В январе 2011 года мир ошеломленно наблюдал, как сотни тысяч египтян творят революцию в своей стране. Протестующие всех возрастов, политических взглядов и религиозных убеждений собрались на главной площади Каира, чтобы потребовать смещения президента Хосни Мубарака и демонтажа авторитарного режима, правившего страной на протяжении тридцати лет. В числе лозунгов, которые скандировали митингующие, были «Нелегитимен!» и «Долой Мубарака!». Для усиления шума и трансляции своего бунта на весь мир они широко применяли социальные медиа. «Для назначения протестных акций у нас есть Facebook, для координации – Twitter, а для вещания на мир – YouTube», – пояснил один из протестующих – в твите, конечно же. Активисты не сдавались, невзирая на несколько жестоких стычек между полицией и демонстрантами, сотни погибших и тысячи раненых. После восемнадцати дней протеста авторитарный режим Мубарака рухнул. Мечта египтян о новой власти наконец-то реализовалась.

Однако очень скоро эта мечта обернулась кошмаром. Мухаммед Мурси – первый в истории Египта руководитель, избранный демократическим путем, занялся самоуправством и присвоил себе диктаторские полномочия. В июне 2014 года его сместили военные, и к власти пришел очередной жестокий диктатор – Абдул-Фаттах ас-Сиси. По оценке правозащитных групп, в 2017 году в египетских тюрьмах томилось около 60 тысяч политзаключенных – в десять раз больше, чем во времена Мубарака. Были приняты новые законы, запрещающие протесты, а ас-Сиси наделил себя абсолютной властью подавлять любую критику.

На первый взгляд, полный разворот Египта обратно к диктатуре кажется необъяснимым. Как мог народ, с такой надеждой и энергией объединившийся для свержения жестко авторитарного президента, в итоге оказаться под властью еще более деспотичного правителя?

Многие социальные потрясения современного мира – и «арабская весна», и ИГИЛ, и нарастание популизма в политике – отчасти объясняются структурным напряжением, идущим от противоречия «жесткость – свобода». Хотя у каждого из этих сдвигов есть собственные уникальные составляющие, все они наглядно свидетельствуют об элементарной истине: люди жаждут порядка в обществе. Встретившись с беспорядком и безнормием – то есть став чрезмерно свободными, – они отчаянно тоскуют по защищенности и предсказуемости. Авторитарные лидеры оказались готовы разгребать культурные последствия и удовлетворять всеобщую потребность.

Можете назвать это культурным реваншем, но сама дилемма «жесткость – свобода» так или иначе является непреложным фактом нашего существования. Сила социальных норм будет одной из ключевых составляющих нашего ДНК столь же долго, сколько будет существовать человечество. Часть этого культурного кодекса гласит, что в ответ на крайнюю степень свободы люди тянутся к жесткости, и наоборот. Понимание связи между соотношением «жесткость – свобода» и геополитическими событиями позволит нам не только лучше предвидеть глобальные тренды, но и создавать разумные в культурном плане средства для управления ими.

Принцип Златовласки выявляет проблемы, вырастающие из крайностей культур. Избыточная жесткость сковывает нашу автономность, но избыток свободы может порождать хаос. Пагубны обе эти крайности.

Притом что страны, расположенные ближе к краям культурного спектра, в принципе сильнее подвержены радикальным изменениям, резкие развороты Египта от жесткости к свободе и обратно выглядят особенно драматичными. Сместив Мубарака и покончив с десятилетиями жестокого режима, население Египта пришло в полный восторг. Мужчины, женщины и дети всех возрастов плясали на улицах, скандируя «Египет свободен, хвала Аллаху!». Лидер оппозиции Мохаммед эль-Барадеи заявил: «Впервые в истории Египет получил возможность стать демократической свободной страной… ощущать достоинство и свободу». «Я чувствую, что с меня как бы сняли наручники и вынули кляп изо рта», – радовался демонстрант Мустафа Саед.

Однако очень скоро стало очевидным, что Египет идет к хаосу, а не к свободе. Хотя жизнь в Египте была тяжелой и при Мубараке (инфляция составляла 12 %, а безработица – 10), но спустя несколько месяцев после его свержения страна оказалась на грани разрухи. Рост ВВП практически прекратился, золотовалютные резервы сократились больше чем на 10 миллиардов долларов, а к декабрю 2011 года индексы фондовой биржи упали более чем на 40 %. 44 % египтян жили за чертой бедности или в непосредственной близости от нее. «Арабская весна» была в шаге от превращения в экономическую зиму.

Гибла не только экономика Египта – разрушались и его социальные нормы. За три месяца, последовавшие за отставкой Мубарака, преступность в стране подскочила на ошеломляющие 200 %. Присутствие сил полиции существенно снизилось, что повлекло за собой рост числа случаев массовых беспорядков и похищений людей. «Конечно, все мы были очень рады. И, разумеется, это был праздник. Весь мир наблюдал за происходящим в Египте. Мы были невероятно горды собой. И что потом? Египтянам пришлось вернуться к обычной жизни, которая стала значительно труднее, чем прежде… Народ устал от революции», – писала журналистка Габриэль Хабаши спустя восемь месяцев после свержения Мубарака.

Низложив авторитарный режим, египтяне оказались на другом краю культурной шкалы – в полном хаосе. После демонтажа командно-административной системы у них не было механизмов для регулирования и координации жизни общества и даже для удовлетворения своих первоочередных нужд.

Такой итог во многом предопределялся самим устройством авторитарного режима Мубарака. При нем египтяне жили в жестко контролируемом обществе с суровыми законами и минимумом гражданских свобод. Чтобы избавить режим от любых стратегических угроз, путь граждан к самоорганизации был надежно перекрыт. Деятельность волонтеров, профсоюзов, профессиональных сообществ, общественных объединений и любых других групп с коллективными интересами подвергалась изощренным ограничениям.

Столкнувшись с нарастающим хаосом, египтяне, прежде жаждавшие свободы, теперь хотели порядка. В интервью журналисту-международнику газеты Guardian Патрику Кингли каирский ювелир Айман Искандар сказал: «Сиси вернет нам спокойствие и порядок и восстановит институты страны». Жительница Александрии Ахлам Али Мухаммад сказала, что голосовала за Сиси, поскольку хочет «чувствовать себя в безопасности». «Для сторонников Сиси проголосовать за него – значит проголосовать против хаоса», – поясняла профессор сравнительного религиоведения Университета Эвергрин Сара Эльтантави. В моей книге 2017 года «Ценности, политика, ближневосточные перемены и “арабская весна”» я писала об этом политическом сдвиге в Египте как о примере автократического рецидивизма. В ответ на последовавший за смещением Мубарака хаос люди отдали себя под власть другого диктатора, пообещавшего восстановить порядок в обществе.

Такая динамика не ограничивается пределами Египта. Столкнувшись с безнормием, люди испытывают огромную тревогу. В книге «Бегство от свободы» Эрих Фромм описывал это явление как «готовность принять любую идеологию и любого вождя в ответ на предложение политической структуры и символики, придающих жизни индивида видимость смысла и порядка». Фромм, воочию наблюдавший широкое распространение фашизма в Германии, считал возврат к авторитаризму стандартной реакцией на чрезмерную свободу. Интересно, что веком ранее датский философ Сёрен Кьеркегор ввел термин «головокружение свободы», чтобы описать схожее явление своего времени: ощущение острой тревоги при встрече с безграничной свободой.

Чтобы проверить эти представления в современных условиях, весной мы с сотрудниками провели опрос египтян, чтобы определить, действительно ли их стремлением к жесткой культуре движет ощущение безнормия. Среди вопросов анкеты были, в частности, такие: «Насколько сильно в Египте ощущается развал общественного устройства?», «Насколько силен жизненный хаос в нынешнем Египте?», «Насколько безопасно жить в Египте?» и «Насколько улучшится жизнь в Египте, если норм и правил станет больше, чем сейчас?». Кроме того, мы спрашивали у респондентов, какое правительство, светское или религиозное, они предпочитают и поддерживают ли они салафитов (крайне консервативное направление суннитского ислама). Считавшие, что после Мубарака в Египте стало слишком много свободы, высказались в пользу авторитарного правления. Другими словами, налицо была тесная связь между последовавшим за смещением Мубарака безнормием и желанием еще более жесткой власти, которая восстановит порядок. Как и следовало ожидать, очень скоро Египет вновь оказался под властью диктатуры.

Подобные культурные сдвиги между жесткостью и свободой наблюдались и в других случаях крушений общественного строя. После краха деспотически жесткого СССР 51 % россиян выступали в поддержку демократии, а 53 % одобряли невмешательство государства в частную жизнь. В пользу правления сильного лидера с жесткими методами высказывались только 39 %. Однако в 2011 году налицо был полный разворот: 57 % россиян выступали за правление с твердой рукой, а 68 % одобряли государственное вмешательство.

В чем причина столь резкой перемены? С позиций теории «жесткость – свобода» можно предположить, что дело в стремительном экономическом спаде и повсеместных социальных неурядицах, последовавших за крахом Советского Союза. В период между 1991 и 1998 годом Россия потеряла приблизительно 30 % своего ВВП и находилась во власти неудержимой инфляции. Доходы населения падали, объем вывезенного капитала достиг 150 миллиардов долларов, а цены на нефть рухнули. На фоне экономических потрясений быстро росла преступность. В 1992 году в России насчитывалось более 4 тысяч организованных преступных группировок и Москва сотрясалась от грохота бандитских перестрелок. Решение властей начать войну в Чечне привело к тяжким последствиям в виде терактов на территории России и гибели тысяч российских солдат. Стремительно рос алкоголизм – извечное российское бедствие. За период 1990-х годов наркомания, в первую очередь употребление героина и других тяжелых наркотиков, возросла пятикратно. Средняя продолжительность жизни мужчин упала с 64 лет в 1990 году до 58 в 1994-м, в основном из-за алкоголизма, убийств и самоубийств. Россия разрушалась.

Вспоминая это сумбурное время, журналист Аркадий Островский писал: «Что касается меня, то дефицит продуктов полностью компенсировался восторгом от ощущения новых возможностей. В Москве творилась история, и мы были в гуще происходящего. Оглядываясь на то время сейчас, я понимаю, что этот восторг испытывал узкий круг людей. Для большинства населения крах Советского Союза означал неуверенность в завтрашнем дне и резкое падение уровня жизни».

«Это были очень трудные времена, и я не могу сказать, что их отличительной чертой было чувство свободы, – вторит ему Саша Латыпова, в то время киевская студентка. – О свободе никто и не вспоминал, все думали в первую очередь об инфляции, еде и дефиците всего на свете».

По мнению ведущего российского эксперта по этнонациональным отношениям, социолога Льва Гудкова, к концу XX века жители России отчаянно жаждали порядка и хотя бы видимости коллективной национальной идеи. Культурный вакуум нуждался в наполнении.

На сцену выходит Владимир Путин – бывший сотрудник КГБ, лично отобранный тогдашним российским президентом Борисом Ельциным на роль своего преемника. Сегодня Путин – один из самых популярных политиков в мире с рейтингом более 80 % по состоянию на 2017 год. Заоблачный уровень поддержки был достигнут не вопреки, а благодаря его очень авторитарному стилю руководства. Почему? Потому что Путин вернул в дезорганизованную страну порядок. За период с 2000 по 2015 год российский ВВП на душу населения вырос на 70 %, тогда как в Евросоюзе – всего на 17 %. При Путине безработица упала с 11 % в 2000-м до 6 % в 2015 году. «В его стране Путина принято считать человеком, который усмирил смуту в постсоветской России», – писала американская журналистка Юлия Иоффе в журнале National Geographic.

Впрочем, у этого экономического процветания есть и суровая изнанка: Путин правит железной рукой. Участников протестных акций, критиков властей в интернете, политиков и активистов правозащитного движения строго карают, в том числе многотысячными денежными штрафами и тюремными сроками. Подавляющее большинство российских СМИ контролируется государством и, как и в советские времена, публикует материалы отчетливо выраженного провластного характера. Целый ряд критиковавших Путина политических интернет-сайтов был заблокирован, а иностранным организациям, гражданам и даже россиянам с двойным гражданством запрещено владеть любыми видами СМИ. По данным Комитета защиты журналистов, Россия находилась на пятом месте в мире по числу журналистов, убитых за период между 1992 и 2014 годом, а организация Freedom House неизменно помещает ее в список стран с наиболее жесткими ограничениями свободы массовой информации.

Параллельно с установлением строгого порядка, временами напоминающего удавку, Путин насаждает в стране культуру надменного этнонационализма. На смену скреплявшей Советский Союз идеологии марксизма-ленинизма пришли путинские призывы к сохранению традиций и семейных ценностей. Целью стратегического партнерства Путина с Русской православной церковью является, по словам журналиста New York Times Эндрю Хиггинса, «представить Россию естественным союзником всех, кто тоскует по более спокойному, нелиберальному миру, не подверженному натиску сметающих традиции глобалистов, мультикультуралистов и борцов за права женщин и геев». На фоне терпимого отношения к главному религиозному объединению, Русской православной церкви, разные конфессии и секты подвергаются гонениям и репрессиям. Подписанный Путиным в 2013 году закон о запрете гей-пропаганды привел, по мнению его критиков, к тюремным срокам для защитников прав ЛГБТ-сообщества и геев, осмелившихся просто пройтись под руку друг с другом, а также к расцвету гомофобного насилия. В то же время путинское закручивание гаек получает повсеместное одобрение: данные опросов говорят о росте националистических настроений среди россиян.

Высокая степень дезорганизации и незащищенности побуждает желать жесткости – это непреложный факт человеческого существования. В подобных обстоятельствах люди пытаются обнаружить подобие порядка в разрушающемся обществе и готовы поступиться львиной долей свобод взамен на защищенность.

Разобравшись в механизме этой закономерности, мы лучше понимаем и другие шокирующие новости из разных уголков земного шара. Придя к власти в результате безоговорочной победы на выборах 2016 года, президент Филиппин Родриго Дутерте сразу же недвусмысленно дал понять, что будет наводить порядок любыми способами. На первой пресс-конференции после победы на выборах он сказал: «Я надеюсь, что вы станете соблюдать законы. Если вы будете сопротивляться, и жестоко сопротивляться, я отдам приказ полиции стрелять на поражение. Стрелять на поражение по членам организованных преступных групп. Все услышали? Стрелять на поражение будут по членам организованных преступных групп».

По оценкам, более 7 тысяч человек было убито всего за первые полгода пребывания Дутерте на посту в рамках его политики «войны с наркотиками». Журналист New York Times Дэвид Берегуляк описывает кровавые сцены, свидетелем которых он был на Филиппинах: «Я работал в 60 странах, был военным корреспондентом на войнах в Ираке и Афганистане и провел большую часть 2014 года в охваченной ужасом и смертью зоне эпидемии лихорадки Эбола на западе Африки. Но то, что я видел на Филиппинах, показалось мне новой ступенью безжалостности: полицейские без суда и следствия расстреливали любого подозреваемого в распространении или даже употреблении наркотиков. Каратели серьезно отнеслись к призыву господина Дутерте “перебить всех их поголовно”».

Вдобавок к приказам стрелять на поражение Дутерте похвалил Гитлера, пошутил об изнасиловании, назвал Барака Обаму «сыном шлюхи» и публично сделал неприличный жест в здании Евросоюза во время визита филиппинской официальной делегации.

Многие филиппинцы не просто терпимо относятся к жестокости Дутерте – они восхищаются им. Почему? Потому что он указал путь выхода страны из состояния безнормия, в котором она находилась многие годы. После падения тоталитарного режима президента Маркоса в 1986 году страна медленно, но верно разваливалась. В 2015 году на Филиппинах насчитывалось более 26 миллионов неимущих, а безработица была на заоблачном уровне. Стремительные процессы урбанизации, индустриализации и миграции привели к резкому росту численности городской бедноты, столкнувшейся с ограниченными возможностями получить образование и жилье, безработицей и неприемлемыми санитарно-гигиеническими условиями жизни в трущобах. В стране свирепствовала преступность и процветала анархия. С годами страна достигла первого места в Азии и 11-го в мире по числу убийств на душу населения. Во многом благодаря своему географическому положению Филиппины стали базой широкомасштабной наркоторговли.

Разочарованность и разброд царили в каждом уголке страны, поэтому неудивительно, что многие филиппинцы приветствовали яростные попытки Дутерте восстановить общественный порядок. «Мы слушаемся его, потому он нам очень нравится, – сказал сторонник Дутерте Джулиус Джумамой репортеру журнала Time Чарли Кэмпбеллу. – И мы идем за ним, потому что он прав. Он не убивает невинных людей, он убивает только преступников. Он очень хороший человек». Признавая, что Дутерте «отнюдь не идеален», Джастин Квирино тем не менее сказал: «Думаю, что в данный момент он – то, что нужно стране… наглое неуважение ко многим законам можно видеть по всей стране, и почти никто ни за что не отвечает. Нам нужно это изменить». В подавляющем большинстве филиппинцы приняли железную хватку Дутерте. Спустя год после избрания в его поддержку высказалось 86 % населения страны.

Группировка радикальных исламских боевиков «Исламское государство Ирака и Леванта» (ИГИЛ, или ИГ) была сформирована в 2006 году. Очень скоро сенсационные видеозаписи обезглавливаний мирного населения, массированное уничтожение ближневосточных памятников истории и вербовка солдат из числа детей заставили рассматривать ее как одну из самых жестоких террористических организаций планеты.

Ее резкий взлет обусловила культурная бомба замедленного действия. Оккупация Ирака коалицией во главе с США в 2003 году привела к падению режима суннитского лидера Саддама Хусейна и установлению нового политического порядка во главе с курдами и шиитами. Эти события, в свою очередь, инициировали крах стабильности и порядка в Ираке и переход страны в состояние полного разброда, чем и воспользовалась ИГИЛ.

К моменту вывода американских войск из Ирака в 2011 году это страна несла тяжелый урон в результате ожесточенной религиозной розни между шиитами и суннитами и кровопролитных беспорядков, уносящих жизни многих тысяч иракцев. Состояние экономики Ирака и уровень безопасность его населения достигли исторического минимума. В 2015 году 48 % жителей говорили о невозможности прокормить себя, тогда как в 2009 году таких насчитывалось лишь 12 %. Наблюдался острый дефицит электричества, а пять шестых населения имели возможность пользоваться водопроводом не дольше чем два часа в сутки. Свирепствовала коррупция, насилие было повседневной реальностью. По данным интернет-ресурса Iraq Body Count , за период между 2010 и 2012 годом в стране произошло более 2500 случаев подрыва бомб со смертельным исходом, в среднем по два ежедневно.

Главной жертвой процесса разрушения Ирака стало суннитское меньшинство, не представленное в шиитском правительстве во главе с премьер-министром Нури аль-Малики. Сотни лидеров суннитской оппозиции и тысячи других суннитов сидели в тюрьмах. Порядка сотни тысяч суннитов, состоявших в саддамовской партии Баас, потеряли посты в госучреждениях и были выброшены из общества как безработные. К 2014 году многие сунниты остались без гроша за душой и полностью утратили доверие к правительству страны. В то время мой коллега Мункит Дагер, один из ведущих иракских исследователей общественного мнения, работал на местах, документируя недовольство народа. По результатам опроса более 1200 иракцев, проведенного в 2014 году всего за неделю до захвата ИГ Мосула и других суннитских территорий, он установил, что почти 80 % суннитов опасаются за свою безопасность по месту жительства (в 2011 году таких было всего 22 %). Только 30 % иракских суннитов доверяли системе правосудия, а в иракскую армию верили ничтожные 28 %.

Но вот появилась ИГИЛ. При поддержке недовольного суннитского населения ее лидеры, многие из которых при Саддаме были старшими армейскими офицерами и радикализировались во время содержания в организованных американцами местах лишения свободы, начали устанавливать крайне суровые порядки там, где до этого царил полный хаос. Приступив в начале 2014 года к территориальной экспансии, ИГИЛ быстро восстанавливала на захваченных территориях заброшенные властями коммунальные услуги: электричество, водоснабжение и уборку улиц, понижала цены на основные продукты питания, например на хлеб. ИГИЛ обеспечивала население автобусным сообщением, ГСМ и медицинской помощью. Бойцы и гражданские сотрудники «Исламского государства» получали неплохую по местным меркам зарплату. Вдобавок к этому ИГИЛ обеспечила столь необходимое после бурных лет войны спокойствие. «Знаете, как мы жили в Мосуле до прихода ИГ? Каждый день здесь были взрывы и убийства. А теперь у нас спокойно», – сказал корреспонденту журнала Time местный житель Абу Садр.

Невзирая на опасную обстановку, Мункит продолжал опрашивать иракцев. В полном соответствии с теорией «жесткость – свобода» он установил, что ИГ лучше удавалось захватывать территории, где царил наибольший хаос. Так было, например, в быстро завоеванных ею Рамади и Фалудже – двух округах провинции Анбар, большинство жителей которых соглашались с утверждениями вроде «Кажется, будто весь мой мир рухнул» или «Жизнь простого иракца становится хуже день ото дня». Мункит и его сотрудники сообщали, что население Анбара испытывает сильный стресс и люди ищут альтернативы, позволяющие выйти из отчаянной ситуации.

Возможно, ИГ и восстанавливала порядок, но добивалась его самыми беспощадными способами. На пике своего существования она считалась одной из самых жестких группировок современности. Несоответствие строгим порядкам безжалостно каралось. Заняв очередную область, ИГИЛ обычно доводила до ее населения обширные перечни правил с помощью плакатов и громкоговорителей. Местных жителей обязывали присутствовать на казнях людей, обвиненных в различных нарушениях. Многие привычные занятия и обычаи запрещались, например футбол, западная одежда и прически, телевидение, слушание музыки, пользование интернетом и мобильными телефонами, курение и употребление алкоголя. По рассказам жителей Мосула, человека, пойманного с мобильным телефоном, приговорили к сорока пяти ударам кнутом. Затем его сразу же казнили за проклятия в адрес лидера ИГ аль-Багдади, которые тот изрыгал во время порки. За курение перебивали пальцы рук, налагали огромные штрафы и даже сажали в тюрьму. По подозрению в гомосексуализме сбрасывали с крыши здания. Женщин, чье поведение было сочтено игривым, секли тросом или избивали палками. Уличенных в супружеской измене или предательстве обезглавливали. Люди, не разделявшие идеологию ИГ, также подлежали уничтожению. Акида (кредо) ИГ из сорока пунктов узаконивала убийство любых сторонников демократии и светскости, в том числе представителей любой власти, не основанной на шариате.

Коротко говоря, «Исламское государство» наводило порядок, сея страх и ужас. Но, невзирая на чинимый террор, качество жизни в местностях, подконтрольных ИГ, несколько улучшалось, хотя бы в самом начале. На первых этапах существования ИГ многие становились ее сторонниками, чтобы получить заработок, еду и защиту – то есть ради выживания. В 2016 году политолог Мара Ревкин поясняла в статье для журнала Foreign Affairs, что предложенная ИГИЛ стабильность «выглядела особенно привлекательной в глазах людей, живших в обстановке гражданской войны, там, где крах ранее существовавшего правового режима создавал благодатную почву для грабежей, бандитизма и отъема земель».

К концу 2015 года ИГИЛ привлекла в ряды своих бойцов почти 30 тысяч иностранцев со всех концов света. Каким образом? Как оказалось, призывников мотивировали примерно те же факторы. Как сказал мне антрополог Скотт Атран, многие из этих людей «живут в беспокойную эпоху и положительно воспринимают жесткую среду, обещающую понизить уровень неопределенности». Действительно, на основе наших исследований в Шри-Ланке, Соединенных Штатах и на Филиппинах мы с Ари Круглянски пришли к выводу, что полная неопределенность увеличивает привлекательность радикальных идеологий. Когда люди чувствуют себя брошенными на произвол судьбы, сообщества со строгими нормами и четкими целями выглядят очень притягательно.

Вот, например, Джон Уокер Линд – в 2001 году этот двадцатилетний американец был захвачен в плен афганским Северным альянсом, а затем осужден за участие в вооруженных формированиях талибов. Многим американцам было трудно понять, каким образом их соотечественник оказался пособником талибов, но ранние признаки этого были налицо. В подростковом возрасте Линд все более и более критически отзывался о раскованной американской культуре. Он открыто осуждал американцев за то, что они не уделяют достаточно внимания своим детям и общественным делам. Его тянуло к идеологиям, предлагающим моральные устои и чувство защищенности. «В Штатах мне одиноко. А здесь я чувствую себя комфортно и свободно», – говорил он своему наставнику в религиозной школе в Пакистане.

Как писал в своей статье для Newsweek журналист Ивен Томас, «большинство бунтующих тинейджеров говорят, что хотят больше свободы. Джон Уокер Линд бунтовал против свободы. Он не требовал для себя максимальной свободы самовыражения. Совсем наоборот. Он хотел, чтобы ему приказывали, как одеваться, питаться, думать и молиться. Ему была нужна система абсолютных ценностей, и он был готов идти на все, чтобы обрести ее». Словом, ему была роднее некая жесткая культура, а не свободная культура родины.

Лидеры таких экстремистских групп, как «Талибан» и ИГ, известны своим умением привлекать в свои ряды неприкаянные души вроде Линда. И очень часто они заявляют о том, что их общий враг – свобода нравов. Создатель «Аль-Каиды» Усама бен Ладен открыто заявлял, что считает свободный Запад омерзительным. В ноябре 2017 года ЦРУ рассекретило более 450 тысяч документов, захваченных во время налета на убежище бен-Ладена в 2011 году, в том числе его личные дневники. В четырнадцатилетнем возрасте он писал о своем посещении Великобритании: «Мне не очень понравилось, и я заметил, что их общество отличается от нашего и что они морально распущены». Египетский литератор Сейид Кутб, впоследствии ставший одним из лидеров египетских «Братьев-мусульман», высказывался похожим образом в очерке 1951 года «Америка, которую я видел». Он утверждал, что Соединенные Штаты чрезмерно материалистичны, легкомысленны и одержимы насилием и сексуальными наслаждениями. Он считал, что американцы лишены каких-либо моральных устоев. «Вопросы этики и морали – некая иллюзия в представлении американцев», – писал он.

Некоторые члены террористических организаций не останавливаются перед нападениями на своих соотечественников, чтобы уничтожить то, что им кажется проявлениями слишком распущенной и «аморальной» культуры. Изучая тему терроризма, я получила возможность лично убедиться в этом в Индонезии. В августе 2017 года я отправилась в Джакарту, чтобы проинтервьюировать Али Имрона – одного из организаторов терактов 2002 года на индонезийском острове Бали с более чем двумястами погибших и многими сотнями раненых. На встречу со мной и моими сотрудниками его доставили из тюрьмы в полицейский участок, где мы в течение нескольких часов разговаривали через переводчика.

Как сказал нам Имрон, джихадисты одобряют удары не только по Западу, но и по собственным властям.

«Почему считаются приемлемыми насильственные действия против соотечественников-индонезийцев?» – спросила я.

Он посмотрел мне прямо в глаза. «Джихадисты считают, что любые представители власти – шайтаны, поскольку не следуют мусульманским законам. А раз они неверные, их убийство вполне оправданно». С этой точки зрения бары, ночные клубы и бордели – враждебный исламу разврат, ответственность за который несут власти.

После многих лет перевоспитания в тюрьме Али, по его словам, все еще стремится к исламской государственности, но отвергает насилие в качестве средства достижения этой цели. Теперь он считает возможным исламское государство, терпимое к этнокультурному и религиозному многообразию, и старается убедить в этом других. Вместе с Насиром Абасом – инструктором, обучавшим его в Афганистане, – Али занимается дерадикализацией джихадистов, находящихся в индонезийских тюрьмах. Методами диалога и дискуссии они внушают заключенным из числа террористов мысль о том, что насилие противоречит исламу и что индонезийские власти не являются противниками мусульман.

Терроризм – сложное многофакторное явление. Один из таких факторов – дилемма «жесткость – свобода». Она затрагивает условия, в которых образуются террористические группировки, а также причины их привлекательности. Это знание может быть полезным для предотвращения подобных случаев и выработки мер противодействия.

Дилемма «жесткость – свобода» лежит в основе многих других мировых геополитических событий. На первый взгляд может показаться, что это не относится к взлету популистских политиков в 2016 году: Марин Ле Пен во Франции, Маттео Сальвини в Италии, Геерта Вилдерса в Нидерландах и Виктора Орбана в Венгрии. Но на самом деле это следствие все того же культурного рубежа: истосковавшиеся по жесткости националисты сопротивляются поборникам свободы – глобалистам.

Успехи крайне правых европейских партий, как и Брексит и победа Трампа на выборах 2016 года, стали возможны во многом благодаря людям, испытывающим нарастающую тревогу по поводу экономического спада и подрыва общественных устоев в быстро изменяющемся мире. Лидеры-популисты всего мира с готовностью эксплуатируют желание этих людей вернуться к жесткому общественному устройству. Часть французов боится нарастания иммиграции и винит прибывающих в страну в росте терроризма и засорении истинно французской культуры. Выступающая с позиций французского национализма Ле Пен апеллирует именно к их озабоченности. Наши опросы французских избирателей в преддверии выборов 2017 года продемонстрировали примерно то же, что и наши американские опросы относительно популярности Трампа: люди, в наибольшей степени чувствующие себя в опасности, хотели большей жесткости и, соответственно, собирались голосовать за Ле Пен. Хотя в итоге Ле Пен проиграла выборы, рост ее популярности – пример того, как рубеж между жесткостью и свободой обозначает себя в мировой политике.

Разумеется, это далеко не единственный пример. Схожие проблемы волновали сторонников партии «Закон и справедливость» в Польше: они видели в глобализации угрозу и хотели утвердить более строгое понятие национальной идеи. Сторонники австрийской Партии свободы и немецкой «Альтернативы для Германии» также видели в растущей численности иммигрантов угрозу экономике, безопасности и культурной идентичности. Как показывают исследования политологов Рональда Инглхарта и Пиппы Норрис, резкий взлет популизма во всех этих странах был в большой степени негативной реакцией на мультикультурализм и глобализацию. «Во всех этих случаях граждане восставали против культурного расслоения», – сказал мне Инглхарт. Люди благосклонно воспринимали дискурс новых лидеров, потакающих их обеспокоенности и предлагающих верное средство – возврат к жесткому социальному устройству, где каждый гражданин знает свое место.

Надуманные экзистенциальные угрозы выживанию и культурной идентичности можно считать одной из причин возрастания количества неонацистских движений по всему миру. Например, начиная с 2014 года в Германии наблюдается рост числа экстремистов крайне правого толка, хотя до этого их численность неуклонно снижалась на протяжении многих лет. В 2016 году в Соединенных Штатах начитывалось более 900 ксенофобских организаций всех мастей – неонацистов, куклуксклановцев, белых националистов, неоконфедератов и скинхедов. Это на 17 % больше, чем в 2014 году.

В августе 2017 года в Шарлотсвилле, штат Вирджиния, состоялось одно из крупнейших мероприятий белых расистов в новейшей истории США – марш «Объединенных правых», протестовавших против переноса памятника генералу-конфедерату. Демонстранты стразу же вступили в стычки с контрпротестующими, и акция переросла в пугающую вспышку насилия. При наезде автомобиля на толпу контрпротестующих погибла 32-летняя Хизер Хейер и более 30 человек получили увечья.

С тех пор американцы бьются над проблемой истоков агрессивности ультранационалистов – выступавших под боевыми знаменами конфедератов и скандировавших расистские лозунги под транспарантами со свастикой. Часть из них открыто демонстрировала свое огнестрельное оружие. Что ими двигало? Психологи Патрик Форшер и Нур Ктейли опросили более 400 человек, считающих себя альтернативными правыми. Результаты опроса говорят сами за себя. В отличие от опрошенных в контрольной выборке белые националисты говорили, что под угрозой находится непосредственно их жизнь. Особое беспокойство они испытывали по поводу растущего числа иммигрантов, лишающих американцев рабочих мест. Участие в экстремистской группировке было их способом реакции на страх остаться не у дел. Как мы уже знаем, при появлении любой угрозы – физической, экономической и даже духовной – группы сплачиваются, а вслед за этим появляется негативное отношение к аутгруппам.

Националисты подогревают антииммигрантские настроения по всему миру. По данным опроса, проведенного международной маркетинговой фирмой Ipsos в 24 странах, каждый второй респондент полагал, что иммиграция чревата нежелательными переменами в его стране. Из 17 тысяч опрошенных половина считала, что в их стране слишком много иммигрантов, и лишь 28 % полагали, что иммиграция положительно сказывается на экономике. В 2015 году исследовательский центр Pew установил, что жителям Соединенных Штатов при упоминании об иммиграции чаще всего приходит на ум слово нелегальная.

Возможно, не столь же очевидно, что подобные антииммигрантские предрассудки порождают порочный круг. Данные моих исследований показывают, что такие настроения сплачивают иммигрантские общины во всех странах мира и подвергают их риску радикализации. Это элементарно: когда иммигрантов дискриминируют и заставляют чувствовать себя «культурными отбросами», они делаются восприимчивее к вербовке радикалами, которые играют на этих чувствах и принимают в свои ряды с распростертыми объятиями.

В 2015 году мы с коллегами провели опыт с целью исследовать отношение к дискриминации и баланс мусульманской и американской идентичностей у приблизительно двухсот живущих в Соединенных Штатах мусульман. После прочтения описания вымышленной радикальной группировки, якобы готовой к экстремистским действиям в защиту ислама, участники опыта должны были оценить степень своей готовности поддержать эту группировку. Кроме этого, мы спрашивали, насколько радикально они понимают ислам – например, считают ли приемлемым насилие. Подавляющее большинство в нашей выборке хотело интегрироваться в Соединенные Штаты, и лишь единицы демонстрировали какие-то признаки радикализации. Однако некоторые действительно чувствовали социальную отчужденность – они уже не принадлежали к культуре своих предков, но и не отождествляли себя с американской культурой. В плане культуры они чувствовали себя бездомными. Те из них, кто вдобавок к отчужденности ощущал и дискриминацию по отношению к себе, были особенно подвержены риску перехода к радикальному мировоззрению.

Эти данные были получены в относительно свободных Соединенных Штатах. Однако мы знаем, что жители жестких стран обычно более негативно относятся к людям, угрожающим традиционному общественному устройству. Наверное, в жестких культурах иммигранты еще больше подвержены риску радикализации? Именно так. В нашем последующем опыте мы исследовали американских и немецких мусульман и выяснили, что мусульманам значительно труднее встраиваться в жесткую культуру Германии, чем в более свободную культуру Соединенных Штатов, отчасти потому, что они считают первую менее восприимчивой к этнокультурному многообразию. Иммигрировавшие в Германию мусульмане поголовно сообщали, что считают принимающую страну косной и им трудно сочетать свои культурные идентичности. И точно так же, как в нашем опыте с культурной бездомностью, некоторые из трудно встраивавшихся в немецкую культуру иммигрантов демонстрировали симпатию к экстремистским идеологиям.

Поддержка благожелательного и инклюзивного подхода к людям иных культур никогда не была столь насущной задачей, как сейчас, в условиях продолжающейся массовой миграции населения. В 2015 году число мигрантов по всему миру перевалило отметку в 240 миллионов человек, что на 41 % больше, чем в 2000-м. В основном это вызвано стихийными бедствиями, нехваткой продовольствия и войнами.

В связи со столь резким ростом межкультурных контактов нам нужно создавать пространства для полноценного и позитивного взаимодействия представителей жестких и свободных культур. К счастью, это уже происходит. Так, международная образовательная сеть CEDAR уже более десяти лет ведет программы, нацеленные на воспитание терпимости и взаимопонимания между группами населения во многих странах мира. В центре внимания одной из таких программ, которая осуществляется в английском Бирмингеме, находятся противоречия между иммигрантскими общинами и местными жителями. В рамках программы ее участники, около 40 человек из более чем десятка разных стран, посещают религиозные общины города, после чего откровенно обсуждают полученный опыт в групповых дискуссиях. Это позволяет людям увидеть себя глазами других и, соответственно, лучше понимать друг друга. Как заметил один из участников: «Я узнал, что моя собственная точка зрения может стать для другого человека отправной точкой процесса приятия различий».

Мои исследования тоже показывают, что создание возможностей для проявления чуткости может принести огромную пользу в борьбе с межгрупповой враждебностью. В 2015 году мы с коллегами интервьюировали американцев и пакистанцев, выясняя их мнение о культурах обеих стран. Мы обнаружили, что и те и другие придерживаются крайне негативных взглядов и стереотипов относительно друг друга. Пакистанцы считали американцев не только распущенными, но еще и аморальными и высокомерными. Американцы видели пакистанцев слишком зажатыми, но при этом агрессивными и вспыльчивыми. Наверное, не стоит удивляться столь шаблонным представлениям, поскольку они часто создаются под влиянием склонных к окарикатуриванию СМИ. Вдобавок обычно мы замыкаемся в собственном мирке. Даже в Twitter и Facebook мы общаемся с теми, кого знаем и кто разделяет наши взгляды, и нечасто контактируем с людьми других культур.

В рамках нашего исследования мы задались вопросом: удастся ли уменьшить межгрупповую рознь, дав каждой из групп более реальное представление о жизни другой. Наш бюджет не позволял оплатить поездку пакистанцев в Штаты или, наоборот, американцев в Пакистан. Но что будет, если на протяжении недели американцы будут читать реальные дневниковые записи пакистанцев, а пакистанцы – американцев? Изменятся ли их взгляды, если они получат представление о повседневной жизни друг друга?

Чтобы выяснить это, мы с моим сотрудником Джошуа Джексоном поручили американским и пакистанским студентам на протяжении недели вести дневниковые записи. После этого мы предоставили эти записи другой группе участников, состоявшей из 100 американских и 100 пакистанских студентов, и попросили ознакомиться с ними в течение недели. Результаты этого малобюджетного мероприятия оказались весьма убедительными. В отличие от участников, читавших дневники представителей собственной культуры, те, кто знакомился с дневниковыми записями представителей другой, увидели в обеих культурах много общего. Кроме того, пакистанские участники, читавшие американские дневники, увидели в американцах более нравственных людей, не испытывающих чувства превосходства своей культуры над другими. А к концу нашего опыта американские участники, прочитавшие дневники пакистанцев, стали считать представителей этой нации менее агрессивными и более раскованными.

«Среди моих личных знакомых пакистанцев немного, но чтение этих дневниковых записей позволило мне узнать о повседневной жизни людей в Пакистане. Думаю, что там они несколько более религиозны, чем в Америке, но похожи на нас характерами и образом жизни», – написал один из американских участников по окончании опыта. Равным образом и один из пакистанских участников заметил, что «у американцев могут быть отличные от наших моральные, этические и религиозные ценности, но жизнь американских студентов очень похожа на жизнь студентов здесь… Они законопослушные граждане, и это одна из причин бесперебойной работы американской системы».

Как показывают эти цитаты, меры по углублению понимания людей из других культур несут в себе огромный потенциал разрушения стереотипов, предотвращения конфликтов и разрешения межкультурных споров. Ежедневно люди находят разумные способы взаимодействия с представителями социальных кругов, очень далеких от их собственных. В 2017 году газета Washington Post описывала встречу двух американцев в одном из далласских ресторанов сети Dairy Queen. Они устроили «стрелку», чтобы попытаться развеять взаимные подозрения за бургерами и картошкой фри. С одной стороны стола сидел Дэвид Райт – белый мужчина, создавший группу вооруженных ополченцев под названием «Бюро по американо-мусульманским отношениям» (BAIR) с целью искоренения исламского терроризма в Техасе. С другой стороны Али Гоури – один из прихожан местной мечети, которую группа Райта уже дважды пикетировала с оружием в руках и плакатами «Покончим с исламизацией Америки!». Вопреки советам других прихожан, Гоури вышел к пикетчикам со словами: «Я вооружен. Вы тоже. Я вас не боюсь». Спустя пять месяцев Райт и Гоури встретились в Dairy Queen. Оба были вооружены, и каждый привел с собой друга.

Как писал в Post журналист Роберт Сэмюэлс, Райт с приятелем сразу же объяснили причину своего подозрительного отношения к иммигрантам, мусульманам и исламу. Как сказал приятель Райта Кристофер Гамбино, «главное для меня – Америка и все, что она подразумевает. Я не принадлежу к числу белых националистов. Но меня воспитывали в строгом соблюдении ценностей. А некоторые постоянно пытаются поменять наши ценности».

На это приятель Гоури Тамим Будри ответил, что родился и вырос в Техасе. А когда он приезжает в Афганистан, откуда родом его родители, ему всегда строго указывают, что он американец.

Проговорив несколько часов, четверо мужчин достигли определенного взаимопонимания. Как выяснилось, все они хотят положить конец терроризму. Будри поинтересовался, зачем группа Райта явилась с оружием к храму, где были дети. «Не нарисуйся я с оружием, никто из ваших ни хрена никакого внимания на меня бы не обратил», – ответил Райт. Но в конце разговора Райт пообещал, что больше не будет проводить протестные акции у мечети Гоури. На него очень повлияло, что к подобной практике прибегают презираемые им неонацисты и куклуксклановцы.

По многим другим вопросам мужчины к согласию не пришли, но зато выяснили, что их объединяет любовь к сигаретам, оружию и Техасу. Гамбино сказал, что узнал от двух мусульман «до фига чего», а Будри сказал, что теперь Райт и его друг у него «в уважухе». Мужчины согласились в том, что очень неприятно, когда твоему образу жизни кто-то угрожает.

Культура одновременно является и причиной, и средством разрешения многих из самых насущных проблем. Поняв, как жесткость и свобода формируют наши взгляды, мы сможем достичь серьезного прогресса в преодолении пропастей между ними.