставили себя ждать. Прав был Горыныч — клюнули. И клюнули так, что поплавок совсем скрылся.
Как-то поближе к ночи Данилов заглянул в интересное местечко на Монастырке, где одна дородная вдовушка притончик картежный имела. Его здесь знали и самогончику сразу же поднесли.
Данилов было отказался, но…
— Закон заведения, — строго сказала ему хозяйка.
Хлопнул он рюмочку да об пол ее жахнул.
— Эх, — говорит. — Злой он у тебя.
Хозяйка охнула, но Николай ей сразу в руки пять рублей сунул, она язык и прищемила, деньги за пазуху спрятала, за веником поспешила.
— Кто он-то? — спросил один из четырех мужиков, но Николай так зыркнул в ответ, что вопрошающий поперхнулся.
— А честной гоп-компании физкульт-привет, — оглядел он тускло освещенную комнату.
Двое за столом, один — любопытный который — у этажерки, бутылками заставленной, трется. «Выпивоха» — назвал его Данилов.
А еще один в тени сидит — да так, что и лица не разглядеть. Развалился на диванчике, ногу на ногу положил, только сапог до блеска надраенный покачивается.
Подсел Данилов за стол, а там банчик мечут, в очко режутся. И банк на столе немаленький — целая горка мелочи, а мятых бумажных купюр еще больше.
Николай карту взял. Туз ему пришел бубновый. Банкомет на него посмотрел вопросительно, ну Данилов и рявкнул:
— На все!
— В банке с вашими двести пятьдесят шесть рублей будет, — сказал вдруг приблатненный мужичок, сидевший напротив.
— Да-да, — закивал банкомет. — Коли перебор у вас случится, чем отвечать будете?
— Да ты не переживай, — усмехнулся Николай. — Я отвечу.
— Ну-ну, — скривился мужичок, а банкомет ему карту сдал.
Девятка пришла, итого — двадцать.
— Себе, — сказал Данилов, карты рубашками вверх на стол положил и рукой прикрыл.
— Ну, — оскалился банкомет, — себе не вам, перебора не дам.
Вскрыл свою карту, а там тоже туз.
«Хреновенько», — подумал Николай, но виду, конечно, не подал.
— Айн, цвай, десятка вылезай, — прошептал банкомет и карту из колоды потянул.
— Валет, — выдохнул мужичок. — Тринадцадь.
А банкомет уже другую карту рядом положил.
— Дама, — крякнул мужичок и добавил:
— Ши-ши, короля ишшы!
А банкомет очень внимательно на Данилова посмотрел… подумал… затылок почесал. Потом через левое плечо плюнул и третью карту потянул.
— А вот и он! — заржал мужичок, словно это он банк сорвал. — Родименький!
И перед банкометом на стол лег красавчик крестовый король.
— Как заказывали, — нервно хихикнул банкомет. — Двадцать!
Николай раздраженно швырнул свои карты на стол.
— Ого! — взглянул на них приблатненный. — Да ты снайпер, Аркаша! Просто по глазам! Настоящий ворошиловский стрелок! В пользу банка! — и похлопал банкомета по плечу.
А тот на Данилова посмотрел и раскрытую ладонь протянул.
— Извольте расплатиться.
«Ох, и нагорит мне от Горыныча», — подумал Данилов. — «Но он сам эту легенду разрабатывал».
— Не извольте беспокоиться, — в тон банкомету ответил Николай. — За нами не заржавеет.
Руку во внутренний карман рабочей блузы-инженерки запустил и… портмоне там не обнаружил. «Насадили», — подумал он. И еще одна мысль промелькнула: «Приплыл!».
— Ну? — нетерпеливо сглотнул слюну банкомет.
А в голове Николая зароились мысли. И все нехорошие: «Где? Скорее всего, в трамвае… Там ту пятерку доставал… Когда?.. Когда выходил… У дверей толкучка образовалась, на Сталинском проспекте много заводских на пересадку выходит… Как?.. Толкнули меня в тот момент… Почему не почуял?.. Занят был. Навалились так, что едва за поручень удержался. Не до карманов в такой момент… Теперь не выпустят!» И еще одна мысль пришла, самая гадкая: «Что теперь делать?».
— Ну, гражданин инженер, — банкомет встал и руку в карман сунул.
«Нож у него там… Чую, нож…»
— Расплачиваться будем?
— Карточный долг, он выше долга родине, — приблатненный сплюнул прямо на пол и на Николая прищурился.
— А чего же не расплатиться-то, — привстал Данилов и рукой как бы невзначай спинку стула зацепил.
«Если что, отмахнуться можно будет… Потом — сапогом в столешницу, чтобы второго придавить. Третий — ссыкло, навряд ли ввяжется. На него прицыкнуть, так он и не рыпнется. А вот четвертый… Тот, что на диванчике присел да ножкой покачевает… От того можно всего ожидать. Хреновенько.»
— Да, что вы, ей-богу, — это тот, что на диване, голос подал. — Товарищ вполне платежеспособен. Вот, Николай Архипович, не вы ли портмоне обронили?
И Данилову его же кошелек протянул.
— Вот вам и здрасте, — Николай портмоне взял. — А все из-за этих, чтобы им пусто было!
— Гы-гы… — хохотнул тот, что у этажерки. И непонятно было, то ли его так находка развеселила, то ли в бутылке глоток самогона разглядел, то ли это у него от страха так.
А Николай спокойно портмоне раскрыл, двадцать пять червонцев отслюнявил и шесть целковых мелочью на банк бросил.
— Вот это я понимаю! — хлопнул себя тонкой ладошкой прирожденного щипача приблатненный. — Ты чего, Аркаша, стоишь, глазенки выпучил? — окликнул он ошалевшего от таких денег банкомета. — Стук у тебя, милай. Не зевай — раздавай.
«А ведь я тебя, щусенок, еще в трамвае срисовал, не догадался… Минус мне…», — подумал Данилов и уже спокойно обратно на стул сел.
— А я-то подумал, что по дороге потерял, — сказал банкомету. — Благодарствуйте, — кивнул нежданному благодетелю. — В наше время честный человек — большая редкость. А вы откуда меня по батюшке? Мы знакомы?
Но тот ничего не ответил, будто и не расслышал. Так и сидел на своем диванчике.
— Да уж… — сказал чуть оттаявший банкомет и принялся судорожно тасовать колоду.
— Эх! Люблю стук, — весело воскликнул приблатненный. — Все, что со стука снимешь, все твое, Аркаша!
— Ты ученого не учи, — отозвался Аркаша и сдал Николаю и приблатненному по карте. Ну и себе, конечно, одну положил, а потом торжественно по столу постучал и объявил, как массовик-затейник в доме отдыха:
— Стук, товарищи!
Николаю пришел валет.
«Два очка — не одно…», грустно подумалось Данилову. «На клочки меня Горыныч порвет за растрату социалистических финансов. Да еще первая рука… А она, как известно, хуже дурака».
— Мне на соточку взвесь, — сказал он банкомету.
— Э-э-э, гражданин инженер, — погрозил ему длиннющим пальцем приблатненный. — На стуке либо все, либо ничего.
— Кто сказал? — ухмыльнулся Данилов.
— Закон заведения, — это хозяйка стекла от разбитой стопки наконец-то подметать начала.
— Ладно, — кивнул Николай. — На все, так на все.
— Вот это я понимаю, — заегозил шустрыми пальчикам щипач, а Аркаша даже крякнул от удовольствия.
— Мамка, водки дай, — сказал вдруг выпивоха, а хозяйка ему в ответ кукиш показала.
— Так, получите, — банкомет швырнул Данилову карту через стол.
Дама. Итого — пять.
— Еще.
И новая карта прошуршала по замызганной скатерке.
Король.
Девять.
— Еще.
И опять дама пришла.
Двенадцать.
— Еще.
— Во зачастил! — воскликнул щипач радостно. — Аркаша, отдай ему всю колоду. Пусть сам с собой в пьянюшку играется.
Но банкомет скривился и еще одну карту Данилову выдал.
Николай приподнял уголок над столом, заглянул: «Как так?!». Третья дама пришла.
Пятнадцать.
Следующей картой был валет.
«На семнадцати дальше не идут», вспомнил он, как учил его играть в карты один приморский шулер.
— Еще.
Банкомет даже рот раскрыл. Помешкал немного, но карту дал.
Посмотрел на нее Данилов и одну за другой все шесть карт на стол выложил. И седьмую, последнюю, перевернул. А с нее улыбнулся банкомету все тот же красавец крестовый король.
— Очко, — сказал Николай и за банком потянулся.
Не стерпел Аркаша. Тысяча рублей — четыре месячных рабочих оклада — из-под носа уплывает. Вот у него душа и затосковала. Ножик словно сам из кармана в руку прыгнул. Хозяйка взвизгнула коротко. А выпивоха пустую бутылку об стол грохнул и розочкой Николаю в шею уперся.
— А ну-ка ша! — раздалось с диванчика, и в комнате повисла тишина.
— Все по закону, Аркаша, — сказал щипач. — Так что перышко-то спрячь. Не ровен час, порежешься, — и из-под стола револьверный ствол показался, как раз напротив Аркашиной ширинки. — Гражданин инженер у тебя по-чесноку банк сорвал, так что стук твой окончен.
— Мамка! — крикнул выпивоха, и острая розочка царапнула Данилову кожу на горле. — Мамка! Водки дай! Подпишу ведь коммуниста!
— Хорошо-хорошо, Владленчик, ты только стеклышко мне отдай, — тихо сказала хозяйка. — А я тебе самогончику налью.
— Водки! — взвизгнул Владлен.
— Водки, — согласилась хозяйка, и осторожно его за руку взяла.
Выпивоха нехотя розочку ей отдал и обратно к этажерке отшатнулся, словно он тут совсем ни при чем.
— Вы уж его простите, — шепнула Данилову хозяйка. — Он у меня так-то смирный. В честь самого Владимира Ленина назван.
— Деньги-то забирайте, Николай Архипович. Они вами честно заработаны, — встал с дивана загадочный тип. — Пойдемте, мы вас до дому проводим. Нынче ветрено. Не дай бог, еще простудитесь.
Так Данилов познакомился с Нехлюдовым и его подручным Кешкой-карманником — странной парочкой, работавшей на немецкую разведку.
Николай, конечно же, вначале немного покочевряжился, но потом дал себя завербовать. Сошлись на том, что Данилов будет давать отчеты о работах по объекту «Стрела», делать копии чертежей узлов нового самолета, интересных абверу, и передавать их Нехлюдову через Кешку. В свою очередь Нехлюдов через того же карманника будет снабжать Данилова деньгами.
Они немного поторговались насчет суммы вознаграждения и, в конце концов, сошлись на тысяче рублей в месяц.
— К вашему окладу в шестьсот рублей это будет неплохим приварком, — сказал на прощание Нехлюдов Николаю.
На том они и расстались.
Через три дня на конспиративной квартире Горыныч довольно потирал руки:
— Об операции доложено в Москву и получено добро на ее проведение. Сам замнаркома одобрил.
Ох и игра затеялась! Такая игра…
И эта большая игра затянулась на два с лишним года. И притом всем было интересно и хорошо. Нехлюдов отправлял данные в Германию. Данилов гнал ему хорошо подготовленную дезинформацию, Горыныч подсчитывал немецкие деньги, которые теперь можно было использовать против врагов Советского Союза.
Постепенно Николай все глубже проникал в структуру немецкой агентуры. Ему все больше доверяли и ценили. В итоге Данилов узнал, что воронежская сеть напрямую связана с московской, а ниточки ее тянутся в посольство Германии. К сожалению, ему так и не удалось подобраться к резиденту абвера. Даже имени его узнать не получилось.
Наконец, пришло время поставить все точки над «i». Тем более что для этого подвернулся весьма подходящий случай. После проведения серии испытательных подлетов, самолет решили переправить в Жуковский, чтобы там провести контрольные продувки в аэротрубе. «Стрелу» разобрали, загрузили на автомобиль и отправили в Москву. Сопровождал секретный груз Данилов.
Не без труда Николаю удалось подкинуть Нехлюдову мысль о возможности похищения самолета. Тот долго связывался с резидентом, взвешивал все «за» и «против», ведь для такой дерзкой акции нужно был задействовать германскую шпионскую сеть в обоих городах и на пути от Воронежа до Москвы. Данилов несколько раз думал, что ничего не получится, но резидент согласился с доводами Нехлюдова и сам решил возглавить операцию, о чем Кешка сообщил Николаю накануне его отъезда.
Все это время они с Горынычем разрабатывали план контроперации. Казалось, предусмотрели все. Но всего не предусмотришь… В результате Николай оказался в крошечной комнате дежурного на маленьком колхозном аэродроме, где-то между Сергиево и Кукуем, в пяти километрах от того места, где ждала засада НКВД. Вместе с Даниловым в той комнатенке оказались еще четверо. Кроме Нехлюдова с Кешкой там был еще резидент, который представился Иваном Степановичем, — роста среднего, возрастом за пятьдесят, без особых примет, если не считать черных кожаных перчаток, полувоенной фуражки и просторного прорезиненного плаща. С ним был телохранитель — здоровенный бугай совершенно бандитского вида. Рядом с громилой высокий и худой Нехлюдов казался еще худее.
Бугай держал в руках вальтер, который своим дулом упирался Данилову в лоб.
— Так что, товарищ Данилов, — сказал Иван Степанович спокойно и безразлично, — можете молиться своему пролетарскому богу, — скривился презрительно и кивнул бугаю: дескать, в расход.
Толстым, как свиная сосиска, большим пальцем бугай взвел курок, а указательным уже почти надавил на спусковой крючок… Почти… надавил…
Не успел.
Данилов резко отбил руку с направленным на него пистолетом, другой сгреб за шкирку коротышку-щипача и швырнул его на бугая. Пуля ударила в потолок, осыпав всех белой известкой. От выстрела у всех на секунду заложило уши. Николай врезал Нехлюдову носком сапога под коленку. Тот так и не смог достать наган из-за пояса бриджей, охнул и подломился. Удар локтем под дых и второй — ладонью в нос, окончательно вывели его из строя.
Иван Степанович запутался рукой в складках плаща и все никак не мог отыскать карман. Его глаза были полны ярости, а презрительная ухмылка превратилась в звериный оскал.
Данилов бросился к нему, но на пути встал шустрый Кешка. Карманник растопырил длиннющие пальцы и выкинул руку вперед, стараясь выколоть чекисту глаз. Данилов отшатнулся, но щипач все же достал его. Средний палец мазнул по щеке, оставив глубокую царапину на коже, и попал в полуоткрытый рот Николая. Тот машинально сжал челюсть и мотнул головой. Кешка на миг опешил, потом удивленно посмотрел на то, как кровь капнула на его лаковый штиблет, взглянул на руку, глаза его закатились, и он как куль обрушился вниз.
Вовремя.
Бугай прицелился в Данилова, но тот плюнул ему в лицо откушенным пальцем. Неожиданное падение Кешки и брызги кровавой слюны заставили бандюгу опустить глаза. Этого хватило, чтобы Николай успел схватить со стола тяжелый телефонный аппарат и двинуть им бугая промеж глаз. От удара тот отлетел к стене, врезался затылком в дверной косяк и ополз.
А немецкий резидент правой рукой легко подхватил тяжелый табурет, замахнулся и, чтобы сподручней было ударить, чуть вытянул вперед левую. Николай цепко схватился за прорезиненный рукав, ввернулся под ноги Ивану Степановичу, упал на колени и потянул шпиона вниз, пытаясь перебросить через себя. Рукав затрещал, и Данилов вдруг осознал, что отрывает этот рукав от плаща, а вместе с ним отрывает и руку. Он успел удивиться, прежде чем получил страшнейший удар по затылку.
Теряя сознание, Данилов услышал на улице шум, потом досадливый вздох, стук двери, и уже проваливаясь в пустоту, рефлекторно прижал к груди оторванную руку немецкого резидента.
Только через несколько дней в больнице, когда Николай немного пришел в себя, Горыныч рассказал ему, как догадался, что вражеские агенты изменили место посадки немецкого транспортного самолета. Как ребята лихорадочно соображали, куда вражины могут отогнать грузовик со «Стрелой». Как кто-то вспомнил про этот аэродромчик, и они мчались напрямую — сквозь перелесок и через колхозные поля. Как увидели трех шпионов, разбросанных по полу дежурной комнаты, а среди них бездыханного Николая.
— Немецкий самолет так и не сел, — рокотал Горыныч, — покружил и убрался. И эта сволочь однорукая ушла. Зато мы всю агентурную сеть от Воронежа до Москвы одним разом взяли. Нехлюдов уже на Лубянке показания дает. Так что вот, — протянул они Данилову синий картонный кубик-коробку. — Это тебе от нашего отдела, товарищ старший лейтенант госбезопасности. Всем коллективом… так сказать… Открывай.
Данилов открыл коробку.
В ней на синей бархатной подушке лежали часы.
— Настоящие! — расплылся в улыбке Горыныч. — Швейцарские. С самовзводом. Рукой машешь, а они заводятся. Прикинь! А еще дату показывают и месяц. Правда, месяц немецкими буквами, но, думаю, разберешься.
— Спасибо, — сказал Данилов, разглядывая подарок.
— Это тебе спасибо. На отдел благодарность пришла от самого наркома.
— А водитель как? — спросил Николай.
— Ты его не сильно… Оклемался уже и велел передать, что зла на тебя не держит. А вот двух ребят из охраны «Стрелы» мы потеряли.
И уже на выходе из палаты хитро подмигнул Николаю:
— Мы тебе ту руку протезную в подарок хотели, но нельзя, вещдок, — и рассмеялся.
А вечером врач сказал ему:
— Ваша черепно-мозговая травма оказалась несколько серьезнее, чем мы предполагали. Вот прочтите, что тут написано, — и листок с каким-то текстом протянул.
— Не могу, — сощурился Данилов. — Расплывается все.
— А вы поближе к глазам поднесите.
— Не вижу.
— А еще ближе.
— Да. Вижу.
И прочитал:
— «Два килограмма сахара на два килограмма малины». Что это?
— Проверка, — ответил доктор, листок забрал и в карман халата сунул. — Ну ничего. Мы вам очки выпишем. От очков еще никто не умирал.
Через месяц Данилов вышел из больницы. Уже в очках. Прав был доктор, от очков не умирают. Сперва непривычно было, потом освоился.
Горыныч его от оперативной работы отстранил, велел пока старые дела в архив подшивать. А чтобы скучно товарищу старшему лейтенанту не было, он ему в помощники сержанта Гришу прикомандировал. Веселый парень оказался. Разговорчивый. Так они с ним два месяца и проразговаривали.
А потом пришел вызов из Москвы…
И стоит теперь Данилов в служебном туалете известного на всю страну дома на Лубянской площади, смотрит на себя в зеркало, вспоминает свою прошлую жизнь и думает: «В чем тут подвох? Как всесильный нарком не сумел человека в стране найти? Да ему же только пальцами щелкни… Что-то тут не так… Что-то не так».
*****
Данилов сполоснул руки, умылся, утер лицо казенным полотенцем, тщательно протер очки, тронул карман, в котором талисман лежит, выдохнул резко, чтобы усталость стряхнуть, и вернулся к себе. В приемной попросил сержанта решить вопрос с расквартированием и довольствием и прикрыл за собой дверь кабинета. Стол уже был прибран.
«А и вправду малец далеко пойдет».
Отомкнул несгорайку, достал оттуда папку. Сел за стол, положил папку перед собой, снял надоевшие уже тесные сапоги и блаженно улыбнулся, шевеля пальцами ног: «У-у-у, хорошо…». Потом поправил очки: «Как же так? Зачем же он меня из Воронежа сюда перевел? Неужели здесь никого не нашлось? Чего он хочет?»
Раскрыл папку и посмотрел на фотографию, прикрепленную железной скрепкой к единственному листку дела, на котором было выписано несколько адресов. На не слишком четкой старой карточке, снятой где-то на лесной поляне, было четырнадцать человек. Двое мужчин в полувоенных френчах. Один из них бывший офицер — по выправке видно, и бинокль у него на груди висит командирский, и стоит обособлено, словно за взводом своим бдит. Второй — какой-то мешковатый, будто френч на нем с чужого плеча. Трое штатских: мужики не крупные и на вид приличные. Еще один, одет как будто в кухлянку… Так и есть — кочевник. В середине ребенок и несколько деревенских баб в странных нарядах. Левее явно городская — красивая женщина в светлом пальто, вязанном кашне в крупную полоску и большом смешном картузе. А чуть ниже и ближе, опершись головой на руку, полусидит-полулежит очень приятная лицом девушка, одетая в распахнутый тулуп: простоволосая, коротко стриженая, глаза посажены достаточно глубоко, брови красивые, лицо худое — но это ее не портит, нос прямой, подбородок острый. Ее изображение было обведено химическим карандашом, а рядом разместился маленький синий вопросительный знак.
И вот что интересно — все на снимке смотрят в объектив камеры, а она, задумчиво, куда-то в неведомые дальние дали…
— Так зачем же ты понадобилась наркому внутренних дел? — спросил Данилов, вглядываясь в лицо девушки, словно фотокарточка могла ему ответить.
Николай взглянул на листок, подшитый к делу. В самом верху было разборчиво и аккуратно выведено: «Юлия Вонифатьевна Струтинская».
Капитан закрыл дело, с тоскою посмотрел в окно и тихо прошептал:
— И кто ты вообще такая?
*****
— Ну? Вы так и не узнали, зачем на самом деле она ему понадобилась? Какой вы молодец. Если честно, то я не была уверена, что эту загадку вы отгадаете до конца. Потом поделитесь, хорошо?.. Кстати, вы не находите, что здесь немного душновато? Нет, прошу вас, не открывайте окно. Меня от сквозняка будет ужасно мучить насморк. А разве вам нужна шмыгающая носом соседка по купе? Но все же, не мешало бы немного освежиться. Вы не будете возражать, если я недолго постою у окна в коридоре? Я даже дверь в купе не буду закрывать. А может, и вы со мной? Тогда я вам расскажу одну занятную историю…
