10
Предательство

Я была схвачена нацистами в день моего пятнадцатилетия – 11 мая 1944 года. Мы жили уже в другой семье, которую знали раньше, в старом доме на улице Якоба Обрехта, недалеко от парка Вондела. Укрывать евреев становилось все более опасно, а нацисты предлагали большое финансовое вознаграждение тем, кто сдавал людей. После одной из наших поездок к папе и Хайнцу мы вернулись и обнаружили, что в доме у мисс Кломп гестапо снова провело обыск.

– Простите, – сказала она, – но прятать вас становится слишком опасно.

Нам снова пришлось переезжать в другое место. Я проснулась рано утром 11 мая, с нетерпением предвкушая, что принесет с собой мой день рождения. Мне понравились наши новые хозяева Рейтсма. Мистер Рейтсма был уроженцем Фрисландии, его жена – еврейской художницей. С ними жил их сын Флорис.

Когда я спустилась вниз, то обнаружила, что для меня приготовили специальный праздничный завтрак. На столе стояла ваза со свежими гиацинтами и тюльпанами, и Флорис вручил мне подарок, завернутый в бумагу, которую разрисовала сама миссис Рейтсма.

– Возьми, это сюрприз, – сказал он. – Открой его после завтрака.

Была половина восьмого, и мы как раз собирались позавтракать, когда раздался громкий стук в дверь. Все насторожились, так как было еще очень рано для посетителей. Мистер Рейтсма пошел открыть дверь – и на заднем фоне я услышала суровую речь немецких гестаповцев. Внезапно начался переполох. Солдаты застучали сапогами по лестнице, Флорис вскочил, вылез из окна и выбежал на крышу, дверь столовой распахнулась, и нацисты направили стволы своих винтовок прямо на наши изумленные, окаменевшие лица. Я так и не открыла свой подарок.

– Это они, – закричали они. – Грязные евреи!

Они схватили нас и стали сталкивать вниз, на улицу. Пока мы шли, моя мать начала отчаянно уверять голландского нациста, который крепко держал ее за руку, что я на самом деле не еврейка, а всего лишь результат ее романа с дантистом из Вены. Он не поверил ни единому слову, и вскоре нас доставили в большое кирпичное здание, которое было средней школой до того, как гестапо изъяло ее под свой штаб.

Нас запихнули в изолятор вместе с другими испуганными людьми, которые не смотрели нам в глаза.

Мы просидели много часов на жестких деревянных стульях, расставленных вдоль стен, и я заново прокручивала в своем сознании события утра. Почему это произошло? Кто предал нас? Что теперь будет? До меня доносились приглушенные крики и плач из других комнат. Один за другим назывались имена людей, и их забирали. Все молчали, и никто никого не утешал.

В конце концов вызвали маму. Мое сердце замерло, но я почувствовала, как мама сжала мою руку, передавая всю свою силу и любовь.

Через полчаса пришли за мной. Милиционер привел меня в плохо обставленную комнату, где на стене висел портрет Гитлера. В комнате за столом сидели два офицера гестапо, вежливо и пристально наблюдая за мной. Они не вели себя грубо и не хамили, говорили спокойно, на литературном немецком языке. «Ответь на все наши вопросы, и ты увидишь свою мать», – сказал один. Потом заговорил другой, и я чуть не задохнулась от его слов. – А еще ты сможешь увидеть своего отца и брата».

Я не понимала, что Хайнца и папу тоже поймали, и меня пробрала сильная дрожь. Внезапно гестаповцы стали задавать мне вопросы. Где мы жили раньше и кто нам помогал? Кто давал нам продовольственные карточки?

Я мямлила что-то в ответ, стараясь скрыть правду, и мне даже удалось не выдать мисс Кломп.

Они отпустили меня, и я вернулась в комнату ожидания, где сидела рядом с мамой. Затем я услышала голоса, доносившиеся из комнаты для допросов, за которыми последовали крики. Это были папа и Хайнц. Вскоре крики прекратились, и мы все ждали и ждали. Вдруг вошел гестаповец и повел меня обратно. На этот раз старший офицер сказал мне: «Мы будем пытать твоего брата до смерти, если ты не захочешь с нами сотрудничать».

Я стояла как вкопанная, погружаясь в страх и отчаяние.

– Хочешь, я покажу тебе, что мы с ним сделаем? – спросил он.

Тут он взял дубинку и начал сильно бить меня по спине и плечам. Сначала я старалась терпеть молча, но он бил меня настолько безжалостно, что я начала кричать – из меня стали вылетать громкие крики, которые я не могла контролировать.

В конце концов, они подобрали меня и бросили в комнату к другим заключенным, чьи лица были также в кровоподтеках и ушибах. Я просидела там весь день, весь свой день рождения, без еды и воды, под звуки пыток, доносившихся из соседней комнаты для допросов. Полицейский снова пришел за мной и повел меня по коридору в другую комнату. На этот раз дверь открылась, и там стояли мама с папой, Хайнц и семья Рейтсма. Я заплакала и бросилась в их объятия.

Папа объяснил нам, что произошло; многое из этого я знала, но последние события меня потрясли. В то время как мы нашли новое пристанище в доме семьи Рейтсмасов, папа с Хайнцем были вынуждены переехать, оказавшись в еще более трудных обстоятельствах. Поначалу отношения с Кэтти-Вальда были сердечными, но со временем она становилась все более требовательной. Отец уже выплатил ей значительную сумму денег, но она сказала, что хочет большего. Вскоре она прекратила дружелюбное обращение и стала вести себя вызывающе и оскорбительно, выдавая им все меньше и меньше еды. Ситуация накалилась в тот момент, когда мы приехали к папе с Хайнцем на выходные, и Кэтти-Вальда настояла, чтобы моя мать отдала ей свою шубу. «Вы все равно мало бываете на улице, – сказала она маме, – так что вам шуба не понадобится. А я могу воспользоваться ею, чтобы купить что-нибудь для Эрика и Хайнца».

Миссис Кэтти-Вальда просто шантажировала папу: если он не сможет удовлетворить ее финансовые требования, она их сдаст. Он умолял маму помочь ему найти другое место для укрытия, поэтому она пошла к подруге-христианке и рассказала ей о нашем затруднительном положении. Сама подруга не могла оказать помощь, но она знала семью, которая, по слухам, сотрудничала с Сопротивлением, и мы попросили их поискать новое укрытие. Они согласились, и вскоре мы получили радостное известие о том, что некая семья в Амстердаме сможет приютить папу с Хайнцем.

Они очень боялись съезжать от Кэтти-Вальда, но и волновались по поводу того, что она их сдаст, если узнает об их плане, который лишит ее значительной части дохода. Однажды рано утром они выбрались из ее дома и сели на поезд до Амстердама. И у папы, и у Хайнца была вполне типичная еврейская внешность, и Хайнц перекрасился в блондина, что ему не нравилось. Оба очень боялись, что их остановят и арестуют, и поэтому испытали облегчение, когда голландская медсестра из Сопротивления встретила их на станции и сказала им, что проводит их до нового жилья. Они благополучно прошли через весь город, и их встретила дружелюбная семья. Им даже приготовили чудесный обед, что резко контрастировало со скудными порциями в доме у Кэтти-Вальда.

Через несколько дней мы с мамой приехали к ним. Никто из нас не подозревал, что милая голландская медсестра и гостеприимная семья были нацистскими агентами, ожидавшими, пока папа и Хайнц комфортно устроятся, прежде чем сдать их. Гестаповцы увидели нас в тот день и проследили наш путь к дому Рейтсма. Они выждали день, а затем арестовали нас всех одновременно.

Теперь мы находились в штаб-квартире гестапо и могли попасть только в тюрьму – или того хуже.

Мои родители пытались сделать все, что могли, чтобы помочь нам и помочь Рейтсма. Наши бумаги были помечены страшными буквами «S», что означало «Strafe» – то есть «наказание» по-немецки. Мама заключила сделку с гестапо, что она скажет им, где спрятаны все ее драгоценности, при условии, что они уберут пометку «S» из наших документов и отпустят мистера и миссис Рейтсма. Офицер гестапо согласился, и они пошли обратно в дом, где нашли и открыли коробочку маминой пудры: там были спрятаны бриллиантовые кольца и часы. Примечательно то, что он сдержал свое слово, освободив Рейтсма и позволив им спокойно дожить до конца войны. Они пережили зимний голод 1944 года за счет тех продуктов, которые мы оставили на складе, и сознание того, что эта хорошая семья была вознаграждена, немного утешает.

В то время я испытывала только чувство тревоги оттого, что нам не разрешили выйти на свободу. «Почему они не могут освободить всех нас?» – захлебываясь от рыданий, спрашивала я папу, когда мы возвращались в следственный изолятор штаб-квартиры гестапо. «Потому что они считают, что мы враги», – тихо ответил папа.

Вскоре нас загнали в черный тюремный фургон и повезли в тюрьму. Голландские тюремщики вытащили нас и отделили мужчин от женщин. Я повернулась и увидела папу: он поднял голову и проговорил одними губами: «Выше нос!»

Нас с мамой привели в женскую часть тюрьмы – большую общую комнату примерно с сорока другими женщинами, плотно заполнявшими двухъярусные кровати, и с грязным туалетом в углу. В ту ночь я забралась на койку с мамой, и мы беспокойно лежали, засыпая и просыпаясь, когда приходили новые заключенные, плакали дети, а у одной женщины случались приступы астмы. Я не могла осознать, как все это случилось со мной. Я была маленькой девочкой, всего пятнадцати лет, и меня уже преследовали из страны в страну нацисты, заставляли скрываться в разных домах, а теперь я оказалась в тюрьме.

Чувства гнева и горечи вихрем кружились в моем сознании, но главным ощущением было опустошение. Утром нам выдали крошечный кусок хлеба и немного воды, и я жадно проглотила все это, ведь это была первая еда, которую мы увидели со времени праздничного завтрака в день моего рождения. Одна женщина, пытавшаяся успокоить других заключенных, подошла и села рядом со мной на койке, пока я ела. Ее звали Нина Чопп, она родилась в Амстердаме, в русской семье. Она рассказала, что готовилась поступать в университет, когда в страну вторглись нацисты, но ей удалось скрыться с младшей сестрой, братом, его женой и их сыном Рушей. Ее мать нацисты поймали сразу же.

– По крайней мере, мы в голландской тюрьме, – утешала она меня: голландцы были известны своей гуманностью.

В конце второго дня пребывания нам сказали, что мы будем переведены в другое место – транзитный лагерь в далекой голландской глубинке, местечке под названием Вестерборк.

– Там будет лучше, – сказала Нина, отмечая тесные и ужасные условия тюрьмы. – И пока мы будем в Голландии, безопасность гарантирована.

Солдаты запихнули нас в обычное купе поезда, похожее на то, в котором мы когда-то ездили в качестве пассажиров, и стояли над нами со своими ружьями, пока мы проезжали по голландской сельской местности, где в самом разгаре было прекрасное лето. Прошло много времени с тех пор, как я видела поля и цветы, овец и коров, и как я завидовала фермерам, которые попадались нашему взору в пути. Они имели возможность наслаждаться свободой, сажать свои сады, кататься по проселочным дорожкам и обрабатывать посевы. Я цеплялась за каждую деталь в пути, пока мы не прибыли к пункту назначения.

Вестерборк был первоначально построен голландцами как временный лагерь для еврейских беженцев, прибывших сюда в 1930-х годах. После того как нацисты оккупировали страну, он стал лагерем для евреев, а затем депортационным центром для отправляемых в концентрационные лагеря и лагеря смерти.

Мы прибыли на закате, и я обвела глазами плоское пространство лагеря.

«Не так уж плохо, – сказал папа, пытаясь поддерживать наш дух. – Мы все еще в Голландии и, по крайней мере, можем быть вместе. Возможно, тут будут знакомые, например, из лицея или девочки из Мерведеплейн – Дженни, Сьюзен или Анна».

Деревянные казармы и жилищные условия были примитивными, и люди выглядели напряженными и обеспокоенными, но не потерявшими надежду. Грязная главная улица, прозванная «бульваром страданий», проходила посередине лагеря, где большинство заключенных встречались и общались, обменивались новостями и сплетнями. В качестве вновь прибывших нас привели к стойке регистрации и попросили заполнить ряд форм и карточек. Администраторами и надзирателями были сами еврейские заключенные, находившиеся под надзором нацистских солдат. Центральное бюро по распределению должно было распорядиться по поводу наших продовольственных карточек, но гестаповцы уже унесли их. Затем нас отвели к распределительному столу для получения более подробной информации, после этого – в отдел размещения и, наконец, разместили в карантинных бараках.

Мы с мамой оказались в одном из женских бараков, где были двухъярусные кровати и сносное туалетное помещение. Хотя мы были отделены от Хайнца и папы, вскоре мы нашли друг друга, и нам разрешили поговорить на свежем воздухе. Хайнц присел в тенёк, и мы немного поболтали. В тот вечер мы все ели вместе в большой общей столовой, и нам подали традиционное голландское блюдо «стамппот» – картофельное пюре с морковью, политое соусом. За ужином другие заключенные рассказали нам о жизни в Вестерборке.

Как и во всех лагерях, в Вестерборке быстро развилась уникальная, своеобразная культура. Во время расцвета его функционирования там имелись большая больница более чем на 1000 коек, специализированные консультанты и амбулаторное отделение, а также лагерная столовая и склад, где люди могли какое-то время покупать вещи, недоступные в других местах Нидерландов, включая рыбу, огурцы, пудинговые смеси и букеты цветов. Были также большие мастерские и отдел пошива одежды со специальной машиной, которая заштопывала стрелки на женских чулках (чтобы все починить до прибытия в Аушвиц). До нашего приезда в лагере было знаменитое кабаре-шоу из заключенных, в котором участвовали два известных певца – Джонни и Джонс.

Самым страшным моментом недели был день, когда поезд уезжал, унося тысячи несчастных евреев на Восток, к своей смерти. Когда приближались поезда, нарастало напряжение: кто в списке? Пустой поезд внезапно приезжал ночью, и заключенные, просыпаясь утром, видели длинную линию вагонов для скота, ожидавших их на железнодорожных путях.

Как писал голландский историк Жак Прессер в своем исследовании об уничтожении голландских евреев, подобные дни наполнялись тоской и отчаянием, но для тех, кто не был в списке и выигрывал, возможно, дополнительную неделю отсрочки, также наступало резкое облегчение. Бывшие заключенные писали о том диссонансе, который возникал, когда евреев запихивали в вагоны поезда, а в это время в лагерном кабаре проходило оживленное представление, и звуки музыки и танцев наполняли пространство вокруг. Все отчаянно хотели остаться в Вестерборке, зная, что единственным вариантом для отправления был поезд, который доставил бы их в место, которое Прессер описал как «неизвестную страну, откуда никто не возвращался».

С 1942 года Вестерборком управляли комендант Альберт Конрад Геммекер и его любовница и секретарь Элизабет Хассель. Она наняла одного из заключенных в качестве личного портного, и ее своенравная жестокость по отношению к любой несчастной еврейской женщине, попавшейся на глаза ее любовнику, была особенно опасной.

Геммекер был типичным нацистом; бесчувственная жестокость сочеталась в нем с внезапными порывами «цивилизованной» гуманности, и чередовались они по прихоти. Одна женщина писала, что он никогда никого не называл «евреем», только «лагерным заключенным», в то время как другой бывший узник вспоминал, что были коменданты, которые пинками ног заталкивали людей в поезда, но Геммекер «провожал их с улыбкой». Однажды он отменил освобождение от перевозки больной девочки и приказал ей сесть в поезд, произнеся: «Она все равно умрет».

Как и другие коменданты лагерей, он относился к людям, которым не повезло и они попали под его власть, как к своим личным игрушкам, – и в конце концов более 100 000 голландских евреев и цыган были отправлены в лагеря смерти под его «деликатным» надзором.

На пике расцвета Вестерборка, с июля 1942 года до осени 1943 года, поезда покидали его территорию каждые четыре дня, перевозя в среднем по 1000 человек в тесных темных вагонах для скота. Весной и в начале лета 1943 года некоторые крупные поезда перевозили до 3000 человек одновременно в лагерь смерти в Собиборе.

(Нацистские лидеры в Собиборе, в Восточной Польше, решились на строительство специальной станции с привлекательно украшенным поддельным залом ожидания, чтобы заставить людей поверить в то, что они прибывают в обычный город.)

Было много способов попытаться убрать свое имя из транспортного списка – некоторые из них зависели от того, какую работу человек мог выполнять, но главным средством были личные связи, которые могли обеспечить выживание. Папа уже узнал некоторых евреев, с которыми он познакомился еще до войны, включая человека по имени Джордж Хирш. Он работал в Центральном административном управлении. Папа сказал нам: «Если получится, я налажу контакт со знакомыми людьми, которые находятся здесь. Попытаюсь найти подходящую работу и как-нибудь обезопасить нас».

Если бы предоставилось больше времени, может, его план удался, но удача была не на нашей стороне. Всего лишь на второй день пребывания в Вестерборке мы получили страшную новость: наши имена оказались в списке, подготовленном к следующему отъезду. К лету 1944 года людей стали вывозить намного реже (почти все голландские евреи уже были арестованы, депортированы и убиты). К несчастью, наш приезд совпал с запланированной отправкой цыган, и в поезде были свободные места.

Рано утром в пятницу пришла надзирательница и разбудила нас. Она зачитала список людей для депортации на тот день.

«Фрици Герингер, Ева Герингер…»

Я вытаращила на нее глаза. Я была настолько потрясена, что едва могла встать, и видела, как у мамы задрожали руки. В казарме ощущалось ужасное напряжение, нарушаемое лишь вздохами облегчения тех, кто не услышал своих имен, – но мы облегчения не испытали.

Мама глубоко вздохнула и попыталась взять себя в руки. «Эви, надо забрать наши вещи. Не забудь взять стельки для обуви и нижнее белье». Она пыталась говорить обычным тоном, но страх в ее голосе явственно чувствовался, и она не смотрела мне в глаза. Другие женщины из барака дали нам с собой в дорогу немного еды, одеяла и обувь, а затем мы вышли на улицу, где увидели длинную вереницу мужчин, женщин, стариков и детей, висевших на юбках своих матерей. Толкая друг друга, все они направлялись к железнодорожным подъездам. Внезапно папа и Хайнц появились рядом с нами, и мы старались держаться вместе, чтобы нас не разлучили в поезде.

«Положись на меня, Эви, – произнес папа. – Все будет хорошо».

«Куда нас повезут? – спросила я дрожащим тонким голосом, как будто снова стала маленьким ребенком.

«Я не знаю, – ответил отец, – может быть, в трудовой лагерь, в Германию. У нацистов сейчас трудности в ходе войны, и им нужны подходящие люди для работы на заводах».

Пока мы волочили ноги вместе с толпой других людей, папа давал нам указания, как выжить в концентрационном лагере. Он сказал о том, что нужно стараться как можно больше отдыхать и всегда мыть руки, чтобы не заразиться чем-нибудь. Услышав это, мы с Хайнцем слегка ухмыльнулись.

«Папа так говорит, как будто мы будем жить в лагере отдельно друг от друга, – шептала я брату. – Я не вынесу этого!»

Казалось, что Хайнц сейчас заплачет. «Думаю, это возможно, – ответил он, – так случалось с другими семьями».

Когда мы приблизились к поезду, я увидела, что в первых вагонах очень много цыган. Поезд, в который нас загнали, отправился 19 мая 1944 года и увез 699 человек в восемнадцати вагонах. 41 человек из 453 евреев были детьми, из 246 цыган дети составляли половину.

Нас затолкнули в один из вагонов, уже набитый людьми, и мы ехали, зажатые в углу; папа держал меня, а мама прижала к себе Хайнца. Пока вслед за нами в вагон вталкивали чемоданы, люди из наших бараков, стоявшие на железнодорожных путях, выкрикивали слова поддержки.

Мы простояли так больше часа. Позже я узнала, что в этом вагоне было более 100 человек, но в то время я только чувствовала, что мы сдавливаем друг друга, не имея возможности ни сесть, ни пошевелиться. Я посмотрела наверх и увидела два крошечных зарешеченных окна возле потолка и два железных ведра в углу. Наконец, на платформе поднялась суматоха и охранники начали хлопать дверьми. Нашу дверь закрыли, и, когда мы погрузились во тьму, я услышала скрип засова. Долго и медленно дергаясь, поезд начал движение, и казалось, что мы отправлялись в ад.