Ситуация затягивается. Не представляю, в котором часу я сегодня смогу уйти домой, и виноват в этом Эдгар. Его стараниями я заперт здесь как в клетке. Я валюсь с ног. К тому же из-за него мне приходится за спиной шеф-повара протискиваться в раздевалку, к лежащему в демисезонной куртке телефону, что вынуждает меня с некоторой регулярностью притираться к повару.

Ирония заключается в том, что именно Эдгар сидел тут и жаловался мне на нескончаемый поток информации, обрушивающийся на нас. Не я первый, не я последний это говорю, сказал он, но именно в эту минуту я всем своим существом ощущаю, что всё, предел настал. Никогда еще СМИ не навязывали нам информацию так беззастенчиво. И никогда еще не существовало так много разных СМИ; и эти слова, сказал Эдгар, не теряют своей актуальности, повторяй их хоть каждый день. Но сегодня поток информации просто зашкаливает. Нет сил отплевываться от этого потока. Сегодня чаша переполнилась. Будто тянулся за стаканом воды, а тебя окатили из ведра. Сегодня поток мчит как никогда. Слишком мощно мчит. Никогда мне не втюхивали больше инфы, чем сегодня, в этот самый последний день в ряду прожитых мною дней. Никогда не втюхивали ее так безудержно. Поток информации сносит все на своем пути. Бурлит. Сбивает с ног. Так говорил Эдгар. А теперь он сам, так сказать, выпендривается онлайн в Копенгагене, грузит информацией мой телефон, лежащий в кармане куртки, и выманивает меня в раздевалку, и мне не отвечает.

Через полчаса Анна должна освободить столик.

Я слышу, как Селлерс пытается убедить собеседников в том, что нужно позвонить Рэймонду и пригласить его вместе с ними сходить и оценить рисунок, поскольку хорошо разбирается в искусстве как раз Рэймонд. Это какой Рэймонд? – спрашивают остальные. Да вот такой здоровенный мужик, который часто бывает тут вместе со мной, говорит Селлерс. У него еще внешность типичного южанина. Классический южанин-здоровяк. А, этот. Но, может, не стоит его звать, ведь он всегда таскает с собой еще третьего вашего приятеля, резкого такого. Вы про Братланна? – спрашивает Селлерс. Ну Да, про Братланна, говорят остальные. Тут Селлерс хмыкает и говорит, что Братланн кроток как овечка. Не стоит из-за него беспокоиться. Он просто хорохорится немножко. Типичное для южан поведение, говорит Селлерс. Ну не знаю, стоит ли подпускать такого шалопута близко к Гольбейну, говорит Блез, мягко, но без экивоков. Шалопута? Ну что вы, на Братланна можно положиться. Он большой энтузиаст, говорит Селлерс. Он много лет занимается музыкой, серфингом и прочими печальными вещами. Возможно, он производит впечатление несколько вспыльчивого человека, но он не злой. Правда, к заведениям такого высокого разряда, как это, он, пожалуй, относится несколько скептически, говорит Селлерс. Не это ли вас смущает? Как-то раз он был совершенно сражен присланной ему посылкой, в которой оказался набор всевозможных непонятных гурманских продуктов. Братланн не мог этого вынести, он совершенно пал духом. Посылку доставили слишком поздно вечером, рассказывает Селлерс, и там были не только продукты, вместе с посылкой пришел ящик с тяжелым как свинец красным вином. Всю ночь потом Братланн промучился, бегая в туалет. После этого он полностью отказался от амбиций в сфере эпикурейства и стал относиться к гурманству с большой долей подозрительности. Может быть, поэтому он так резко и реагирует на снобизм в любых проявлениях. К этому можно относиться по-разному, говорит Селлерс, но Братланн предпочитает всему такос из супермаркета. Как дорвется до него, так не может остановиться. А вы как относитесь к такому блюду, как такос?

Ну вот, возле Анны появляется строгий Метрдотель; под его наблюдением она собирает рюкзачок, или свою жалкую котомку, чуть было не сказал я, такое это печальное зрелище. Рюкзак или ранец не годятся в качестве обозначений предмета, куда он заставляет Анну запихивать пожитки; нет, она складывает котомку. Я спрашиваю, что тут происходит, а Мэтр отвечает, что время истекло. Но поймите, говорю я, отцу девочки пришлось задержаться, ей необходимо остаться здесь до его прихода. Одному вершки, другому корешки, говорит Мэтр, приблизив свое раздутое раскрасневшееся лицо вплотную к моему. Будьте любезны, позвольте нам немного отдохнуть от народной мудрости, говорю я. Во мне все кипит. Он продолжает смотреть на меня, не отводя глаз. Анна стоит с упакованными пожитками и смотрит на нас. Ее лицо покрыла бледность, кажется мне. Никакого сомнения в том, что она устала. Что же мне теперь делать?

– Иди сюда, посиди с нами, Анна.

Это Дама-детка, тут как тут, крутится вокруг, сует свой нос. И чего она вмешивается? Но говорит вроде бы вполне искренне. И все же, думаю я, настоящее лицо Дамы-детки – это тоже маска, и ужасная. Рядом с ней любой чувствует себя посторонним.

– У нас здесь есть место! – говорит она. Кажется, Метрдотеля вот-вот хватит кондрашка.

– А теперь подайте нам закуски и аперитив, – выкрикивает Селлерс, тыча в воздух указательным пальцем.

– Вот мы и добрались до закусок!

– Вот видишь? – говорит Дама-детка. – Старый Селлерс тоже тут. Ему без тебя скучно.

– Иди-иди, деточка, – говорит Селлерс, опускает палец, сгибает его крючком и тычет им в воздух, показывая, чтобы Анна подошла к нему.

Ух ты, луноходы, со всхлипом восклицает Дама-детка. Да, говорит Анна. Место для нее находится рядом с элегантным Блезом. Анна ставит котомку на пол, прислонив ее к стулу, и вежливо здоровается с Блезом. Потом с Хрюшоном, как воспитанная девочка подает ему лапку. Селлерс по-отечески склоняется над столиком и спрашивает ее, что там за коллизия возникла с Метрдотелем. Что за коллизия, конфликт какой-то? – спрашивает он. Да нет, собственно, говорит Анна, и честно добавляет, что ей понятно, почему детям нельзя находиться здесь в такое позднее время. Это так, но не слушай этого надутого индюка, шепчет Селлерс и раздувает щеки. Анна хихикает. Мы его сейчас немножко погоняем. Смотри, Анна, говорит он, подмигивая. «Метрдотель! Метрдотель, можно вас?» Мэтр оборачивается, до предела исполненный строгой протестантской этики – основного принципа, на котором базируется функционирование всей общественной системы капитализма, как любит говорить Эдгар, – и кивает, сдерживая эмоции. Селлерс говорит, что, пока взрослые наслаждаются закусками, его «племянница» с удовольствием поела бы профитролей. Принимая заказ, Метрдотель мелко подрагивает губами.

– А вот теперь они желают закусок, – обращается потрясенный до глубины души Мэтр ко мне с Шеф-баром. Как могло дойти до такого? На это нечего ответить. Селлерс все вывернул наизнанку, говорю я, он перевернул ход ужина. Нам остается только подавать блюда задом наперед.

– Девчонка пусть еще немножко посидит, но потом всё, никаких, – распоряжается Мэтр и деловым шагом, диктуемым протестантской трудовой моралью, удаляется на кухню, чтобы из первых уст передать заказ от 13-го столика. Пора ему плеснуть на себя еще лосьончику, ворчит барменша. Готовые закуски Мэтр демонстративно подает собственноручно. Вообще-то, будучи собранными вместе, эти блюда образуют своего рода десерт. Для Дамы-детки – знаменитая икра, которую мечет в Ботническом заливе рыбешка рипус, а перерабатывает небольшое предприятие в шведском Каликсе. Дюжина европейских плоских устриц, или «поцелуев из моря», как Селлерс провокационно назвал их, делая заказ, – по три на каждого из мужчин. Когда раковины ставят перед Блезом, он смотрит остолбенело, но смело выхлебывает первую. Анне принесли пять шариков из теста и горячий шоколад в оловянной сахарнице; она уплетает со скоростью света, цепляя профитроли до смешного длинной десертной вилочкой. С той же скоростью Селлерсу удается покорить ее. Ради включения в беседу «молодого поколения», говорит он, показывая на Анну, ему бы очень хотелось «обменяться» относительно потоковых СМИ, но он все время называет их «проточными СМИ», что сообразительная малышка Анна моментально усекает. Она сидит столбиком, она покорена. Хихикает, прикусывает губку, ждет, как отреагируют Хрюшон и Блез, и не проходит и пяти минут, как она полностью околдована Селлерсом. И как будто бы этого мало – теперь он закуривает сигарету, дерзко нарушая закон о курении.

– Много чему суждено протечь в СМИ, – задумчиво говорит он, делая глубокую затяжку. Выдыхает столбик густого дыма. Девятилетней девочке вряд ли доводилось видеть, как ведет себя сигаретный дым в помещении. Как он мягкими голубоватыми клубами поднимается к потолку.

– Не лишайте стариков курения, – говорит Анна.

– Вы только послушайте! – хохочет Селлерс. Ребенок-копирайтер. Вот в тебя я верю, говорит он. И надо же, теперь и Мэтр готов отступить от своих принципов. Не успевают они прикончить устрицы, как он подходит и спрашивает, не желают ли они в ожидании блюд начать с игристого? Может быть, по бокальчику просекко, пока несут закуски? Или шампанского, у нас есть хороший брют, «рюинар», свежий, кремоватый. Селлерс сияет; так злорадствовать умеет только настоящий озорник. Замечательно, говорит он, чуточку шипучки перед едой. Благодарим.

Блез отправляет в рот устрицу номер два и с трудом проглатывает ее. Отрыжка у него, что ли? Определение «краснощекий» как нельзя лучше подходит к Метрдотелю, очень уж он раскраснелся, эдакая рыбка-красноглазка. Он разливает «рюинар» по бокалам медленно, очень медленно, как и следует разливать игристое вино согласно правилам в учебниках, и в то же время ровно наперекор сложившейся европейской традиции сервировки. Шампанское еле течет из горлышка бутылки. Словно обрубок кровяной колбасы, он стоит в костюме и с бутылкой в руке, действуя строго в рамках профессионального кода метрдотелей и в то же время готовый вот-вот взорваться, потому что все действо разворачивается в обратной последовательности. Дай Селлерсу волю, игристое с журчанием потекло бы из бокала назад в бутылку.

– Ничто не сравнится с искрящимся шампанским перед едой, оно как вуаль, слетевшая с сосцов Марии-Антуанетты, – высокопарно изрекает Селлерс и стильно опрокидывает в себя содержимое своего бокала в форме чаши.

Блез берет последнюю из своих устриц, но умудряется выронить ее, вместе с полной ложкой шалота и уксусом на мускателе, прямо на бесподобный лацкан. Моллюск тягуче сползает по левому боку Блеза и приземляется на ляжку. Подобно слизняку, он оставляет за собой темный след. Весь столик в ужасе, и все свидетели происшедшего, включая Шеф-бара и меня, внутренне ахают. На глазах у всех безукоризненная оболочка Блеза расползается; кажется, слышен звон монет в его кошельке. Блез пружиной выскакивает из-за стола, с отвращением взглянув на Хрюшона. Хрюшон торопится за Блезом. Метрдотель застывает в позитуре, напоминающей греческую статую, но берет себя в руки и бросается на выручку. «Идемте к старому Педерсену, гардеробщику, – не терпящим возражений тоном приказывает он, – Педерсен знает, что делать, он в этом дока». Торопливыми шагами все трое поспешают в холл, где восседает Педерсен, хранитель опыта поколений и знаток старинных хитростей.

Дама-детка вглядывается в Анну и спрашивает, не устала ли она. Ты который вечер засиживаешься допоздна, солнышко, говорит она. Анна качает головой. Ты такая красивая, говорит Дама-детка. Тут взгляд Селлерса каменеет, мальчишеская улыбка сходит с лица. Он показывает на Даму-детку сигаретой и заявляет, не шутя: «Я вам устрою короткое замыкание».

Дама-детка, обычно в бесперебойном режиме провоцирующая в окружающих ревность и зависть, теряется и отводит взгляд, ее словно опустошили, словно у нее кончился завод. Анна крутит головой. Селлерс смотрит на меня и решительно кивает. И в этот момент редкого просветления я отчетливо понимаю, что следует сделать.

– Идем, Анна, – говорю я. Анна встает из-за стола.

– Бери свой рюкзачок и постой вон там, под антресолями. Я сейчас вернусь.

Анна поступает как велено, а я взбегаю вверх по винтовой лестнице с таким топотом, что вся металлическая конструкция начинает звенеть. Сгорбившись на верхней площадке, я вижу, что лицо старого Юхансена запрокинуто кверху, челюсть отвисла. Макушка неподвижно высится над заплывшим жиром затылком. Он что, умер? Нет, пальцы шевелятся, он играет. А нельзя ли исполнить одну из колыбельных Баха для графа Кайзерлинга, говорю я, например, вариацию 21. Старый Юхансен вздрагивает и неуловимо переходит на колыбельную Баха.

Анна послушно стоит с рюкзачком за плечами. В торцевой стене под антресолями, этой промежуточной крышей, есть маленькая деревянная дверца, запирающаяся на засов. Это старый дровяной чулан, дровяная каморка, если хотите; она давно уже пустует. На синей табличке, прикрученной среди наслоений наклеек, значится: Даг Нечётный (1942–45). Давай сюда, говорю я Анне, поднимая щеколду. Рассказывают, что во время войны один человек по имени Даг прятался здесь через день, по нечетным числам. Вон, это все вырезки из газет! А сейчас чулан пустует. И места тут вполне достаточно, правда? Давай-ка, Анна, мы тебя здесь уложим, говорю я. Папа еще не скоро вернется. А уже поздно. Можешь поразглядывать наклейки на стенах. Видишь, Энди Панда? А я должен еще поработать, пока не кончилась моя смена. А как твоя повязка, не разболталась? спрашивает Анна. Нет, с повязкой все в порядке, говорю я. Спасибо тебе. Сейчас мы тебе устроим тут гнездышко. Давай, Анна. Забирайся.

Я иду на кухню. В раздевалке сгребаю в охапку накрахмаленные официантские тужурки, которые никому не понадобились. Повар отодвигается, давая мне пройти.

И вот, когда мы уже устроили в дровяной каморке гнездышко из белых официантских тужурок и уместили в него Анну, подложив ей под голову рюкзачок и прикрыв его еще одной тужуркой, чтобы было помягче, и закрепили стеариновую свечку со столика 19 в настенном кронштейне, слышится осторожный стук в дверь. Она со скрипом приоткрывается, и в каморку заглядывает Селлерс. Он улыбается. Рассказать тебе сказку? Анна кивает со своего лежбища. Тогда Селлерс забирается к нам, усаживается рядом с девочкой и начинает свой рассказ.