В декабре 1999 года, на рубеже нового тысячелетия, Ларри Кинг из Си-эн-эн самолично явился в Кембридж, в DAMPT, чтобы взять интервью у Стивена Хокинга. Вопросы ученому он послал заранее, и тот подготовил ответы на синтезаторе, чтобы под запись подавать свои реплики без промедления. Интервью передавали по телевидению на Рождество. На вопрос Ларри Кинга, как он намерен встретить Новый год, Стивен ответил, что пойдет на костюмированную вечеринку, где все оденутся персонажами из “Симпсонов”, а он будет изображать самого себя – и о костюме хлопотать не надо.

Третье тысячелетие Хокинг встретил, играя в высшей лиге. Вместе с самыми знаменитыми людьми – такими, как архиепископ Десмонд Туту – он подписал “Хартию третьего тысячелетия об инвалидах”. В мае 2000 года он уговаривал принца Чарльза присоединиться к борьбе против генетически измененных продуктов, в августе записал видеообращение в поддержку кандидата в президенты США Эла Гора, которое было продемонстрировано на съезде Демократической партии США.

Стивен по-прежнему носился по всему миру, собирая многотысячные аудитории, – от Южной Кореи до Мумбаи и Дели в Индии и испанской Гранады. В июне 2000 года он появился в Калифорнийском технологическом и произнес речь на “Кипфесте” – шестидесятилетнем юбилее Кипа Торна, – а затем вернулся в Кембридж и выступил с благотворительной лекцией, принесшей несколько тысяч фунтов на пристройку к начальной школе Ньюнхэм-Крофт. Летом 2001 года на Четвертом канале Би-би-си вышел новый документальный фильм “Настоящий Стивен Хокинг”. Чтобы привлечь внимание общественности к необходимости создавать новые технологии в помощь инвалидам, Стивен согласился рекламировать кресло-коляску Quantum Jazzy 1400. “Пусть мои сиделки погоняются за мной, подкачают мышцы”, – шутил он, но, кроме шуток…

Они и так “гонялись” за своим подопечным высунув язык. Каждый выезд за границу – словно перемещение небольшой армии: Хокинг во главе, с ним его помощник-аспирант, сиделка с медицинским образованием и два ее помощника. Это еще по минимуму. Количество сопровождавшего Хокинга багажа и оборудования неуклонно возрастало с 1980-х, когда он обзавелся компьютером и синтезатором голоса. Джоан Годвин, многократно переправлявшая все эти причиндалы туда-сюда, перечисляет помимо обычных чемоданов с одеждой “пылесос” для отсасывания слизи из дыхательных путей и неподъемный черный портфель со средствами неотложной помощи. Аспирант тащил инструменты, запчасти и все необходимое для ремонта инвалидного кресла и компьютера. Понятное дело, что при таком количестве багажа что-то порой терялось. Годвин припоминает лихорадочную беготню по магазинам в тот раз, когда в аэропорту потеряли чемодан с одеждой и Стивен перед встречей с Биллом Гейтсом оказался без костюма. А как-то раз – в той поездке Джоан не участвовала – ей позвонили с другого конца света с отчаянным вопросом: “пылесос” заперт в машине, ключи потерялись, что делать?

В новом тысячелетии Хокинг предпочитал по возможности летать на частном самолете. Если он летел пассажирской авиалинией, кресло закатывали в салон, чтобы Хокингу не приходилось после посадки дожидаться разгрузки багажа, сидя в опустевшем самолете. Иногда для кресла приходилось покупать отдельный билет первого класса. Вечные проблемы со службой безопасности: кресло не протискивалось сквозь металлодетектор. К счастью, обычно ни кресло, ни Хокинга не досматривали. Сложная логистика требовалась не только при перелетах – в Японии пришлось особо договариваться, чтобы задержать на тридцать секунд стоянку скоростного поезда и успеть погрузиться.

Пресса, с живым интересом наблюдавшая за всеми перемещениями Хокинга, его появлениями на публике, присужденными ему званиями и премиями, в начале тысячелетия стала намекать на менее приятные слухи: дескать, знаменитый ученый подвергается физическому насилию. Полиция Кембриджа приступила к расследованию, но Хокинг категорически отказался от сотрудничества. Возбужденные расспросы родственников и помощников он отмел, решительно заявив полиции и всем прочим, что не потерпит вмешательства в свою семейную жизнь. Тем не менее следственные действия, слухи, допросы коллег, помощников и близких Хокинга в связи с предполагаемыми “подозрительными травмами”, в том числе якобы угрожающими здоровью и жизни, продолжались еще пять лет, и лишь в марте 2004 года полиция закрыла это дело.

На рубеже тысячелетий и в первые годы нового века Андрей Линде и его команда трудились над задачей объединить теорию струн с теорией вечной инфляции, а Хокинг со своими бывшими и новыми учениками пытался (когда не уносился вновь в какую-нибудь дальнюю страну) согласовать гипотезу об отсутствии граничных условий со сравнительно новой идеей p-бран. В свете теории p-бран пересматривались и представления о черных дырах.

Питер Таунсенд, коллега Хокинга по DAMPT, создал термин “p-браны” и фундаментально изучил это своеобразное явление. Р обозначает любое число, соответствующее числу измерений в мембране. Если p = 1, это 1-брана с единственным измерением – длиной, то есть струна. При двух p – 2-брана, с двумя измерениями, длиной и шириной, то есть привычная нам мембрана. Желатиновый куб из знаменитой игры “Драконы и подземелья” можно считать 3-браной, хотя об этом физики-теоретики умалчивают. Возможны и большие значения p, хотя их труднее визуализировать. Вспоминается великая идея, придуманная пифагорейцами в V веке до н. э. и продолженная Платоном: мир был создан как прогрессия от точки к линии, от линии к телу. Платон предполагал существование и других измерений, но этих трех ему казалось достаточно для известного нам мира. Современные теории p-бран подобной умеренностью не отличаются. Р-браны поглощают и испускают частицы точно так же, как это делают черные дыры. Модель p-бран, по крайней мере, для некоторых черных дыр предсказывает именно такой уровень излучения, какой предусматривала и модель Хокинга с парами частиц.

P-браны – своего рода склад информации, падающей в черные дыры, но они способны на большее: вместе с излучением из p-бран эта информация возвращается. Задумавшись над такой возможностью, Хокинг вновь обратился к выводу из принципа неопределенности Гейзенберга: в любой области пространства должно находиться множество крошечных черных дыр, возникающих и исчезающих так же быстро, как пары частиц в излучении Хокинга. Эти малыши жадно заглатывают частицы и информацию. Они в сотни триллионов раз меньше атомного ядра, так что правильнее сказать – не заглатывают, а грызут, и только благодаря этому, утверждает Хокинг, законы физики сохраняют применимость в повседневной жизни. Тем не менее происходит серьезная утрата информации. Выручат ли нас p-браны?

C тех пор как в 1981 году Хокинг возвестил об исчезновении информации в черной дыре, споры об информационном парадоксе не затихали, хотя и – что удивительно, учитывая важность этого вопроса для физики, – не разгорались настолько, чтобы обеспокоить Хокинга и вынудить его отвлечься от других проблем. Кое-кто обвинял Хокинга в упрямстве: он, мол, отмахивается от вполне весомых аргументов, противоречащих его концепции, стоит на своем и не ввязывается в дискуссии. Или он расхворался так, что уже не сумеет возразить сильно и убедительно? Сам же Хокинг полагал, что его приговор, как бы печально это ни звучало, окончательный и обжалованию не подлежит, и никакие новые аргументы не побуждали его вернуться к спорам.

Но босс, как мы уже знаем, не дремлет. Он не пропустил мимо ушей идею, высказанную в 1993 году Сасскиндом, а уж предпринятая в 1996 году физиками Эндрю Строминджером и Кумруном Вафой попытка разрешить информационный парадокс с помощью p-бран безусловно привлекла его внимание. Хокинг обсудил с коллегами подобное решение проблемы утраты информации, и кое-кто выражал надежду, что на этот раз объяснение будет найдено. Богатырь слегка шелохнулся на печке, но потом повернулся на другой бок и вновь застыл в недоверии: все-таки информация в черных дырах пропадает безвозвратно. P-браны – хотя ко многому другому они применимы – тут не помогут. Но когда он закончил очередную лекцию словами: “Будущее вселенной, вопреки Лапласу, не до конца определяется законами физики и ее нынешним состоянием. Бог припас кое-какие козыри в рукаве”, – и на последнем слайде появился бородатый, загадочно улыбающийся старик, прячущий карты в свой широкий рукав, – тут-то и подумалось: а ведь карты – это 2-браны?

Впервые я познакомилась с “Миром в ореховой скорлупке” летом 2000 года, когда Энн Харрис, редактор Хокинга в Bantam, переслала мне в Нью-Йорк распечатки. То были расшифровки популярных и научных лекций, статьи, в основном недавние, легкие и понятные, вперемежку со страницами уравнений и специфического языка физики. Местами эти тексты дублировали друг друга или повторяли отрывки из уже опубликованных книг – словом, это было мало похоже на единую рукопись. Тут было все: теория струн, M-теория, мнимое время, суммы историй, информационный парадокс, голографический принцип, дополнительные измерения, не говоря уж о таких фундаментальных темах, как квантовая механика, общая теория относительности, черные дыры и Большой взрыв. Неподъемное обилие материала – тоже мне, ореховая скорлупка! Но это пока. Энн Харрис надеялась слепить из этого книгу и спрашивала моего мнения. Стивен Хокинг был одним из самых драгоценных камней в короне издательства. Нельзя же просто вернуть ему рукопись и сказать, что она не годится в печать!

Я согласилась вникнуть в этот материал и вскоре погрузилась в него по уши. На полях я писала комментарии для Энн: “тут он говорит, что…”, или “слишком технично”, или “понять можно”, или “об этом уже сказано на стр. 33”. Я построила путеводитель, предлагая переставить большие части и элементы внутри них и увязать их так, чтобы они сделались главами книги. Энн Харрис поручила мне “помочь Хокингу упростить книгу для обычных людей”. Тут у меня проблем не возникало: я ведь и сама “обычный человек”.

Но, как выяснилось, Стивен успел опередить нас обеих, и Энн, и меня. Он и сам составил отличный план, как выстроить свою книгу, и эта “нелинейность” была умышленной. Книга, по его замыслу, должна была состоять из отдельных глав по разным темам, и читать эти главы можно в любом порядке, освоив небольшое вступление с основополагающими понятиями. Таким образом, моя задача изменилась: помочь ему сгладить перепады в уровне сложности между отдельными частями книги, указать, где требуется дополнительная работа, чтобы разумный читатель-непрофессионал сумел справиться со своей работой. Заодно Хокинг решил высказать мнение по ряду сложных вопросов вне своей профессиональной сферы. После нескольких месяцев электронной переписки я приехала в Кембридж, и мы две недели плотно работали в кабинете Стивена. Еще одним участником команды стал замечательный художник Филип Данн из Book Laboratory and Moonrunner Design. Сначала меня тревожил вопрос о точности его рисунков, но в итоге именно благодаря иллюстрациям Филипа Данна “Ореховая скорлупка” выглядит наряднее и привлекательнее всех прежних изданий Хокинга.

К 2000 году в DAMPT произошли-таки существенные изменения. Хотя новый суперсовременный комплекс Центра математических наук должен был открыться не ранее 2002 года, институт поспешил переехать туда из старого здания на Силвер-стрит, и над “Ореховой скорлупкой” мы со Стивеном работали уже в его новом кабинете. Теперь из Клэр-холла, где я остановилась, приходилось идти не задами и через Кем, а в противоположном направлении, удаляясь от древнего центра Кембриджа, пройти через богатый жилой район в сторону Новой лаборатории Кавендиша, однако не доходя до нее. Новый Центр математических наук еще достраивался, но уже смахивал на видение из “Звездного пути”, если не считать зеленой – буквально и фигурально, из дерна – крыши на одном из корпусов. И внутрь просто так теперь не пускали, приходилось ждать внизу новую личную помощницу Хокинга, Карен Саймс.

Новый кабинет Стивена оказался намного лучше прежнего на Силвер-стрит. Просторный, с большим ковром, современный, прекрасно освещенный двумя рядами окон. Он целиком занимал угол здания, тут располагались не только рабочий стол, компьютеры, шкафы с книгами и доска, но и плюшевый диван, столик со стульями для чаепития с гостями. Сочетание цветов в кабинете продумывал дизайнер. И Мэрилин Монро обозревала эту сцену с обрамленного пастельного портрета – куда изысканнее того постера, с которым я была знакома по Силвер-стрит. На столе и полках стояли фотографии, почти все – маленького Уильяма, сына Люси, внука Стивена. Окна второго этажа выходили на лужайки и на старый благоденствующий жилой квартал, примыкавший к зданию. Меня предупредили, что этот прекрасный вид ненадолго: Центр достраивается, под окнами появится еще один корпус. И все же это было куда лучше парковки и голой кирпичной стены.

Жаль, однако, что заменой гостиной на Силвер-стрит тут могла служить разве только огромная столовая, отделенная от кабинета Стивена длинными коридорами, наружными пандусами и мостами. И удаленность столовой, и ее слишком большие размеры не позволяли собирать там импровизированные семинары за четырехчасовым чаем, писать уравнения прямо на столах, как в той уютной обшарпанной гостиной. Но разумеется, Стивен не собирался это так и оставить.

Впечатляла техническая оснащенность нового Центра. Жалюзи на окнах поднимались и опускались автоматически, реагируя на уровень освещения. Они также сами собой опускались вечером, поскольку жители соседних домов жаловались: при виде огромного ярко освещенного здания, появившегося внезапно в их квартале, отпадает вопрос о существовании пришельцев… вот они, прямо на нашей улице. Здание еще и “дышало”: время от времени бумаги начинали трепетать и шелестеть, когда воздух автоматически прокачивался через вентиляцию, двери и окна.

Посреди всех этих инноваций многое оставалось точно таким, как запомнилось мне с прошлого приезда: щелчки маленькой коробочки-переключателя, зажатой в руке Хокинга, мелькающие на экране слова, искусственный голос. Знакомы были и лица некоторых сиделок.

Хотя перед поездкой в Кембридж мы со Стивеном несколько месяцев плотно общались по электронной почте, при личной встрече я почувствовала облегчение, убедившись, что ни переезд в новое здание, ни слава и постоянные разъезды по миру, ни изменения в личной жизни и новый для него статус деда не изменили главного – решимости продолжать работу, которую он так любил, которой посвятил отпущенные, подаренные ему сверх скудного срока годы. Босс не спит. Разговаривать лицом к лицу не всегда было удобно. С помощью зажатого в руке переключателя Хокинг гонял курсор по монитору, выискивая нужное слово среди сменяющихся экранов, длинных строчек, выбирал слово, ловил его, порой промахиваясь, и тогда приходилось начинать все сначала. Я понимала, что нужно проявить терпение, не заканчивать оборванную фразу, пусть я и догадывалась, что он хочет сказать, – это было бы невежливо, к тому же упрямец все равно гнул свое, пока не договорит до конца. И вот я ждала, следила глазами за курсором, мысленно подталкивая его к нужному слову. “Давай! Быстрее! Поймал!.. О нет!” Кулаки сжимались сами собой, с трудом я заставляла себя успокоиться. Нет ли у него в словарике ругательств? Почем знать! Пережив в начале нашей двухнедельной сессии пару часов такой лихорадки, я сумела-таки расслабиться. Не было другого выхода, кроме как принять его темп, набраться терпения, предоставить Хокингу делать все по-своему. А вот он совсем не раздражался – или не мог показать своего раздражения?

Работа над “Миром в ореховой скорлупке” в основном шла так: я указывала абзацы, фразы, порой и целые страницы, которые, на мой взгляд, следовало переписать попроще. Альтернативные варианты я заготовила, но неизменно, внимательно выслушав мое предложение, Хокинг предпочитал вносить собственные исправления. Иногда в ответ на очередное “По-моему, эта фраза чересчур сложна, Стивен” я получала его прежнюю ослепительную улыбку, переключатель щелкал с удвоенной скоростью, и выскакивало: “А по-моему, тут все ясно”. И все же он принимался за дело, добросовестно переводя свой текст с языка теоретической физики на язык обычных людей. Лишь изредка, если и перевод казался слишком научным, мне приходилось повторять: “Прости, но я все равно не поняла”. И он отвечал: “Ладно, сделаю попроще”, – и делал.

Среди самых интересных гипотез “Ореховой скорлупки” – мысль, что наш мир может быть четырехмерной поверхностью пространства-времени с бо́льшим числом измерений. Эту поверхность назвали “мир на бране”.

При таком устройстве все в этом четырехмерном мире на бране, который мы привыкли называть “вселенной”, выглядело бы точно так же, как мы это наблюдаем – материя, свет и т. д., – за исключением только гравитации. Гравитация (понимаемая, согласно общей теории относительности, как искривленное пространство-время) распространялась бы и на более высокие измерения пространства-времени, а в таком случае она вела бы себя “странно”. Прежде всего она бы ослабевала с увеличением расстояния быстрее, чем мы видим сейчас.

И это существенное возражение, потому что если бы сила притяжения с расстоянием убывала быстрее, планеты не вращались бы по своим орбитам – они бы рухнули на Солнце или улетели в межзвездное пространство. Такого мы не наблюдаем. Но, с другой стороны, представим себе, что иные измерения не распространяются чересчур далеко, а заканчиваются на “соседней” бране, поблизости от нашего мира. Другой мир на бране мы не можем разглядеть, потому что свет, как уже было сказано, остается в пределах нашего собственного мира на бране и не распространяется между мирами. Другой мир может находиться в миллиметре от нашего, но остается незамеченным, потому что этот миллиметр отмерен в дополнительном измерении пространства-времени. Приведем аналогию из двухмерного мира: на листе бумаги сидят насекомые, а параллельно этому листку в воздухе парит другой лист. Насекомые не знают о нем, потому что не владеют третьим измерением пространства, высотой. Им знакомы лишь два измерения их листа бумаги. Если дополнительные измерения “упираются” в такой мир-спутник, то гравитация не может распространяться дальше, чем расстояние между мирами на бране. Гравитация, как и другие силы природы, окажется взаперти в нашем личном мире и будет ослабевать с ростом расстояния в точности так, как мы наблюдаем сейчас, – с “правильной” скоростью, сохраняющей планеты на орбите.

И все же кое-какие приметы иных измерений сохранятся. На расстояниях меньших, чем расстояния между мирами на бране, сила притяжения должна меняться быстрее, и эти отклонения должны проявиться при измерении тончайших гравитационных взаимодействий между тяжелыми объектами, располагающимися очень близко друг к другу.

Возникают и другие интересные следствия: ближайшая к нам брана-“спутник” невидима, поскольку свет не проникает из одного мира в другой, но мы можем наблюдать и регистрировать гравитационное воздействие находящейся на этой бране материи. Природа подобных воздействий останется для нас загадкой, поскольку они происходят из источника, обнаруживающего себя только гравитацией, а иначе никаким образом не улавливаемого.

Можно ли этим объяснить астрофизические тайны “недостающей массы” и “темной материи”? Чтобы звезды, галактики и галактические кластеры распределялись так, как они распределяются, и двигались так, как они движутся, во вселенной должно быть гораздо больше материи, чем нам удается наблюдать в какой-либо части электромагнитного спектра. Неужели так проявляется гравитационное воздействие материи в других мирах на бране?

Имеются и другие модели миров на бране помимо этой, предполагающей существование миров-спутников. Продолжается обсуждение этих моделей и выводов из каждой, причем эти выводы – о черных дырах, излучении на горизонте событий, испарении черных дыр, гравитационных волнах, об относительной слабости гравитации по сравнению с другими природными силами, о происхождении вселенной и ее истории в мнимом времени, о теории инфляции, постоянной Планка и гипотезе об отсутствии граничных условий – непосредственно касаются Хокинга.

Как выглядит гипотеза об отсутствии граничных условий с точки зрения модели миров на бране?

Наш родной мир на бране обзаводится историей в мнимом времени как четырехмерная сфера, то есть нечто, подобное поверхности планеты, но с двумя дополнительными измерениями. Это вам уже понятно, если вы внимательно читали предыдущие главы. Отличие в том, что первоначальная гипотеза об отсутствии граничных условий не предполагала ничего “внутри” расширяющейся сферы, этой “сферы мироздания”, которую Хокинг предлагал нам вообразить. В новой версии мира на бране все обстоит по-другому. Внутри пузыря находится пространство с большим числом измерений, и объем этого пространства, естественно, растет с расширением мира на бране.

В переживаемом нами хронологическом мире наш родной мир на бране расширяется в фазе инфляции так, как предусматривает теория инфляции. Наиболее вероятный сценарий предполагал бы постоянное расширение в темпе инфляции, но тогда не успевают сформироваться звезды и галактики. В таком мире на бране мы бы не могли существовать, а мы вполне очевидно существуем. Значит, антропный принцип принуждает нас проверить, предлагает ли модель мира на бране другие сценарии – пусть не столь вероятные, но все же допустимые. Да, предлагает. Некоторые истории в мнимом времени совпадают с реальными, разворачивающимися во времени событиями: мир на бране проходит стадию ускоренной инфляции лишь в начале своего существования, а затем расширение замедляется. После этого могут сформироваться галактики и возникает разумная жизнь. Так-то оно привычнее.

Самая поразительная гипотеза в связи с мирами на бранах возникает из наших знаний о голографии. Вспомните, как Леонард Сасскинд увязал голографию с черными дырами. Голография позволяет сохранить на поверхности некоей области пространства-времени информацию о том, что происходит внутри. Хокинг оставляет открытым вопрос о том, не воображаем ли мы, будто живем в четырехмерном мире, в то время как мы – лишь тени, отбрасываемые на брану тем, что происходит внутри пузыря.

Наша работа над “Скорлупкой” продолжалась еще несколько месяцев по электронной почте. Мы отлаживали каждую мелочь, но основная работа была проделана в те две недели в Кембридже – работа, полная энтузиазма, но и изрядного напряжения. Выйдя в последний вечер на парковку возле Центра математических наук, я испустила беззвучный клич и наконец-то позволила себе нетерпеливо помахать сжатыми кулаками – мы сделали это! Я выжила – и Стивен тоже.

Холодным ноябрьским вечером – одним из тех четырнадцати в Кембридже – мы со Стивеном поехали на ужин в Гонвилл. Автомобиль остановился между зданием Сената и церковью Сент-Мэри, там, где Кингс-парейд переходит в Тринити-стрит – напротив колледжа Гонвилл-энд-Киз. Сиделка, доставившая нас туда из Центра математических наук, оставила фары включенными и, обойдя машину, подошла к переднему сиденью отстегнуть “упряжь”, которой инвалидное кресло Стивена крепилось на месте обычного пассажирского. Тем временем я вылезла с заднего сиденья, чтобы не мешать, и ждала на улице. Высвободить тяжелое кресло-каталку – непростая работа, требовалось пространство для маневра. Вездесущие кембриджские велосипедисты ловко объезжали и меня, и машину, а потом и металлический пандус, который сиделка спустила на мостовую, чтобы Хокинг, тепло закутанный для защиты от пронизывающего ветра, мог направить свое кресло на тротуар.

Он медленно, величественно въехал в ворота колледжа, миновал три внутренних двора и подъехал к той двери, которая вела в главный зал. За все эти годы, сколько Хокинг ни боролся за права инвалидов, в его родном колледже так и не обустроили для него удобный доступ в главный зал и в гостиную для научных сотрудников. В крошечном лифте помещался лишь он с сиделкой. Мне и моему мужу, встретившему нас у ворот колледжа, Стивен объяснил, как подняться другим путем. Мы вновь присоединились к нему и вместе пробирались через кухни и другие помещения, не предназначенные для туристического осмотра, хотя в целом старинный колледж вполне красив. В отделанной роскошными стенными панелями гостиной для научных сотрудников в камине горел огонь. По тону коллег, приветствовавших Хокинга, нетрудно было догадаться, что они давно привыкли к нему и не удивляются, не пугаются, не восхищаются ни его достижениями, ни его борьбой с недугом. Среди них были люди, добившиеся не меньших результатов в своей академической сфере, чем он, пусть не пользующиеся столь громкой всемирной славой. И все они звали его просто Стивен.

Выпив шерри, мы перебрались в главный зал и расселись за Высоким столом – этот стол располагается на подиуме над длинными столами, где шумят студенты, ибо в Гонвилл-энд-Киз по-прежнему берегут традицию совместных трапез. Аспиранты устраиваются в более спокойном месте – на галерее менестрелей (без менестрелей). Под уютное позвякивание ножей и вилок о фарфор и гул молодых голосов, порой громкую речь и всплеск смеха мы ели и пили прекрасное вино из университетских погребов. Сиделка повязала Стивену широкий слюнявчик и кормила его, а он щелкал своей коробочкой и компьютерным голосом обсуждал с моим мужем международную политику.

Большой зал увешан портретами выдающихся членов колледжа. Почти посередине, на видном месте – современный портрет Хокинга. Веками мужчины (а в последние десятилетия и женщины) выходили из этого колледжа, от этих долгих шумных пиров и отправлялись дальше – преподавать, продолжать научные исследования, зарабатывать деньги, изменять мир. Мы пировали, как они, посреди этой удивительной смеси юного и древнего, замечательного и обыденного, незрелого и почтенного. Представьте себе, что вы отправились в летний лагерь, а попали в многовековое, неуместно прекрасное здание. Гонвилл-энд-Киз приютил многих необычных, совершенно разных людей – и все они относились друг к другу как к товарищам по летнему лагерю.

В те две недели осенью 2000 года, когда мы с Хокингом работали над “Миром в ореховой скорлупке”, я часто приезжала по утрам в DAMPT раньше его и ждала у современной изогнутой стойки, отделявшей дверь кабинета от пандуса, ведущего к лифту, – ох уж это суперсовременное здание! Каждый раз, когда двери лифта открывались и оттуда выкатывалось кресло, казалось, будто реальность чуть-чуть, но весьма существенно изменилась и мне нужно вновь приспособиться. Вроде бы я знала, чего ждать, но вот он, выходец из иного мира – непостижимый не только из-за безмерного превосходства в интеллекте и из-за недуга, но в первую очередь из-за немыслимой, невиданной силы воли, – вот он катится медленно и неумолимо по нашему пространству и времени, по короткому пандусу, ведущему в кабинет, чуть ноги мне не отдавил.

Механический голос произносит: “Доброе утро”, или осведомляется: “Как дела?”, или еще что-то… и начинается очередной рабочий день Стивена Хокинга.