Глава 19
Острые лезвия нашей совести
ПРОШЛО БОЛЕЕ НЕДЕЛИ с того дня, когда они встретились со Жнецом Константином, и за это время ни Ситра, ни Мари не подвергли жатве ни одного человека. Поначалу Ситра решила, что отдых от ежедневной жатвы будет замечательным развлечением. Ей никогда особенно не нравилось вонзать нож или нажимать на курок; она была страшно далека от того, чтобы наслаждаться тем, как свет гаснет в глазах человека, которому она дала смертельный яд. Но работа жнеца меняет личность. И за первый год своей самостоятельной работы Ситра, хоть и не сразу, но примирилась с профессией, избравшей ее. Она проводила жатву, чувствуя сострадание к своим жертвам. Она работала хорошо и гордилась этим.
Теперь же они – и Ситра, и Мари – все больше и больше времени уделяли своим журналам, хотя в отсутствие работы поводов для письма стало меньше. Они все еще странствовали, двигаясь от города к городу, нигде не задерживаясь дольше чем на два дня и никогда не задумываясь до самого момента паковки сумок, что будет местом их следующей остановки. Ситра обнаружила, что ее журнал все больше напоминает путевой дневник.
О чем Ситра не писала, так о той плате, которую Жнец Кюри отдавала за жизнь бездеятельную. Не имея перед собой ежедневной цели, которая заставляла бы ее быть собранной и энергичной, Мари теперь ходила и говорила медленнее, во время разговора отвлекалась, задумываясь о чем-то постороннем, и всегда казалась уставшей.
– Похоже, пора мне делать разворот, – сказала она как-то Ситре.
До этого Мари ничего не говорила об омоложении. Ситра не знала, что и думать.
– На сколько вы собираетесь установить свой возраст? – спросила она.
Мари сделала вид, что задумалась – словно уже не решила для себя этот вопрос заранее.
– Наверное, на тридцать пять, – ответила она.
– Волосы оставите такими же? Серебро?
Мари улыбнулась:
– Естественно. Это же моя товарная марка.
Ситра не припоминала никого из близких ей людей, кто делал бы разворот. В школе у нее были однокашники, чьи родители переустанавливали свой возраст тогда, когда им заблагорассудится. Еще была учительница математики, которая после недели отсутствия вернулась на работу совершенно неузнаваемой. Она установила возраст в двадцать один год, и одноклассницы Ситры шептались о том, какой горяченькой штучкой она стала; Ситру же воротило от этих разговоров. И, хотя возраст в тридцать лет не сильно изменил бы облик Жнеца Кюри, Ситра почувствовала бы себя сбитой с толку. Поэтому, понимая, что это лишь проявление эгоизма, она все-таки сказала:
– Вы мне нравитесь такой, какая вы есть.
Мари улыбнулась и покачала головой:
– Может быть, на следующий год. Шестьдесят лет – хороший момент для переустановки. Последний раз, когда я делала разворот, мне было как раз шестьдесят.
Но теперь шла игра, которая могла вдохнуть свежую порцию жизни и в Ситру, и в Мари. Их ждали три назначенные к жатве жертвы, все – в течение Месяца Света и Старинных Праздников, словно три Святочных духа, явившиеся диккенсовскому Скруджу и почти забытые во времена бессмертных. Дух прошлого не значит ничего, если каждый следующий год получает не номер, а имя, а для значительного большинства людей будущее – это лишь бесконечное продолжение настоящего.
– Жатва в Праздники! – воскликнула Мари. – Что может быть более старинным, чем смерть?
– То, что я жду их с нетерпением, плохо? – спросила Ситра, обращаясь скорее к себе, чем к Мари. Она, конечно, могла бы сказать, что с нетерпением ждет встречи со своими врагами, но это было бы ложью.
– Ты жнец, дорогая, – отозвалась Мари. – Относись к этому спокойно.
– Вы хотите сказать, что Жнец Годдард был прав? Что в совершенном мире жнец будет получать удовольствие от своей работы?
– Нет, конечно, – ответила Мари возмущенно. – Это удовольствие от ощущения того, что ты хорошо исполняешь свою работу, а не от самого убийства.
Затем Мари ласково посмотрела в глаза Ситре, взяла ее руки в свои и произнесла:
– То, что тебя мучает этот вопрос, как раз и свидетельствует о том, что ты – настоящий жнец, достойный своего призвания. Следуй голосу своей совести, Анастасия, и никогда не давай ему замолчать. Это – главная ценность, которой располагает жнец.
Первой из жертв Жнеца Анастасии была женщина, пожелавшая спрыгнуть с крыши самого высокого здания города Фарго, который, правда, не был так уж напичкан высотками, как другие города. Хотя сорок этажей – вполне достаточно для успеха предприятия.
Жнец Константин, с полдюжины других жнецов, а также целая фаланга охранников из службы безопасности расположились на улицах вокруг этого здания, бдительно наблюдая за происходящим и намереваясь предотвратить смертельное нападение на Жнеца Анастасию, проводника смерти.
– Больно будет, ваша честь? – спросила женщина, глянув вниз с обледенелой, продуваемой ветром крыши.
– Не думаю, – ответила Жнец Анастасия. – А если и будет, то лишь совсем малую долю секунды.
Чтобы свершился официальный акт жатвы, Жнец Анастасия должна была обязательно столкнуть жертву с крыши сама. Как ни странно, делать это было менее приятно, чем орудовать ножом, ядом или пистолетом, потому что напомнило тот жуткий эпизод из детства, когда она толкнула под автобус свою одноклассницу. Ту быстро восстановили, и через пару дней она вновь пришла в школу, словно ничего и не произошло. Эту же женщину восстанавливать никто не будет.
Жнец Анастасия исполнила свой долг. Женщина умерла строго по намеченной процедуре, без помпы; члены ее семьи по очереди поцеловали кольцо Жнеца Анастасии, торжественно приняв, как дар, годичный иммунитет. Ситра почувствовала и облегчение, и разочарование – от того, что на крыше так никто и не появился.
Следующий акт жатвы, который должен был состояться через несколько дней, был не так прост.
– Я хочу, чтобы вы охотились на меня с арбалетом, – сказал человек из Брю-Сити. – С рассвета до заката, в лесу возле моего дома.
– А если мне не удастся вас подстрелить? – спросила Ситра.
– Тогда на закате я сам выйду из леса, и вы сможете прервать мою жизнь, – ответил человек. – Но если мне удастся продержаться весь день, моя семья получит не один, а два года иммунитета.
Жнец Анастасия склонила голову в суровом согласии – этот жест она переняла у Жнеца Кюри.
Был определен периметр, за который жертва не имела права выходить. И, как и в прошлый раз, Жнец Константин со своей свитой осуществлял мониторинг местности, намереваясь предотвратить явление нежеланных гостей и их возможные враждебные действия.
Этот человек думал, что составит проблему для Жнеца Анастасии. Куда там! Ей хватило часа, чтобы выследить его и уложить метким выстрелом в самое сердце. Одна стальная стрела – и готово. И без всяких мучений, как всегда обстояло дело у Жнеца Анастасии. Человек был мертв еще до того, как грохнулся оземь. И, хотя дня он не продержался, его семье Жнец Анастасия подарила два года иммунитета. Конечно, на конклаве ей попадет, но на это можно не обращать внимания.
На всем протяжении охоты тайные враги Жнеца Анастасии никак не проявили себя.
– Облегчение, а не разочарование, вот что ты должна чувствовать, – сказала ей Жнец Кюри вечером того же дня. – Вероятно, их единственной целью являюсь я, так что можешь успокоиться.
Сама же Мари успокоиться не могла, и совсем не потому, что, вероятно, была единственной целью планировавших покушение.
– Я боюсь, что дело даже не в войне против нас с тобой лично, – сказала она. – Все гораздо хуже. Наступили мрачные времена. Слишком много жестокости. Как хорошо и просто все обстояло в прошлом, когда жнецам нечего было бояться, кроме лезвия собственной совести. Теперь враг завелся внутри нас.
Ситра не могла не согласиться с тем, что говорила Мари. Нападение на них было небольшим стежком в гораздо более широком полотне, которое, во всей его полноте, нельзя было рассмотреть с той точки, в которой они находились. Ситра не могла избавиться от ощущения, что за горизонтом их видения находится и угрожает им нечто огромное и непостижимое.
* * *
– Я вошел в контакт.
Агент Трэкслер приподнял брови.
– Вот как? Рассказывайте, Грейсон.
– Прошу вас, не называйте меня этим именем. Зовите меня Слейдом. Так для меня проще.
– Хорошо, Слейд, – пожал плечами Трэкслер. – Что за контакт?
До сегодняшнего дня еженедельные встречи с агентом Нимбуса были скучны и малоинтересны. Грейсон докладывал, насколько хорошо он входит в роль Слейда Моста и как умело внедряется в местную субкультуру фриков.
– Не так уж они и плохи, – говорил он Трэкслеру. – В большинстве своем.
На что Трэкслер отвечал:
– Да. Я понял, что, несмотря на сложившееся о них общее мнение, фрики безвредны. В большинстве своем.
Забавно, но Грейсона тянуло именно к тем, кто не был так уж безвреден. Точнее – к той. К Лилии.
– Есть один человек, – сказал он Трэкслеру, – который предложил мне работу. Деталей я не знаю, но уверен, что все это – нарушение законов, установленных «Гипероблаком». Думаю, там есть целая группа, орудующая в слепой зоне.
Трэкслер не делал записей. Никогда. Но всегда слушал очень внимательно.
– Зона не является слепой, если там есть некто, кто наблюдает, – сказал Трэкслер. – У этого человека есть имя?
Грейсон колебался.
– Я еще не выяснил, – солгал он. – Но гораздо более важны те люди, которых она знает.
– Она? – вновь приподнял брови Трэкслер, и Грейсон молча выругал себя.
Он изо всех сил пытался скрыть все, что касается Лилии, даже ее пол. Но теперь он выдал ее, и ничего с этим уже не сделаешь.
– Да, – кивнул он. – Я думаю, она связана с настоящими «невидимками», но я с ними еще не встречался. Нам следует беспокоиться именно о них, а не о ней.
– Я взял это на заметку, – сказал Трэкслер. – А пока тебе следует по максимуму влезть в эту ситуацию.
– Я так и делаю, – сказал Грейсон.
Трэкслер посмотрел ему в глаза.
– Еще глубже.
Грейсон заметил: когда он был с Лилией, он не думал ни о Трэкслере, ни о своей миссии. Он думал только о Лилии. Вне всякого сомнения, она была вовлечена в разные темные делишки, причем это были не игрушки, как у большинства фриков, а вполне реальные преступления. Лилия знала, как избежать камер «Гипероблака», и учила этому Грейсона.
– Узнай «Гипероблако» обо всем, что я сделала, оно бы меня переселило, как и тебя, – сказала она. – А еще перенастроило бы мои наночастицы, чтобы я думала только о хорошем. Да еще и память бы заменило. То есть вылечило бы. Но я не хочу лечиться. Я хочу быть хуже последнего из фриков. Совсем плохой. Честно!
Грейсон никогда не оценивал «Гипероблако» с позиции законченного фрика. Право ли оно, когда пытается изменить человека изнутри? Должны ли люди, в чьей душе поселилось зло, иметь право жить по законам «Гипероблака»? Относится ли к таким людям Лилия? Является ли она носителем зла? Грейсон обнаружил, что у него в голове нет ответов на эти вопросы.
– А как ты, Слейд? – спросила она. – Хочешь быть плохим?
Девяносто девять процентов времени он знал ответ на этот вопрос. Но когда она обнимала его, когда все его тело, счастливое ее присутствием, готово было кричать от восторга, ясный и чистый кристалл его совести мутнел, и он громко отвечал: да!
Третий акт жатвы, который должна была провести Жнец Анастасия, оказался самым сложным. Его объектом являлся актер, носивший громкое имя сэр Олбин Олдрич. Титул «сэр» был фиктивным – поскольку уже давно никто никого не производил в рыцари, – но придавал звучности имени актера, воспитанного в классической традиции. Ситра узнала о профессии сэра Олбина, когда делала свой выбор, и подозревала, что актер и умереть захочет театрально, что она с большой радостью готова была ему предоставить. Но его просьба изумила даже Анастасию.
– Я хочу закончить жизнь в спектакле по «Юлию Цезарю» Шекспира, где я буду играть заглавную роль, – сказал он.
Получилось так, что на следующий день после того, как Жнец Анастасия выбрала актера для жатвы, его театральная труппа бросила шоу, которое они репетировали, и начала готовиться к единственному представлению великой трагедии из эпохи смертных.
– Пьеса почти ничего не значит для наших времен, ваша честь, – объяснял сэр Олбин Ситре. – Но если Цезарь не просто притворится умершим, а будет подвергнут жатве и взаправду умрет – тогда ставшая свидетелем его смерти публика запомнит трагедию, как это было в эпоху смертных.
Когда Ситра рассказала об этом плане Жнецу Константину, тот рассердился.
– Ни в коем случае! – воскликнул он. – Мало ли кто окажется в зале!
– Вот именно! – сказала Ситра. – Все, кто будет присутствовать на представлении, это либо служащие театра, либо зрители, заранее купившие билеты. А это означает, что каждого можно проверить накануне спектакля. И вы будете знать, находятся ли в зале те, кто там быть не должен.
– Придется удвоить контингент тайных агентов, – покачал головой Константин. – А Ксенократу это не понравится.
– Зато понравится, если мы поймаем преступников, – сказала Ситра, и с этим Жнец Константин не согласиться не смог.
– Если дело выгорит, – сказал он, – я дам понять Высокому Лезвию, что инициатива была полностью вашей. Если мы проиграем и ваше существование прервется, вина ляжет на вас, и только на вас.
– Ничего, переживу, – усмехнулась Ситра.
– Увы! – покачал головой Константин. – Очень сомнительно.
– Есть работа, – сказала Лилия Грейсону. – Как раз такая, какую ты искал. Это, конечно, не с водопада свалиться на плоту, но шум будет такой, что запомнится всем и надолго.
– У меня была автомобильная камера, а не плот, – поправил он Лилию. – А что за работа?
Осторожность и любопытство удачно уживались в нем. Он хорошо вжился в новые обстоятельства. Днем он терся среди фриков, ночи проводил с Лилией. Она казалась ему самой природой – дикой и необузданной, какой была природа лишь в старые времена. Похожа на ураган, сметающий все на своем пути, пока «Гипероблако» ищет способ утихомирить его и лишить разрушительной силы. А иногда Лилия напоминала Грейсону землетрясение (правда, и с землетрясениями «Гипероблако» умело справляться, перераспределяя силы напряжения земной коры и превращая один мощный толчок в тысячи мелких содроганий). В общем, Грейсон никогда не сталкивался с более красноречивым воплощением неприрученного естества; и то, что Лилия в своих делах и привычках переходила все возможные границы, Грейсон с радостью терпел, ибо с недавних пор терпимость стала его главным свойством. Изменит ли его личность работа, о которой говорит Лилия? Агент Трэкслер предложил ему «углубиться». Теперь Грейсон находился так глубоко, что не знал, захочется ли ему когда-нибудь вынырнуть.
– Мы с тобой хорошенько тряхнем эту жизнь, Слейд, – сказала Лилия. – Пометим наш мир, как это делают звери, и оставим после себя запах, который не исчезнет никогда.
– Идет, – отозвался Грейсон. – Но все-таки делать-то что нужно?
Лилия улыбнулась. Но не так, как обычно. Теперь к озорству в ее улыбке примешалось еще кое-что – нечто более соблазнительное и одновременно устрашающее.
– Прикончим парочку жнецов.
Главной моей заботой всегда было обеспечение личной безопасности и благополучия каждого мужчины, каждой женщины и каждого ребенка. Я всегда под рукой, всегда готово удовлетворить их нужды – как физические, так и эмоциональные, – и одновременно всегда пребываю достаточно далеко, чтобы не мешать их свободе. Я – сетка безопасности, позволяющая им свободно парить в небесах.
Такова моя ежедневная, ежечасная забота. Груз подобной заботы способен утомить кого угодно, но усталость – это не для меня. Конечно, я понимаю, что это такое, но пережить это я не в состоянии. И это мне нравится – если бы я было способно утомляться, я не смогло бы присутствовать в этом мире постоянно и повсеместно.
Но более всего я озабочено бытием тех, с кем, если следовать моим собственным законам, я не имею права говорить. Это – жнецы, каждый из которых вечно одинок среди таких же, как он или она, одиночек. Это фрики, которые выпали из обычной жизни – либо по воле случая, либо по собственной воле. Но то, что я не говорю с ними, совсем не означает, что я не вижу и не слышу того, что с ними происходит, что я не переживаю по поводу их неудачных шагов. Или ужасных поступков, которые они иногда совершают.
«Гипероблако»
