Часть II
1970–1990

К рождению Люси (2 ноября 1970 года) Хокинги успели приобрести в собственность тот самый дом на Литтл-Сент-Мэри-лейн, который раньше арендовали. Родители Стивена дали им деньги на первый взнос и на ремонт. Работы завершились, когда Джейн была на восьмом месяце беременности.

Стивен все еще настаивал на своем праве самостоятельно подниматься по лестнице и спускаться со второго этажа, а также одеваться по утрам и раздеваться на ночь. Проделывал он все это медленно и с трудом, но зато, как сам он говорил, это давало ему время перед укладыванием в постель вдоволь поразмыслить о фотонах на горизонте событий черной дыры. Ходить ему, однако, стало уже так трудно, что пришлось усаживаться в инвалидное кресло. Очередная битва была проиграна: он более не стоял на ногах. Друзья с грустью отмечали эти вехи, но Хокингу не изменяли ни чувство юмора, ни сила воли.

Руки ему тоже отказали, отняв возможность самостоятельно записывать уравнения, чертить рисунки, но произошло это не в одночасье – за годы прогрессирующего недуга он успел приспособиться, научиться “думать иначе, не как другие ученые. Он работает с новым видом ментальных образов и уравнений, которые заменили ему рисунки на бумаге и письменные формулы”, – поясняет Кип Торн. Послушать самого Хокинга, так можно подумать, он выбрал бы этот подход, даже владей он обеими руками, как здоровые люди: “Уравнения – самая скучная часть математики. Я предпочитаю рассматривать все с точки зрения геометрии”. Вычисления, которые понадобились для открытия излучения Хокинга, практически полностью были произведены им в уме.

После рождения Люси расписание Джейн напоминало выступление жонглера: она заканчивала докторскую, ухаживала за Стивеном, бегала по пятам за малышом Робертом, а теперь еще и нянчила младенца. Ее мать и жившая по соседству няня, как могли, помогали присматривать за детьми. Коттедж на Литтл-Сент-Мэри-лейн был прекрасен. Вскоре Люси подросла и вместе с братом частенько играла среди цветущих кустов и старинных каменных надгробий кладбища Литтл-Сент-Мэри. Джейн вспоминала, как летом распахивала окна и слышала счастливые голоса детей, “чирикающих на кладбище”.

В январе 1971 года Хокинг подал на премию Фонда исследований гравитации работу о черных дырах, получил первое место и истратил деньги на новый автомобиль. Он имел ставку в колледже Гонвилл-энд-Киз и исследовательские гранты в DAMPT и в Институте астрономии. Тем не менее семейный бюджет все еще был не так уж велик, и на частную школу для Роберта, когда он достиг соответствующего возраста, средств не хватило. Роберт поступил в прекрасное местное заведение, начальную школу Ньюнхэм-Крофт, где пятнадцать лет спустя училась и моя дочь. Роберт, видимо, пошел в отца: он прекрасно управлялся с числами и с трудом учился читать, но времена были уже не те, “проблемы с чтением” подлежали немедленному решению. Джейн заподозрила дислексию, и отец Стивена, полагая, что в частной школе Роберту скорее смогут помочь, вновь пришел на помощь: он купил дом и предложил Стивену и Джейн сдавать его и использовать доход. В семь лет Роберта перевели в кембриджскую школу Перс.

Хокинги не хотели, чтобы недуг Стивена вышел на первый план, завладел их жизнью, стал самым главным в их или в его судьбе. О будущем они старались не думать. Со стороны казалось, будто они горя не знают, и когда Джейн порой позволяла себе признаться, насколько им бывает трудно, это вызывало оторопь. Однажды, говоря о выпавших на долю ее супруга почестях, Джейн заявила: “Не думаю, что этим искупаются все несчастья. Вряд ли я когда-нибудь сумею примириться с этим страшным размахом маятника, который то погружал нас в черную бездну, то возносил ко всем этим блестящим наградам”. Стивен, судя по всему, что он писал, вроде бы и не замечал черных бездн. Если бы он допустил разговор о них в ином ключе, не в той небрежной манере, в какой обычно (и то редко) упоминал о болезни, это означало бы для него поражение, капитуляцию. Он упорно отворачивался от своих проблем и на том стоял. Как правило, он даже с Джейн об этом отказывался говорить. Но с ее точки зрения, если делать вид, будто гориллы в комнате нет, горилла все равно останется тут как тут.

Джейн вспоминала, как Стивена огорчало, что он не может помочь ей в уходе за детьми или поиграть с ними. Она сама научила Роберта, а потом и Люси, и Тимми играть в крикет (“Я всегда их побью”, – хвасталась она) и поддразнивала мужа: уж ей-то, в отличие от большинства жен, не приходится удивляться тому, что от супруга нет проку ни по дому, ни с детьми.

На самом деле домашняя “бесполезность” Хокинга оказалась одним из благих последствий недуга. Он долго возился, укладываясь спать и совершая утренний туалет, зато его не посылали за покупками, не поручали ему мелкий ремонт, уход за газоном, покупку билетов. Ему не приходилось самому себе собирать чемодан, составлять план лекций, выполнять отнимающие много времени административные обязанности в DAMPT или в Гонвилл-энд-Киз – все это делали за него коллеги, ассистенты и жена. Стивен мог посвятить размышлениям о физике все свое время – подобной привилегии многие коллеги завидовали.

Джейн понимала, что повседневные обязанности лягут на нее. Еще до того, как Хокинги вступили в брак, она пришла к выводу, что карьеру удастся сделать лишь одному из них, и это, разумеется, будет Стивен. Но то было в шестидесятых, а в семидесятые, когда стали меняться представления о месте женщины в обществе, ей уже труднее было пойти на такую жертву. Когда-то Джейн думала, что обретет смысл жизни, обеспечив Стивену помощь и поддержку, в которых он отчаянно нуждался. Но саму себя Джейн в этом не обрела, и материнство тоже не принесло ей полного удовлетворения. Как объясняла Джейн, хотя она обожала своих малышей и “не хотела бы перепоручить их кому-то, очень нелегко жить в Кембридже, когда не представляешь из себя ничего, кроме матери семейства”.

Справедливости ради нужно сказать, что где бы ни заходила в Кембридже речь о Хокингах, как правило, можно было услышать, что Джейн Хокинг еще более замечательный человек, чем Стивен. Вот только Джейн, похоже, об этом не подозревала. Она видела другое: “В Кембридже на каждого давят, ждут от него академической карьеры”. Именно поэтому она решила взяться за докторскую, но работу над диссертацией слишком часто приходилось откладывать.

Казалось бы, в 1970-х у Джейн появилось множество причин гордиться собой. Роберт и Люси благополучно подрастали, Стивен стремительно поднимался к вершинам научной славы, а репутация мужественного человека, не теряющего чувства юмора в тяжелейших обстоятельствах, превратила Стивена в легенду. Мало того – Джейн и сама вернулась к академической карьере. В то же время она с обидой осознавала, что ее роль в успехе Стивена – роль огромная и очень нелегкая – остается незамеченной. Джейн попалась в ловушку, в которую часто попадают люди с талантом не обременять других своими трудностями: всем вокруг кажется, будто никаких трудностей и нет, никто не ценит по достоинству их усилия и жертвы. И Джейн, и ее муж понимали, что без нее Стивен не только не достиг бы подобных высот, но едва ли вообще выжил бы, однако в его триумфе она своей доли не имела. Из общих фотографий ее, стоящую за инвалидным креслом, репортеры порой вырезали, приняв за сиделку. Проследить за полетом мысли Стивена, разделить его радость от построения уравнений она не могла. И все же “успехам Стивена я безумно радовалась”, вспоминала она. Джейн никогда не сожалела о своем решении вступить в брак, но все счастливые моменты “не облегчали мучительных ежедневных тягот, вызванных дегенеративным заболеванием двигательной системы”.

Несмотря на трудности, было у Хокингов и немало приятных минут. Оба охотно общались со своими малышами, оба любили классическую музыку, вместе посещали театр и концерты, водили Роберта и Люси на рождественские пантомимы. Любили они и принимать гостей. Молодой исследователь Дон Пейдж, которому предстояло прожить у Хокингов три года в качестве ассистента Стивена, впоследствии вспоминал, какой приветливой была Джейн Хокинг – “это немало помогало ее мужу и в профессиональных делах”. Порой она отправлялась на рынок закупать продукты для обеда на шестьдесят человек. Ко всему прочему Хокинги прославились и гостеприимством.

Оба супруга приняли участие в ширившемся общественном движении за права инвалидов. Обществу пора было осмыслить, в чем нуждаются тяжелобольные люди, и помочь им сохранить нормальную, даже активную жизнь, реализоваться. В 1970-х эта мысль еще не укрепилась в нашей культуре так, как сейчас. В 1970 году в Англии был принят Закон о хронически больных и инвалидах, но претворялся в жизнь этот закон очень неспешно. Джейн негодовала и выступала с открытым протестом. Когда при посещении Аббатства Англси, музейной усадьбы под Кембриджем, Хокингов отправили парковаться за километр от основного здания, не разрешив высадить Стивена поближе, Джейн обратилась с письмом в Национальный совет по охране памятников. Так почти незаметно к огромному списку ее обязанностей прибавилось участие в борьбе за права инвалидов.

Несколько битв за равные возможности для колясочников Хокинги выиграли. После долгих бюрократических споров о том, кто будет за это платить, задний вход в DAMPT оснастили пандусом, а в местном театре отвели место для инвалидных кресел. Появились такие места и в кинотеатре. Переоборудовались с учетом нужд колясочников и культурные учреждения за пределами Кембриджа, например, Английская национальная опера. Если же Стивен отправлялся туда, где еще не додумались выстроить пандус, всегда удавалось завербовать помощников, соглашавшихся поднять Стивена вместе с его креслом по лестнице. В Клэр-холле – кембриджском колледже для аспирантов – эту повинность обычно исполняли члены кружка астрономов до и после встречи. Это был не такой уж безопасный трюк: служители Королевского оперного театра Ковент-Гарден ухитрились уронить Стивена, когда тащили его вверх по лестнице.

Оглядываясь на те времена из конца 1980-х, на вопрос о том, как она выдерживала столь необычную, полную трудностей супружескую жизнь – тем более не имея надежды на долгое и счастливое будущее, – Джейн отвечала, что ей помогала вера в Бога. Без веры, говорила она, “я бы не справилась с ситуацией. Я бы даже не оказалась в ней, потому что не решилась бы выйти замуж за Стивена: мне бы не хватило оптимизма, чтобы вступить в этот брак, и сил, чтобы сохранить его”.

Эту веру, дававшую Джейн неиссякаемые силы, ее супруг не разделял. Некоторые из его коллег-физиков считали себя верующими, но с ними Джейн на подобные темы не беседовала. Если Стивен как-то и осмыслял свою борьбу с инвалидностью и угрозой безвременной смерти в религиозном ключе, вслух он никогда об этом не заговаривал. Правда, при чтении его книг “Краткая история времени” и “Высший замысел” складывается впечатление, будто Стивен отнюдь не вычеркивал Бога из своей картины вселенной. В одном из интервью 1980-х он пояснил: “Обсуждая начало вселенной, трудно обойти концепцию Бога. Исследуя происхождение вселенной, я оказываюсь на границе между наукой и религией, но стараюсь удержаться [на научной] стороне. Вполне возможно, что деяния Бога не поддаются описанию с точки зрения законов физики, но это уж вопрос личной веры каждого”. На вопрос, считает ли он физику соперницей религии, Хокинг ответил: “В таком случае Ньютон [человек глубоко верующий] не открыл бы закон всемирного тяготения”.

О себе Хокинг говорил, что, не будучи атеистом, предпочитает “использовать понятие “Бога” как персонификацию законов физики”. “Нет надобности апеллировать к Богу, чтобы задать граничные условия вселенной, однако из этого отнюдь не следует, что Бога нет, – следует лишь, что Он действует через посредство законов физики”. В личного Бога, заботящегося о людях, вступающего с ними в отношения, творящего чудеса, преобразующего души, Хокинг, безусловно, отказывался верить. “Мы – ничтожные существа на маленькой планете при незначительной звезде где-то на периферии одной из ста тысяч миллионов галактик. Трудно поверить, чтобы Господь не то чтобы пекся о нас – хотя бы помнил о нашем существовании”. Такова была и позиция Эйнштейна. Иные из ближайших коллег Хокинга разделяли веру Джейн, упрекали Стивена в ограниченности и напоминали, что еще труднее поверить, будто множество умных и образованных людей (среди которых числилось и немало ученых) переживали не опыт личного общения с Богом, как они утверждали, а иллюзию или галлюцинацию. Расхождение между Стивеном и Джейн по столь принципиальному вопросу становилось все очевиднее – и Джейн переживала его все болезненнее.

“Меня больно задевали постоянно повторявшиеся слова Стивена, что он не верит в Бога как в личность”, – вспоминала Джейн. В 1988 году она сказала интервьюеру: “Он проникает в те области знания, которые важны каждому думающему человеку, и то, что он делает, может привести умы в смятение. С одной особенностью его мировоззрения мне все труднее мириться и уживаться: ему мнится, будто все нужно свести к рациональным математическим формулам, и это будет истина”. Джейн казалось, что ее муж не оставляет места для других истин помимо своей математики. Год спустя она слегка смягчилась и уточнила: “С возрастом начинаешь шире смотреть на вещи. Думаю, его мировоззрение не может не отличаться от мировоззрения других людей уже в силу его состояния, обстоятельств его жизни… гений, заключенный в почти неподвижное тело… никто не может знать, каковы его представления о Боге, каковы его отношения с Богом”.

Истина, возможно, и сводилась для Хокинга к математике, и все же его жизнь отнюдь не сводилась к науке. “Физика – штука холодная, – признавался он интервьюеру. – Я бы не вынес, не имей я в жизни ничего, кроме физики. Я нуждаюсь в тепле, в любви и привязанности”.

В конце 1960-х, приглашая Хокинга на работу, колледж Гонвилл-энд-Киз и другие отделения университета считали, будто они поступают великодушно, платя зарплату молодому ученому, который долго не проживет и от которого не приходится ожидать большой отдачи в виде лекций и работы со студентами. DAMPT с самого начала освободил Хокинга от преподавательской нагрузки на общем отделении, разрешив ему целиком сосредоточиться на исследовательской работе и немногочисленных семинарах с аспирантами. Однако к середине 1970-х колледж и университет в целом осознали, что облагодетельствовали они в первую очередь самих себя: Хокинг сделался украшением университета, пусть и несколько необычным.

Кембриджу не привыкать к великим умам и незаурядным личностям. Они то и дело появляются то в одном колледже, то в другом. Прекрасная среда для развития гения, тем более что, хотя внешний мир взирает на светило с почтительным изумлением, в университетском братстве гений считается в порядке вещей. Даже под конец 1970-х, когда Хокинг сделался уже скорее мифом, чем обычным человеком, он со всем своим оборудованием – с аппаратом для переворачивания страниц, с подсоединенным к компьютеру проектором, который он использовал вместо обычной классной доски, – по-прежнему ютился в тесном кабинете вместе с коллегой.

На первый план вышла проблема общения, передачи рождавшихся в его мозгу открытий. В начале 1970-х Хокинг еще мог поддерживать обычную беседу, но к концу десятилетия его речь сделалась настолько невнятной, что ее понимали только родные и ближайшие друзья. Тогда в качестве “переводчиков” стали привлекать аспирантов. Майкл Харвуд, бравший впоследствии у Хокинга интервью для The New York Times, подробно описал этот процесс: “Дон Пейдж сидел рядом с ним, наклоняясь к самому его лицу, чтобы разобрать невнятную речь, повторяя губами каждое слово, дабы увериться, что понял его правильно, зачастую останавливался и просил повторить, сам произносил ту же фразу, чтобы Хокинг ее подтвердил, порой вносил исправления”. Другой интервьюер вспоминает, что ему часто казалось, будто Хокинг произнес целую фразу, но “в переводе” это сводилось к одному лишь слову. Научные работы Хокинг таким же тягомотным способом диктовал секретарю. Зато он учился выражать свои мысли как можно короче и быстро добираться до сути как в статьях, так и в научных беседах.

Каждое его слово подхватывали ученые всего мира. Вскоре после открытия взрывающихся черных дыр на Хокинга посыпались награды и почетные звания. Весной 1974 года он был принят в Королевскую академию, едва ли не самое уважаемое в мире сообщество ученых. Ему было всего тридцать два года. По традиции, восходящей к XVII веку, новый собрат должен подняться на подиум и внести свое имя в книгу, на первой странице которой красуется подпись Исаака Ньютона. Те, кто присутствовал на торжественном собрании, когда в члены Академии принимали Хокинга, запомнили, как председательствующий, лауреат Нобелевской премии по биологии сэр Алан Ходжкин, в нарушение освященного столетиями правила вынес книгу к Хокингу, сидевшему в первом ряду. Тогда Стивен еще мог написать свое имя, хотя и с большим трудом и это заняло много времени. Почтенные ученые терпеливо ждали. Он расписался и оглядел все собрание, широко улыбаясь. Разразилась овация.

Той же весной Хокинги с радостью приняли приглашение Калифорнийского технологического института, где работал Кип Торн: Хокингу предлагалась годичная стипендия имени Шермана Фэрчайлда за выдающиеся научные заслуги. Большие деньги, дом, машина и даже новенькое инвалидное кресло с электромотором. Все медицинские расходы оплачивал институт (британская страховка не распространялась на другие страны). Покрывались и затраты на обучение Роберта и Люси.

К тому времени Хокинги почти четыре года прожили в своем доме на Литтл-Сент-Мэри-лейн. Какое-то время Стивен еще ухитрялся подниматься на второй этаж, используя только силу рук, хватаясь за столбы перил и подтягиваясь, – неплохая физиотерапия, но теперь уже он и с этим перестал справляться. На сей раз Гонвилл-энд-Киз проявил большее участие, чем в то время, когда Хокинги-молодожены просили помочь им в поисках жилья. Новый казначей предложил Хокингам переселиться в просторную квартиру на первом этаже кирпичного особняка на Уэст-роуд. Здание поблизости от задних ворот Кингс-колледжа принадлежало колледжу, и само по себе такое размещение, когда на первых этажах в элегантном, хотя и несколько обшарпанном жилье поселялась профессорская семья, а выше – аспиранты, было вполне обычным для Кембриджа того времени. В помещении с высокими потолками и широкими окнами требовалось произвести лишь небольшой ремонт, чтобы оно стало вполне удобным для всей семьи и доступным для человека в инвалидной коляске. Ремонт решили сделать в отсутствие Хокингов, а когда они вернутся из Калифорнии, все будет готово. За исключением гравиевой дорожки и парковки перед домом здание было со всех сторон окружено садом, также принадлежавшим колледжу, и садовники охотно прислушивались к советам и указаниям Джейн. Какой дивный дом, как счастливо будут расти в нем дети!

Хотя Стивен не мог больше сам подниматься по лестнице, он ел, укладывался в постель и поднимался утром самостоятельно, хотя и это становилось все затруднительнее. Джейн все еще обходилась без помощников, трудилась на пределе сил, чтобы Стивен жил, насколько это возможно с его прогрессирующим недугом, нормальной жизнью, чтобы он продолжал научную работу, чтобы Роберт и Люси не были лишены обычного детства. Порой Джейн ухитрялась даже урвать время для своей докторской диссертации, но и она сама, и Стивен понимали: перемены неотвратимы.

Заранее обдумывая план поездки в Калифорнию, Джейн в пасхальные каникулы изобрела новый способ обеспечить Стивену уход – так, чтобы ее муж не воспринял это как очередное поражение, бесславную капитуляцию перед недугом. Отныне Хокинги будут приглашать к себе на постоянное проживание и в поездки кого-нибудь из ближайших учеников Стивена. Молодой ученый получит бесплатное жилье и сможет работать с самим Хокингом, а за это будет помогать ему укладываться и совершать утренний туалет. В Калифорнию, надумала Джейн, их будет сопровождать один из аспирантов Хокинга – Бернард Карр.

Она забронировала билеты, упаковала вещи и с помощью Бернарда переправила на другой конец света двух малышей, мужа и груду специального оборудования. Друзья не уставали удивляться, как она со всем справляется.

В августе 1974 года Кип Торн встречал Хокингов в Лос-Анджелесе в сверкающем новом американском автомобиле, который на все время пребывания в стране переходил в распоряжение Хокингов.

Перелет из Лондона был долгий, через Северный полюс, но теплый воздух Южной Калифорнии быстро взбодрил путешественников, и они с интересом следили за тем, как Кип маневрирует по разросшемуся городу, мимо небоскребов и ошеломительно высоких пальм, пробираясь в Пасадену, в двадцати километрах к северо-востоку от Лос-Анджелеса.

На закате они добрались до отведенного им дома – нарядного, обшитого белыми досками, все окна гостеприимно светились. Из дома открывался вид на горы и на кампус Калтеха через дорогу. В первый же день Джейн рассказала об этом доме в письме родителям: “Внутри он столь же элегантен, как хорош снаружи. Эти люди, видимо, думают, что мы привыкли к астрономическому уровню жизни. Когда б они знали!”

Стивену, Джейн и детям достались в распоряжение патио, где порхали колибри, огромный калифорнийский дуб во дворе (дети на него лазили), телевизор, несколько ванных комнат. В кампусе поблизости имелся бассейн. До Диснейленда рукой подать. Стивена дожидалось электрическое инвалидное кресло, оснащенное по последнему слову техники. Стивен уселся в него и, словно гонщик, опробующий новую, более быструю и маневренную модель, принялся рассекать по двору, останавливаясь лишь затем, чтобы техники могли что-то в его кресле отладить.

Помимо многих других необычностей калифорнийской жизни Хокингам предстояло привыкнуть к несколько пугающему явлению: порой они чувствовали под ногами толчки, а то и вполне ощутимое колебание земли. Соседи и коллеги Хокинга по Калтеху давно к этому приспособились и уверяли даже, что частые колебания – лучшая гарантия против огромного и разрушительного землетрясения. Во всяком случае, тот год в Америке обошелся без катастроф.

Роберт и Люси посещали городскую школу и детский сад Пасадены. Трехлетняя Люси с первого же дня так полюбила сад, что решила остаться там на полный день, хотя ее привели только на утренние часы. Когда Джейн пришла за дочерью, девочку не сумели отыскать. Сбившиеся с ног воспитатели наконец обнаружили Люси в столовой, где она преспокойно угощалась ланчем вместе со старшими детьми. У Роберта появилась новая обязанность: помогать матери сориентироваться на улицах Лос-Анджелеса. В его семилетнюю головку словно был встроен автонавигатор. Бернард Карр с восторгом окунулся в молодежную жизнь кампуса и чуть ли не каждый вечер, уложив Стивена в постель, отправлялся на очередную вечеринку. После вечеринки он просиживал ночь напролет перед телевизором, смотрел ужастики. Хорошо еще, что Стивен не любил рано вставать.

Джейн тоже оказалась вовлечена в светскую жизнь – Хокинги беспрерывно принимали гостей. В Кембридже (за исключением Клэр-холла) супруги сотрудников обычно не играют столь заметной роли в обществе, и эти новые обязанности в Калтехе, пусть и несколько утомительные, были Джейн в радость. Помимо друзей, которыми они обзавелись в Калифорнии, к ним приезжали близкие из Англии, в том числе родители Джейн, мать и тетя Стивена. Сестра Стивена Филиппа жила в Нью-Йорке и оттуда наведалась в Калифорнию. Дом Хокингов, удачно расположенный прямо у кампуса, стал местом частых встреч Калтехского кружка по относительности.

Искренность и прямота калифорнийцев составляли отрадный контраст тому равнодушию, а порой даже пренебрежению, с которыми Джейн и ее муж нередко сталкивались в Англии. Тем, кто не был издавна знаком со Стивеном, нелегко было поддерживать с ним разговор из-за его расстройства речи, но калифорнийцы, по крайней мере, пытались. В Калифорнийский технологический институт Стивен прибыл уже в качестве светила мирового класса, с ним и обращались как со знаменитостью. Справедливости ради предположим, что если бы в Кембридж Стивен изначально явился в таком статусе, то и на родине ему и Джейн уделили бы то повышенное внимание, которое досталось им в Пасадене.

Когда ученый отправляется на год работать в другую страну, стажировка вдали от дома не только ему самому придает новые силы и интеллектуальную энергию. Для остальных членов семьи этот год нередко становится судьбоносным. Так случилось и с Хокингами. Одержимый компьютерами американский ровесник увлек Роберта предметом, который со временем станет его профессией: информационными технологиями. Жена коллеги пригласила Джейн в хор, еженедельно собиравшийся разучивать и исполнять мировую классику. Так и Джейн обрела увлечение, которое превратится в любимое дело на много лет.

Хокингу отвели кабинет с кондиционером, пандусы были обустроены по всей территории университета. Стивен интенсивно общался с другими крупными учеными, в его честь устраивали ужины в студенческих “Домах”. Калифорнийский технологический институт был и остается одним из крупнейших мировых центров изучения теоретической физики. Уступая размерами Кембриджу и Оксфорду, этот университет, однако, может похвалиться множеством выдающихся сотрудников, признанных лидеров в своих областях науки. Хокинг наслаждался общением, обилием идей, возможностью разобраться в вопросах, которыми он прежде не занимался, и с новой стороны подойти к тем проблемам, над которыми давно уже работал. В Калтехе он познакомился с Доном Пейджем, в ту пору аспирантом, в будущем – одним из самых близких друзей семьи Хокингов. В тот год Стивен и Дон вместе написали работу, в которой сформулировали гипотезу: взрыв первичных черных дыр мог наблюдаться в виде извержения гамма-лучей. Великие соперники Ричард Фейнман и Марри Гелл-Манн также находились в Калтехе, и Хокинг посещал их лекции. Они оба работали на переднем крае физики элементарных частиц, а не в области космологии, но Хокингу для построения теории черных дыр все больше требовались знания об элементарных частицах, и такую возможность он, конечно же, упускать не стал. Вскоре он научится оригинальным образом применять идею Фейнмана о “сумме всех историй”, исследуя различные варианты происхождения вселенной. В тот год в Калтехе побывал и Джим Хартл, знакомый Хокингу по Кембриджу сотрудник Университета Санта-Барбары, и они вместе с Хокингом составили описание излучения Хокинга (о нем рассказано в главе 6).

Этот год Хокинг не безотлучно провел в Пасадене. Перед Рождеством он ездил с коллегой и другом Джорджем Эллисом на конференцию в Даллас, а в апреле его пригласил в Рим папа Павел VI, чтобы вручить ему медаль папы Пия XII, которой награждались “молодые ученые за выдающийся вклад в науку”. Хокингу очень хотелось своими глазами увидеть хранившийся в Ватиканской библиотеке документ – отречение Галилея, под нажимом и угрозой пыток, от своего гениального открытия: Земля вращается вокруг Солнца. Заодно Хокинг посоветовал главе католической церкви принести извинения Галилею, с которым Церковь столь несправедливо обошлась три с половиной столетия назад, и вскоре в самом деле последовали оправдание ученого и официальные извинения.

В Калифорнии Хокинг впервые всерьез задумался над проблемой, которой суждено было на долгие годы развести его кое с кем из коллег: над проблемой потери информации в черных дырах. Позднее мы разберемся точнее, о какой “информации” идет речь, а пока просто представьте себе информацию, связанную со всем веществом, из которого была сформирована черная дыра, и со всем тем, которое провалилось в нее с тех пор, как черная дыра возникла. До какой степени эта потеря невосполнима? Как она отражается на возможности постичь вселенную и делать научные предсказания? В самом ли деле здесь прекращается нормальная работа науки? Написанную в тот год статью Хокинг с вызовом озаглавил: “Сбой физической теории в гравитационном коллапсе”. В окончательном варианте, опубликованном в ноябре 1976 года, Хокинг подобрал вроде бы не столь шокирующее название – пока не вдумаешься: “Сбой предсказуемости в гравитационном коллапсе”.

И все время рядом со Стивеном был Кип Торн, коллега и близкий друг, благодаря которому и состоялась эта поездка. В тот год Торн и Хокинг подписали первое свое знаменитое пари (вместо подписи Хокинга – отпечаток большого пальца): они поспорили о том, находится ли в системе двойной звезды Лебедь Х-1 черная дыра.

Предыстория этого пари восходит к 1964 году. Тогда Джон Уилер впервые придумал термин “черная дыра”. В тот год Яков Зельдович и его аспирант Октай Гусейнов из московского Института прикладной математики начали прочесывать списки сотен систем двойных звезд, найденных и описанных к тому времени астрономами. Они искали звезды такой массы и плотности, в которых можно было заподозрить черные дыры. Так начался поиск кандидатов на звание черной дыры, очень непростая работа, ведь по природе своей черная дыра остается невидимой для смотрящего в телескоп.

Что такое система двойной звезды и почему именно там решили искать черные дыры? Джон Уилер объяснял это с помощью наглядного сравнения. Представьте себе тускло освещенный бальный зал, все женщины в белых платьях, а мужчины – кто в белом костюме, кто в черном. Глядя сверху на бальный зал и слушая мелодию вальса, мы догадываемся, что все танцуют в парах, но в иных парах различаем только одного из танцоров – одетую в белое женщину.

Двойная система состоит из двух звезд, которые кружатся вместе, как партнеры в вальсе. В некоторых двойных системах удается разглядеть лишь одну звезду. Откуда мы знаем, что их две? В бальном зале по движениям, перемещениям женщины нетрудно угадать, что она танцует с партнером. Так и изучая движение звезд, ученые приходят к выводу, что звезда тут не одинока.

Если видна одна звезда, а движется она так, словно рядом есть и вторая, это еще не значит, что мы имеем дело с черной дырой. Невидимым спутником может оказаться маленькая, тусклая звезда с низкой температурой поверхности – белый карлик или нейтронная звезда. Вычислить массу такой звезды сложно, а не зная массу, трудно судить, является ли объект черной дырой. И опять-таки в 1960-е годы астрономы стали изобретать хитроумные способы получить эти сведения, присматриваясь к движениям видимой звезды.

В 1966 году Зельдович с другим своим коллегой Игорем Новиковым решил, что поиск кандидатов на роль черной дыры нужно вести с помощью и оптического телескопа, и детектора рентгеновских лучей. Рентгеновское излучение указывает на присутствие мощного источника энергии, а один из самых эффективных способов высвободить энергию – “уронить” вещество в черную дыру или на нейтронную звезду. В системе двойных звезд очень плотная звезда или черная дыра притягивает к себе материю от своего партнера. Итак, астрономы пытались отыскать такие пары, в которых одна звезда ярко светит в видимой части спектра, а в спектре рентгеновского излучения остается темной, а другая, напротив, остается темной в видимой части спектра, зато испускает яркие рентгеновские лучи.

Лебедь Х-1 оказалась одной из самых перспективных кандидатур. В этой двойной системе оптически яркая, но не имеющая рентгеновского излучения звезда “вальсирует” вместе с оптически темной, но имеющей сильное рентгеновское излучение звездой. Система находится в нашей галактике, примерно в 6000 световых лет от Земли. Звезды совершают полный оборот друг вокруг друга за 5,6 суток. В оптический телескоп можно увидеть голубой гигант (свет слишком тусклый, чтобы разглядеть его невооруженным глазом). Допплерово смещение спектра указывает на присутствие второй звезды – Лебедь Х-1. Эту звезду невозможно увидеть в оптический телескоп, но на рентгеновском небосводе она одна из самых ярких. Рентгеновское излучение сильно и непредсказуемо колеблется, что обычно происходит, когда вещество падает в черную дыру или на нейтронную звезду. Масса Лебедь Х-1 составляет не менее трех солярных масс; возможно, она превышает семь солярных масс, а наиболее вероятная оценка – 16 солярных масс. Именно эта неточность в оценке массы позволила Хокингу и Торну заключить в декабре 1974 года пари: Лебедь Х-1 казалась вполне вероятным кандидатом на роль черной дыры, но эксперты оценивали эту вероятность лишь в 80 %, допуская, что там может находиться и нейтронная звезда, а не черная дыра.

Условия пари были сформулированы так: если Лебедь Х-1 окажется черной дырой, Хокинг оплатит Торну годичную подписку на Penthouse, если же там нет черной дыры, Торн четыре года будет оплачивать подписку Хокинга на Private Eye. Свою несколько странную позицию в этом споре – он ставил против черной дыры – Хокинг называл “страховкой”: “Я столько трудился, изучая черные дыры, и все зря, если окажется, что они не существуют. Но в таком случае я бы хоть пари выиграл”. Договор поместили в рамочку и повесили на стену в кабинете Торна в Калтехе – дожидаться новых успехов науки, которые прояснят дело.

Увы, по мере того как год в Калифорнии приближался к концу, на Джейн вновь нахлынули неудовлетворенность, депрессия, переживания из-за своей второстепенной роли, которые преследовали ее в Кембридже. Задним числом она пересмотрела свою светскую жизнь в Пасадене и сочла, что бурный вихрь встреч и общения был лишь попыткой заглушить эти проблемы. По мнению Джейн, она слишком легко поддалась лейтмотиву движения за равноправие женщин: мол, каждая дама, не имеющая иного дела, кроме как быть супругой и домохозяйкой, неудачница, ничего не достигшая в жизни. Среди сидевших без работы жен ученых – а именно они и составляли основной ее круг общения – подобные настроения явно давали себя знать. Все эти экскурсии в музеи и галереи, посещения театров показались Джейн теперь лишь жалкими, пусть и из самых добрых побуждений, усилиями как-то компенсировать пустоту их жизни, а заодно и гостью поразвлечь. Одна добрая и внимательная подруга, разглядевшая незаурядную сущность Джейн и, возможно, догадавшаяся о ее заниженной самооценке, подарила ей жемчужную брошь в тот день, когда Стивену вручали Папскую медаль, объяснив, что и Джейн должна получить заслуженную награду.