Часть III
1990–2000

Во второй половине XX века кембриджский департамент прикладной математики и теоретической физики располагался в огромном мрачном здании – архитектурном чудище, напрочь лишенном изящества. Вероятно, сотрудники департамента были так увлечены своей работой, что не замечали обстановки, а может, любили старое здание за что-то иное, не за красоту.

Чтобы попасть внутрь, нужно было свернуть с Силвер-стрит в узкий проулок, к заасфальтированной парковке и красной двери. Казенная обстановка, сложный лабиринт коридоров. За небольшим холлом коридор резко сворачивал направо мимо старинного чернометаллического лифта, какое-то время шел прямо, затем поворачивал и расширялся, ведя мимо почтовых ящиков и досок объявлений, где вывешивалось расписание семинаров и лекций, а заодно можно было полюбоваться и похабными граффити. Затем коридор столь же внезапно сужался и упирался в дверь просторной гостиной.

Десятилетиями соблюдалась традиция: в четыре часа дня весь департамент собирался в этой гостиной на чай. В остальное время в опустевшей комнате приглушали освещение, но все равно глаза резал ядовито-зеленый цвет – виниловых кресел у низких столиков, деревянной отделки, нижней части поддерживавших высокий потолок колонн. Имелся тут стол со стопками научных публикаций, на одной стене висели хулиганские фото нынешних студентов и преподавателей, на другой – официальные портреты прежних Лукасовских профессоров. В дальнем конце помещения – огромные окна, обеспечивавшие дневное освещение и вид на голую стену по другую сторону проулка.

Из общей комнаты выходили двери во многие кабинеты, в том числе в кабинет Хокинга. Его логово обозначалось табличкой: “Тише, босс спит”. Кокетство, разумеется: на самом деле Хокинг часами усердно работал в этой обжитой им комнате с высоким потолком, где на столе рядом с компьютером стояли фотографии его детей, зеленело несколько растений, на двери прикрепили портрет Мэрилин Монро в полный рост. Единственное – зато очень большое – окно выходило на парковку. С 1985 года в этом кабинете вместе с Хокингом постоянно находилась сиделка.

Рабочий день Хокинга начинался около 11 часов. Вместе с секретарем он просматривал расписание. Под конец 1980-х расписание превратилось в нечто вроде домашней игры: ни Стивену, ни секретарю не удавалось его соблюсти, и тот, кто являлся на встречу с Хокингом, должен был приготовиться к неожиданностям.

День продолжался под тихие щелчки переключателя, на который нажимал Хокинг. Сидя в своем кресле, он спокойно следил за тем, как всплывают на экране слова, и выбирал нужные для общения с гостями и интервьюерами, консультаций с коллегами, наставлений студентам, телефонных разговоров, подготовки лекций или ответов на письма. Порой раздавалось негромкое гудение мотора: Хокинг выезжал из своего кабинета и катился, управляя креслом с помощью джойстика, через гостиную по коридору в другие помещения, на встречи и семинары. Сиделка шла следом. Время от времени компьютерный голос просил ее усадить пациента поудобнее или отсосать жидкость, скопившуюся у него в дыхательных путях.

К концу 1980-х в штате Хокинга числилось немало сиделок, весьма опытных, разного возраста и пола. Все они обожали своего подопечного, наводили на него красоту – расчесывали ему волосы, протирали очки, промокали подбородок (Хокинг не контролировал слюноотделение) и по многу раз на дню “придавали ему вид”. Полностью зависевший от помощи других людей, Хокинг тем не менее отнюдь не казался беспомощным. Он оставался упрямым и решительным и все в своей жизни определял сам. Помощники говорили, что работать с такой сильной личностью трудно, зато интересно. Раздоров и конкуренции между сиделками, о чем писала впоследствии Джейн Хокинг, я никогда не замечала.

На исходе 1980-х с потоком писем не справлялись уже научный секретарь, личный секретарь Сью Мейси и одна из сиделок, на которую возложили еще и эту обязанность. Они, как могли, старались отвечать на письма, стихи, видеокассеты, присылаемые со всех концов мира. Многие делились собственными трогательными историями и заслуживали вдумчивого ответа. Жаль было отделываться открытками с клишированным текстом, но если бы Хокинг с утра до вечера возился с почтой, он бы все равно не сумел ответить даже на малую часть этих посланий.

В час дня, в дождь или вёдро, Хокинг выезжал на кресле с портативным компьютером на узкие улочки Кембриджа. Иногда ему сопутствовала только сиделка, в другой раз следом трусцой поспевали студенты. Недолгий путь через самое сердце Кембриджа, мимо магазинчиков на Кингс-парейд, часовни Кингс-колледжа и здания Сената к Гонвилл-энд-Киз на ланч с другими членами колледжа. Сиделка накидывала ему на плечи слюнявчик и кормила с ложки. За едой Хокинг вел беседу, постоянно нажимая на кнопку джойстика и выбирая слова, обращенные к соседям за столом.

После ланча он возвращался в DAMPT. Своей манерой бесстрашно раскатывать на инвалидном кресле Хокинг запугал и Старый, и Новый Свет. Студенты выбегали перед ним на проезжую часть Кингс-парейд и Силвер-стрит, останавливали автомобили, грузовики и велосипеды, а Хокинг знай себе катил – привилегированный транспорт. Многие опасались, что его прикончит не БАС, а грузовик.

В 4 часа Хокинг вновь являлся из-за ядовито-зеленой двери. Четырехчасовой чай – священная традиция: пустовавшая дотоле комната наполнялась оглушительным шумом голосов, звяканьем ложечек в чашках. Физики и математики в большинстве своем одевались как на стройку, “группа по относительности”, кучковавшаяся вокруг Хокинга, смахивала на рок-ансамбль в дождливый день. Говорили не о пустяках, говорили о кротовых норах, Евклидовых областях, скалярных полях и черных дырах. На приземистых столиках писали уравнения. Суховатый юмор Хокинга задавал тон в его углу, и студенты уверяли, что две-три его реплики за чаем стоили двухчасовой лекции иного светила. Хокинг научился плотно упаковывать свои соображения в лаконичные фразы. Перечитывая записи разговоров с ним, легко убедиться, как точно он выбирает слова для выражения своих мыслей.

В четыре тридцать гостиная пустела столь же стремительно, как до того заполнялась, оставалась гореть лишь одна длинная флуоресцентная лампа. Хокинг возвращался в свой кабинет работать до семи. В это время дня он мог больше внимания уделить студентам.

Вечерами Хокинг ужинал в колледже или же в фургоне, оборудованном на деньги от полученной в 1988 году израильской премии Вульфа, ездил в театр или на концерт. Он непременно посещал школьные вечера с участием Тима – младший Хокинг играл на виолончели так же талантливо, как его старшая сестра. Иногда Хокинг допоздна засиживался за работой в своем кабинете.

В один из таких вечеров в декабре 1989 года я пришла обсудить с ним замысел первой моей книги о нем. Мы поговорили о черных дырах, я прочла ему пару страниц, чтобы проверить, все ли я поняла правильно. Пожаловалась, что выходит суховато: мой редактор считал, что забавам и шуткам не место в книге о науке. Хокинг сказал: “Книга должна быть смешной. Так ему и передайте”. Я понадеялась, что совету самого Хокинга мой редактор не сможет не внять. Ведь книги Хокинга распродавались как горячие пирожки – миллионами экземпляров. Посреди разговора, следя за всплывающими на экране словами, я встревожилась, прочитав: “Подсадите меня повыше”. Но тут же сообразила, что эта просьба адресована не мне, и оглянулась на сидевшего возле нас молодого медбрата. Тот встрепенулся и усадил Хокинга поудобнее.

За тот вечер мы составили план работы. Хокинг поручил личному секретарю показать мне детские и семейные фотографии и те страницы, которые он написал о своем детстве и о болезни, однако не стал публиковать. Он пообещал проглядеть вместе со мной научные разделы книги – в мае или июне, когда я их закончу.

Постоянное внимание, чуть ли не поклонение не проходит для человека даром: его восприятие жизни искажается, каким бы разумным он ни был, каким бы чувством юмора ни обладал. Четверть века Хокинг бился за то, чтобы не считаться недочеловеком, – и преуспел, даже слишком: теперь его провозгласили сверхчеловеком. Он никогда не поощрял эту лесть сознательно, он не хотел быть чем-то большим или меньшим, чем просто человек. Но критики нашли, к чему придраться: не очень-то он старался разрушить образ сверхчеловека. Положа руку на сердце: а кто бы на его месте старался? Быть сверхчеловеком забавно, и книги лучше продаются. К тому же каким образом он мог рассеять это заблуждение? Даже фразы вроде: “Мне бывает неловко, когда восхваляют мою отвагу: я делал лишь то, что оставалось делать в подобной ситуации”, – одни считают данью этикету, другие – очередным проявлением все того же героизма.

При этом Хокинг все глубже вживался в ответственную роль – примера для других инвалидов и защитника их прав. На конференции по профессиональной ориентации, состоявшейся в университете Южной Калифорнии в июне 1990 года, он чуть ли не призывал к оружию: “Необходимо организовать общение детей-инвалидов со сверстниками. От этого зависит их самоидентификация. Как может осознать себя частью человечества тот, кого с ранних лет изолировали от людей? Это же апартеид!” Стивен заявил, что ему повезло – недуг настиг его уже взрослым, а детство он провел с физически здоровыми друзьями, играя в обычные мальчишеские игры. Он отдавал должное изобретениям, которые помогали ему вести полноценную научную жизнь, однако твердил: “Инвалидные кресла и компьютеры компенсируют наши физические изъяны, но гораздо важнее правильное отношение. Инвалиды должны бороться и изменить отношение к себе, как это сделали негры и женщины”. И тут даже критики не решились бы ничего возразить: Хокинг сделал для пробуждения общественной совести больше, чем когда-либо удавалось инвалидам и их защитникам.

Хокинг носился из страны в страну, произносил речи, принимал награды, проводил пресс-конференции, наслаждался всеобщим вниманием. Все чаще в этих странствиях его сопровождала Элейн Мейсон. Кембриджские друзья следили за перемещениями своей “главной знаменитости” с гордостью и с удовольствием, но не без тревоги. Никто не завидовал: пусть Хокинг веселится на полную катушку, но что будет с его работой? Не увлечется ли он игрой во “властелина вселенной”? Не вытеснит ли слава научные изыскания? При его природном упрямстве и самоуверенности не превратится ли Стивен в капризную звезду? Как отразится это на его семье? Выдержит ли испытание славой брак, устоявший вопреки стольким трудностям и невзгодам? Публика норовит захватывать своих героев целиком. Станет ли Стивен вновь прежним Стивеном? На это уже почти и не надеялись.

Об отношениях Джейн Хокинг и Джонатана Джонса по-прежнему знали только самые близкие, и сенсация так и не просочилась в массы или в массмедиа – поразительное достижение для маленького города и тесной университетской общины. Однако в интервью Джейн 1989 года прозвучала настораживающая нота: “Первоначально оптимизм исходил от меня. Стивен заразился моим оптимизмом. Теперь его решимость заметно превосходит мою. Я за ним не поспеваю. Мне кажется, он ищет компенсацию в том, что берется делать все подряд”. Этого “всего подряд” и в самом деле становилось многовато. Для Джейн великой победой было уже то, что Стивен жил с семьей и вел в общем-то нормальную жизнь. Сам Стивен хотел гораздо большего. Перед ним открылось столько возможностей, столько дверей – прежде он и мечтать о подобном не мог. Его буквально разрывали на части.

Вся эта деятельность, и награды, и слава отдаляли Стивена от семьи, и родные, в свою очередь, начали отдаляться от него, уходить в самостоятельную жизнь. Старшие дети давно уже стремились выйти из тени отца, добиться независимости. Джейн перестала сопровождать его в путешествиях, появляться вместе с мужем на публичных мероприятиях. Она занималась преподаванием и садом, книгами и музыкой. Уроки пения принесли свои плоды, Джейн приняли в лучший кембриджский хор, она часто исполняла соло для сопрано. Появились и другие друзья, помимо Джонатана, разделявшие ее веру. Ее роль при Стивене изменилась: теперь, по словам Джейн, ей уже не приходилось вдыхать мужество в больного супруга. Теперь надо было “напоминать ему, что он не Господь Бог”.

Двадцать пять лет Стивен и Джейн Хокинг являли миру идеальный образец того, как любовь преодолевает даже смертельную угрозу. Стивен всегда повторял, что в браке нашел источник и жизненных сил, и успеха. Телефильм 1989 года “Властелин вселенной” заканчивался трогательной сценой. Родители сидят над уснувшим Тимом, и Стивен говорит: “Большего и желать невозможно”. Супруги Хокинг превратились в общеизвестный символ, гласивший, что и на краю бездны можно создать прекрасную семейную жизнь.

Весной 1990 года этот край бездны, уже ряд лет осыпавшийся, рухнул окончательно, да так, что всех застал врасплох. Еще в декабре 1989-го, когда я впервые завела с Хокингом разговор о книге, мне казалось, что жизнь на Силвер-стрит идет гладко, налаженно, под ровное гудение электромотора. Явившись туда в начале лета 1990 года с “научными” главами, я застала полный раздрай. Неделю подряд мы встречались с Хокингом, он редактировал мои главы, а я все пыталась понять, почему в департаменте все так напряжены, почему ближайшие к Стивену люди, его помощники, словно ходят по лезвию ножа.

Наконец друг, близко знакомый также и с Джейн Хокинг, посвятил меня в тайну: Стивен сказал жене, что уходит к Элейн Мейсон. Хотя внимание прессы к этой семье достигло того уровня, при котором подключаются уже и папарацци, Хокинги столь ревниво охраняли свой личный мир, что даже я, писавшая о Стивене книгу и бравшая у него интервью, ничего не заподозрила. Таков был трагический конец прекрасного, героического брака. Только для самых близких это не стало неожиданностью, но два-три человека из числа наиболее доверенных помощников уволились, не в силах выдержать водоворот рушащегося брака и новых отношений Стивена. Сью Мейси изо всех сил пыталась удержать судно на плаву.

Хокинги расстались незадолго до дня, когда им предстояло праздновать серебряную свадьбу. Кроме краткого упоминания в прессе о том, что они разошлись, но Стивен не исключает возможности примирения, никто из супругов никак не комментировал эти события публично. Друзья и коллеги настолько уважали Хокинга, что в маленьком городе, где сплетни обычно распространяются со скоростью лесного пожара, эта новость расходилась крайне медленно. Однако, по мере того как о разводе узнавало все больше знакомых в Кембридже и во всем мире, люди реагировали на эту весть словно на трагедию. “Все разводятся”, но ведь это был необычный брак. Поначалу общественное мнение обратилось против Стивена, который покинул жену, – а она-то столь мужественно поддерживала его все эти годы! И лишь когда в конце 1990-х Джейн опубликовала собственные воспоминания, сложилась более четкая картина, и мир узнал, что брак дал трещину намного раньше.

Хокинг покинул дом на Уэст-роуд и поселился вместе с Элейн в Пайнхерсте, привлекательном, достаточно изолированном районе неподалеку от Грандж-виллидж. В начале 1990-х Элейн частенько возвращалась сюда на скейтборде, проводив своих сыновей в школу.

Так Хокинг подрубил один из столпов, на которых, по его собственным словам, держалась его жизнь: ушел из семьи. Что станется с другим столпом – работой?

Хотя многие опасались, как бы перемены в личной жизни Хокинга не отразились на его работе, сам он все с той же целеустремленностью продолжал заниматься наукой. Как он выражался, “не терпелось продолжить дело”. СМИ все еще видели в нем физика, призванного соединить все гипотезы в теорию всего, – удастся ли ему это?

Наибольшие надежды по части теории всего возлагались не на ту область, в которой трудился Хокинг, а на теорию суперструн. Однако подобного рода “мода” в физике сменяется то и дело, и как раз тот, кто работает в несколько иной сфере, может взглядом со стороны охватить несколько идей и увидеть, как их соединить во всеохватывающую теорию. С другой стороны, кое-кто считал, что для физика-теоретика Хокинг уже староват. Великие открытия совершаются в этой науке молодыми: требуется свежий ум, дерзость и страсть, даже некоторая наивность юности. Но Хокинг и после сорока не утратил этих качеств. Не стоило сбрасывать его со счетов.

Хватит ли ему на все задуманное времени? Болезнь прогрессировала, однако существенно замедлилась. Тревожился ли он сам о том, что смерть может настигнуть его прежде, чем он завершит свой труд? В 1990-м Хокинг ответил, что никогда не заглядывает так далеко в будущее. Он столько уже прожил под угрозой скорой смерти, что перестал бояться. Его труд – часть командной работы, не станет его – продолжат другие. Он никогда не заявлял, будто в поисках теории всего без него не обойтись. “Но и умирать я не спешу, – уточнял он. – Еще многое хотелось бы сделать”.

В июне 1990 года, через десять лет после той Лукасовской лекции, я спросила его, какие изменения он внес бы в свою речь, доведись ему произнести ее заново на юбилей. В самом ли деле близится конец теоретической физики? Да, отвечал он, однако до истечения ХХ века этого не произойдет. И многообещающим кандидатом на роль теории всего уже не казалась супергравитация N=8, как он утверждал тогда. Теперь на первое место выдвинулась теория суперструн: основные объекты вселенной состоят из крошечных вибрирующих суперструн, а различные частицы – это разные формы вибрации этих струн. На разработку этого направления требовалось время. Еще лет двадцать или двадцать пять, предполагал Стивен.

Я спросила его, поможет ли его гипотеза об отсутствии граничных условий ответить на вопрос о граничном состоянии вселенной. Он ответил утвердительно.

Хокинг сказал также, что теория кротовых нор стала важным этапом на пути к теории всего. Она объясняет, почему ни теории суперструн, ни другим теориям не удается предсказать фундаментальные числа вселенной, например, заряды и массы частиц.

А что произойдет, когда теорию всего наконец создадут? По мнению Хокинга, заниматься после этого физикой – все равно что ходить в горы после покорения Эвереста. И все же в “Краткой истории времени” он назвал это завершающее открытие всего лишь началом, потому что теория всего объяснит, как устроена вселенная, почему она так устроена, однако не объяснит самого факта ее существования. Теория всего – это лишь набор правил и уравнений. “Что вдыхает жизнь в уравнения и создает вселенную, которую они описывают? С какой стати вселенная вообще соизволила существовать?” На эти вопросы традиционная наука с ее математическими моделями ответить не сможет.

Хокинг не прекращал поисков. “Если б я ответил на эти вопросы, я бы знал все, что важно знать”. “Ибо тогда нам станет понятен замысел Бога”. Такими словами он закончил свою книгу, однако интервьюеру с телевидения признавался: “Я уже не так уверен, что нам удастся понять, почему вселенная существует”. Но он не задавался вопросом, так ли уж необходима теория всего, чтобы познать разум Бога, или же, как пыталась убедить его Джейн, существуют и другие пути к Богу, кроме науки.

В 1990 году Хокинг был удостоен почетной степени доктора Гарвардского университета. Присутствовавшие на церемонии и последовавшем за ней приеме с умилением вспоминали, как получавшая вместе с Хокингом ту же награду Элла Фицджеральд спела специально для него.

Перед кабинетом Хокинга появлялись непривычные, не из мира науки люди – их, словно обычных студентов, заставляли ждать перед дверью с маленькой табличкой. Хокинга снимал уже не местный и даже не нью-йоркский фотограф, а фотограф папы римского Франсис Джакобетти, в гостиной DAMPT толпились помощники Федерико Феллини. Джакобетти полагал, что характер человека точнее всего проступает в руках, радужке глаза и в обороте в полупрофиль – так он снимал знаменитостей для выставки в Париже, которой предстояло объехать весь свет. Рядом с портретом Хокинга оказались профили Фрэнсиса Крика, писателя Гарсиа Маркеса, архитектора Йо Мин Пея.

Но мало телеинтервью – очередная новость вызвала лихорадочное оживление в гостиной и жаркие перешептывания по углам: Стивен Спилберг задумал снять фильм по “Краткой истории времени”, режиссером станет молодой Эррол Моррис.

Моррис превзошел все ожидания. Этот вундеркинд в десять лет слушал лекции об устройстве Солнечной системы, подростком освоил виолончель и учился у Нади Буланже в Фонтенбло, студентом ставил альпинистские рекорды в американском национальном парке Йосемити, потом без особого удовольствия писал диплом по истории науки в Принстоне (у Джона Уилера) и по философии в Беркли. Ни одному из этих занятий Моррис не собирался посвятить всю жизнь, но приобрел бесценный опыт, помогавший ему понять других незаурядных людей, в том числе и Хокинга.

В Беркли не поддержали затею Морриса связать в дипломной работе юридическую невменяемость, фильмы ужасов и убийц из Висконсина, и молодой человек реализовал свой интерес к истории преступлений, обратившись к документальному кино. Поворотным моментом стало знакомство с Рэндалом Адамсом, приговоренным к смертной казни за убийство полицейского в Далласе. Моррис усомнился в справедливости судебного решения и взялся самолично расследовать дело. У него имелся достаточный для этого опыт – пока документальные фильмы не приносили прибыли, Моррис несколько лет подрабатывал в Нью-Йорке частным детективом. По делу Адамса Моррис тоже снял фильм, нашел разгадку преступления, добился освобождения невиновного. В 1988 году вышла “Тонкая голубая линия”, и критики единодушно признали Морриса мастером документального жанра. Он по праву обозначил себя в титрах “режиссер-расследователь”.

И этому необычному, блестящему и сложному молодому человеку Спилберг поручил перенести на экран “Краткую историю времени”. Одной из главных задач режиссера Моррис считал “извлечь из ситуации суть, не нарушив тайну”, и этим же принципом он руководствовался в работе с Хокингом.

Спилберг пригласил Морриса, поскольку уже при обсуждении фильма с Хокингом начались проблемы, грозившие провалом всей затеи. Хокинг мечтал о полномасштабном кино со всеми мыслимыми спецэффектами, технологиями фантастических боевиков, которыми Спилберг и его команда, несомненно, располагали. То-то зрелищное вышло бы кино! По мнению Хокинга, сюжет “Краткой истории” идеально подходил Спилбергу, а в свою личную жизнь он киношников пускать не собирался. Режиссер настаивал: задуманный Хокингом “боевик” не привлечет массового зрителя, на которого нацеливались и Спилберг, и сам Хокинг. Нужен биографический фильм. Хокинг стоял на своем, упрямы были оба на редкость, но наконец Спилберг выиграл, пригласив Морриса и убедив Хокинга в том, что Моррис сумеет “снять фильм, который люди будут смотреть, и не отклонится при этом чересчур далеко от книги”, – так Хокинг вспоминал впоследствии. В глазах Морриса дерзновенный научный поиск Хокинга и отвага, с какой он превозмогал тяжелейший недуг, были “нерасторжимым единством”. Он предоставил Хокингу самому вести рассказ – знаменитым компьютерным голосом – и часто снимал не самого Хокинга, а его отражение на экране монитора.

Моррис уже пользовался известностью как интервьюер, он блестяще умел вставлять небольшие монологи в свои фильмы, и Хокинг – что для него так непривычно – сдался, позволил Моррису побеседовать с членами его семьи, друзьями, коллегами, предоставить им слово в фильме. Правда, его согласие не гарантировало согласия Джейн, и та, как и трое детей, представлены в фильме лишь на фотографиях. Не стала давать интервью и Элейн Мейсон, которая и так произвела неизгладимое впечатление на исполнительного продюсера Гордона Фридмана: “Поразительной энергии сиделка, способная пройтись по съемочной площадке колесом”. Сам Стивен тоже не говорит в этом фильме о своей личной жизни, зато на экране появляется его мать Изобел Хокинг, и Стивен на премьере особо поблагодарил Морриса за то, что тот сделал из его мамы кинозвезду.

К фильму была издана еще одна книга, “Краткая история времени: путеводитель для читателя”. В послесловии к ней Гордон Фридман рассказал о “тесном сотрудничестве и взаимопонимании” между Хокингом и Моррисом. Фильм снимался три года, сперва в лондонской студии, затем Моррис, неудовлетворенный результатом, начал все заново в Кембридже. “Увлекшись редактированием, Стивен Хокинг и Эррол Моррис часами сидели в студии, споря и добиваясь единой концепции фильма”.

Премьера “Краткой истории времени” состоялась в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе в августе 1992 года. Фильм получил главный приз жюри и приз за лучшую документальную ленту на фестивале “Сандэнс” и награду Национального общества кинокритиков. Филипп Гуревич писал в The New York Times Magazine: “Моррис подает Хокинга и его окружение так, что складывается неожиданное впечатление – перед нами обычный человек, которому случайно достался разум гения в темнице разрушающегося тела”. Дэвид Энсен из Newsweek восхвалял этот “элегантный, вдохновенный и сохранивший тайну фильм. Моррис превратил абстрактные идеи в образы и жонглирует ими в воздухе с изяществом и задором опытного циркача”. Ричард Шикель писал в журнале Time об искусном использовании “говорящих голов” и утверждал, что “метафорическое богатство этого гипнотизирующего фильма достигается самыми простыми средствами – верный признак совершенства”.

Моррис и сам остался вполне доволен результатом. Он считал, что Хокинг стал “для миллионов людей символом торжества над судьбой, преодоления незначительности человека перед космосом”, и радовался тому, как это удалось передать в фильме. По его словам, фильм вышел “менее умственный и более трогательный”, чем его прежние работы, хотя пришлось иметь дело со сложнейшими, только для посвященных, темами и хотя в этом фильме “все до одного умнее меня”.

Но при всей красоте фильма и несмотря на единодушное одобрение критики, массового зрителя он так и не привлек – да и не мог, учитывая, что он не подавался как популярный фильм. Трудно судить, получился ли бы результат иным, если бы Хокинг сумел переубедить Спилберга.

В личной жизни Хокинга произошли глобальные перемены. Он полюбил Элейн Мейсон, он стал кинозвездой – и все же пару лет спустя, когда я вновь наведалась к нему в кабинет на Силвер-стрит, там время словно замерло. Все как в 1990 году: негромкие щелчки, строчки слов бегут по экрану компьютера, искусственный голос внятно их произносит. Ученики, сиделки, коллеги входят и выходят. В 16.00 игрушечной армией выстраиваются чашки и тарелки на прилавке в гостиной. Былые Лукасовские профессора математики смотрят с торжественных портретов на “рок-группу в дождливый день”, а “рокеры” прихлебывают чай и беседуют на своем дивном математическом языке. Посреди них – фигура, которая, казалось бы, не может вызвать ничего, кроме жалости, эдакое чучело Гая Фокса по пути на костер. Вокруг шеи повязан слюнявчик, сиделка наклоняет ему голову, чтобы он мог отхлебнуть глоток из чашки, которую она другой рукой подносит к губам инвалида. Волосы “чучела” всклокочены, губы отвисли, очки сползли к кончику носа, открывая усталые глаза. Но стоит юному студенту прочирикать непочтительную реплику, и это лицо вспыхивает в улыбке, способной осветить вселенную.

В 1990 году я закончила книгу словами: “Как бы ни обернулся далее этот невероятный сюжет, будем надеяться, что художник сумеет запечатлеть эту усмешку на портрете, который появится однажды на свободном месте, на стыке стены общей комнаты и кабинета Хокинга. И надпись на кабинете лжет: босс не спит”.

Я закончила ту книгу двадцать с лишним лет назад. Хокингу было сорок восемь.