12
Лагерная жизнь

Аушвиц-Биркенау представлял собой отдельный мир, и почти ничто в нем не могло сравниться с прежней жизнью. Время от времени я останавливалась и вспоминала, что не так давно я была девочкой, катающей шарики на площади Мерведеплейн, и задавалась вопросом, где сейчас Дженни Корд, Сюзанна Ледерман и Анна Франк и как складывалась их жизнь. Выпали им и их семьям такие же страдания, как и нам?

Освенцим – это мир грязи, голода, разврата и незначительных проявлений солидарности. Папа однажды предупредил меня, чтобы я никогда не садилась на сиденье унитаза из-за микробов, но теперь мне приходилось сидеть на корточках над грязной сточной канавой с тридцатью другими женщинами. Я никогда не готовилась ни к чему более сложному, чем игра в шарики, но теперь я научилась бороться за свой продовольственный паек – и, если необходимо, голодать, обменивая свой хлеб на другие вещи, в которых я нуждалась больше.

Вскоре я поняла, что цивилизованность – это тонкий налет, который легко слетает с человека, и осознала необходимость самых простых вещей в жизни, например, насколько важно иметь собственную чашку для еды и воды, чтобы всегда получить свою порцию. Когда мне выдали чашку, я привязала ее к своей рваной одежде и никогда не выпускала из виду.

Не каждый мог приспособиться. У людей, которым не удалось приноровиться к лагерной жизни, появлялся безучастный взгляд, они теряли надежду и умирали. На языке лагеря эти люди звались «мусульманами», потому что их безжизненно сгорбленная осанка делала их похожими на мусульман, склоненных в молитве. Мне же просто повезло выжить: никакая сила воли не спасла, если бы меня повели в газовую камеру. Но я поклялась никогда не вступать в ряды «мусульман». Я никогда не теряла надежды и решимости пережить нацистов и продолжать вести полноценную жизнь, которую я и все жертвы Холокоста заслуживали.

Биркенау занимал огромную площадь, более 432 акров, и изобиловал множеством разных групп людей, но я за все время лишь пару раз столкнулась с некоторыми из них. В течение четырех лет в лагере находились евреи из самых разных стран – от Норвегии до Греции, а также цыгане, политические заключенные и уголовники. Одно время внутри лагеря функционировало даже «семейное отделение» с детским садом, который в конечном итоге был «ликвидирован», а всех детей отправили в газовые камеры. Существовал даже оркестр Биркенау во главе со скрипачкой из Вены по имени Альма Роуз. Оркестр был вынужден играть во время расстрелов и развлекать охранников СС на лагерных концертах.

Альма Роуз была дочерью руководителя Венского филармонического оркестра и племянницей Густава Малера. Она была известна тем, что достигла того уровня исполнения, к которому привыкла в довоенное время. Однажды она попросила некоторых женщин-охранниц из СС замолчать, когда они болтали в середине произведения, и, с немецким уважением к «вышестоящим», они признали ее лидерство в оркестре и замолчали. Однако, как и все происходившее в Биркенау, оркестр трагично закончил свое существование, когда Альма Роуз была убита. Многие подозревали одного заключенного, который завидовал ее положению.

Тогда я не знала ни о детском саде, ни об Альме Роуз, но очень быстро поняла, что в лагере люди подразделялись на некие группы, что, в свою очередь, могло приводить к сплоченности или вражде. Главным же критерием было еврейское или нееврейское происхождение.

Со временем заключенные нееврейского происхождения стали пользоваться небольшими поблажками и льготами. Они могли получать продуктовые наборы, а в лагере Аушвиц I некоторые могли даже поплавать в примитивном бассейне (на самом деле это был резервуар, наполненный водой, с деревянной доской для прыжков) и воспользоваться услугами публичного дома. Нееврейские заключенные также имели доступ к более качественному медицинскому обслуживанию и жили в лучших санитарных условиях, а иногда могли подняться вверх по лагерной иерархии до позиции управляющего другими заключенными.

Узники-евреи не получали никаких поблажек: нацисты преследовали цель истребить их любыми возможными способами. Для евреев мир перевернулся с ног на голову, и обычные представления о жизни исказились.

Больной заключенный нееврейского происхождения мог получить краткую консультацию врача и некоторые основные лекарства; больной-еврей, получавший «медицинскую помощь» в лагере, мог быть умерщвлен смертельной дозой яда, введенной в сердце. Беременным женщинам либо делали аборты на поздних сроках, либо их детей убивали при рождении.

Конечно, были разногласия и между еврейскими заключенными. Нас держали на огороженных территориях лагеря по национальному признаку, и некоторые группы выглядели лучше других. Польские евреи, которые уже привыкли к очень суровым условиям в гетто, обычно держались дольше, чем голландские и французские евреи, жившие в гораздо более комфортных условиях.

Выживание также в какой-то степени зависело от того, на какую работу вас назначили. «Профессий» в лагере существовало много. В Биркенау были так называемые Зондеркоманды – заключенные, которые работали в газовых камерах, сортировали оставшиеся от жертв вещи, выдергивали золотые зубы и убирали трупы. Работа эта была действительно ужасная, но такие заключенные обычно получали дополнительное питание и лучшие условия жизни (хотя через несколько недель они часто сами отправлялись в газовые камеры). В отделении гестапо работали также говорившие по-немецки еврейки.

Большинство из нас получили распоряжение заниматься различными видами ручного труда, будь то работа в прачечной или в группе по производству боеприпасов, или работа на складах и сортировка бесконечно пополнявшейся груды одежды и вещей новоприбывших узников.

Сначала мы с мамой находились на карантине с другими женщинами из нашего поезда. Нас отправили в один из самых темных, мрачных бараков и держали отдельно от остальной части лагеря три недели. Ночью мы, тесно прижавшись к еще восьми женщинам, спали на средней полке трехъярусных коек, которые занимали каждую стену. Днем мы сидели на улице, в пустом дворе, под солнцем или дождем, безжалостно поливавшим наши бритые головы. Капо жила в одном конце барака, чтобы охранять нас, и готовила там свою еду. Нам выдавали одно ведро для туалета на ночь, и к утру оно наполнялось до краев. В каждом бараке размещались сотни женщин.

Рассвело в наше первое утро в Биркенау около 4.00 утра, и нас созвали на улицу для утренней поверки. Это было одним из самых ненавистных моментов дня в Биркенау. Каждое утро и вечер все женщины выстраивались в очередь перед своими бараками и стояли неподвижно, часто часы напролет, пока Капо и эсэсовцы подсчитывали и пересчитывали заключенных.

Малейшая погрешность могла продлить агонию стояния там, в нашей тонкой одежде – иногда на удушающей жаре, иногда на пробирающем до костей холоде.

Мои первые дни в Биркенау оказались главным испытанием на выживание. Мы с мамой чуть не упали в обморок, стоя на первой поверке два часа. Никто из нас ничего не ел несколько дней в поезде, и мы пропустили выдачу пайков в тот вечер, когда приехали. Как только я вернулась в барак, я съела кусочек черного хлеба толщиной в четыре дюйма, не понимая, что это была вся моя еда на весь день.

Через несколько дней мне стало плохо, и казалось, что я расплачиваюсь за свое глупое пренебрежение предупреждением о том, что пить воду нельзя. Сначала меня сковала парализующая боль в животе, и мне пришлось бежать на улицу и справлять нужду во дворе. Это было строго запрещено: нам разрешали посещать туалетный блок только всем вместе, три раза в день, независимо от того, болели мы или нет.

Капо, следившая за нашим бараком, собралась меня наказать. Она прищурила глаза.

– Ах ты, мелкая навозная муха! Вы даже не можете уследить за своей задницей, неудивительно, что болеете чем попало!

Затем она заставила меня стоять на коленях во дворе с тяжелым деревянным стулом в руках, который я должна была держать над головой, в то время как другие женщины-заключенные ходили вокруг и наблюдали. Через несколько минут у меня заболели руки, но я знала, что не могу позволить себе уронить стул.

– Да ладно, можешь опустить, – убеждала меня одна из женщин. Тогда мои руки подкашивались, и еще один приступ боли пронизывал живот.

– Не сдавайся, Ева, – шептал кто-то еще. Мама стояла прямо передо мной, глядя мне в глаза, помогая вынести мучительное испытание. Прошло целых два часа, и только после этого Капо решила, что я достаточно наказана. Не знаю, как я выдержала, но когда все закончилось, я упала на землю с облегчением.

Я надеялась на скорое выздоровление, но вместо этого у меня поднялась температура, я ослабла и стала бредить. Женщины в бараке начали ворчать, что меня нужно отправить в больничное отделение. Они были уверены, что я подхватила тиф. Я умоляла маму не заставлять меня идти туда и рыдала истерически. Больничный блок был жестокой шуткой: он имел вид обычного медицинского учреждения, но мы знали, что это не так. К тому времени, как мы прибыли в лагерь, «больница» располагалась в нескольких бараках. Там пахло лекарствами, медсестры и врачи ходили в белых халатах и заполняли медкарты. Однако их целью было убивать пациентов-евреев, а не лечить. Часто тяжелобольные люди стонали на своих койках, лежа в собственных испражнениях, в то время как лагерные врачи совершали «обход», глядя в медицинские карты, но никогда на самих пациентов. Зачем им было беспокоиться? Их не волновало, страдали их пациенты или нет, ведь они не собирались помогать им выздороветь.

«Пожалуйста, не разрешай им отправлять меня туда», – умоляла я маму, но в конце концов мне стало так плохо, что у нее не осталось выбора, кроме как запросить разрешение на консультацию. Она была уверена, что без вмешательства я умру.

Я находилась в состоянии сильнейшего бреда и только смутно осознавала, что мама помогает мне дойти до больницы. Оказавшись внутри, мы сели на жесткие деревянные стулья у входа, а мое сознание все витало в мире грез.

В итоге меня отвели к медсестре, которая подтвердила, что у меня тиф, и дала мне какие-то таблетки. Это само по себе было маленьким чудом. Мы знали, что евреи не получают лекарств. Понятия не имею, что изменилось в случае со мной. Возможно, просто мама так отчаянно и громко умоляла кого-то помочь мне, что им было легче избавиться от нее, дав мне таблетки.

Никто не знал, переживу ли я эту ночь, но когда на следующее утро я проснулась, температура понизилась. Я еще чувствовала слабость, но уверенно шла на поправку.

Я проболела большую часть нашего пребывания в карантине, и вскоре пришло время присоединиться к главному лагерю и приступить к какой-нибудь работе. Как обычно, мы выстроились в очередь и смотрели перед собой, не осмеливаясь взглянуть на солдат-эсэсовцев, которые шагали туда-сюда, осматривая нас. Я почувствовала, что кто-то пристально на меня посмотрел, и услышала фразу: «Эта может отправиться в “Канаду”».

Я уже знала, что «Канада» из всех видов работ ценилась больше всего. Такое название придумали потому, что это была «земля изобилия» – обширная территория позади лагеря, где огромные груды имущества заключенных ждали, чтобы их рассортировали. Людям, работавшим в «Канаде», часто удавалось достать дополнительное питание, сигареты или мелкие вещи, которые они могли бы обменять в бараках на большее количество пайков. Работа там означала бы реальное улучшение нашей ситуации.

Мой взгляд внезапно поднялся на охранника СС.

– Могу ли я взять с собой мать? – задала я вопрос. Все были потрясены: вступать в разговор с эсэсовцами было, как правило, очень плохой затеей. Но эсэсовец настолько удивился, что сделал шаг назад, а затем оглядел маму со всех сторон, подталкивая ее, как корову.

– Да почему бы и нет, – ответил он, пожав плечами.

Небольшие улучшения в самых плохих условиях часто приводили к всплескам того, что казалось счастьем, и в первый день я отправилась в «Канаду» с чувством бодрости. Мы были на открытом воздухе, вдали от главного лагеря и тех тысяч истощенных лиц, которые напоминали нам о реальности нашего положения.

Сама «Канада» казалась зловещей страной чудес, полной удивительных вещей. Я подошла к одной огромной куче металла, блестевшей на солнце, и, к своему изумлению, обнаружила, что она состояла из тысяч пар очков. Одно складское помещение до потолка было завалено перинами, а в другом я увидела груду протезов. Также там было бесчисленное количество туфель, чемоданов и сундуков любой формы и размера. В одной комнате лежали детские чемоданы, большинство из них – с фамилией и датой рождения владельца, тщательно написанными родителями на лицевой стороне. В другой комнате можно было увидеть сотни пустых детских колясок, как в вековечной комнате ожидания в яслях, из которых не вернулся ни один ребенок.

Цель «Канады» заключалась в том, чтобы награбить все мыслимые еврейские ценности и отправить их обратно в Германию, где они затем распределялись среди солдат, их семей и обычных граждан. Немецкие мужчины брились еврейскими бритвами, в то время как добропорядочные немецкие матери катали еврейские коляски, а бабушки и дедушки надевали еврейские очки, чтобы читать газетные сообщения о военных действиях. В июле 1944 года 2500 наручных часов были отправлены жителям Берлина, которые потеряли свои дома и имущество во время воздушных налетов союзников. Бывшая заключенная-полячка по имени Ванда Шайнок вспоминала, как на станцию Освенцим перевозили пустые детские коляски, по пять в ряд. Их было так много, что прошел час, пока их все доставили.

В безумном стремлении не «растратить» ничего, нацисты даже собирали волосы, которые они сбривали с заключенных, и превращали их в ковры и носки. Все обрезки волос длиной более двух сантиметров использовались для изготовления париков, и многие гордые арийцы Третьего рейха в конечном итоге ходили с волосами мертвых евреев на голове.

Происходили воровство и грабеж в поистине гигантских масштабах, и количество денег, которое нацисты извлекли из еврейской собственности всех видов, не следует недооценивать как одну из причин их жестокой войны против нас.

В крематориях бригады рабочих вырывали золотые зубы у жертв. Затем зубы пропитывались кислотой для удаления остатков тканей и мышц и переплавлялись в золотые слитки для отправки в Германию. Это золото должно было быть повторно использовано стоматологической службой СС (одного 1942 года поставки хватило бы на все подразделения СС в течение всех пяти лет войны), но неизбежно большая часть его попала в руки лагерных охранников и на швейцарские банковские счета, включая Банк международных расчетов в Базеле.

«Присвоение» вещей охранниками нацисты считали серьезной проблемой. Все официально разграбленное имущество должно было быть учтено в Берлине, но многие солдаты в лагере занимались полномасштабной коррупцией и основывали целые состояния на кражах из «Канады». На одном этапе, до нашего прибытия, нацисты начали расследовать дела коррупции в лагере и арестовали многих охранников, а также временно отстранили коменданта Рудольфа Хесса. (На самом деле он был повышен до должности берлинского инспектора всех концентрационных лагерей, но он так любил Аушвиц, что вернулся обратно ко времени нашего приезда.)

В то утро меня отправили на работу в «Канаду» сортировать одежду и искать в ней скрытые «сокровища», и я искренне поражалась тому, что находила. Люди прятали в одежде деньги и драгоценности, а также еду, часы, документы и всякие другие предметы, например столовые приборы, которые, по их мнению, могли им пригодиться.

В то время как эсэсовцы часто доходили до вакханалии жадности, отчаянно пытаясь заполучить все, что можно было украсть у своих жертв, мои находки заставили меня вникнуть в суть тех разрушительных событий, которые на самом деле происходили в Аушвице.

Иногда «сокровища», которые я находила, были не более чем тщательно обрезанными и сложенными семейными фотографиями: крошечное изображение улыбающегося ребенка или старое фото чьих-то родителей, спрятанное в шов куртки.

Я стояла и смотрела на фотографию матери и отца с маленьким ребенком на руках и с чувством полного ужаса поняла: это единственное, что имело значение для человека, который спрятал эту фотографию, и что никто из этих людей никогда больше не увидит друг друга. Они все были мертвы.

«Канада» оказалась не более чем жутким кладбищем вещей – и за высокими деревьями, которые отделяли этот странный мир от остальной части лагеря, находились газовые камеры Биркенау и крематории, которые в тот момент работали сверх полной мощности над уничтожением более 400 000 венгерских евреев.

Было маловероятно, что нас с мамой минует та же участь, но одна встреча сыграла чрезвычайно важную роль в чуде нашего спасения.

У меня появилась угрожающая язва на затылке, и, хотя я сначала проигнорировала ее, она становилась все больше и болезненнее. В итоге мама решила, что мне придется пойти в больницу.

Как и раньше, я не хотела идти, но в конце концов согласилась, и мы занесли наши имена в специальный список и стали ждать очереди. Когда наступил назначенный день, мама пошла со мной в больничный барак, где мы снова стояли в очереди в надежде получить помощь.

Вскоре появилась медсестра. Я не обратила на нее особого внимания, но заметила, что одета она была во все белое и выглядела крепкой, с густыми темными волосами. Затем я услышала крик мамы: «Минни!»

«Фрици!» – удивленно произнесла медсестра. Это была двоюродная сестра мамы из Праги. Мы справляли много праздников вместе; они с мамой росли бок о бок и были близки, как родные сестры.

Минни была замужем за известным врачом-дерматологом, который несколько месяцев лечил нацистов в Аушвице. Хотя они оба являлись еврейскими заключенными, Минни и ее мужу удалось найти защищенное положение – и Минни использовала должность медсестры, чтобы позаботиться о как можно большем количестве людей.

Минни с мамой быстро шепотом рассказали друг другу о том, как оказались в Аушвице, и мама рассказала ей о моем отце и Хайнце.

– Я сделаю все возможное, чтобы позаботиться о вас, – прошептала нам Минни. – Если вдруг понадоблюсь, приходи.

Как оказалось, Минни действительно стала нашим ангелом-хранителем и именно благодаря ей мы выжили в лагере.