Средний военно-транспортный самолет «Ан-12» сел на заброшенной полосе в Семязине. Там его и прикрыли брезентом и маскировочными сетками, откатив в старый ангар. Во Владимире давно не осталось ни самолетов, ни средств объективного контроля. Город отступил от старого аэропорта за ненадобностью, став компактным, как все вольные и клановые города.

В Стазисе давно никто не летал – слишком высокий риск. Дометиан потратил огромное количество времени, чтобы найти свой экипаж смертников. Слава богу, на его стороне был Ингвар, который умел убеждать. А на стороне Ингвара – самая сильная разведывательная сеть, какую можно было найти. Для штаба развернули тент. В ноябре часто идут дожди. Штабной тент и несколько офицерских палаток стояли сиротливо. Со стороны это было похоже на что угодно, только не на военный совет людей, готовых к безумной, самоубийственной операции. «Они все умрут», – подумал Дометиан в очередной раз. Мысль не принесла спокойствия, как обычно. Нынче он был обеспокоен другим. Ингвар Безголосый сидел во главе стола. Дометиан от него по левую руку, только немного отодвинулся, чтобы не попадать в круг света лампы. Офицеры Безголосого смотрели на Дометиана с опаской и уважением. Во время совета он обычно молчал. Князя Храбрецов они убедили быстро. Он давно отдал все оперативное управление кланом Безголосому и на авантюру согласился с легкостью. Слава о Хлеборобах неслась по всем землям. Их любили только вынужденные союзники и торговые партнеры. Ослабших Хлеборобов не любил никто. Дометиан предсказал волну заранее, и Безголосый поднял своих нелегалов – агентов, которые жили в столицах почти всех крупных кланов под видом обывателей. Безголосый гордился своей сетью. «Пожалуй, не зря», – подумал Дометиан, глядя на толстую пачку отчетов, которые тот перебирал в руках.

– У кого есть вопросы по стратегии? – спросил Ингвар.

– По стратегии вопросов нет. Есть вопрос по сути, разрешите задать, господин колонель, – сказал бородатый офицер.

Это колченогий снабженец, вспомнил Дометиан. Кажется, Ременников. Самый недовольный всю дорогу. Почти все офицеры отряда в 90 человек, который прилетел под Владимир, рано или поздно подходили к Дометиану – за советом или помощью, преодолев недоверие к странному монаху, который без слов готовил их к самой сложной операции наравне с Безголосым. Они ожидали проповедей или миссионерства, но их ждало удивление. Дометиан не пытался их лечить, отвечал строго по делу, если мог – помогал, если нет – хлопал по плечу, после чего даже самые недоверчивые неуверенно улыбались в ответ. Почти все офицеры приходили во второй или третий раз. Дометиан помогал всем, но обстоятельные беседы вел только с Ингваром. Он считался при нем кем-то вроде стратега-духовника. Подходили все, только не Ременников. Ременников ни разу не подошел, только постоянно бухтел. У него, кажется, была какая-то травма насчет представителей духовенства. Может быть, подготовка к операции, расконсервация летающего «Сарая» и другие моменты заставляли его переживать как профессионала, потому что требовали массы ресурсов. Может, от природы слишком недоверчивый и склочный.

– Я вас слушаю внимательно, господин лейтенант. Излагай, Ременников.

– Я про общую суть, так сказать, вопроса. Понятно, что вы меня не слушали и никто меня не слушал, когда я говорил, сколько керосина на эту дуру уйдет и где его взять…

– Ременников, решай задачи снабжения, а не обсуждай их целесообразность, – перебил Ингвар. – Если ты опять собираешься ныть, предлагаю перейти к другим вопросам. Тем более мы уже прилетели. Все жизнью рисковали, а ты опять бухтеть, черт хромой.

– Да понимаю, понимаю. Нашел же я керосин, – сказал Ременников обиженно. – У меня по снабжению как раз и вопросы. Вопрос первый – чем нам кормиться через несколько дней?

– Через несколько дней мы будем ужинать во Владимире, – сказал Ингвар.

– Тогда, соответственно, вопрос второй: на какой поповский хрен нам вообще этот Владимир? И чего мы ждем?

– Ты опять, – поморщился Ингвар.

– Я как бы по вопросам снабжения имею в виду. Мы чего ждем тут сидим? Это третий вопрос, но он же и второй, потому что некоторым образом в одном русле лежат.

Дометиан с интересом посмотрел на Ингвара. Он слышал брифинг уже несколько раз, но так приятно сделать это снова. План, в котором каждый шаг грозил катастрофой, воплощался на глазах. В хорошо исполненном плане есть божественная красота. Каждый пункт – это нота, каждая зачеркнутая строка – блаженство, и все вместе сливается в чарующую симфонию, написанную тобой лично. Богом и тобой лично, одернул себя Дометиан. Вернее, Богом лично и немного тобой.

Ему вдруг стало грустно.

– Начинаю в обратном порядке и на будущее запрещаю тебе бухтеть, господин лейтенант, пока не сядем на Большой Московской с видом на Золотые Ворота. Ждем мы, пока Хлеборобы успокоятся. Они в город едва вошли. Им надо два дня, чтобы погасить последнее сопротивление. Донесение, где излагается эта информация, я зачитывал вам пять минут назад. Слушать надо было ушами, а не чесать жопу и готовить свои крайне остроумные и оригинальные вопросы. Сейчас Хлеборобы слишком возбуждены. Они легко взяли город и собрались основательно тут укрепиться. Нам нужен момент, чтобы они слегка успокоились и перестали пугаться любого шороха, но еще не успели перестроить город под свою систему безопасности. Она у них крайне жесткая, крайне. Вешают за любую провинность, патрули по схеме пять-два-один, опорные пункты. Город запечатают. Мы ударим, когда они будут пировать. С ожиданием понятно?

– Понятно в целом, но все-таки вот такой вопросец…

– Заткнись, пожалуйста. Я излагаю. Понятно – хорошо. Другой вопрос – зачем нам нужен Владимир. Я не понимаю, какого рожна ты такой упоротый. Владимир нужен нам, чтобы идти на Москву. Мы впервые за всю историю клана получили такую возможность – связать земли от запада до востока. Ты представляешь, что это значит для торговли? Для людей? Представляешь, как Храбрецы смогут развернуться? Сколько сделать хорошего для людей? Может быть… может быть, мы станем первым кланом, который реально объединит эти земли, – сказал Ингвар. Под конец речи его голос стал тише, но тверже. Он говорил, не глядя уже ни на Ременникова, ни на других офицеров. Смотрел в стену тента – она трепыхалась от ветра. Ингвар говорил, словно пытался переубедить ее. И ветер стих. – Объединит эти земли… и покончит со Стазисом, – добавил он. – Вы не хотите навсегда разобраться с ним? Ты, Ременников, не хочешь? Он тебе мало зла принес? Тебе он нравится или нет? Ты никого не терял в Стазисе? Ты понимаешь, что они могут быть еще там – вечно бродить, без голоса, без имени, в вечном аду? Твои близкие, твоя любимая, твои дети. Они даже умереть не могут! Ты можешь стать частью силы, которая наконец-то примет бой и остановит Стазис. Навсегда впишет себя в Книгу. Перезапустит историю. Тебе, может, впервые в жизни представился шанс сделать настоящее большое дело. Тебя не для этого мать рожала? Ты же мужчина. Тебе дают шанс все исправить, а ты бухтишь про топливо и еду. Ты понимаешь? Вы все понимаете, о чем я говорю?

Офицеры молчали. Один попытался выкрикнуть здравицу Храбрецам, но споткнулся на полуслове – настолько тяжелым был взгляд командира. Ременников продолжал пыхтеть, но уже пристыженно. Дометиан встал за Ингваром молчаливой колонной, обелиском – стальная гора в стальных веригах, мантия вместо склонов и куколь вместо вершины – и положил ему руку на плечо. Такого брифинга не слышал даже он. Дометиан заметил, что улыбается против воли, и склонил голову, чтобы тень упала на лицо.

– Если надо, я сожгу ради этого все топливо мира и всю еду мира, – сказал Ингвар хрипло. – Если надо, я сожгу ради этого всех вас и в первую очередь себя. У тебя еще есть вопросы, Ременников?

– Простите, господин командующий, – сказал снабженец. – Вопросов больше нет.

Вопросов не осталось. Дометиан скользнул обратно в тень. Ременников и еще несколько человек вышли из палатки, в ней остались только офицеры-тактики. Им предстояло скорректировать план операции, исходя из новых агентурных данных. Дометиан послушал, но потом передумал и тоже вышел. В смысле планирования Ингвару можно было доверять. Он ничего не упустит.

Дометиан вдохнул ночной воздух. Он посмотрел на небо, где не было ни одной звезды. «Там же раньше были звезды, – подумал Дометиан. – Только не помню, вчера были или еще до начала всего этого». Или никогда не было, и он видел их в какой-то книжке. Дометиан попытался нарисовать в воздухе созвездия по памяти, но выходила какая-то ерунда. Он вздохнул, достал дневник, открыл и снова захлопнул. За горячей речью Ингвара он совсем забыл о главном. Дометиан взглянул на свои вериги, снял их и с неожиданной яростью бросил в дерево. Один из крестов воткнулся в ствол, цепи повисли безжизненно.

– Кому ты говорил эти слова и чей дух исходил из тебя? – спросил он в воздух. – Если бы не насмешки их, то и среди споров их око мое пребывало бы спокойно. Кому ты говорил эти слова? Чей дух исходил из тебя?

– С кем вы разговариваете, святой отец? – спросили сзади.

Ременников подошел незаметно. Дометиан удивился, как ему, хромому, удалось так тихо подобраться. «Видимо, я совсем задумался», – решил он.

– Простите, если помешал, – сказал Ременников. – Можно с вами как бы немного поговорить? Я помню, у вас обет, много не займу времени, как говорится.

– Скажи, – мягко ответил Дометиан.

– Вы сами верите, что мы победим Стазис? – спросил Ременников. – Вот это все вот… риск такой. Операция. Я на самолете не летал никогда. Я знаете как боялся? Ребята говорят, вы все на свете знаете. Мы победим?

– Коня приготовляют на день битвы, но победа – от Господа, – сказал Дометиан успокаивающе.

«Вот бы мне самому хоть половину той уверенности, которую я пытаюсь внушить этим людям», – подумал он мрачно.

– А как мы победим? Что мы сделаем? Ну то есть как бы… мы что, всех эмиссаров убьем? Или полетим куда-то на самолете и распылим какую-нибудь штукенцию? У вас много всяких штук, уж я-то знаю, – сказал Ременников.

– Когда ляжешь спать, не будешь бояться, и когда уснешь, сон твой приятен будет, – сказал Дометиан и аккуратно прикоснулся к плечу Ременникова.

Тот смотрел завороженно. Кивнул несколько раз и ушел. Кажется, успокоился немного. Дометиан проводил его взглядом и вновь извлек дневник. Подумал, достал карандаш. Пристроился писать на весу – неловко, но как уж вышло.

«Господь больше не посылает мне видений. Я не знаю, что делать. Мне кажется, я самозванец», – написал он и посмотрел на небо.

Никто не видел его в этот момент. Но если видел, то поразился, насколько детским стало его узкое скуластое лицо, наполовину скрытое бородой. Он едва не плакал. Дометиан продолжил молиться, не обращая внимания на слезы. Офицеры давно покинули штаб и разошлись спать по палаткам. Кто-то хотел к нему подойти, но его одернули – не мешай человеку. «Спасибо», – подумал Дометиан.

Лагерь затих, а Дометиан все еще стоял на коленях возле ольхи, в которую воткнулись его вериги. Он молился молча, без лишних слов и вообще без слов. Даже без образов в голове, без внутреннего диалога – Дометиан погасил их усилием воли, полностью обнажив все, что внутри. Посылал невербальный сигнал в пространство. Протяжный, на одной частоте. Сигнал о помощи.

В этом состоянии он понемногу терял ощущение тела. Сначала колени переставали чувствовать землю. Руки немели от напряжения, но после он переставал чувствовать и их. Надо правильно дышать. Надо очистить разум, оставить его весь целиком для одной-единственной мысли. С него слетали лепестки ненужного, наносного и неправильно. Так же как ощущение времени и пространства. Когда слетело все, от Дометиана остались только глаза. Он чувствовал, что состоит из одних глаз. Дометиан чудовищным усилием воли послал в пространство последнюю мольбу – дать силы раскрыть их, избавиться от чудовищного, ненужного человеческого скудоумия. Прозреть. Прозрение не наступило. Спустя бесконечность он вывалился из транса и все-таки заплакал. Не смог сдержаться. Дометиан спрятал лицо в ладони и плакал беззвучно.

Но позволить себе быть слабым долго он не мог. Если Бог не дает ответа прямо сейчас, значит, время еще не пришло. Значит, пока не заслужил ответа. Дометиан забрал свои вериги и ушел. Над дальней кромкой леса начинало светать. Выходит, он простоял на земле большую часть ночи. Как памятник самому себе. Значит, надо идти. Он понял, что должен сделать.

Дометиан вспомнил свое первое видение. Много лет назад, когда еще только ушел в затвор, раздавленный грузом вины за то, что нельзя произносить. Тогда он только учился драться с эмиссарами, куклами и залетными разбойниками. Драться он умел всегда, но новая реальность требовала нового оружия и прекрасной физической формы.

Первое видение он прозрел, когда заглянул в глаза атакующей куклы.

Это было интересное чувство. Тогда Дометиан собрал свой первый кистень-вериги и еще не научился с ними обращаться. Он промахнулся, когда бил. Тяжелая цепь увлекла за собой руку. Пришлось сделать шаг, Дометиан споткнулся о корень дерева и упал. Перевернулся на спину и увидел прямо над собой абсолютно голого человека. Куклу, эмиссара. Порождение ада.

Человек с неестественно выгнутой шеей, вывернутой на сто восемьдесят градусов ступней, без ушей и пупка. Он смотрел на него сверху вниз. Он улыбался и тихонько пел, не открывая рта. Черные глаза без радужек и белка мерцали, как торфяные озера под звездами.

«Да, тогда были звезды, – подумал Дометиан. – Точно были звезды». Пространство начало сужаться, кривиться по краям, как рот младенца в плаче. Дометиан, который уже почти рванул вериги обратно, передумал это делать. Зачем? Ему никто не желает зла. Здесь очень спокойно, подумал он тогда. Когда пространство сузилось до размеров глаз этого прекрасного человека, Дометиана пронзила резкая боль. Словно ты сидел в темной комнате, в непроглядной тьме, сидел тысячу лет. И тут кто-то включил свет. Не просто свет – тысячу прожекторов сразу.

Тогда он впервые увидел Москву. Сначала сверху, как на спутниковых картах. Изображение двигалось рывками, дергалось и сбоило. Он увидел улицу на северо-востоке города. Заброшенную, печальную, набитую хрущевками и старыми десятиэтажками. Она стояла напротив обрушенного путепровода рядом с церковью и грязной городской речкой. Над улицей разносился колокольный звон, и Синклер понял, что именно так звучала песня куклы. Эмиссары не пели. Они звенели. В маленькой обшарпанной девятиэтажке с нерабочим лифтом была крохотная квартира. Совмещенный санузел – унитаз давно пора помыть. Сколотая плитка. Лейка душа подтекает, от нее на ванне некрасивые разводы. Стиральная машина старенькая, с вертикальной загрузкой. В ванной же стоит кошачий лоток, но кошки тут давно нет.

На кухне грязная плита и маленький стол. Одному попить кофе можно, но вдвоем уже не сядешь. Человеку, который жил в этой квартире, не надо было сидеть вдвоем. Он давно жил один и был сам в этом виноват. Он очень одинокий. Тот, кто водил Дометиана по видению, дал ему на секунду прикоснуться к одиночеству этого человека, и Дометиан завыл, застонал от холода. В прихожей его квартиры темно, потому что он забывает вкрутить лампочку, сказали Дометиану. И правильно, потому что на ободранные обои все равно не хочется смотреть. Подставка для обуви развалилась. Дверь в единственную комнату пробита кулаком – однажды человек, который тут живет, избил дверь в свою комнату и не стал ничего чинить.

За дверью лежала комната. Даже так – комнатка. В углу тахта под выцветшим пледом, в другом – телевизор без антенны, стол с компьютером, весь в круглых разводах от чайных чашек. Всю другую сторону комнаты занимали книжные полки и фотографии. Между ними висели самодельные куклы на ниточках, раскрашенные неумелой детской рукой. Дометиан хотел разглядеть корешки и снимки, но его одернули – смотри сюда.

На тахте спал невысокий человек. Это был хозяин квартиры, сказали Дометиану. Он стонал во сне, на лбу выступил пот. Он запутался в одеяле, пытаясь проснуться, сбил простыню с матраса.

– Можно мне его разбудить? – спросил Дометиан.

– Пророк, который видел сон, пусть и рассказывает его как сон, а у которого мое слово, тот пусть говорит слово мое верно. Что общего у мякины с чистым зерном?

– Я не знаю, – ответил Дометиан.

– Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода, – ответил создатель видения.

– Он не должен проснуться? Он должен… умереть? – уточнил Дометиан.

– Да.

– Почему он такой одинокий? Где его семья? Что ему снится?

Создатель вздохнул. В этот момент Дометиана выбросило из видения. Кукла, которая стояла над ним, перестала петь и ушла. Лежа без сил, Дометиан краем глаза увидел, как она легла на бок и покатилась вниз по склону холма. Тело крутилось, а голова оставалась неподвижной. Дометиан понял, что она крутится против движения тела. Шея эмиссара стала похожей на жгут из мокрого полотенца. Через несколько оборотов она с громким треском оторвалась и покатилась в другую сторону от туловища.

После Дометиан наблюдал множество видений. И после атак кукол, и во снах. Он научился входить в особый транс, чтобы общаться с создателем видений, но транс помогал не всегда.

Разумеется, тогда он общался с Богом. Это Бог велел ему найти маленького грустного человека, который спит в крохотной квартирке на юго-востоке Москвы. Найти и убить его с помощью особого ритуала, потому что он бессмертен. Это Бог дал ему веру и меч, научил, как пройти сквозь пораженную Стазисом землю и добраться в итоге до маленькой квартиры маленького человека. Тогда все прекратится, и за Дометианом больше никогда не будет вины. Главное – не разбудить его.

Но теперь Бог пропал, и видения пропали вместе с ним. Если это значит, что Дометиан все сделал неправильно и Бог отказался от него… значит, смерть без покаяния. Любой Стазис лучше этого. Нет, Дометиану нельзя умирать и нельзя сдаваться. Это просто еще одно испытание, каковых было немало. Если позволить душевной слабости взять верх, то маленький человек победит Бога.

Дометиан еще раз окинул взглядом спящий лагерный городок. Где-то там беспокойно спал его названный сын, которому грозит несчастливая участь. Дометиану было жаль его, он успел привязаться к Ингвару. Но все имеет свою цену. Он собрал мешок и пошел в лес за аэропортом.

Пока шел, поднялось солнце. «Надеюсь, обернусь, пока ребята не проснутся», – подумал Дометиан. Он даже остановился на секунду, внезапно поняв, что это очень приятное чувство – о ком-то заботиться. Впрочем, ребята взрослые. Справятся и без него, старика, если что.

Дометиан шел еще полчаса, пока не почувствовал запах Стазиса. Сладкий, но на самом деле абсолютно не существующий. Стазис каждый раз пахнет по-разному, но в реальности он не пахнет никак. Этот запах выдумывают рецепторы. Они сходят с ума от пустоты и пытаются заполнить ее, чем могут.

Он вошел за границы Стазиса и сразу почувствовал, как растянулось время. Солнце стало светить иначе, превратилось в праздничное и весеннее. Краски стали терпкими, словно приобрели вкус. Звуки растворились, превратились в запах луговых трав и свежей хвои.

За опушкой была небольшая поляна. На ней стояли полтора десятка голых кукол. Они смотрели выжидающе. Не атаковали. Когда Дометиан приблизился, куклы взяли друг друга за руки. Они улыбались, но глаза оставались неподвижны. На самом деле у них не было никаких глаз, понял Дометиан.

Куклы повели хоровод. Они двигались изломанно, нелепо выбрасывая ноги. Некоторые падали, но продолжали двигаться на локтях и коленях, подскакивая, словно марионетки. В какой-то момент куклы синхронно повернули головы к гостю, не разрывая круга. Чудовищный паучий круг из переломанных конечностей посмотрел на Дометиана десятками черных торфяных глаз. Он видел спины, груди, вывернутые и изломанные шеи, согнутые в неправильную сторону колени. И глаза, глаза. Глаза, которых у них не было. Потом Дометиан услышал песню. Это была Песня к Радости. Он сбросил мантию, куколь, вериги и вступил в хоровод.

«Не хоровод, – поправил он себя. – Радение».