10
Ирен Немировски,
еврейская писательница

Репутация Ирен Немировски, и в англоговорящем мире, и на ее второй родине – во Франции, основана на «Suite Française», незаконченной рукописи многочастного романа, появившегося в печати лишь в 2004 году, через шестьдесят с лишним лет после смерти автора. При жизни Немировски знали по ее ранней работе, роману «Давид Гольдер» (1929). Благодаря прозорливому продвижению, устроенному издателем, и быстрой адаптации для сцены и экрана, «Давид Гольдер» в одночасье обрел коммерческий успех.

Далее в жизни Немировски уже так не богатела (она погибла в тридцать девять лет, став жертвой Окончательного решения). Она много писала, книги ее продавались хорошо, но во времена, когда балом правил экспериментальный модернизм, ее работы казались слишком привычными по форме и потому серьезного внимания критиков не пробудили. После войны ее имя подзабылось. Когда в 1978 году Жермен Бри опубликовала свой авторитетный обзор французской литературы полувека с 1920-го по 1970-й, Немировски среди 173 ключевых авторов не фигурировала (не было там, впрочем, и Колетт). На Немировски не обращали внимания даже критики-феминистки.

Все изменилось, когда увидела свет «Французская сюита», рукопись которой по изумительно удачному стечению обстоятельств пережила войну. Вопреки сложившейся практике Немировски посмертно наградили Премией Ренодо. «Французская сюита» и обрела успех у критиков, и стала бестселлером. Издатели поспешно взялись печатать ее работы, большинство их теперь доступно в английских переводах, выполненных Сандрой Смит.

С обширным составом персонажей и широкой общественной панорамой «Французская сюита» оказалась самым дерзким произведением из всего, что удавалось Немировски ранее. В этом романе она сурово рассматривает Францию во время блицкрига и последующей оккупации. Она считала себя последовательницей Чехова, который затрагивал тему «посредственности» своего времени «без гнева и без отвращения, но с жалостью, которой оно заслуживало». Готовясь к поставленной задаче, Немировски перечитала «Войну и мир» и изучила толстовский косвенный подход к истории, взгляд на нее глазами персонажей.

В четырех или пяти романах запланированной «Сюиты» в итоге оказались написаны лишь первые два. В центре второго – молодая женщина Люсиль Анжелье, чей муж – военнопленный, а дом ей приходится делить с расквартированным к ней офицером вермахта. Офицер этот, лейтенант Фальк, глубоко и почтительно влюбляется в нее, а ее искушает ответить взаимностью. Могут ли она и он, номинально – враги, превозмочь политические и национальные различия и во имя любви заключить свой отдельный мир или же она должна во имя патриотизма отказать себе?

Ныне может показаться странным, что автор, разбираясь в кризисе совести у французов, возникшем из-за поражения в войне и оккупации, рассматривает этот кризис в подобных романтических понятиях. Война, в которую Франция оказалась вовлечена, была не просто делом политических разногласий, выплеснувшихся на поле боя: то была война захвата и уничтожения, а цель ее – стереть с лица земли одни презираемые народы, а другие поработить.

Фальк, разумеется, не ввязывался в предприятие геноцида. Люсиль догадывается о далеко идущих планах Гитлера еще меньше. Но штука совсем не в этом. Понимай Немировски, до чего чудовищна эта новая война, до чего сильно отличается по сути это франко-германское противостояние от тех, что случились в 1870-м и в 1914-м, она бы наверняка, думается, выбрала другой сюжет – такой, что держался бы на осевом вопросе не о том, возможен ли отдельный мир между конкретными людьми, а о том, например, не должны ли достойные немецкие солдаты отказываться подчиняться приказам своих политических хозяев, или не должны ли французские граждане вроде Люсиль быть готовыми рискнуть всем, чтобы спасти живущих среди них евреев.

(Что интересно, Люсиль как раз рискует жизнью, спасая беженца, но этот беженец – не еврей, и в целом во «Французской сюите» нет заметной еврейской линии. Фалька же Немировски отправляет погибать за Рейх на Восточном фронте.)

В отличие от «Войны и мира», который, как Немировски напоминает себе в дневнике, был написан через полвека после реальных событий, «Французская сюита» написана прямо «на пылающей лаве». Предполагалось, что «Сюита» запечатлеет оккупацию с самого начала до гипотетического завершения. Первые две части покажут нам время до середины 1941 года. Что будет дальше – и в романе, и в действительном мире, – Немировски, разумеется, предвидеть не могла: в дневнике она называла это «тайной Бога». В отношении ее самой тайна Бога оказалась такой: в июле 1942 года ее заберет из дома французская полиция и доставит немецким властям для депортации. Через несколько недель она сгинет от тифа в Аушвице. В общей сложности из Франции в лагеря смерти вывезут 75 000 евреев, треть из них – полноправные французские граждане.

Отчего же Немировски (Ирен, ее муж Мишель Эпштейн и две их дочери) не сбежали из Франции, пока было время? Беженцы из царской России, Мишель и Ирен были, формально говоря, лицами без гражданства, проживающими во Франции, а потому необычайно уязвимыми. И все же, даже в середине 1930-х, когда общественное мнение относительно иностранцев начало ожесточаться, а антисемиты из французских правых, осмелевшие из-за событий в Германии, взялись бить в свои барабаны, чета Немировски не предприняла ничего для наведения порядка в своих документах. Лишь в 1938 году заставили они себя попробовать добыть бумаги о натурализации (которых им, по каким бы то ни было причинам, так и не выдали) и проделать все необходимое для отказа от иудейской веры в пользу католической.

После капитуляции французских войск в середине 1940 года у Немировски возникла возможность перебраться из Парижа в Андай, место в двух шагах от испанской границы. Они же выбрали деревню Исси-л’Эвек в Бургундии, внутри немецкой оккупированной зоны. В Исси, когда антиеврейские меры ужесточились (банковские счета евреев заморозили, евреям запретили публиковаться и велели носить желтые звезды), истина, вероятно, начала им открываться, хотя и не вся (только зимой 1941/42-го до администраций на завоеванных территориях стали доходить слухи, что решение так называемого еврейского вопроса примет вид геноцида). Вплоть до конца 1941 года Немировски, похоже, верила, что судьба евреев с улицы ее не затронет. В письме, адресованном маршалу Петэну, главе вишистского марионеточного правительства, она объясняет, что, как honorable (почтенная) иностранка, она заслуживает, чтобы ее оставили в покое.

Есть две приблизительные причины, почему Ирен Немировски могла считать себя на особом положении. Первая: бо́льшую часть своей жизни она всей душой мечтала быть француженкой, а в стране с протяженной историей принятия политических беженцев, но примечательно невосприимчивой к культурному плюрализму, быть полностью француженкой означало не быть ни русской эмигранткой, писавшей по-французски, ни франкоговорящей еврейкой. В самом ребяческом изводе (см. ее частично биографический роман «Le Vin de solitude») ее желание приняло форму грезы о перерождении «настоящей» француженкой с именем вроде Жанна Фурнье. (Героини юношеских работ Немировски обычно отринуты их матерями, но зато их лелеют их более чем по-матерински расположенные к ним французские гувернантки.)

Трудность Немировски как начинающего автора в 1920-е состояла в том, что помимо владения французским языком капитал, каким она располагала на французском литературном рынке, состоял в некотором объеме опыта, определявшем ее как иностранку: повседневная жизнь старой России, погромы и казачьи рейды, революция и Гражданская война, а сверх того, в меньшей мере, теневой мир международных финансов. И потому по мере развития своей карьеры она попеременно обращалась, в зависимости от духа времени, к двум своим авторским самостям: одна pur sang француженка – «Жанна Фурнье», а вторая – экзотическая. Как писательница-француженка она сочиняла книги о «настоящих» французских семьях, воплощающих безупречные французские достоинства, книги, в которых и не пахнет никакой иностранщиной. После 1940-го французская самость взяла верх целиком, поскольку по поводу еврейских авторов в своих портфелях издатели нервничали все сильнее.

Применение же экзотической самости стало рискованным номером канатоходца. Чтобы не заработать себе ярлык русской, пишущей по-французски, Немировски держалась в стороне от русского эмигрантского сообщества. Чтобы не считаться еврейкой, она готова была насмехаться над евреями и изображать их карикатурно. Впрочем, в отличие от ее приехавших из России современников – Натали Саррот (урожденной Черняк) и Анри Труайя (урожденного Тарасова), – она публиковалась под своей русской фамилией, но на французский манер, пока запрет военного времени на еврейских писателей не вынудил ее применять псевдоним.

Вторая причина, почему Немировски считала, что ей удастся избежать судьбы евреев: она водила дружбу с влиятельными людьми из правых – даже из очень правых. За месяцы между их арестами ее супруг первым делом обратился с просьбами о вмешательстве как раз к этим друзьям. Чтобы укрепить их с женой позиции, он даже перерыл ее тексты в поисках полезных антисемитских цитат. Все те друзья подвели их – в основном из-за своего бессилия. А бессильны они были потому, что постепенно стало ясно: когда нацисты говорили обо всех евреях, они имели в виду всех евреев без исключения.

За ее компромиссы с антисемитами – которые, как со всей прямотой показало дело Дрейфуса полувеком ранее, были столь же влиятельны во Франции, на всех общественных уровнях, как и в Германии, – Немировски подверглась самому дотошному допросу, что примечательно, в ее биографии, написанной Джонатаном Вайссом. Я не предлагаю продолжать здесь этот допрос. Немировски совершила несколько серьезных ошибок, а прожила недостаточно долго, чтобы их исправить. Неверно толкуя знаки, она верила, пока не стало слишком поздно, что сможет избежать скорого поезда истории, несшегося на нее. Из обширного корпуса работ, оставшегося после Немировски, некоторые можно смело забыть, но на удивление многие по-прежнему интересны – не только тем, что рассказывают нам об эволюции писателя, который в наши дни постепенно входит во французский канон, но и как летопись обрученности с Францией ее времени – летопись по меньшей мере умная, а по временам и изобличительная.

Ирен Немировски родилась в Киеве в 1903 году. Ее отец был банкиром с государственными связами. У нее, единственного ребенка, была гувернантка-француженка, летние каникулы девочка проводила на Лазурном Берегу. Когда к власти пришли большевики, Немировски перебрались в Париж, где Ирен поступила в Сорбонну и пять лет била баклуши на курсе по литературе, предпочитая учебе вечеринки. В свободное время писала рассказы. Что интересно, хотя Париж был узловой точкой международного модернизма, журналы, в которые она посылала свои работы, в своих литературных и политических взглядах оставались консервативны. В 1926 году Ирен вышла замуж за Эпштейна, человека из своего же круга (русское еврейство, банковское дело).

В первом своем заходе на роман Немировски мощно черпала материал из семейного прошлого. Давид Гольдер – финансист и спекулянт с особым интересом к русской нефти. Он владеет квартирой в Париже и виллой в Биаррице. Он стареет, у него нездоровое сердце, он бы предпочел жить потише. Однако у него за спиной, погоняя его, как галерного раба, две женщины: жена, которая его не выносит и похваляется своей неверностью, и дочь со вкусом на дорогие автомобили и мужчин. Когда случается первый инфаркт, жена подкупает врача, чтобы тот сказал пациенту, мол, ничего страшного; когда колебания рынка приводят к банкротству, дочь применяет сексуальные чары, чтобы отец еще разок доковылял в последний бой в зале совещаний.

«Давид Гольдер» (1929), роман шаблонных персонажей и чрезмерных эмоций, в большом долгу перед Бальзаковым «Le Père Goriot». Сам Гольдер стереотипно непорядочный деляга. Его жена одержима своей внешностью, дочь настолько застряла в круге удовольствий, что едва воспринимает родителей как живых людей. Но эти грубые исходные материалы претерпевают некоторое развитие и модулирование. Между женой Гольдера и ее многолетним любовником – мелким аристократом-паразитом, который, вполне может быть, дочкин биологический отец, – случаются приступы едва ли не уютного обожания. Дочери выделена глава, посвященная лирическому сексу и гастрономическим усладам в Испании, – чтобы убедить нас в том, что ее притязания на удовольствие есть благо само в себе. А под оболочкой исполина финансов мы видим сначала смертного мужчину, боящегося смерти, а затем и местечкового мальчишку.

Последние страницы этой книги трогают так же, как все, написанное Немировски. Больной и умирающий, Гольдер садится на трамповый пароход в черноморском порту. В последние его часы за ним ухаживает молодой еврей, у которого свои мечты – добраться до Америки и сорвать там куш. В его компании Гольдер сбрасывает маски французского и русского языков и возвращается к идишу своего детства: в последнем видении он слышит голос, зовущий его домой.

В «Давиде Гольдере» полно антисемитских карикатур. Даже окончание можно приспособить к мировосприятию антисемита: под налетом космополитизма Гольдер глубже всего предан своему еврейству. В интервью 1935 года Немировски призналась, что, будь у власти Гитлер, когда она писала эту книгу, она бы «написала ее иначе». И все же, с учетом ее сочувствия одинокому и нелюбимому Гольдеру, сражающемуся на трех фронтах с безжалостными конкурентами, хищными женщинами и отказывающим телом, трудно счесть эту книгу антисемитской по сути. Немировски, похоже, тоже это понимала: в интервью она подчеркивает, что вычищать текст в свое время – то есть без сообразного политического мотива – было бы неправильно, «слабостью, недостойной настоящего писателя».

Оседлав волну успеха «Давида Гольдера», Немировски на разнообразных его воплощениях выстроила блестящую карьеру беллетристки. На пике этой карьеры она приносила в семью значительно больше денег, чем ее муж, трудившийся банковским управляющим. Пара снимала просторную квартиру в Париже, держала слуг (горничную, повара, гувернантку), ездила на модные курорты. Их стиль жизни стало трудно поддерживать, когда вступили в силу меры, направленные против участия евреев в экономике. Ко времени их депортации в 1942 году Немировски были совсем на мели.

«Le Bal» (1930) – штука полегче. Месье и мадам Альфред Кампф, мелкобуржуазные выскочки, сколотившие состояние на бирже, планируют большой бал, чтобы отметить свое вхождение в высшее парижское общество. Нелюбимой дочери Антуанетте поручается разослать почтовые приглашения избранным двумстам модным гостям. Исполненная обиды на мать, Антуанетта тайком уничтожает приглашения. Настает знаменательный вечер, а гостей – никого. С мрачным удовольствием Антуанетта наблюдает, как ее родители убиваются, униженные перед слугами. В последней сцене она делает вид, будто утешает рыдающую мать, а сама втихаря упивается победой.

Пара не любящих друг друга матери и дочери возникает в прозе Немировски часто: мать всегда настроена подавлять дочь, которая, входя во взрослую жизнь, грозится затмить и превзойти мать и воюет с ней всеми доступными ей методами. Возможно, это самая красноречивая слабость Немировски как писательницы: она не способна поделать с этим материалом ничего нового, лишь воспроизводить его вновь и вновь.

Повесть «Les Mouches d’automne» (1931), в английском переводе названная «Снег осенью» – не путать с более поздним романом «Les Feux de l’automne», – посвящена последним годам Татьяны, преданной няни Кариных, изгоев, которые благодаря заметному состоянию, вывезенному из России, легко приспособились к жизни во Франции. Именно Татьяна, тоскующая по загородному имению, где она выросла, так и не прижившаяся в новых условиях, – главная жертва революции. Карины не обращают на нее внимания, она однажды туманным утром рассеянно выходит из квартиры и тонет – или топится – в Сене.

Эта повесть в основном обязана Чехову, а в частностях – «Un Coeur simple», отстраненно хроникальному рассказу Флобера о похожем преданном слуге. Если не считать спорного окончания – финалы у Немировски обычно получаются скомканными, возможно, вследствие привычки браться за новый проект прежде, чем старый как следует завершен, – это цельная работа, противопоставляющая старомодную верность и новые, сексуально произвольные нравы, какие младшим Кариным кажутся такими привлекательными.

Повесть «L’Affaire Courilof» (1933) подана как мемуары, написанные членом террористической ячейки, в которых он рассказывает, как незадолго до несостоявшейся революции 1905 года проник в штат графа Курилова, царского министра образования, с целью совершить зрелищное убийство. Изображая швейцарского врача, он становится непосредственным наблюдателем двойной борьбы Курилова с раковой опухолью и политическими соперниками, которые используют его женитьбу на женщине со спорным прошлым, чтобы подстроить его падение.

Потенциальный убийца постепенно начинает ценить достоинства своей жертвы: его стоицизм, отказ отдаляться от жены, которую он любит. Когда приходит время бросить бомбу, герой повести не в силах довести дело до конца, и за него покушение совершает его товарка. Арестованный и приговоренный к смерти, он сбегает за границу, а позже возвращается и делает карьеру советского чекиста, без всяких угрызений совести пытает и казнит врагов государства, но потом сам подвергается чисткам и сбегает во Францию, где и записывает свои мемуары.

Вовсю пахнущая романом Конрада «Глазами запада», повесть «Дело Курилова» – самый открыто политический роман Немировски. (Конрад, англизированный поляк, произвел на Немировски сильное впечатление как образец успешной аккультурации.) Центральный сюжетный прием – иностранец с подложными медицинскими бумагами становится доверенным лицом одного из самых влиятельных людей в России – может, и не очень убедителен, однако срабатывает превосходно. Постепенное очеловечивание убийцы, взращенного в самых зашоренных революционных кругах, преподнесено мастерски: Немировски, никуда не торопясь, показывает эту раздерганную нравственную эволюцию. Курилов преображается в героическую фигуру, сложного человека, сурового, но неподкупного, трогательно тщеславного, приверженного службе сюзерену, хотя по-человечески Курилов его презирает. При всех его слабостях он воплощает собой ценности, которые поддерживает эта, по сути, элегичная книга: осторожный либерализм, культуру Запада.

Из романов Немировски периода 1939–1941 годов, когда она пыталась утвердиться как однозначно французский автор, самые примечательные – «Les Biens de ce monde» (опубликованный посмертно в 1947 году), где излагается судьба семьи производителя бумаги в годы до и после Первой мировой войны, и «Огни осени» (изданный в 1957-м), в центре которого женщина в Париже межвоенного времени пытается уживаться с беспутным мужем. В обоих случаях декорации полностью французские: никаких иностранцев, никаких евреев.

Оба романа предлагают диагноз состоянию Франции. Они обвиняют в упадке нации, приведшем к поражению 1940 года, политическую коррупцию, разболтанность нравов и рабское подражание американским деловым практикам. Гниль завелась, как предполагается в этих романах, когда военнослужащим, вернувшимся из окопов в 1919 году, не поручили перестройку нации, а всучили доступный секс и приманку спекулянтских барышей. Добродетели, которые эти книги предлагают, в общем, те же, что и у вишистского правительства: патриотизм, супружеская верность, прилежный труд, благопристойность.

Как произведения искусства эти работы непримечательны: задача Немировски при их создании отчасти сводилась к тому, чтобы показать, как ловко она способна управляться в застойном жанре семейной саги, как с этим жанром работали Роже Мартен дю Гар и Жорж Дюамель. Сила этих романов – в другом. Они показывают, до чего близко были знакомы Немировски обыденные мелкобуржуазные парижане – особенности ведения хозяйства, развлечения, мелкие экономии и излишества, но главное – их безмятежная удовлетворенность bonheur собственной жизни. Немировски была далека от экспериментов в романной форме, какие происходили вокруг нее: среди ее американских современников более всего ей нравились, похоже, Пёрл Бак, Джеймз М. Кейн и Льюис Бромфилд, чей роман «Муссон» Немировски взяла за образец для первой части «Французской сюиты».

Как хроники влияния больших сил на отдельные судьбы, эти наиболее «французские» романы Немировски довольно прилежно натуралистичны. Письмо делается особенно живым, когда подключается ее интерес к психологии нравственного компромисса, как, например, в случае с героиней «Огней осени», когда она сомневается в пути целомудрия, который для себя выбрала. Может, ее подруги все-таки правы? А ну как воздержание уже démodé? Она что же, так и останется забытой на полке вещью?

В этих двух романах Немировски показывает себя готовой перенять традиционно мужские литературные приемы вроде батальных повествований, с которыми она справляется более чем удовлетворительно. Пишет она и пространные эпизоды об эвакуации городов – забитые дороги, машины, груженные домашним скарбом, и так далее, и эти эпизоды суть репетиция мощных глав, с каких начинается «Французская сюита», где побежденные солдаты и обуянные паникой горожане сбегают от германского наступления. Эгоизм и трусость гражданского населения она ядовито осуждает.

Оба романа хронологически охватывают текущий период Второй мировой войны и, соответственно, время действия «Французской сюиты». Немировски отчетливо видела собственную роль как летописца и комментатора развертывавшихся событий, пусть и не понимала, чем обернется война. Если попробовать экстраполировать автора из ее персонажей, она, видимо, стоит за Аньес – самой незыблемой фигурой в «Благах этого мира»: «Мы построим заново. Мы все починим. Мы будем жить». Войны приходят и уходят, а Франция выстаивает. В отношении немецких оккупантов Немировски, понятно, осторожна чрезвычайно: на ее страницах их едва встретишь. Выпущенный на волю после года в лагере для военнопленных французский служивый не молвит о своих тюремщиках ни словечка.

Блокноты Немировски за последний год являют куда менее жизнерадостный взгляд на немцев, а также все большее ожесточение против французов. Можно заключить, что рукопись «Сюиты», дошедшая до нас, показывает некоторую самоцензуру. Дневники тоже открывают мрачное предчувствие, что читать ее работы будут посмертно.

Создание себя как французской романистки без всяких дефисов – лишь половина жизненного проекта Немировски. Укрепляя свою квалификацию во всем французском, она черпает и из своего российско-еврейского прошлого. В изданном в 1940 году, непосредственно перед тем, как ограничения на публикацию еврейских авторов вступили в силу, романе «Les Chiens et les loups» главная героиня – Ада Стиллер, еврейская девочка, выросшая в Украине, но переехавшая в Париж, где она кое-как сводит концы с концами, рисуя сцены мира, который она оставила, сцены, для французских вкусов слишком «достоевские» по тону. Сложное построение сюжета с участием состоятельных родственников и финансовых махинаций приводит к тому, что Аду депортируют из Франции; книга завершается на том, что Аде предстоит смутное будущее матери-одиночки где-то на Балканах.

Ключевая идея «Псов» – вопрос ассимиляции. Ада разрывается между двумя мужчинами: Гарри, отколовшимся от богатой русско-еврейской семьи и женатым на француженке-нееврейке, но мистически тянущимся к Аде, и Беном, «махером» из того же местечка, что и Ада, который уверен, что они с Адой наследуют одну и ту же разновидность «безумия», какая отличает их от «картезианских» французов. К кому из этих двоих ей прибиться? На чью сторону сердце склонится: на сторону псов вроде Гарри, укрощенных, ассимилировавшихся, или же волков, как Бен?

Сексуальное желание никакой роли в решениях Ады не играет. Внутренний голос, что подскажет ей, какое будущее выбрать – пса или волка, – будет голосом предков, тем же голосом, какой слышал Давид Гольдер. Он предупредит ее, что люди, подобные Гарри, застрявшие меж двух рас (sic), еврейской и французской, лишены будущего. (В том же ключе в пиковый момент «Французской сюиты» Люсиль почует «тайные движения крови», которые подскажут, что среди немцев ей не место.) Вопреки своим желаниям Гарри приходится согласиться: его ассимилировавшаяся самость – ненастоящая, это маска. И все же избавиться от этой маски, не разодрав своей плоти, он не может.

Необходимо иметь в виду, как обстояли дела во Франции, когда Немировски писала «Псов», роман, который в ее наследии прямее всего рассматривает вопрос природы еврейского самоопределения. Непосредственно перед войной еврейское население Франции составляло около 330 тысяч человек, в основном недавно приехавших, рожденных за рубежом. Поначалу их встречали гостеприимно – Франция понесла тяжкие человеческие потери в Первой мировой, – но после 1930-го, при упадке экономики и высокой безработице, гостеприимство несколько увяло. Приток полумиллиона беженцев после победы Франко в Испании лишь укрепил антииммигрантские настроения.

Французский антисемитизм охватывал весь общественный спектр, и в нем имелось несколько направлений. Одно – традиционный антииудаизм католической веры. Второе происходило из пышно расцветшей псевдонауки о расах. Третье – враждебность к «еврейской» плутократии – стало вотчиной социалистов-левых. Поэтому, когда общественная неприязнь начала распространяться на беженцев, в особенности на евреев, никакой заметной политической группировки, что встала бы на защиту их интересов, не нашлось.

Укоренившееся во Франции население светских евреев тоже смотрело без восторга на хлынувший поток бедных родственников с Востока, родственников, не желавших отказываться от своего языка, привычек в одежде и еде, следовавших своим ритуалам, – и его раздирали свои политические разногласия. Пытавшиеся говорить от имени французского еврейства пробовали предупредить новоприбывших, что их нежелание встраиваться придаст антисемитам сил, но те усилия ни к чему не привели. «Кошмар старого ассимилировавшегося французского еврейства обрел жизнь: то, что воспринималось как безудержный поток экзотических евреев с Востока, подорвало положение всех», – пишут Майкл Мэррэс и Роберт Пэкстон.

Иудейский крен «Псов и волков» более осязаем, более дерзок и менее двусмыслен, чем в «Давиде Гольдере», и потому кажется несколько неожиданным, если учесть удачную ассимиляцию самой Немировски и ее уютное положение во французском обществе. Частично по стечению обстоятельств, но в основном из-за того, что так ей подсказывает сердце, Ада Стиллер у Немировски выбирает не прибиваться к ручным псам фешенебельных дневных предместий, а остаться с волками восточной тьмы – с волками, от которых большинство псов предпочитает держаться подальше: псы не желают, чтобы им напоминали об их происхождении.

С действием, разворачивающимся в основном в России периода революции, опубликованный в 1935 году, но написанный, вероятно, много раньше, роман «Вино одиночества» – исследование материнско-дочерних отношений, материал для которого Немировски привольно черпает из собственной истории жизни. Элен Кароль – одаренный, не по годам развитый подросток. Ее отец – военный снабженец, продает русскому правительству устарелое оружие. Мать Белла – красивая, но развращенная светская львица («Обнимать мужчину, не имея представления, откуда он, как его зовут, но зная наверняка, что они больше никогда не встретятся. Лишь тогда ее тело охватывал долгожданный легкий трепет».) Враждебная к дочери Белла делает все, что в ее силах, чтобы подставить или унизить ее (возвращение к «Балу»). Чтобы отомстить за себя, Элен вознамеривается увести у матери ее нынешнего любовника. Занимаясь этим, она уходит на все более и более мутную нравственную территорию. Лежа в объятиях того мужчины, она смотрит в зеркало и видит в нем свое лицо, «грозное, сладострастное, торжествующее выражение… на секунду напомнило ее мать в молодости». Встревоженная этим преображением, она отвергает любовника:

«Вино одиночества» – отчасти роман, отчасти автобиографическая фантазия, но в основном приговор матери, которая назначает дочери роль сексуальной соперницы, тем самым отнимая у ребенка детство и выталкивая ее до срока в мир взрослых страстей. «Иезавель» (1936) – еще более суровый выпад против материнской фигуры. В этом романе нарциссическая светская дама интересного возраста, одержимая своим публичным имиджем, сознательно бросает свою девятнадцатилетнюю дочь истекать кровью после рождения ребенка – лишь бы не стало всеобщим достоянием, что она теперь бабушка (годы спустя отвергнутый внук берется шантажировать ее). Книги, подобные «Иезавель», настроченные впопыхах, предлагают сенсационалистский взгляд на жизнь непутевых людей, помогают понять, почему в литературных кругах ее времени Немировски не воспринимали всерьез.

Мать самой Немировски, по всем откликам, была человеком несимпатичным. Когда в 1945 году ее осиротевшие внучки, шестнадцати- и восьмилетняя, возникли у нее на пороге, она отказала им в приюте («Для нищих детей есть санатории» – таковы были ее слова, как говорят). И все-таки жаль, что с ее точки зрения мы эту историю так и не услышим.