Я столько раз делал это и раньше, однако каждый раз до глубины души бываю поражен, какая лавина новых, вызывающих головокружение чувств обрушивается на тебя при столь стремительной смене обличья. Я уже говорил, что Время в царстве Сна значения не имеет, и сейчас у меня было такое ощущение, словно моя предыдущая «инкарнация» завершилась более сотни лет назад. И плоть, столь обманчиво кажущаяся однородной, когда смотришь на происходящее из страны Сновидений, в реальной действительности у разных существ сильно различается.

Пребывание в теле Попрыгуньи походило на пребывание в глухом подвале с неровными пещеристыми стенами, битком набитом воспоминаниями, ощущениями и мыслями, окрашенными в цвета ее личности. Но когда ее душа покинула наше общее тело, а я в нем остался, мне стало казаться, что я нахожусь в чьем-то опустевшем доме, где всё, даже обстановка, принадлежит какому-то незнакомцу. Недолгое нахождение внутри Джонатана Гифта напоминало визит в большую библиотеку. А вот моя новая «квартира» оказалась чем-то вроде узкой пещерки, темной и теплой, где единственным намеком на присутствие «хозяина» было легкое ощущение испытываемого им дискомфорта да еще, пожалуй, капелька любопытства; он пока что не обладал сколько-нибудь выраженным представлением о собственном «я», а из воспоминаний у него сохранились лишь самые невнятные – о теплом темном убежище и сильном стуке материнского сердца.

«Значит, теперь я младенец», – думал я. Не самый практичный вариант, но абсолютно необходимый, если я намерен и клятву, данную Генералу, сдержать, и Пророчество при себе оставить. В общем, довольно изящное решение того, что казалось неразрешимым парадоксом.

Я попытался отыскать у своего нынешнего «хозяина» хоть какие-то следы магической силы и обнаружил тонкую нить фиолетового света. Это, разумеется, не шло ни в какое сравнение с тем могуществом, каким я сам когда-то обладал, но все же было гораздо лучше, чем ничего. Возможно, его магические силы будут расти с ним вместе. А возможно, я и сам несколько позже смогу над этим поработать. Интересно, сколько времени потребуется, чтобы это проявилось? Два года? Три? Пожалуй, в целом не слишком долго, если учитывать всю данную ситуацию. А пока что, всего лишь попытавшись пошевелиться, я обнаружил, что пугающе слаб и почему-то начисто лишен координации движений. Я открыл рот, и звук, который оттуда вылетел, показался мне одновременно и чрезвычайно юным, и чрезвычайно старым – по-детски звонким и старчески надломленным. И меня плотным одеялом окутал такой жуткий страх, какого я никогда еще не испытывал; это был страх безымянный, похожий на дурной сон или на внезапно обрушившееся ощущение собственной смертности. «Что со мной творится? – беззвучно взвыл я. – Что это за новая пытка, великие боги?»

– Он просто есть хочет, – донесся до меня голос той девушки, Нэнси, и я хоть и понял ее слова, но они все же показались мне удивительно огромными и плавали вокруг меня в воздухе, точно гигантские рыбы; потом в поле моего зрения как бы вдвинулось лицо девушки, похожее на большущий лунный лик, и я – точнее то не сформировавшееся до конца существо, которое в данный момент служило мне приютом, – узнал это великанское лицо и принялся издавать странные звуки, напоминавшие блеяние овцы. Затем девушка-великанша вынула меня из корзинки, отчего я испытал легкий приступ головокружения, и прижала к себе. И я вдруг понял, что действительно очень голоден! Призвав на помощь всю свою магическую силу, я мысленно велел этим людям немедленно выполнить мои требования:

«Принесите мне тортик, мороженое и бокал вина – мне необходимо успокоить измученные нервы, – и хорошо бы еще добрый кусок пиццы, если, конечно, пицца существует в этой версии миров. Да поторопитесь – я нуждаюсь в незамедлительном подкреплении сил…»

«А это еще что такое, черт побери?» – изумленно воскликнул я про себя.

Передо мной появилось некое подобие бутылки, сшитой из шкуры животного и определенно пахнувшей козлом. Жидкость внутри показалась мне слегка прокисшей и отнюдь не аппетитной. Однако тот, в чьем теле я теперь обитал, присосался к этой чертовой бутылке, как к материнской груди, и пил с таким явным наслаждением, что и я в итоге без особых протестов последовал его примеру. Потребность незамедлительно насытить себя была слишком сильна, чтобы ей сопротивляться. И потом, мой маленький «хозяин» явно проголодался, да и я уже начинал осознавать, что при нынешних обстоятельствах мне вряд ли удастся в ближайшее время командовать своими подчиненными.

По-моему, невелика цена за то, чтобы иметь возможность все начать сначала, в новом мире, в новом теле, вдали от тех, кто готов так или иначе мне навредить. Здесь я пребывал в полной безопасности – и от врагов, и от друзей, – и впереди у меня была целая жизнь: времени хватит и на обдумывание моего следующего шага, и на исследование пределов моего нынешнего могущества, и на то, чтобы попробовать каждое из тех удовольствий, которые может предложить мне этот мир. А до чего приятно было вновь почувствовать себя во плоти, иметь возможность дышать, осязать, чувствовать вкус! И пусть я, несомненно, виновен в таком количестве преступлений, что их и не перечислить, но у меня все же теплилась некая надежда на перерождение, даже, пожалуй, на частичное возвращение былой невинности. Кто знает, может, и у меня еще будет шанс попасть в тот мир будущего, о котором пророчествовал Оракул? И унаследовать хотя бы некоторые из тех наград, о которых он упоминал?

Да, возможно, на этот раз все будет по-другому. И может быть, на этот раз я сумею…

Ох нет! Только, пожалуйста, не надо бежать впереди паровоза! Моя природа неизменна – как был я Греческим огнем, так я им и останусь. И вряд ли стоит в этом сомневаться. Но на сей раз, возможно, мне все-таки удастся прожить жизнь в этом мире, не разрушив ни его, ни себя самого? Может быть, я сумею самое плохое оставить в прошлом? Такой сон действительно стоило бы досмотреть до конца.

И я, закрыв глаза, принялся сосать из бутылочки, а потом наконец уснул, и мне снился Асгард, каким он был раньше, и Один, перед которым у меня еще остался должок, и Тор, которому я дал такую клятву, что и сам ее толком не понимал. И там, в моем сне, я снова стал прежним Локи, и на руке у меня красовался мой рунический знак, причем неперевернутый, и снова все миры простирались у моих ног, а над головой вздымался мост Биврёст…

А потом мне приснились Попрыгунья, Мег и Эван – все они уже находились в своем родном мире, в полной безопасности, и, сидя перед компьютером Эвана, смотрели, как он играет в «Asgard!». Я попытался было воспользоваться этой игрой, чтобы хоть отчасти высказать то, что было у меня на душе, но, увы: в данной роли мне позволялось только бегать, сражаться и в итоге пасть от руки врагов, а потом остановившимися глазами смотреть в холодное голубое небо, где возникали слова: «Конец игры!» И вдруг над клавиатурой склонилось лицо Попрыгуньи, широкое, как Луна, и она с улыбкой сказала мне: «Вот видишь, это еще не конец света! И все мы получили возможность начать всё сначала».

– Попрыгунья… – только и сумел вымолвить я.

Она снова улыбнулась.

– А ты был очень даже ничего. Как человек.

«Ты тоже была очень даже ничего. Хотя ты совсем еще дурашка».

И там, в моем сне, Попрыгунья рассмеялась, и это был такой чудесный смех, словно тысяча птиц разом вырвались на свободу и полетели… Должно быть, во сне я стал куда более сентиментальным, чем в состоянии бодрствования, ибо меня охватило некое новое и странное чувство, более всего похожее на печаль…

Потом передо мной возник Эван и сказал: «Ничего, на том берегу увидимся…»

А Мег так ничего мне и не сказала, только все улыбалась, улыбалась, и лицо ее светилось, как утренняя заря, и глаза сияли, когда она на меня смотрела. И тут мне вдруг привиделась Гулльвейг-Хейд, что-то искавшая среди плавающих в реке Сновидений обломков исчезнувшего мира; но спящей она не выглядела, напротив, была бодра, активна, безжалостна и исполнена неослабевающего терпения. А в последнем сне я увидел голову Мимира, накрепко застрявшую в той сплетенной из рун сетке и влекомую бешеным потоком; казалось, его голова, точно челнок, скользит сквозь ткань Сновидений, цепляя и сплетая нити наших жизней.

И тут я проснулся. И понял, что нахожусь на склоне все того же холма. Девушка уже ушла; коза мирно щипала траву, а гоблин с похоронным видом сидел возле корзины, в которой лежал я, и терпеливо меня караулил.

Холм уже окутали сумерки. На западном краю неба виднелись последние полосы заката – пурпурные и лимонно-желтые, – но того следа самолета больше не было видно. И Слейпнир тоже исчез без следа, лишь на поросшем травой склоне холма еще можно было разглядеть его слабо светящийся силуэт, словно вырезанный в мягкой торфянистой почве.

Не знаю почему, но я был удивлен. Ведь я вообще-то велел Слейпниру остаться. А он теперь, значит, бродит где-то под землей, как когда-то бродил под Замковым Холмом, утопая в мягкой почве своими паучьими конечностями. А может, вдруг подумал я, надо было мне отослать его прочь, отправить в царство Сна и не рисковать тем, что его призрак будет возбуждать ненужное внимание? Впрочем, я уже догадывался, что теперь слишком поздно что-то менять.

Ну что ж, тогда пусть меня унесут глубоко под Холм, в те подземные туннели и переходы, что известны лишь таким существам, как гоблины. Там, внизу, будет тепло и безопасно; там меня будут кормить и охранять. И пока я не вырасту, мои дальние родичи – тот маленький народец, что обитает под Холмом, – будут обо мне заботиться, а я начну понемногу обследовать свои новые владения, открывать в себе новые силы, тренировать свой новый волшебный дар. И Один, пойманный в ловушку своего смертного тела, так никогда и не догадается, где меня искать и как потребовать, чтобы я выполнил условия заключенной нами сделки – моя жизнь в обмен на последнее пророчество Оракула.

Только ведь эта чертова башка, будь она трижды проклята, ни единого слова в простоте не сказала! Каждое из ее пророчеств всегда выглядело перевернутым с ног на голову, искаженным до неузнаваемости. Вот и пусть теперь навечно остается в реке Сновидений, пусть кувыркается и гниет там, запутавшись в сплетенной из рун сети! Даже если б я знал, где она сейчас находится, я бы и пальцем не пошевелил, чтобы ее отыскать или притащить домой.

И все же данную Одину клятву я непременно сдержу. И хотя он никогда этого не услышит, мои первые слова, шепотом произнесенные в темноте, будут словами пророчества Оракула. Ведь если их собрать воедино, они, пожалуй, даже имеют некий смысл. И способны вызвать в воображении вполне определенную картину, на которой будут и новые боги, и утраченная, но не погибшая любовь, и новые миры, которые еще только предстоит завоевать. Но в целом это будет картина мира, охваченного войной. Кто и с кем будет сражаться? Кто победит? Даже сейчас, пребывая в этом новом крошечном теле, я не могу без волнения представлять себе возможный исход этой войны. Ну пристрелите меня, но такова уж моя натура: возможность поучаствовать в войне всегда была для меня слишком сильным искушением! Хотя в данный момент до участия в войне мне, пожалуй, еще далековато. В конце концов, мне ведь всего неделя от роду, так что пусть пока другие попробуют разобраться в пророчествах Оракула или попросту на них плюнут – это уж их дело. А передо мной еще целая жизнь – ну технически это, конечно, чья-то чужая жизнь, – и сейчас мне безопасней всего оставаться здесь, под Холмом, где я могу жить, расти и наслаждаться радостями плоти – теми, разумеется, которые доступны в столь нежном возрасте.

И все же я не могу не интересоваться тем, что творится вокруг. Как и той кошке из истории, рассказанной Одином, мне от рождения свойственно любопытство. Возможно, именно оно когда-нибудь меня и погубит. А может, я буду жить вечно? Кто знает? Вполне возможно, что я, как и та кошка в коробке, сумею одновременно и умереть, и жить вечно.

А пока что пусть мне будут доступны самые простые удовольствия: молоко, сон, теплое одеяльце из овечьей шерсти и, конечно, сны – пусть мне снятся тартинки с джемом, пижамы с пингвинами, кокосовые торты с вишнями. И пусть в этих снах будет много света, и чистого неба, и запаха молодой травы. И пусть мне хоть иногда все-таки снится Асгард.