Глава VII
Позиции перед схваткой
Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
Тревожная ночь раскинула свои черные крылья над провинциальным Могилевым. Хруст снега под ногами редких патрулей, черные окна прячут мысли и чувства, и лишь свистки паровозов и лязг сцепок на станции, слышимые сквозь пропитанный тревогой морозный воздух, подсказывали – город все еще жив и лишь затаился до утра.
Мы подошли к мрачному в темноте зданию гостиницы, и даже свет фонаря над входом не смог развеять то чувство тревожного ожидания, которое, как мне казалось, было буквально разлито вокруг. Горшков, поднявшись по ступенькам, принялся стучать в дверь, а штабс-капитан Мостовский стоял рядом со мной и нервно оглядывался. Да и его солдаты ненавязчиво держали улицу под прицелом.
– Почему вы так нервничаете, штабс-капитан?
Тот явственно вздрогнул и как-то нервно рассмеялся.
– А это так заметно, ваше императорское высочество? – Мостовский покачал головой. – Нет, ничего такого, рассказом про что стоило бы беспокоить великого князя и брата государя. В данный момент у меня лишь есть желание обеспечить вашу безопасность. После того как вы поселитесь в гостинице, мы, в свою очередь, также пойдем определяться на постой.
– Что ж, воля ваша, Александр Петрович. Просто мне показалось, что вы хотели бы мне что-то рассказать или о чем-то важном попросить. Или я не прав?
Мостовский задумался и замолчал. На его лице явственно читались муки каких-то колебаний, и он явно взвешивал сейчас все за и против. Не став смущать его разглядыванием в упор, я повернулся в сторону входа в гостиницу, на крыльцо которой как раз вышел Горшков и сделал приглашающий жест.
Я еще раз выжидающе взглянул на штабс-капитана, но тот, видимо, решив не рисковать или же вовсе не придя ни к какому решению, лишь козырнул, и мы распрощались.
Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
Родзянко сидел неподвижно. Его взгляд уставился в одну точку. Решение было очевидным. И страшным.
Много лет он играл с императором в очень опасную игру. Он играл. Играл, как играет мальчишка, который лазит в соседский сад за яблоками. Для которого ценность яблок определялась не их вкусом, а сладостью опасной и рискованной игры с соседом, его злыми собаками, заборами и колючими кустами.
Ему нравилось нервное возбуждение перед лицом опасности. Нравилась сама игра с властью во власть и во имя власти. Часто он играл на грани фола, получая удовольствие от опасности, как во время самой схватки, так и в процессе планирования. Но как и лихой проказник, планирующий залезть в чужой сад, думающий о том, как обхитрить больших собак и не попасться при этом злому и бдительному сторожу, он отчаянно трусил и от всей души надеялся, что в случае провала его плана наказание за эту шалость будет не очень строгим.
Когда начинались беспорядки в столице, Родзянко был полон азарта. Наступил его звездный час! Он был сама энергия восстания! Он старался опередить власти хотя бы на один шаг, на один час, на одно верное решение!
Вести с окраин вдохновляли его, ожидание столкновений с войсками и полицией будоражило кровь. Он лидер! Он народный трибун! Он окажется умнее и хитрее коварного врага! И в случае успеха ему все лавры и почет! А вдруг что – он, конечно же, блестяще и гениально найдет возможность ни за что не отвечать…
Но сменялись дни, и оказалось, что власть из Питера тихо ушла. Оказалось, что забор под сорванцом упал, собак нет, а сторож пьяный сидит в кабаке. Эйфория сменилась растерянностью. Яблоки – вот они, протяни руку! Но не влекут его яблоки. Стоит мальчик посреди чужого сада и готов заплакать от обиды и непонимания. Налетел ветер, и вдруг яблоки начали падать ему под ноги, и не нужно было больше обдирать руки о ветки, пытаясь добраться до вожделенных плодов. Но разве теперь нужны ему эти лежащие у его ног яблоки? У него и своих в саду полно…
В последние сутки Родзянко охватила апатия. Победы не радовали. Острота ощущений ушла. Даже настораживающий отказ великого князя Михаила Александровича от прибытия в столицу под опеку Родзянко и безумный полет в Москву не до конца вывел Михаила Владимировича из заторможенности. Да, на великого князя строились определенные планы, но не настолько критичные, чтобы все рухнуло. А в способность Михаила Романова решительно повлиять на события Родзянко не верил. Обдумав все, он решил ничего не предпринимать. Все равно он в Москве ни на что не повлияет. Не та фигура. Да и мысли сегодня были заняты совсем не братом царя, так что председатель Государственной думы решительно выбросил его из головы.
Вечером события начали вызывать реальные опасения. По городу поползли какие-то странные слухи об эпидемии, но на это можно было бы пока внимания не обращать. А вот царь вдруг проявил обычное ослиное упрямство и отказался идти на уступки. Более того, заявил о посылке в столицу войск. А Родзянко лучше, чем кто бы то ни было, знал, насколько иллюзорна массовая поддержка революции со стороны солдат в Петрограде. Едва на горизонте объявится реальная сила, многие немедленно объявят либо о нейтралитете, либо быстро вернутся под императорские знамена и сделают вид, что ничего не было. А остальные просто разбегутся, не желая проливать свою кровушку за не пойми какую свободу для всех.
Поэтому боялся Родзянко. Боялся отрезать все пути спасения, сжечь все мосты и оказаться не на той стороне реки, ведь одно дело выступить спасителем Отечества от анархии, и совсем другое – стать официальным лидером попытки государственного переворота. Особенно если риск поражения этой затеи все еще очень велик. И потому он до последнего момента твердил, что он противник революций и участвовать в них не желает. Чутье опытного политика подсказывало – многое еще может измениться, и велик риск ответить за все яблоки в чужом саду. Даже за те, которые он никогда не видел.
Но больше всего нервировало отсутствие определенности в отношениях с участниками заговора со стороны армии. Алексеев и Лукомский вели свою игру, а присутствие в Ставке императора делало идею карательного похода на Петроград конкретной и реальной. А известие о том, что государь лишь завтра днем собирается выехать в Питер, отодвигало идею с захватом царского поезда в туманную даль. Император мог выехать, а мог и не выехать. Особенно если этому поспособствуют эти прохиндеи с генеральскими погонами.
С другой стороны, ситуация в столице требовала решительных действий. Власть, которая, как еще утром казалось, упала в руки Родзянко, к вечеру начала выскальзывать и разваливаться на отдельные куски.
Колебался Михаил Владимирович. Власть или виселица? Или обойдется все? Станет ли он прославленным в веках вождем революции или будет халифом на час? Как поступить?
Пока он не был готов заявлять о своем участии и лидерстве в мятеже. Генерал Иванов с войсками был тем фактором, который превращал легкое наказание за шалость в приговор к смертной казни. Застыл Родзянко. Как сорванец, который вдруг увидел, что пьяный сосед вернулся домой, снял со стены ружье и вышел в сад. И смотрит малец на ружье в руках пьяного и думает: «Выстрелит или обойдется? Что у него в ружье? Соль? А вдруг нет? Что делать? Бежать? А вдруг выстрелит? Стоять на месте? А вдруг застрелит?»
Поедет царь в Петроград или не поедет? Когда он поедет? Не будет ли поздно? Что сделает генерал Иванов? Какое решение принять?
И стоит испуганный шалун посреди чужого сада и бормочет:
– Я не желаю бунтовать… Я никаких революций не делал и делать не желаю…
Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
Графу Фредериксу не повезло дважды – не повезло с фамилией и не повезло иметь дом напротив казарм Кексгольмского полка.
В то время пока одна рота полка мужественно защищала здание Министерства путей сообщения, другие солдаты-кексгольмцы находили себе куда более увлекательные и безопасные занятия. И если часть солдат просто праздно шаталась по окрестным улицам, то другая часть поздно вечером начала собираться у дома министра двора и уделов его императорского величества. Среди собравшихся перед домом ходили разговоры о том, что сам 79-летний граф Фредерикс находится в Могилеве с царем, а дома, кроме перепуганной прислуги да жены с двумя дочерями, нет никого. А это создавало в головах собравшихся определенные перспективы.
Тимофей Кирпичников с тоской слушал очередного оратора, который, сняв шапку и мельтеша черными кудрями, взывал к толпе:
– Товарищи! Революционная справедливость требует от нас разобраться с этим гнездом предательства и мракобесия! Именно из-за таких вот жирных господ с немецкими фамилиями и терпит Россия поражение за поражением на фронтах! Именно такие господа и царица – немецкая шпионка и ведут вас на убой! Долой немецких прихвостней и да здравствует революция!
Кирпичников сплюнул, слушая восторженные и пьяные крики собравшихся на площади солдат. Среди общего гула были слышны отдельные возгласы: «Бей немецких шпионов!», «Пустить красного петуха!», «Революция!» и разговоры о том, что в таком большом и богатом доме наверняка нужно восстановить социальную справедливость трудовому элементу.
Однако идти вперед толпа пока не решалась, ибо ходили слухи об установленных в окнах и на крыше пулеметах, которые начнут стрелять, как только толпа двинется на штурм. Потому, подогреваемая выступающими и собственными криками, толпа пока лишь распаляла себя, заодно стараясь разглядеть эти самые пулеметы, не решаясь пока даже стрелять рядом с домом.
Но вот к дому подошла новая большая толпа расхристанных солдат и матросов, которая еще не была в курсе про «пулеметы», и с ходу принялась бить в особняке окна и ломать двери. В адрес прислуги звучали требования немедля открыть, а иначе их сожгут к чертям собачьим вместе с домом. Кто-то из перепуганной прислуги все-таки не выдержал, и вот уже толпа революционных мародеров наполнила комнаты и коридоры особняка. Начался грабеж.
И если в первые минуты сего действа еще звучали стыдливые лозунги об «изъятии оружия» и «поиске шпионов», то позже подобными условностями никто себе голову не забивал. Кое-где уже начало гореть, и дымом затянуло улицу.
На глазах у изумленного Кирпичникова несколько «агитаторов» еврейской наружности во главе с известным в Петрограде актером Мамонтом Дальским вытащили из особняка два громадных чучела сибирских медведей и потащили их к ожидавшему автомобилю с красным флагом. И судя по выражению их лиц, тащили эти чучела они отнюдь не в музей и даже не в Таврический, а в куда более интересное и выгодное место.
Дом уже пылал, подожженный сразу с нескольких сторон, из его окон и дверей выпрыгивали революционные элементы, не забыв прихватить с собой все самое ценное. К счастью для семейства графа Фредерикса, толпа была слишком занята спешной экспроприацией всего, что плохо лежало, и не обратила особенного внимания на старушку и двух сопровождавших ее женщин, которые спешно покидали родной дом через черный ход.
И не было до них никому никакого дела. Равно как и не было борцам с немецкими шпионами дела до того, что граф Фредерикс немцем и не был, а был наследником старинного шведского рода, служившего России уже не один век.
Да и какое это все имеет значение во время социальной революции?
Телеграмма генерала Хабалова генералу Алексееву № 615
Число оставшихся верных долгу уменьшилось до 600 человек пехоты и до 500 человек всадников при 13 пулеметах и 12 орудиях с 80 патронами всего. Положение до чрезвычайности трудное.
Могилев. 28 февраля (13 марта) 1917 года
Я вытащил часы и посмотрел время. Половина двенадцатого. Нужно торопиться. Дело не в том, что я не помнил точно, когда царь уехал из Могилева и где он сейчас. Эти данные из моей истории я знал. Но так ли это? Не изменилось ли чего? Ведь даже мои телеграммы, об эффекте которых я пока ничего не знал, могли как угодно изменить ситуацию.
Тем более, если местоположение Николая Второго я мог уточнить, то вот о времени отъезда, возможно, точно не знает и он сам. И будет, мягко говоря, очень обидно и неприятно, если царь-батюшка изволит отбыть из Ставки прямо перед моим носом!
Внезапно за окном послышался звук моторов. Я быстро выглянул, и нехорошие предчувствия заскребли кошкой по спине. Ко входу в гостиницу подъехал грузовик с солдатами в кузове. Как только машина остановилась, солдаты попрыгали на землю и спешно, подгоняемые командами вышедшего из кабины офицера, начали разбегаться вокруг гостиницы. Часть из них встала возле входа.
Да, похоже, меня блокировали в этой гостинице. Нет, конечно, это могло быть и не по мою душу, но отчего-то в это мало верилось. Но не буду же я сейчас бегать по крышам, отстреливаясь от преследователей! Я все ж таки великий князь, а не карбонарий какой-то. Да и куда я побегу? К императору? Еще чего доброго пристрелят «по ошибке». Нет, это не тот случай, совсем не тот. А вот и большой начальственный автомобиль пожаловал. Кто это у нас там? Ага, генерал Лукомский, начальник штаба Верховного Главнокомандующего собственной персоной. Почему-то я сомневаюсь, что он приехал поужинать в ресторане при гостинице!
Не прошло и пары минут, как в дверь моего номера постучали.
– Войдите!
Разумеется, генерал Лукомский.
– Ваше императорское высочество! Мне только что доложили о вашем прибытии в Могилев. Вы оказали нам столь неожиданную честь своим визитом, что я счел своим долгом лично засвидетельствовать вам свое глубочайшее почтение и преданность царствующему дому!
– Благодарю вас, генерал, благодарю!
– Ваш визит в Могилев стал полнейшей неожиданностью, ваше высочество! Караул на заставе сообщил, что вы, с отрядом солдат, появились прямо из леса! Возможно ли это?
Да уж, представляю себе его физиономию, когда ему это доложили!
– Да, произошла некоторая неприятность с нашим аэропланом, и нам пришлось добираться до города своим ходом.
Лицо Лукомского приобрело выражение крайней тревоги.
– Неприятность? С аэропланом? Надеюсь, вы не пострадали, ваше высочество!
– Как видите, я жив и даже здоров. А как здоровье моего царственного брата?
– О, государь себе прекрасно чувствует, только очень беспокоится за здоровье заболевших детей в Царском Селе. Изволил повелеть готовиться к отъезду, как только будут готовы составы.
– В таком случае, генерал, мне следует поторопиться нанести визит его величеству, пока он не изволил уехать!
Генерал закивал.
– О, разумеется, ваше императорское высочество! Разумеется, я немедля предоставлю в ваше распоряжение свой автомобиль! Но будет ли мне позволено узнать, не грозит ли государю какая-то опасность?
– Опасность? С чего вы взяли, генерал?
Лукомский развел руками.
– Ваше появление, столь неожиданное, не может не вызвать закономерную тревогу, ведь ваш визит в Ставку не был заявлен заранее, тем более, если я правильно вас понял, вы прибыли, воспользовавшись аэропланом, а этот путь, в силу известных вам обстоятельств, иначе чем чрезвычайным не назовешь. Учитывая спешку, с которой вы стремитесь к государю, я допустил, что могут потребоваться решения незамедлительного характера. Вместе со мной прибыл дежурный взвод. И если государю действительно грозит опасность, я прошу вас располагать нами для немедленных действий.
Вот же жучара! Каков красавец!
– Я признателен вам, Александр Сергеевич, за столь живое участие к моей судьбе и моему делу. Мое дело спешно и секретно, но для вас не тайно. Вы знаете о событиях, которые происходят сейчас в столице. Я пришел в ужас от происходящего. Мы на пороге гражданской войны. А кому, как не вам, генерал-квартирмейстеру Верховного Главнокомандующего, знать о том, что гражданская война приведет к немедленному падению фронта и поражению в войне. А вместе с поражением в войне сама Россия рухнет в пучину хаоса.
– Да, ваше императорское высочество, мне это понятно. Но чем вызван ваш спешный вояж? Эти сведения известны всем в Ставке и, я уверен, известны государю. Однако вы неоднократно смертельно рисковали за сегодняшний день. А вашу обеспокоенность можно было передать по телеграфу. Или я чего-то не понимаю? – Лукомский изобразил удивление на лице.
– Вы правы, Александр Сергеевич. Но моя миссия не в том, чтобы рассказывать государю прописные истины, тем более что мы беседовали об этом неоднократно. В последний раз не далее, чем неделю назад. Но из Могилева не виден истинный размах нынешних событий в столице. Государь тянет с принятием решений о смене правительства и о назначении популярного, но авторитетного генерала командующим в Петрограде. Каждый час промедления приближает нас к катастрофе. Зная, что убедить моего брата по телеграфу практически невозможно, я счел своим долгом лично отправиться к императору и молить о необходимости общественных реформ.
Лукомский внимательно смотрел на меня. Затем спросил:
– И кого, ваше императорское высочество, вы видите во главе правительства?
– Александр Сергеевич, я уверен, что Русь-матушка полна одаренными и мужественными людьми. Кто-нибудь обязательно да сыщется. Тут важно, чтобы эта фигура устроила государя и Государственную думу. А также, что очень важно, устроила и армию.
Выражение глаз генерала на мгновение изменилось, но затем он взял в себя в руки. Усмехнувшись про себя, я продолжил развивать тему:
– Касаемо кандидатур, то, насколько я знаю, в обществе обсуждается несколько персон. Среди них Родзянко и князь Львов. Кроме того, сегодня днем, перед отлетом из Гатчины, я имел разговор по прямому проводу с председателем Государственной думы Родзянко. Михаил Владимирович призвал вашего покорного слугу принять на себя обязанности диктатора, а также, возможно, регента. Однако я не счел для себя возможным дать окончательный ответ, не заручившись поддержкой государя и нашей доблестной армии. Я уверен, что только опираясь на авторитет и могущество Русской императорской армии, а также привлекая к выработке решений высший генералитет империи, сможет выполнить свой долг будущий глава…
Я намеренно не стал заканчивать мысль, оставляя вариант толкования понятия «глава». Чего глава? Петрограда? Правительства? Государства? Бог весть. Тут пусть каждый фантазирует в выгодном ему ключе. Я же, в свою очередь, сохраняю возможность маневра вплоть до полного отрицания.
Но Лукомский, конечно же, был тертым калачом и продолжил зондаж моих намерений.
– Однако же основные события происходят сейчас в столице. И даже если вы, ваше императорское высочество, заручитесь поддержкой государя и армии, как вы сможете влиять на события в Петрограде из Могилева? Да и, как показывает опыт последних дней, одной вооруженной силы недостаточно для усмирения черни. Не говоря уж о том, что войска массово переходят на сторону восставших.
– Вы абсолютно правы, Александр Сергеевич. Это очень серьезный вопрос. И без объявления широких реформ одной лишь силой не справиться. Должны произойти глубинные изменения. Общество должно быть привлечено к управлению. Однако тут нужно быть предельно аккуратным и осторожным и не допустить узурпации власти в руках нечистых на руку дельцов или горлопанов. В условиях войны такие действия приведут к развалу армии и поражению. Поэтому я уверен, что именно армия, как сила, несущая на своих плечах основные тяготы войны, должна иметь больший вес в разрешении общественного кризиса. Исходя из этого я и счел невозможным для себя уехать в Петроград, не обсудив все это с государем и высшим военным командованием. Это, знаете ли, очень легко быть популярным в толпе и вести ее на слом всех устоев. Легко и безответственно. Безответственно перед сражающимися на фронтах. Безответственно перед Россией. Безответственно перед своей совестью. Поэтому в этот критический для будущего империи час я пренебрег личной безопасностью и предпринял это путешествие. И я хотел бы, после встречи с государем, обсудить все с высшими генералами для выработки совместных рекомендаций и решений. Надеюсь, Александр Сергеевич, на понимание и вашу поддержку в этом вопросе.
Лукомский пару мгновений размышлял. Затем, видимо приняв какое-то решение, ответил:
– Мне отрадно слышать, что в это судьбоносное время вы, ваше императорское высочество, мыслите не только как политик, но и как государственный муж и, более того, как боевой генерал. Что, в общем, не удивительно, учитывая ваш фронтовой опыт. Многие беды России произошли из-за политики отстранения армии от политической жизни страны и ограничения влияния на происходящие события. И это несмотря на то, что армия, без сомнения, является наиболее здоровой и ответственной частью государственного организма, который, как вы, ваше императорское высочество, правильно отметили, несет основной груз этой страшной войны. Я надеюсь, что сегодня на аудиенции у государя вы сумеете убедить императора в необходимости преобразований. Со своей стороны, я и генерал Алексеев постараемся поддержать ваши рекомендации.
– Спасибо, Александр Сергеевич. Я рад, что мы поняли друг друга.
– Всегда к вашим услугам, ваше императорское высочество! Я оставлю машину с солдатами для вашего охранения и сопровождения к государю во избежание каких-либо проблем. Думаю, что на сегодня хватит, не так ли?
– О да.
– Я уверен, что все тревоги теперь позади. Моя машина доставит вас к государю. За сим разрешите откланяться. Но я не прощаюсь, ваше императорское высочество. Думаю, что мы сегодня еще увидимся.
Петроград. 28 февраля (13 марта) 1917 года
Полковник Фомин мрачно смотрел на просящего. Тот стоял, пряча глаза, а затем повторил просьбу:
– Отпустите, господин полковник! Христом Богом прошу! Совсем болезнь доконала…
Полковник видел, что стоящий перед ним офицер явно недоговаривает и причины, которые заставили ротного командира прийти к своему непосредственному начальнику, несколько иные.
– В чем дело? Говорите прямо! Вы, георгиевский кавалер, в самый важный в истории государства момент вдруг являетесь ко мне и просите отпустить вас домой из-за какой-то только что придуманной болезни! Вы что, с ума сошли? Или вы струсили?
Штабс-капитан подтянулся, и глаза его сверкнули бешенством:
– Господин полковник, разрешите говорить откровенно?
Фомин хмыкнул.
– Мне кажется, я этого от вас уже четверть часа требую.
Офицер заговорил, четко выговаривая слова, зло, жестко и вместе с тем обреченно:
– Господин полковник! Я офицер и давал присягу. Но я не понимаю, кому теперь нужна моя присяга. Правительство сбежало. Где государь, неизвестно, и ходят слухи, что он убит. Цесаревич еще дитя и не сможет управлять империей. На улицах анархия. Офицеров заставляют отдавать оружие и снять погоны. Или просто убивают. Распоряжения высшего военного начальства бессмысленны, противоречивы или просто преступны, а это значит, что наши генералы в полной растерянности и не понимают происходящего или сами участвуют в том, что сейчас происходит. Безнадежность и агония. Солдаты и офицеры обсуждают, куда и как бежать. Я пришел к вам просить меня отпустить, но остальные не придут. Они просто разбегутся. Господин полковник, прошу вас как человека – отпустите. У меня молодая жена дома, и я не знаю, что с ней. Отпустите! Или я сам уйду…
Могилев.
28 февраля (13 марта) 1917 года
Я дышал ночным воздухом в ожидании того момента, когда оцепление гостиницы вновь займет свое место в кузове грузовика и мы двинемся на встречу с человеком, к которому я стремился все это время.
Остался последний рывок – встреча с Николаем Вторым, жесткая беседа, и вот мой «любимый братец» уже никуда не едет. А за этим последует подавление мятежа для страны и уже совсем другая история и другие перспективы, в том числе и для меня. Но сегодняшний день меня уже научил, что законы Мерфи действуют и в этом времени. Как там – «когда дела идут хорошо, что-то должно случиться в самом ближайшем будущем»? Это именно мой случай.
Мои философствования были прерваны в этот самый момент. Разве я сейчас вижу не вестника катастроф, который опять явился ко мне, и снова в образе штабс-капитана Мостовского? Хотя в последнюю нашу встречу вроде ничего плохого не произошло. Во всяком случае, сразу. Но оценивая выражение его лица, что-то подсказывало мне, что проблемы у меня не кончились.
Глубоко вздохнув, я дал команду охране пропустить Мостовского к моей обожаемой персоне.
Царское Село.
28 февраля (13 марта) 1917 года
Ночью граф Бенкендорф был вызван к телефону генералом Хабаловым.
– Доброй ночи вам, Сергей Семенович!
Хабалов нервно охнул.
– Шутить изволите, Павел Константинович? Какая ж она добрая?
– Вам виднее. С какими делами ко мне, Сергей Семенович? Я так понимаю, вы вовсе не о превратностях ночи хотели поговорить в столь поздний час?
Было слышно, как на том конце провода засопел Хабалов.
– Я к вам, Павел Константинович, по делу. Очень важному. Дело в том, что под моей командой верные войска взяли под охрану Зимний дворец. У главных ворот поставили два орудия…
Бенкендорф перебил собеседника:
– Сергей Семенович, это, безусловно, очень интересно, но что вы от меня-то хотите?
– Проблема у нас, которую можете решить только вы, Павел Константинович. Но все дело в том, понимаете ли, что войска голодны, а пищу из запасов дворца нам не дают. Говорят, что нет у них такого распоряжения, и никто не хочет брать на себя ответственность за возможные убытки казне. Вы уж дайте указание, Павел Константинович, а то и эти разбегутся, понимаете? И так уж Западный кавалерийский полк сообщил нам, что у них нет пищи и фуража, да и смерти они не хотят. Не хотят нам и не хотят себе, понимаете? Поэтому делегаты от полка к нам пришли и сообщили, что полк покидает нас и походным порядком уходит в Новгород в свои казармы. А остальные-то это видят, понимаете? И моральный дух у них, скажу я вам, такой, что… Вы меня понимаете? Так что если еще и этих не накормим, то сами понимаете…
Пораженный Бенкендорф молча слушал нелепое бормотание растерянного командующего Петроградским военным округом и понимал, что столица государем уже потеряна.
Могилев.
28 февраля (13 марта) 1917 года
– Ну что, Александр Петрович? Какую злую весть вы мне принесли?
Мостовский растерялся.
– Почему вы так решили?
– Ох, Александр Петрович, Александр Петрович… – Качаю головой. – Жаль, что у меня с собой нет большого зеркала, вы бы насладились выражением собственного лица. Итак, милостивый государь, не отбирайте моего времени – у меня его в обрез. Государь вот-вот уедет. С чем пожаловали?
– Да, собственно, с этим и пожаловал. Простите, ваше императорское высочество, где бы мы могли переговорить наедине?
– В машине, как вариант.
Через минуту мы, предварительно выгнав из машины шофера, сидели на заднем сиденье моего временно персонального авто.
– Итак?
– Можно вопрос, ваше императорское высочество? Это очень важно!
– Задавайте.
– Вы не могли бы, если это не большая тайна, конечно, сообщить мне ваше личное мнение – должен ли государь в ближайшие часы уезжать из Ставки, или же лучше было бы ему остаться в Могилеве?
Я внимательно рассматривал Мостовского. Вопросики у него, однако… С чего бы?
– А позвольте, господин штабс-капитан, поинтересоваться целью этих расспросов? В прошлую нашу встречу вы мне дали слово, что вы не шпион. Отлично. Тогда кто вы, господин Мостовский? Может, вы заговорщик?
Мостовский устало покачал головой.
– Я выполняю личное секретное поручение командующего восьмой армией генерала Каледина. Я должен любым путем передать некий пакет лично государю.
– Почему генерал Каледин лично не передал письмо его императорскому величеству? Ему ведь это сделать было бы несравнимо проще?
– Не могу сказать. Возможно, он не хотел привлекать внимание к письму.
– Странное объяснение, право. О чем письмо?
– Простите, ваше императорское высочество, но…
– Ах да, я не ответил на ваш вопрос, не так ли?
Мостовский кивнул. Я усмехнулся и с иронией посмотрел на него.
– А хотите, я угадаю, о чем письмо?
– Сделайте одолжение.
– В этом сверх- и архисекретном послании генерал Каледин сообщает о том, что государь не должен ехать в Петроград? – Видя удивление на лице Мостовского, продолжаю: – Это не сложное умозаключение. Вы спрашивали мое мнение о том, должен государь ехать или нет. В лесу вы были явно обеспокоены моими словами, что государь уезжает. Вы стремились срочно, несмотря на ночь, попасть к императору. Да, и кроме того, я знаю Каледина и могу себе представить его отношение к возможному выезду нашего благословенного монарха из Ставки в эти тревожные дни, а также причины, его побудившие написать такое письмо. Мне одно непонятно – почему пакет отправили через вас? Или вы не единственный курьер?
Мостовский молчал.
– Ну, хорошо. Я скажу вам свое мнение, которое я буду отстаивать: государь не должен ехать в Петроград в ближайшие дни. И я все сделаю для того, чтобы его в этом убедить. Вы удовлетворены?
– Да, ваше императорское высочество. Вы правы почти во всем. – Штабс-капитан вздохнул. – Я действительно не единственный курьер, который вез такое письмо. Но насколько я могу судить, ни один из курьеров до государя не добрался. Я также не могу попасть к императору. Значит, я должен найти вариант письмо передать лично в руки государя. И такой вариант у меня есть только один – передать письмо через вас, ваше императорское высочество. Других вариантов у меня нет. Я все перепробовал.
– Что в письме?
– Информация о заговоре генералов против государя. Среди заговорщиков много высших военных чинов. В частности, главнокомандующий Юго-Западным фронтом Брусилов. Именно по его приказу некие люди пытались меня перехватить. Я потерял трех человек – двоих по пути и одного уже здесь, в Могилеве. Возможно, кто-то посчитал, что письмо я вам уже передал. Или мог передать. В любом случае охота за письмом идет, а времени больше нет. Я с радостью вижу, что охрана у вас серьезно увеличилась. Итак, ваше императорское высочество, вы согласны передать письмо императору?
– Я могу прочесть письмо?
Мостовский отрицательно покачал головой.
– Нет. Простите, ваше императорское высочество, но оно адресовано лично государю, и вскрыть письмо может лишь он. Поймите меня правильно, но у меня приказ.
Слушая сбивчивый рассказ штабс-капитана, я размышлял об этом деле. В моей голове крутились и отбраковывались варианты, идеи, вопросы, предположения и прочие умопостроения. Что мы имеем в сухом остатке? Вот какой-то пакет, по словам Мостовского, написанный генералом Калединым для Николая. Какие выводы можно сделать из этих исходных данных? В принципе, какие угодно, но что-то подсказывает, что вряд ли здесь имеет место розыгрыш или какая-то глупая шутка, все-таки речь идет о письме к самодержцу, да еще и в такое нервное время. Конечно, нельзя исключать того, что штабс-капитан вовсе, может, и не штабс-капитан, а какой-нибудь переодетый революционер или военный заговорщик. Но прямого доступа к телу царя сейчас вроде не предусматривается, а значит, ни выстрелить, ни кинуть бомбу в царя-батюшку у них не выйдет. Покушение через письмо? Как-то сложно все слишком. Ну что они могут в письме отправить? Споры сибирской язвы? Или какой-нибудь яд, типа того же яда клана Медичи, который был так красочно описан Александром Дюма? Да ну, бред. Опять-таки – все слишком сложно. В нынешнее время (о, какой я молодец, уже освоился с мыслью, что февраль 1917-го – время «нынешнее», ставим в уме смайлик), так вот, в нынешнее время вряд ли серьезные люди прибегали бы к столь сложным и экстравагантным попыткам, с учетом того, что столица уже охвачена революцией, да и в самом Могилеве заговор военных.
Кстати, помнится мне из истории, что генерал от кавалерии Каледин до самого конца оставался верен царю и к Февральской революции отнесся крайне отрицательно, за что и был спешно снят с должности командующего 8-й армией и нового назначения от Временного правительства так и не получил. Да и читал я кое-где о том, что были данные о том, что Каледин узнал о заговоре и даже пытался как-то предупредить Николая Второго. Но насколько эта информация достоверна, сказать я не мог.
Во всяком случае, сейчас рядом со мной сидит офицер, который утверждает, что он якобы послан к царю именно от Каледина и именно с каким-то письмом, которое нужно вручить в августейшие руки непременно до отъезда императора в его последний царский вояж. Могу ли я опереться на эту информацию и сделать вывод о том, что в письме именно то самое предупреждение о заговоре? И да, и нет. Однозначно правильнее было бы письмо это вскрыть и прочитать, но Мостовский выступает решительно против, ссылаясь на приказ. Хотя я могу вскрыть письмо и позже, когда штабс-капитана рядом уже не будет.
Да и, кроме того, что мне в его письме? О заговоре я знаю не хуже Каледина, а может, и лучше его в сто раз. Говорить с «братом» я собираюсь именно о заговоре и о необходимости отложить поездку. Аргументов у меня всяко побольше, чем у Каледина, так чего же я раздумываю?
– Где письмо?
Штабс-капитан все еще не мог решиться отдать свой секретный груз.
– Дайте мне слово, что письмо откроет лично государь император.
Я секунду колебался, но все же решился. Если все будет нормально, то письмо это так и останется у меня в кармане, так что нужно брать его и не морочить себе голову с этим вопросом, а то и Николай уедет, пока я тут рассиживаюсь в «антанабилях энтих», как сказал один из солдат охраны.
– Даю слово.
Мостовский достал пакет. Разорвал его и вытащил из него еще один. Я взял в руки запечатанное письмо. Действительно, адресовано «Государю императору Николаю Александровичу в собственные руки». Везли его издалека, судя по внешнему виду, хотя это ровным счетом ни о чем не говорит.
Тут в окно машины постучали. Я выглянул. Это оказался приданный мне штабс-капитан.
– Ваше императорское высочество, прибыл курьер от генерала Лукомского. Вам пакет.
Киваю. Беру. Вот теперь еще одно письмо у меня. Но это хотя бы адресовано мне. Вскрываю.
«Ваше Императорское Высочество! Сообщаю Вам, что наш милостивый Государь Император изволил выехать к поезду. Отправка состоится в самое ближайшее время. Если Вы намерены встретиться с Его Императорским Величеством сегодня, то вам следует поторопиться. Желаю здоровья Вашему Императорскому Высочеству и полного успеха в той помощи, которую Вы хотите оказать Государству Российскому. Генерал Лукомский».
Вот блин! Так действительно ушмыгнет царь-батюшка из-под самого носа, и буду я бегать по платформе и кричать матерно так, что слышно будет лет через сто. Поехали, поехали! Император ждать не будет даже собственного брата!
– Хорошо, я беру письмо и постараюсь его передать государю. А сейчас прошу простить, я вынужден с вами расстаться. Всего доброго!
Через минуту наша колонна из грузовика, легкового автомобиля и кавалерийского конвоя двигалась по ночным улицам Могилева навстречу судьбе.
Петроград.
28 февраля (13 марта) 1917 года
Родзянко сел на председательское место и обвел взглядом напряженные лица присутствующих. Мастерски выдержав театральную паузу, он произнес лишь два слова:
– Я согласен.
Эти слова вызвали бурю восторга у присутствующих членов Временного комитета депутатов Государственной думы. Итак, официально курс на переворот взят!
В последовавшем далее пространном выступлении председателя Госдумы было заявлено о том, что Временный комитет объявляет себя правительственной властью. Родзянко потребовал от присутствующих полного подчинения. Были отданы первые распоряжения…
Однако перед глазами Михаила Владимировича то и дело всплывали строки из телеграммы, которую ему только что принесли в «комнату раздумий». Текст телеграммы гласил: «ВЫЕЗЖАЕТ СЕГОДНЯ НОЧЬЮ В ЦС». Прочтя это, Родзянко понял – генералы решились, и в ближайшие часы механизм государственного переворота пройдет точку невозврата. Рубикон перейден. Карты сданы. Ставок больше нет…
Милюков П. Н. Война и вторая революция. Пять дней революции (27 февраля – 3 марта) // Страна гибнет сегодня. Воспоминания о Февральской революции 1917 г.
К вечеру 27 февраля, когда выяснился весь размер революционного движения, Временный комитет Государственной думы решил сделать дальнейший шаг и взять в свои руки власть, выпадавшую из рук правительства. Решение это было принято после продолжительного обсуждения. Все ясно сознавали, что от участия или неучастия Думы в руководстве движением зависит его успех или неудача. До успеха было ещё далеко: позиция войск не только вне Петрограда и на фронте, но даже и внутри Петрограда и в ближайших его окрестностях далеко ещё не выяснилась. Но была уже ясна вся глубина и серьезность переворота, неизбежность которого сознавалась … и ранее; и сознавалось, что для успеха этого движения Государственная дума много уже сделала своей деятельностью во время войны – и специально со времени образования Прогрессивного блока. Никто из руководителей Думы не думал отрицать большой доли её участия в подготовке переворота. Вывод отсюда был тем более ясен, что …кружок руководителей уже заранее обсудил меры, которые должны были быть приняты на случай переворота. Намечен был даже и состав будущего правительства. Из этого намеченного состава кн. Г. Е. Львов не находился в Петрограде, и за ним было немедленно послано. Именно эта необходимость ввести в состав первого революционного правительства руководителя общественного движения, происходившего вне Думы, сделала невозможным образование министерства в первый же день переворота. В ожидании, когда наступит момент образования правительства, Временный комитет ограничился лишь немедленным назначением комиссаров из членов Государственной думы во все высшие правительственные учреждения, для того чтобы немедленно восстановить правильный ход административного аппарата.
(Цитата по: «Милюков П. Н. Война и вторая революция. Пять дней революции (27 февраля – 3 марта) // Страна гибнет сегодня. Воспоминания о Февральской революции 1917 г». Составление, послесловие, примечания С. М. Исхакова. – М.: Книга, 1991).
