Глава 8
Розмари сидела за своим секретером из Министерства общественных работ среди моря накормленных кошек, пытаясь написать письмо Вайтилингаму. Взяла, как обещала себе, выходной в школе, приказав бою Краббе передать своей собственной ама, чтоб та сообщила в школу, что Розмари больна. Плотный вечерний обед, глубокий сон в постели, которая лучше, чем у нее; полное очищение, горячая ванна (у нее дома только холодный душ), поданный боем Краббе завтрак из яичницы с беконом и колбасой, – все это ее утешило и оживило. Она пришла домой, переоделась в солнечное модельное платье из Пинанга, стянула волосы резинкой, накормила кошек говяжьей тушенкой и неразбавленным сгущенным молоком, и теперь сидела, готовая к новой жизни.
Сидела, вертясь на виндзорском стуле стандартного плетения, с пляшущим на губах розовым кончиком языка, пыталась писать, борясь с глубокой стилистической проблемой. Рядом с блокнотом лежало сухое предложение Вайтилингама, благородные периоды которого препятствовали и сдерживали обычный для Розмари разговорный поток. Кошки, задумчиво переваривая еду, сонно на нее смотрели, ничего не понимая в этой изысканной красоте.
Переминаясь с одной восхитительной ягодицы на другую, сосредоточенно прикусив язычок, она чувствовала, как пригревает солнце, которое было притушено салатными шторами, и все-таки придавало яркость горчичному ковру и диванным подушкам цвета перца с солью. Старалась дописать письмо, но обрадовалась, когда ее прервала открывшаяся позади дверь. Розмари автоматически проговорила:
– Ооооох, уходите, Джалиль, нельзя вам сюда приходить. Я велела, чтоб ама вас не пускала. – Потом вспомнила отвратительное поведенье Джалиля вчера вечером и оглянулась с едкими словами. Но это был не Джалиль: это был китайский мальчишка. Лоо его фамилия. Стоял с очень робкой улыбкой, чистая рубашка с галстуком, наглаженные штаны свидетельствовали о влюбленности. Имя его Розмари не могла вспомнить.
– Привет, – сказал он.
– А, – сказала Розмари, – это ты. – Потом спросила с упреком: – Почему не в школе? – Улыбка его стала медленно гаснуть, и она вспомнила, что он больше не учится в школе, а работает в отцовском заведении. Поэтому пояснила: – Просто шучу. Это мне надо быть в школе.
– Знаю. Я там только что был, сказали, что вы заболели.
– Ой, – воскликнула Розмари. – Ох, да, заболела. Ужасная головная боль. – Внезапно приложила ко лбу руку, протерла ясные здоровые глаза с белыми, как облупленные яйца на пикнике, белками. Кошки видели притворство и не стали поднимать глаза на страдальческие звуки. А потом вспорхнули, как птицы, так как Роберт Лоо неловко упал на колени и молвил:
– Бедная, милая. Бедная, дорогая моя. – И вспыхнул при этом, как будто украл тему у какого-то другого, плохого композитора.
– О, на самом деле со мной все в порядке, – заверила она. – Нашло и прошло. – Роберт Лоо остался на коленях, гадая, что ему теперь делать. Несколько кошек сидели на подоконниках, одна на столе, глядя на него. Они впервые в жизни смотрели любительский спектакль. Роберт Лоо отвел от них растерянный взгляд, заметил блокнот, ручку, первые слова: «Дорогой…»
– Письмо пишете, – сказал он, ощущая какое-то поднимавшееся двусмысленное чувство.
– Да, пыталась. Встань с колен, брюки пылью запачкаешь.
Роберт Лоо поднялся столь же неловко, как падал.
– Ему пишете? – спросил он. – Тому самому Джо?
– Джо? – презрительно усмехнулась Розмари. – О нет, не ему. Я с ним покончила. Он меня умолял выйти за него замуж, но я не хочу. Я писала другому.
Надежда, отчаяние и тревога нарастали в душе Роберта Лоо.
– Мне? – Мысленно он уже приготовил два письма, подобно сдвоенным нотным станам партитуры: «После вчерашней ночи я поняла: как ты ни молод, один можешь сделать меня счастливой…» «После вчерашней ночи я больше никогда не хочу тебя видеть. Это была ошибка, пусть даже прекрасная; забудем то, что было…»
Розмари опять улыбнулась почти с материнским мудрым спокойным прощением и погладила ближайшую кошку.
– О нет, Джордж, не тебе. (Наконец-то вспомнила имя).
– Почему вы так улыбаетесь? – спросил Роберт Лоо почти возбужденно. – Что хотите сказать?
– Что я могу написать тебе, Джордж? – Радуясь, что припомнилось имя, она решила вставлять его теперь при каждой возможности. Только он должен уйти поскорей; милый мальчик, но всего-навсего мальчик. Не так она еще стара, чтоб ее обожали мальчишки.
– Не знаю, – вспыхнул Роберт Лоо. – Просто думал…
– Не надо тебе ходить ко мне в школу, – предупредила она. – И сюда на самом деле нельзя приходить. Что подумают люди? – И добавила: – Джордж.
– Подумают, что я вас люблю, – пробормотал он. Потом громче: – Я вас люблю.
– О, Джордж, – не без кокетства улыбнулась она.
– Меня зовут не Джордж, – снова забормотал он, – а Роберт.
– Ты просто мальчик, – сказала она. – Я старше. Когда-нибудь найдешь какую-нибудь симпатичную китайскую девушку. Роберт, – добавила она, – а я думала, тебя зовут Джордж. Наверно, другого кого-нибудь вспомнила.
– Были другие, – приревновал он. – Знаю. Много других.
– О да. Много мужчин говорили мне о любви. Но я все время ждала Того Самого мужчину. – Она мечтательно смотрела вдаль, по-прежнему гладя кошку.
– Того Самого? Какого Того Самого? – Потом вспомнил рыжего толстого коротконогого мистера Райта* из Министерства общественных работ, открывшего крупный счет у них в заведении. – Я его знаю, – горько сказал он. – Старый, толстый. Европеец. – Роберт Лоо смутно начинал понимать, почему люди не любят европейцев: они все отнимают у азиатов.
* Одно из значений английского слова «раит» (right) – подходящий; именно тот, кто нужен.
– О нет, – сказала Розмари, все с той же отсутствующей улыбкой в глазах, – не знаешь. Хотя, может быть, скоро узнаешь. – Разумеется, церемония должна быть христианской, возможно в Пинанге. – Ты умеешь играть на органе, – вспомнила она. – Теперь вспоминаю. Ты музыку любишь. Мне Виктор Краббе рассказывал.
– Я вас люблю, – сказал он. – Выходите за меня замуж. – И чувствовал при этом поровну ужас и волнение. Брак означал превращение почти за одну ночь в старого мужчину, вроде его отца, имеющего обязанности. Но также означал повторение снова и снова тех самых изумительных, невыразимых головокружительных ощущений. Плоть среагировала на воображение. Он неловко поймал правую руку Розмари, ту, что не гладила бессознательно кошку, попытался поцеловать. Губы неумело чмокнули: то, что видели кошки, не было ни страстью, ни старомодным ухаживаньем.
– Ох, Джордж, – сказала она. – Я хочу сказать, Роберт. Не будь глупым мальчиком.
– Я не мальчик, – громко заявил он. – Я мужчина. Композитор. Может ваш Джо сделать то же, что я? Может он написать струнный квартет, и симфонию, и скрипичный концерт? Говорю вам, я мужчина. Я буду великим. Не просто каким-нибудь там вашим мистером Райтом из Министерства общественных работ. Я буду знаменитым. Вы будете гордиться…
– Да, да, – успокоила она его. – Знаю, ты очень умный. Виктор Краббе мне всегда говорил. Только все равно глупый. И если еще здесь задержишься, отец рассердится. Нельзя вот так бросать работу, чтобы просто прийти повидаться со мной.
– Я делаю, что хочу, – сказал он. – Я мужчина.
– Да, – сказала она. – Но я должна письмо написать. Пожалуйста, теперь уходи.
– Не уйду! Я вас поцелую, я…
В дверь протиснулась масса цветов, а за ними хрипевший Джалиль.
– Ох, Джалиль, – воскликнула Розмари. – Вам не надо сюда приходить, вы же знаете. – А потом, с облегчением: – О, заходите, Джалиль, заходите. Ооооо, какие дивные цветы. – С облегчением встала со стула, принимая из рук Джалиля яркие охапки без запаха. Теперь Джалиль полностью обнаружился, тяжело хрипя, заметил Роберта Лоо, удовлетворенно кивнул, тихо промычал сверху вниз хроматическую гамму, потом, опускаясь в кресло, сказал:
– Китайский мальчик, китайский мальчик Краббе. Не люблю мальчиков. – Смущения он не испытывал, был спокоен, только грудь трудилась.
– О, прелесть, прелесть, – говорила Розмари, торопливо подыскивая для цветов вазы. – Роберт, – попросила она, – будь ангелом, налей воды. Ама на рынок пошла. – Роберт Лоо с горечью отметил взрослый подход: цветы в подарок.
Ему пришло в голову только галстук надеть. Угрюмо взял протянутую Розмари вазу и пошел на кухню. Пока лилась вода, услышал слова Джалиля:
– Теперь мальчик у вас. Сколько платите? И ответ Розмари:
– Ох, Джалиль, какие гадкие, жестокие, непростительные вещи вы говорите.
Тут Роберт Лоо быстро вышел с налитой до половины вазой, и ничего больше сказано не было. Кошки мельтешили вокруг стола, где Розмари расставляла цветы; об одну Роберт Лоо едва не споткнулся. Вовремя выправился, но облил свою рубашку и галстук. Розмари мило заметила:
– Ох, глупый мальчик. Весь замочился. – Кошка, на которую он наткнулся, прижалась к ножке стола, заложив уши, вздыбив шерсть.
– Наверно, – глухо сказал Роберт Лоо, – мне лучше уйти.
– О нет, – поспешно возразила Розмари. – Останься. Выпей лимонного сока, еще чего-нибудь.
– Нет, идти надо. – Его глаза пытались ей что-то сказать, но он не принадлежал к типу китайцев с большими влажными выразительными глазами; глаза у него были черные, маленькие, не способные много сказать.
– Думаю, вам тоже лучше уйти, Джалиль. За цветы большое спасибо. – Но Джалиль положил ногу на ногу, удобней пристроил в кресле плечи. Он намеревался остаться.
– Пойдем выпьем, – сказал он. – Пойдем повеселимся.
– Ох, Джалиль! – Тут Розмари припомнила, что больна. – Голова, – драматически вскричала она, приложив обе руки ко лбу, как в рекламе средства от невралгии. – Ох, раскалывается.
Роберт Лоо замешкался в дверях, думая: «Она врет. Она все время врет», – но чувствуя сильные клыки жадного желания, больней всякой головной боли. На работу он не вернется: пойдет печалиться в какую-нибудь кофейню, только не в отцовскую.
– Не болит у вас голова, – сказал Джалиль. – Я видел ама на улице. Говорит, захотели сегодня бездельничать. – Он кивнул, улыбнулся, завозил ногами, каждой в разном ритме.
– Я пойду, – сказал Роберт Лоо.
– Да-да, хорошо, – отмахнулась Розмари. А потом обратилась к Джалилю: – Слушайте, а ведь я про вчерашнее позабыла. Свинья. – И пнула ножку стула. – Грязная поганая свинья. – Джалиль спокойно засмеялся. Пристыженный и разочарованный Роберт Лоо ушел.
– Поедем в машине, – сказал Джалиль, – в Лотонг. Выпьем, повеселимся в Доме отдыха.
Розмари заколебалась. Мысль, думала она, неплохая. Тридцать миль, шанс выбраться из города. Она не ожидала таких деклараций от Роберта Лоо: не хотела, чтоб он к вечеру вернулся, еще больше преисполнившись страсти, возможно, мальчишеской жестокости. И не хотела, чтобы ее видели в городе люди, готовые сообщить директору, что с виду она вполне здорова. И какой толк от выходного, если пару рюмок не выпить, не проехаться в автомобиле?
– Я сначала письмо должна написать, – сказала она. – Важное.
Джалиль засмеялся, закашлялся и опять засмеялся.
– Бесполезно писать, – сказал он. – Я вам говорю, он не женится. Не любит. Один я люблю.
– Вот тут вы ошибаетесь, – высокомерно, триумфально объявила Розмари. – Вот, я предложение получила. – Она помахала письмом. – И хочу написать, что согласна. Завтра, – добавила она.
– Он никогда не женится, – сказал Джалиль. – Один я женюсь.
Роберт Лоо, руки в карманах, мрачно брел по шоссе. Подходя к главной улице города, вспомнил про галстук, поэтому вытащил из карманов руки, чтобы его сорвать, расстегнуть верхние пуговицы рубашки. Чего он хотел добиться, надев галстук? Подошел к витринному окну Ченя, дантиста. В том окне было жуткое золоченое изображение человеческого рта в поперечном разрезе и зеркало. Над зеркалом было написано по-китайски: «Хорошенько взгляните на свои зубы. Они наверняка испорчены. Заходите, и я опять наведу полный порядок». Изнутри неслись звуки, сопутствующие наведенью полного порядка, стоны, ободряющий смех врачевателя. Роберт Лоо взглянул не на зубы, а на свое лицо и увидел гладкое лицо мальчика, тонкую шею, худые плечи. Позади отражения шли реальные мальчишки, школьники, возвращавшиеся домой из школы, галстука ни на одном из них не было. Мальчик, мальчик, мальчик. Китайский мальчик. Портрет композитора в юности. Потом в зеркале мелькнуло лицо другого мальчика, коричневого, с приплюснутым носом, длинными волосами, который приветственно оскалил зубы. Поэтому Роберт Лоо обернулся навстречу робкой руке, готовой к рукопожатию. Это был Сеид Хасан.
– Ты куда? – спросил Сеид Хасан.
– Не знаю. Просто иду, дышу воздухом, – сказал Роберт Лоо по-малайски.
– Завтра, – с гордостью объявил Сеид Хасан, – суд. Большой день.
– Что с тобой будет?
– А, тюрьма, может, на много лет. Может, каторжные работы. Может, сегодня последний день на свободе. – Он гордо усмехнулся. – Я совершил ужасное преступление.
– Не такое ужасное.
– Нет, такое, – настаивал Хасан. – Ужасно ужасное. Насилие, покушение на убийство. Не скажи, что не ужасное.
– Ужасное, – согласился Роберт Лоо.
– Отпразднуем сегодня, – предложил Хасан. – У тебя деньги есть?
– Отец дал десять долларов. – Это была правда. Необъяснимо: когда Роберт Лоо сошел вниз после завтрака, умывшись и повязав галстук, отец протянул руку к кассе и вытащил бумажку, сказав:
– Вот, сын, возьми. Купи себе чего-нибудь. В жизни не одна работа.
– У меня, – сказал Сеид Хасан, – пять долларов. Я машину вымыл одному типу из Министерства общественных работ.
– А, – сказал Роберт Лоо. – А потом: – Куда пойдем?
– Я за тобой вечером заскочу, – подмигнул Сеид Хасан. – Часов в десять. Тогда увидишь, что мы будем делать. Только, – вспомнил он, – я забыл. Насчет твоей возлюбленной. Когда ты ее снова увидишь?
– Не скоро, – сказал Роберт Лоо. – Она занята.
И они разошлись. Роберт Лоо вернулся в отцовское заведение. Отец ушел, видно, где-то играл; мать встретила его с тремя сырыми яйцами, взбитыми в бренди.
– Поешь, сынок. Очень ты бледный. А к ленчу дам жареную свинину. Полезно для крови. – Незнакомая прежде заботливость была очень загадочной.
Но Роберт Лоо мало смог съесть. Сидел после ленча на привычном месте за стойкой, автоматически подводил счета; перед ним лежали написанные страницы скрипичного концерта, ниже множество разлинованных пустых строк, которые еще предстояло заполнить. Было очень жарко. На улице клубилась пыль, несколько безжизненных любителей кофе сидели за столиками, день спал. Великий музыкальный бог молчал – благоприятное время для разработки темы, когда она рождается из подсознания, оживает, благодаря онемению внешней оболочки сознания. И ничего не вышло. Солистка-скрипачка как бы испарилась. Роберт Лоо вытащил из кассы десятицентовую монету, скормил спящему богу. Тот вяло проснулся, с презрительной неторопливостью нашел пластинку, выбранную наугад рукой Роберта Лоо, а потом день взорвался крикливыми фальшивыми переживаниями танцевального оркестра, долгого, как жизнь. Уткнувшись в кулак подбородком, Роберт Лоо сидел, слушал за своей стойкой, сердце ныло, глаза смотрели в никуда; братья весело шныряли вокруг, время от времени, видя сомнамбулически вплывавших клиентов, покрикивали на кухню:
– Копи о!
– Копи о пинь!
Но Роберт Лоо не мог заказать ничего, даже самого простого черного кофе, горячего или со льдом, для утоления своей жажды, которая не имела названия. Это была не жажда Розмари, не великая жажда, которую, как однажды сказал Поль Клодель, возбуждает женщина, но может утолить только Бог. Даже искусство, кажется, не несло утешения. Но когда пластинка кончилась, а машина заснула, Роберт Лоо взял клочок писчей бумаги, пригодный для фортепьянной композиции, и лениво набросал несколько тактов разнузданных, но почти вязких, как у Дебюсси, аккордов. Слыша их мысленным ухом, он получал утешение, словно жалость к себе была как-то связана с великим невидимым планом, составленным неким богом, представлявшим собой одни мягкие губы и огромные тающие глаза, богом, которого умели вызывать Чайковский, Рахманинов, ранние произведения французских композиторов-импрессионистов. Он просмотрел первые такты скрипичного концерта, вытащил из своего кейса под стойкой рукописи скрипичного квартета, симфонии (последние страницы разорвал отец). Умно, думал он, все эти контрапункты. Произведение умного мальчика, первого по математике. Но что оно ему теперь говорит? Где тоска, где разбитое сердце, которое мог бы утешить легкий звук одной плывущей мелодии и громких аккордов? Эта музыка не его; это чья-то чужая работа, неведомый автор которой ему не особенно нравился.
Вайтилингам сидел, потея, тяжело дыша, в одном из кресел Розмари. Она ушла, сказала ама, уехала на целый день с турецким господином. Вокруг Вайтилингама расположилась пушистая мягкая армия кошек, которые знали его, не испытывали неприязни, несмотря на острые иглы, на сильные руки, вводившие лекарства; отчасти привлеченные таинственными запахами, прибывшими на его одежде из операционной. Вайтилингам их не видел. Розмари нет. Розмари нет. Ама не знает, когда она вернется.
Это хотя бы не сон. Пальцы чувствуют твердую деревянную ручку кресла. А теперь он слышит жужжание вентилятора на потолке, который Розмари, беспечно относившаяся к счетам за электричество, не выключила. Это вполне реально; а теперь он видит кругом жмурившиеся морды, зевки, мытье пушистых, словно палочки турецких барабанов, лап, плавные, как у пантеры, движения. Сном, неправдой, о которой нельзя больше думать, было вот что: он стоит в операционной, осторожно вставляет подкожный шприц в задний проход заболевшему ручному пото, затем возникает глупая улыбающаяся физиономия герольда – Арумугама; потом жирное красивое лицо женщины в сари, потом девушка с нервной усмешкой, хорошенькая, скучная; потом приветствия…
Один из помощников с белозубой улыбкой занялся пото, поняв, что происходит, услыхав восклицание: «Мальчик мой!» – и дурацкий писк Арумугама про приятный сюрприз.
О боже, зверь, лишенный разуменья*… Зверь, животное, ему надо идти лечить животных. «Работа не ждет. Да, да, Арумугам отвезет их домой на машине. Он увидится с ними попозже. Но теперь, выстрадав еще один поцелуй красивой черной женщины, ему надо идти. На полчаса, не больше. Пойдем куда-нибудь на ленч. Но он должен осмотреть животных.
* Слова Гамлета, рассуждающего о замужестве матери (акт первый, сцена вторая, пер. Б. Пастернака).
Пушистым животным надоело смотреть на такого застывшего человека, обмякшего, потного в кресле, суетиться вокруг него. И они отправились по своим делам: лакать с блюдец, умываться, жмуриться на солнце. Все было бы легко, думал Вайтилингам, легко, если б они с Розмари поженились. Даже сейчас, если б она согласилась. Но перед матерью он не мог притворяться: она видит насквозь через всю маскировку, сорвет пыльные декорации; сильная женщина, женщина, чье имя – вероломство. В любом случае, это, конечно, неправда, сон. Немного отдышавшись, он вернется в пустую холостяцкую квартиру, а после обеда – в холодную антисептическую тишину ветеринарного департамента; видение полностью испарится примерно за час спокойного глубокого дыхания.
Однако кошки задергались, зашевелились, заслышав более острым, чем у него, слухом приближение автомобиля. Вошла ама, сказала, что мисси, наверно, вернулась. Но Вайтилингам знал: нет. Это за ним приехали, лениво топают ноги преследователей. Спрятаться? Но ниже по улице в двадцати ярдах стоит «лендровер» ветеринарного департамента. Если 6 можно было до него добраться, умчаться, крикнуть, если увидят и остановят, что есть еще срочное дело, ему нельзя задерживаться. Хотя он начнет заикаться, время будет упущено, его схватят. Это работа Сундралингама и Арумугама. «Остановите его, держите подальше от той самой женщины, развратной нечистой христианки. Мы вам говорим, что нашли его у нее, миссис Смит. Он к ней ходит, только фактически ничего такого, ха-ха. Просто дружба. Он ухаживает за ее кошками, вот и все. Вы услышите из его собственных уст. Только теперь пусть кто-нибудь другой заботится о кошках, у него будут другие заботы».
Нет! Уже слыша громкие голоса, хлопнувшую дверцу машины, Вайтилингам шмыгнул через кухню, через помещения для прислуги, пройдя тем же путем, каким совсем недавно слепо следовала сама Розмари. Уже прозвучал стук в парадную дверь. Нервы у Вайтилингама ходили ходуном, он лихорадочно кивал ама, мимически приказывая не открывать, не впускать визитеров. Ама, не очень сообразительная малайская девушка, смотрела на Вайти лингама, хмуря брови, не понимая.
– Он должен быть здесь. – Голос Арумугама из-за двери. Вайтилингам рванул через кухню, через другие комнаты, когда ама, поняв, в конце концов, его намеки, пошла открывать. Вайтилингам вырвался, спотыкаясь о подстилки прислуги, сквозь чрезмерный поток кошек, из дома под солнце. Отыскивая свою машину, увидел у дверей знакомые спины. Пускай забирают «лендровер» с отделением сзади для более-менее крупных зверей. Для зверей, лишенных разуменья. Визитеры – Арумугам, Сундралингам, красивая толстая женщина, но без улыбавшейся девушки, – удивленно оглянулись, увидели Вайтилингама уже за рулем, повернувшего ключ зажигания. Лицо его исказила вымученная улыбка, и он крикнул:
– Срочно… – начал с трудом выговаривать слово «должен», но бросил, передернул плечами, быстрой пантомимой сказал: – Дела, Дела, дела. Что я могу поделать? Скоро вернусь. – Они, крича, направились к нему, но мотор завелся, он стронулся с места, умчался.
Вайтилингам не знал, куда едет. Слишком поздно уже, думал он. Если б можно было попросить Розмари, если б можно было уговорить сказать «да». Он был уверен, она бы сказала, так как с Джо кончено, он уверен, ведь турецкий господин кому-то рассказал, а кто-то рассказал Вайтилингаму. Если б только удалось встретиться с ней, с красивой толстой женщиной, с ними обеими, Розмари заявила бы: «Он мой. Мы собираемся пожениться», – или, лучше, не прибегая ко лжи, пролептически объявила бы: «Мы женаты. Первым делом он – мой муж. А уж потом ваш сын». Женщина лицом к лицу с женщиной, черные глаза противоречиво сверкают. «Оставьте нас в покое. Позвольте быть счастливыми вместе. У вас больше нет над ним власти, нет никаких прав». Но уже слишком поздно,
Куда ехать? В зеркале заднего обзора не видно никакого преследующего «лендровера». Надо спрятаться. Нет. Он замедлил ход, остановился на миг у обочины длинной пустой дороги к городу, придя к выводу, что вопрос о том, чтобы спрятаться, исключен. Она пришла за ним. Не успокоится, пока не достанет его. А он знал, что слишком легко сдастся.
И что теперь с Чжоу Эньлаем, с Коммунистическим Манифестом? А? Неужели кончились времена доктринерских рассуждений, простых мечтаний о действиях? Пришло наконец время действовать?
Надо помнить о животных, животные – его долг.
А как насчет долга перед человечеством?
О подобных вещах можно думать потом, на досуге, если когда-нибудь снова будет досуг для раздумий. Вайтилингам заметил, что едет по дороге в Анжинь. Из Анжиня в Мавас. По железной дороге. Машину можно -или нельзя будет потом отправить обратно. Ее можно или нельзя оставить на вокзальном дворе и забрать на обратном пути. Так или иначе, пора ехать в Мавас. Занявшись повседневной рутиной, леча больных коз и буйволов, он не спеша придет к какому-нибудь решению. Поезд в Мавас отправляется где-то вечером. А где черный чемоданчик? Тут, конечно, сзади на полу в машине. Вот почему у них возникли подозрения: они увидели чемоданчик в машине по дороге домой, удивились, что у него срочное дело, а чемоданчик забыт. Почему они его не оставят в покое? Но фактически он от них не бежит. Пора ехать в Мавас, правда? В определенном смысле, всегда есть какое-то неотложное дело.
Дело, дело, дело. Автомобиль спешил по горячей дороге, и гудок его, предупреждая беспечного старика, топтавшегося на обочине, произнес: «Дело, дело».
– Дальше по улице почти всех можно встретить, – сказал Сеид Хасан. – После закрытия парка.
– Да, – сказал Роберт Лоо. Его это не особенно волновало с той или с другой стороны. Стояла тьма – тьма, одной большой шубой окутавшая стонавшего от укуса скорпиона Краббе в Мавасе; Вайтилингама в тихо бежавшем поезде; Розмари, вернувшуюся наконец домой, с закрывшейся за Джалилем дверью; Сеида Омара, проклинавшего судьбу в кофейне за бренди и имбирным элем за чужой счет; малайских главным образом разведенок, тихо слонявшихся от фонаря к фонарю, желтых и грациозных, подобно другим ночным тварям.
Хасан не мог скрыть ни страха, ни волнения. Он не пытался прикидываться всезнающим молодым человеком: опыт Роберта Лоо стоял между ними, как другой человек, которого Хасан сознательно считал толмачом. В один момент он, задыхаясь, спросил:
– Чего будем делать? Заговорим с парочкой?
– По-моему, – сказал Роберт Лоо, – лучше всего просто где-нибудь встать и ждать. – Теперь он тоже чувствовал шевельнувшееся возбуждение: вновь узнал тот комплекс ощущений,, музыкальную часть из сплошного крещендо. Но надо ли просто слепо стремиться к нему в пустоте, без того, что зовется любовью? Вчера вечером он вообще не стремился к нему – это просто случилось. Пусть теперь произойдет то же самое, пусть миг настанет. И они стали ждать; Хасан вытащил из кармана рубашки пачку сигарет «Раф Райдер», предложил одну Роберту Лоо. Роберт Лоо отказался: у него не имеется дурных привычек. Хасан попыхивал сигаретой, пока кончик ярко не засветился, ее уже было почти чересчур горячо держать. Они ждали.
Долго ждать не пришлось. Две девушки были чистенькими, хотя от них несло духами «Гималайский букет». Крошечные, но хорошо развитые. Их наряды свидетельствовали о скромном следовании традиции и религиозным обычаям, но в то же время намекали на скрытые под ними несказанные сокровища, которые надо выпросить или купить. Девушки пошли с молодыми клиентами, тепло взявшись за руки, тараторя на непонятном мягком малайском, на ночном малайском, к одному дому. Девушку Роберта Лоо звали Асма беи Исмаил, и жила она этажом выше своей коллеги. Заниматься любовью с ней было нетрудно.
В ослепительный кульминационный момент Роберт Лоо вполне ясно увидел, какую музыку хочет писать: видение подтверждало те самые строчки, кипящие фрагменты вчерашней ночи, – какая-то прекрасная парящая мелодия над сочными фортепьянными аккордами солиста. Скрипачка исчезла. Когда тело его успокоилось, Роберт Лоо увидел непрошеную картину: ряды консервных банок на отцовских полках. Сначала нахмурился, гадая, что бы это значило, потом слабо улыбнулся. Он давно победил гигантов – гармонию, контрапункт, оркестровку. А теперь победил любовь.
Она попросила пять долларов; он дал ей шесть.
