Глава 21
22 мая планировался выпускной в ШОДе, но буквально за два дня до поездки я получила письмо от Костика, в котором он говорил, что мы расстались: «Не нужно оглядываться на прошлое! Оглянись вокруг, мир прекрасен! Ты молода!» — и дальнейшее нагромождение фраз и мыслей.
Ну, конечно, я молода! Мне же семнадцать! Я поняла, что после выпускного поеду к Саше, все же хочу его видеть.
С Любой и Дашкой мы приехали в город, но на вокзале вдруг появился Костик. Моя первая мысль: О! Передумал! Сейчас будет просить прощения за столь необдуманный душевный порыв. Я улыбнулась, сделала несколько шагов ему навстречу, но Костик… вдруг направился мимо, словно не узнал, и… к Дашке.
В одно мгновение я была уверена, что он меня действительно не узнал, оглянулась: Костик стоял около Дашки, изображая, будто ее ждал всю свою жизнь и теперь безмерно счастлив.
— Подожди, — окрикнула меня Дашка, когда я уже направилась к выходу. — Он мне письмо написал…
Я чуть повернула голову в Дашкину сторону, в ее интонации было столько упоения собой, что ничего ей не сказала и пошла дальше.
Я знала, что будет завтра, эти двое начнут изображать любовь и демонстрировать ее на каждом шагу лично мне. Не хотелось долго предоставлять им такую возможность, отчего решение поехать к Саше только укрепилось. И причина есть! Я уезжаю! Слишком далеко и надолго.
— Сашу положили в больницу, — ответила тётя Тоня на мой телефонный звонок.
В больницу?
Я привыкла, что к нему всё время «закрыто». Но я уже больше ничего не хочу: ни встречаться, ни целоваться, ни ходить где-то по осенним аллеям! Но почему меня даже на порог не пускают? Даже попрощаться?
Было больно. Черное бархатное платье, модные туфли на платформе:
— Ну, как? — спросила у Ленки.
— Круто! — подняла она большой палец, понимая, что я нуждаюсь в ее поддержке.
До ШОДа я шла пешком, кончились теплые дни, вскрывались северные реки и несли с собой холод и ветер. Было одиноко и обидно до слез, я знала, что меня так не оставят, что снова придется собирать все силы и выстаивать, выстаивать, выстаивать…
Я поднималась к ШОДу по широким ступеням, как кто-то окликнул меня из группы девчонок, стоящей неподалеку. Я испугалась, что это Люба и Дашка, да еще, может, во главе с Костиком, но, слава богу, это оказалась Галя, я вздохнула с облегчением, ибо с ней не так страшно.
— Тебе идет! — оглядела Галя меня со всех сторон, оценивая платье, по грустно-восхищенным взглядам ее подруг я поняла, что это правда, и почувствовала себя уверенней.
— Зал пока еще не открыли, — продолжала Галя, я оглядывалась по сторонам, ожидая появления Дашки и Костика. — Так что можно погулять здесь или сходить навести марафет.
— Марафет, — выбрала я, и Галя потащила меня за угол.
Я укреплялась в себе больше и больше, раскрепощалась и готовилась к сражению.
— А вот и Жорочка! — Галя неожиданно остановила меня прямо перед каким-то парнем, сидящим на сиденьях у стены.
Гера?!!
Кого угодно ожидала увидеть, только не его! Почему-то на сто процентов была уверена, что на выпускной Гера не придет. В жизни бы сама не подошла! А тут стояла прямо перед ним, не зная, ни что сказать, ни как выпутаться.
— Привет, — выдавила из себя, но… звука не получилось! А, может, и получилось, да только я не услышала этого.
Мои губы шевелились просто так? Или все же со звуком? — смотрела я на Геру растерянно, не в состоянии определиться, повторять привет или нет. Рука автоматически схватилась за горло.
Гера тоже смотрел на меня, но как на привидение! Если я еще пыталась придать этой встрече хоть какие-то рамки здравомыслия, он же просто сидел как громом пораженный.
Я очнулась и потащила Галю обратно, забыв, что изначально мы направлялись совсем в другую сторону. Герин взгляд так и продолжал стоять у меня перед глазами. Казалась… нет, это читалось наверняка… словно он ещё… любит…
Но думать об этом было некогда, Дашка появилась в дверях, с ней Люба и Костик.
Ну, что, стойкий оловянный солдатик, выстаивай!
Громов заметил, внимательно посмотрел на Костика с Дашкой, потом перевел вопросительный взгляд на меня. Я же широко улыбнулась и, подняв глаза в потолок, пожала плечами.
— На, подержи! — Дашка еще имела наглость сунуть в руки мне плащ, я опешила. Дашка поправляла туфлю и даже не замечала ни моего молчания, ни моего вида, словно на самом деле считала, если я не ругаюсь и не злюсь, значит, не обижаюсь? Поправила туфлю, выхватила плащ и побежала дальше. Громов заметил.
Грамоты вручали каждому, вызывали по фамилиям. Я держалась хорошо: вышла, улыбнулась, взяла.
— Не расходитесь! Будет еще неофициальная часть, — предупредили нас, и мы вышли с Галей на улицу.
— Ты уезжаешь! — говорила она жалобно и держала меня за руки.
— «Не пройдет и полгода, — я рассмеялась. — Как я появлюсь, чтобы снова уйти на полгода».
— Это Высоцкий?
— Да.
— Почитаешь?
Я начала читать ей Высоцкого, глядя на корабли и белые льдины.
Возвращаются все, кроме лучших друзей,
Кроме самых любимых и преданных женщин,
Возвращаются все, кроме тех, кто нужней,
Я не верю судьбе, а себе еще меньше.
— А дальше?
Но мне хочется верить, что это не так,
Что сжигать корабли скоро выйдет из моды,
Я, конечно, вернусь весь в друзьях и мечтах,
Я, конечно, приду, не пройдет и полгода.
— Что такое «сжигать корабли?» — Галя плакала и утирала слезы.
— Тоже самое, что и мосты, — объяснила я. — Сожгли — и нельзя вернуться обратно. Но мосты сжигают, чтобы до вас не добрались, а корабли… Вы сожгли и сами больше не можете вернуться.
Потом начались конкурсы, терпеть их не могла, но на этот раз стоять у стенки не было позволено: Костик занял их все вместе с Дашкой, они обнимались… вернее, Дашка изображала из себя недотрогу, а Костик следовал за ней, словно она — единственная любовь его жизни.
Сказали выбрать себе партнера для участия, я оглядела зал и вдруг заметила, что все, ВСЕ… на меня смотрят и, более того, у каждого словно замирает сердце при мысли, что выберу его. Единственный, у кого не замирало, это Вадик. Он полгода таскался за Дашкой в надежде, что та ответит ему взаимностью, поэтому сейчас тоже нуждался в поддержке.
— Пошли! — сказала я Вадику и протянула руку.
У нас неплохо получалось, мы изображали пантомиму под какую-то песню, танцевали на газете, каждый раз сворачивая ее вдвое, но я продолжала замечать всеобщее ко мне внимание, и нет, не потому что была у всех на виду, на виду были и другие пары, я наблюдала словно бы… восхищение…
В один момент я почувствовала, как чего-то не хватает. Хотела отмахнуться от ощущения, но оно усиливалось и заставляло разбираться. Я оглядела зал в поиска ответа и заметила, что Геры нет. Осмотрела ещё раз, но его действительно не было. Пустота и безразличие вдруг охватили меня, я почувствовала ненужность происходящего, и это тем более странно, что с момента встречи с Герой, я о нем ни разу не вспомнила.
Под конец пришли Рома и Антон. Антон в лагере напускал на себя столько холода, а теперь рассыпался в комплиментах.
Антон. Смотрела на него. Я что, все это время тебе… нравилась?
Но и это казалось ненужным, я четко ощущала обреченность, и, когда Антон нарисовал мне схему, как добраться до его общежития в Москве: метро, электричка, пешком, свернуть, найти, я точно знала, что это никогда не произойдет. Ведь даже при условии, что это осилю, и на электричку сяду, и общежитие найду, в тот счастливый миг моего прибытия… Антона не окажется на месте. Я ведь и до Саши не могла добраться, а он… не так далеко.
— Громов! — позвала я. — Пошли сфотографируемся. На память.
Громов словно кол проглотил и тоже, как Антон в лагере, напустил столько холода, натягивая попеременно то маску надменности, то равнодушия.
На вокзал меня провожала целая орава, половину из которой я не знала вовсе. Люба и Дашка собирались ехать на следующий день, мне же было невыносимо оставаться в этом городе. Костик с Дашкой приперлись и на вокзал. Казалось бы, если так любите друг друга, будьте наедине! Гуляйте по городу, встречайте рассветы, наслаждайтесь белыми ночами! Зачем я вам? Но они стояли у окна вагона до самого отхода поезда, заставляя меня не расслабляться и выдерживать всё до конца.
Я держалась из последних сил, стараясь, чтобы глаза не выглядели грустными, но, кажется, это не особо получалась, и сколько бы ни улыбалась, ни смеялась над чужими шутками, Громов все равно их видел.
Поезд тронулся, парни пробежались по перрону, потом исчезли. Я смотрела в окно, чувствуя, что вот-вот заплачу, окружающие подумают, это из-за прощания с друзьями, а я… а я не знала почему.
* * *
Гера… На следующее утро после встречи рассвета он подошел ко мне как ни в чем не бывало и попросил обменяться пленками. Ту, первую, которая у него, он отдаст мне, а последнюю заберет себе.
«Мы же цивилизованные люди, — словно бы говорил он. — Из-за того, что расстались, не будем строить друг другу козни».
Да, Гера, не будем. Мы все сделаем так, как тебе выгодно.
Удивительно, но на пляже, куда отряд направился после, не оказалось ни Марины, ни физрука. Я сидела одна, смотрела на море, а Гера смотрел на меня.
А ты в курсе, что я тебя не прощу? Разговаривала с ним молча. Ты понимаешь, что такое «никогда»?
Потом поднялась, направляясь плавать, зашла в море и вдруг по радио услышала «Wonderful life».
And dreams hang in the air,
Gulls in the sky and in my blue eyes
You know it feels unfair.
There’s magic everywhere.
Я вдруг ощутила себя не на пляже, хотя и на нем тоже, а одновременно где-то ещё… Чувство было настолько сильным, но при этом непостижимым, что описать его могла только как двоякий образ: ощущаю себя здесь через себя и одновременно вижу будто бы сверху… Я видела своими глазами море, пляж, мелкие волны, набегающие на ракушки и песок, и тут же… словно подернутое пеленой, слегка нечеткое ТО ЖЕ САМОЕ… только откуда-то не из этого времени.
Вечность?
Если бы вам удалось однажды уловить ощущение вечности, вы бы поняли, как она предстает. Словно наложенные друг на друга фотографии, сделанные с разницей в секунду, повторяющиеся в целом, но имеющие разные контуры. Я видела размытие этих контуров.
Чей этот взгляд из вечности? И тоже… будто бы мой.
Гера продолжал смотреть на меня, замечая странные изменения в лице. Я вышла из моря, села на берегу и поняла, что нашла то, что искала. Вспоминая самое начало, как садилась в поезд, как не узнала Геру, его ухаживания, охлаждения и, наконец, кульминация, развязка, я видела, что это настоящий роман, история с четким началом и концом, которую суждено написать.
Ощущение восторга, безграничного счастья, наполненности. Хотелось вскочить и побежать в корпус записывать роман, пока воспоминания ещё живы. Я еле сдерживала себя, ощущая, что глаза мои горят иным светом.
* * *
Шесть часов на поезде, и я дома. Было уже утро, когда приехала. Добравшись до подушки, я уткнулась в нее и заплакала. Всегда казалось, плакать наедине с собой — крайне глупо, ведь и без слез осознаешь, что происходит, а значит, не нуждаешься во внешних проявлениях, но слезы текли сами собой, а я до сих пор не понимала их причины. Разве больно от того, что Костик с Дашкой? Разве не переживала вещи и похуже?
Спать не получалось, хотела занять себя — не помогало. Стоило отвлечься на секунду, и слезы текли с новой силой. Кто бы знал, что их может быть так много?
Днем позвонила Сереге:
— Где твой парень? — легко спросил он.
— Он меня бросил, — так же легко ответила я.
— Он придурок?
— Нет… — я задумалась, что Костик никак не может быть придурком, он же из одаренных.
— А, по-моему, придурок, раз бросил такую девушку.
Стало приятно.
— А ты что делал?
— Ну, встречался ещё с одной, — покаялся Серега. — Ничего не получилось.
Мы снова болтали, становилось легче, боль уходила куда-то за задний план, хотя периодически просила Серегу подождать, уходила в другую комнату, где выливала накопившиеся слезы.
— Так ты посмотрела мою фотографию? — вернулся Серега к тому, на чем закончил два месяца назад.
— Посмотрела. Крутой… Так, значит, у тебя все-таки висят плакаты в комнате.
— Какие плакаты? А-а-а… Это я из журналов вырвал. А что?
— Просто… Почему-то всегда казалось, что у парней висят плакаты с… э-э-э… рок-музыкантами.
С Любой и Дашкой я больше не разговаривала. В понедельник в школу они заявились злые, якобы тащили цветы из города на Последний звонок и устали, ещё хотели мне вину навязать, будто не помогала. Я им не ответила, отошла в сторону и, несмотря на попытки Любы возобновить отношения, до самого окончания школы не говорила.
Папа спрашивал маму, зачем столько времени я сижу на телефоне, да еще не понять с кем. Мама отвечала:
— Он лечит ей душу.
И я тоже задавалась вопросом. Почему мне душу ШПАНА лечит?
Каждый день Серега признавался мне в новых грехах. Он наглый: недавно расписывал стены, поймали с маркером в руках, так вывернулся, сказав, что не он. Он спорит с учителями: всегда доказывает свою правоту, а одну «училку» аж довел до истерики. Он драчливый, за что его прозвали «мелким терминатором», потому что никому спуску не дает. Каждое такое признание Серега заканчивал глубокомысленным изречением:
— Ну, а я? Что я могу сказать? Ответ: я могу промолчать.
«Лечение» происходило странно, с одной стороны, мне становилось легче, с другой, я начинала испытывать раздражение. Серёга утверждал, что понимает меня лучше всех на свете, что мы практически одно и то же, вернее, я гораздо проще.
— То, что ты любишь быть одна, это вполне понятно! — говорил он. — Меня, вот, к примеру, вообще никто не знает, хотя друзей хватает. Ведь, в самом деле, кто может догадаться, кто я такой, что у меня внутри и вообще, о чем я думаю.
Иногда слушать Серегу было пыткой, я клала трубку на колени, ожидая окончания его монологов, лишь изредка прикладывая ее к уху, чтобы понять, о чем речь:
— …Мужик, который нас возил, оказался прикольным челом, ездил по городу под сто, я подумал, тоже так хочу…
Рано…
— … мы вылезали из своих комнат и доставали весь пятый этаж, а, может, и не только пятый. Пацаны называли меня…
Рано…
— … Да, я тебя удивил, но кто-то сказал, что я удивительный человек или удивляющий…
— … И чего я такой хороший стал: у меня плохое настроение, а никому не хочется в морду дать…
— … Чем больше говорю с тобой по телефону, тем больше хочу тебя увидеть, ты для меня как родная. Вообще, кажется, что мы друг друга можем понять с полуслова.
Я до того обнаглела, что стала читать ему стихи. Да какие! Серебряный век! Ахматова, Цветаева, Гиппиус, Блок, Бродский… Не заморачивалась, понимает Серега или нет…
Как белый камень в глубине колодца,
Лежит во мне одно воспоминанье.
Я не могу и не хочу бороться:
Оно — веселье и оно — страданье.
Серёга, в ответ, тоже читал мне стихи, но собственного сочинения:
Жизнь — это дерьмо,
Да, жизнь — это дерьмо,
Она бессмысленна, бесцельна,
Она не стоит ничего.
Ты добиваешься чего-то,
Но всему придет конец,
И ты живешь лишь для того,
Чтобы потом умереть.
В школе прошел Последний звонок, учеба закончилась, и я поехала на дачу, готовиться к экзаменам. Там всё было по-прежнему: печка, деревянный потолок, солнце, встающее в перпендикуляр к стене ровно в девять утра, кровать и большие окна. Я проснулась в блаженстве, видимо, потому что в пятнадцать лет обдумала там столько счастливых мыслей, что, казалось, до сих пор потолки и стены продолжали их излучать.
Весь день я ждала кошку как символ лета, обычно она появлялась словно из ниоткуда, а тут… не пришла. Не то чтобы это сильно расстроило, я поднялась на второй этаж и, обложившись учебниками и билетами по предстоящему экзамену, вдруг вспомнила, что снилось ночью. Громов! На том же выпускном в ШОДе, только во сне он был не холодным, как там, а весь полный еле скрываемой нежности. Интересовался, куда уезжаю, просил адрес и вытаскивал из моего нагрудного кармана солнечные очки, чтобы иметь возможность ко мне прикоснуться. Я усмехнулась… Но мысли уже перенеслись к настоящему выпускному… к Дашке, Костику, тому же Громову, Антону… и затем… к Гере…
Его взгляд был настолько выразителен! Будто он меня еще любит… Но стоп! Почему у МЕНЯ пропал голос? Такого НИКОГДА не случалось!
Память переходила на более ранние моменты. Олимпиада… Я четко помнила, как Гера подпрыгивал на кресле в актовом зале, чтобы увидеть меня на сцене, его настойчивость поражала, а до этого, в январе, Люба сообщила, что он, как только я ушла с Костиком, сел где-то у стены и не сходил с места, не шевелясь и никого не замечая. Вдруг чувства охватили меня, я ощутила что-то сильное… слишком сильное!!!
Боже! Что это получается? Все это время любила ЕГО??? ПРАВДА? Я посмотрела на разложенные учебники. Но чтобы увидеть его СНОВА, мне нужно сначала сдать экзамены ЗДЕСЬ, потом поступить в институт ТАМ, проучиться полгода, сдать сессию и только ПОСЛЕ!.. Что это за издевательство? Раньше нельзя было догадаться? Это же не раньше февраля! А сейчас — май!
В этом заново рожденном чувстве к Гере было что-то странное, словно наваждение, но, по сравнению с предыдущими разами, усилившееся в десяток, нет, в сотню раз! Я не очень верила в него, ведь все наваждения ранее, сколь сильными бы ни были, проходили, хотя возвращались вновь. Я не знала, чему верить, нормальной жизни или им, но когда они властвовали надо мной, то убеждали, что любовь эта настоящая, и я ОБЯЗАТЕЛЬНО должна вернуться…
Мысли снова перенеслись в лагерь, когда до отъезда оставалось часа три, а у Геры находились обе мои фотопленки. Может, я и оставила все, как есть, но признаться маме, что фотографий не будет, ибо пленки у того мальчика, который меня бросил… Я решительно шла по коридору к комнате, где жил Гера, настраивая себя, что найду его, где бы он ни был, пусть даже с Мариной.
Как только я подняла руку, чтобы постучать, дверь резко открылась сама, это Гера собирался выйти из комнаты в тот же самый момент. От неожиданности мы уставились друг на друга, но во мне пропала всякая решительность, а из его глаз заструилась невероятная нежность… Я никогда не видела столько ее в Гере просто от того, что он на меня смотрит. Но Гера начал вспоминать… Не знаю, что вставало перед его глазами, но по мере того, как мысли возвращались в реальность, его лицо становилась всё холоднее и жестче. Я почти видела стену, которая поднималась и закрывала настоящего Геру, я почти ощущала ее, холодную, каменную и слишком плотную, чтобы за нее пробиться.
— Дай мне, пожалуйста, пленку, — выдавила из себя.
— Ах… да, — Гера ответил, уже полностью придя в себя, развернулся и направился внутрь комнаты.
Странно, но только в этот момент я заметила, что его кровать расположена так же, как и моя. Гера сел на корточки, вытащил из-под кровати сумку, начал искать, я же стояла рядом и думала, что знаю о его настоящих чувствах, но знание это абсолютно бесполезно, ибо то, что Гера чувствует, не меняет его действий.
Он отдал мне пленку, я сказала «спасибо» и направилась обратно по коридору, все еще не в силах понять: если настоящие чувства бесполезны, то тогда ЧТО заменяет НАСТОЯЩЕЕ?
Дальше мы ехали на вокзал, наш отряд и вожатые. Физрука тоже захватили с собой, хоть тот и оказался босиком. Мы стояли в ожидании поезда: Гера с Мариной, я с физруком, а посредине Громов. Смеялись, шутили…
— Целуются… — прокомментировал физрук, взглянув на Геру, который на прощание, якобы в порыве нежности и страсти, целовал Марину. — А мы будем?
— Будем.
Я вздрогнула, когда почувствовала его губы, но физрук не отпустил меня, как Гера, только сжал ещё сильнее. Я возненавидела Геру. Из-за тебя приходится целоваться, с кем не хочу!!!
Я зашла в вагон со стойким ощущением грязи. Меня тошнило на самом деле! Нашла Галю и протянула ей фенечку из темно-синего бисера, которую не снимала всю смену, желая в последний момент для романтики подарить Гере.
— Это тебе! На память! — сказала ей.
— Так она же изначально была моей! — Галя рассмеялась, но взяла.
— Зато так ты будешь помнить меня дольше!
