19

Я стою в центре хаоса, перед которым в этот момент ощущаю себя бессильной. Повсюду снуют полицейские – откуда они вообще взялись? Один из них вдруг оказывается рядом со мной, огромный мускулистый мужчина с усами, и хватает меня за руку выше локтя.

Только тут я соображаю, что вообще-то мне стоило сразу же прыгнуть за борт и скрыться. Слишком поздно.

Бреншоу всё еще лежит на полу, шагах в десяти от меня, не более. Но вокруг него столько санитаров и другого народа, что я его практически не вижу. Царит суматоха, из медицинских чемоданчиков достаются и наполняются инъекционные пистолеты, все говорят наперебой и хлопочут вокруг него…

Но он ведь жив, правда?

Вот его родители, оба белые как мел. Они наверняка уже были убеждены, что он мертв. А теперь…

Ну, я, по крайней мере, попыталась.

Праздник сорван.

Яхты одна за другой поднимают паруса и отплывают в стороны Сихэвэна. На трибуне собирают бокалы и тарелки. Практически никто не сидит на своем месте, все стоят и оживленно переговариваются. Мне вдруг начинает казаться, что это всё моя вина. Но это же не так, правда? Я же просто хотела… Я просто хотела, чтобы Бреншоу не утонул. Только и всего.

Из ниоткуда передо мной вдруг возникает Карилья, так близко, что мне кажется, я чувствую брызги ее слюны у себя на лице, когда она шипит:

– Значит, я была права! Я всегда знала, что тебе не место в Сихэвэне, ты урод!

Ее атака на меня кажется мне настолько абсурдной, что я вообще ничего не чувствую, даже отвращения. Полицейский, который держит меня, делает вид, что ничего не слышит.

– Ну, я вообще-то спасла жизнь твоему парню, – вяло произношу я.

– Пф-ф! – фыркает она. Снова эти капельки слюны. – Особо не обольщайся. Парней вокруг как песка в море.

Я молча смотрю на нее и не могу поверить, что она действительно это сказала. А потом появляется ее отец, хватает ее и утаскивает от меня. Я смотрю, как на другом конце платформы он что-то ей гневно внушает, а она при этом то и дело вздрагивает.

Ей ничего не будет. Ничего серьезного, по крайней мере. Она свет очей, наследница престола, преемница. Что бы ни случилось, ее место на факультете менеджмента в Мельбурне останется за ней.

Меня настигает долгий взгляд ее отца, тоже не излучающий расположение. Кто знает, может, ругает ее только за то, что она вообще подходила близко к такой, как я.

Рядом со мной возникает Пигрит, с моим платьем в руках и полотенцем через плечо. Он бросает короткий взгляд на моего охранника и говорит:

– Вышло по-дурацки, да?

Я киваю и рассказываю, что произошло. Бреншоу меня просто схватил и не отпускал.

– Вот урод, – считает Пигрит. – Я же тебя предупреждал.

– Ну, твоя Карилья тоже та еще штучка, – возражаю я.

Он бросает взгляд в ее сторону. На его лице появляется страдальческое выражение.

– Да, – говорит он. – Я всё слышал.

Удивительно, но в этот момент я впервые понимаю Пигрита. Когда он смотрит на Карилью, то, должно быть, ощущает что-то близкое к тому, что чувствую я, когда вспоминаю, как это – когда тебя обнимают сильные руки Бреншоу. Как это – чувствовать его силу. Ту жизненную силу, которая от него исходила. Его желание жить. Хотя я Бреншоу терпеть не могу, но теперь испытала с ним бо́льшую близость, чем с кем-то еще. Какое безумие!

Теперь Бреншоу кладут на носилки, его явно хотят перенести на санитарную лодку. К его ногам всё еще приклеены обрывки сети, из которой его вырезали. Я вижу, что он двигается, похоже даже, что он считает это излишним и пытается встать, но многочисленные руки укладывают его обратно.

Полицейская лодка подплывает поближе к канату. Аквалангисты в воде подают знаки. Включается лебедка, и тут же на борт поднимают что-то. Это некое устройство с приделанной к нему разорванной сетью.

Какой-то мужчина заговаривает с полицейским, который всё еще держит меня. Он хочет знать, был ли это саботаж, на что полицейский отвечает:

– Ну зачем кому-то срывать праздник? Нет, скорее всего, это браконьерство.

– Браконьерство?

– Наверняка. Тут куча народу ловит рыбу, разные виды, которые вымерли в других местах, а у нас, наоборот, охраняются.

– Это должны быть какие-то крупные рыбы. Сеть была большая.

– Тут важен размер ячеек, а не самой сети, – объясняет охранник.

Кто-то подходит ко мне. Это доктор Уолш. Он рассматривает меня глазами, сузившимися до тоненьких щелочек.

– Мне кажется, – произносит он с омерзительными нотками в голосе, – что отговорками ты теперь не отделаешься. Теперь уже основательного медицинского обследования не избежать.

Я смотрю на него и не знаю, что сказать. Я невольно сжалась от его слов, и полицейский сразу же усилил свою хватку.

– Джон Бреншоу показал, что ты делала ему искусственное дыхание под водой, – продолжает доктор Уолш.

– Это запрещено? – отвечаю я несколько более дерзко, чем следовало бы.

– Это нет, – замечает он. – А вот генетические манипуляции в нашей зоне запрещены.

В это мгновение на нас обоих падает тень – отец Пигрита возник из ниоткуда и возвышается над нами как гора.

– Означает ли это, – спрашивает он ледяным тоном, – что Саха должна быть наказана за то, что спасла жизнь этому мальчику?

Доктор Уолш вжимает голову в плечи.

– Речь не об этом. Речь о Принципах неотрадиционализма.

– Ах, – произносит профессор Боннер таким тоном, как будто только что обнаружил нечто крайне любопытное. – Ну да, Принципы. Их знает каждый. Но кто помнит преамбулу Принципов? Вы вот помните, доктор Уолш?

Доктор злобно смотрит на него снизу вверх.

– Что вы хотите этим сказать?

– Если бы вы помнили, как звучит преамбула, вы бы знали ее главный постулат: Принципы должны служить людям, а не наоборот.

Доктор Уолш упрямо выпячивает подбородок.

– Это уж решать Городскому совету, – заявляет он. – Ну, или Совету зоны.

Профессор Боннер ухмыляется.

– Вот именно. А мы же не хотим высказывать какие-то суждения до того, как эти органы выскажут свои?

Какое-то мгновение доктор Уолш не знает, что сказать. Но быстро приходит в себя и произносит сквозь зубы:

– Только не стоит питать чрезмерных надежд. Особенно вам, как историку.

После чего он разворачивается и уходит сопровождать группу, поднимающую Бреншоу на борт санитарной лодки.

Я поднимаю глаза на отца Пигрита.

– Что он хотел сказать этим «вам, как историку»?

Профессор Боннер смотрит на меня, и в его взгляде читается глубокая озабоченность.

– Он хотел сказать, – тихо отвечает он, – что до настоящего момента каждый случай неразрешенной генетической манипуляции заканчивался депортацией из неотрадиционалистских зон.

Неделя обещает быть ужасной. Но мне можно домой, это радует. Правда, доставляет меня туда полиция, к ужасу тети Милдред и под любопытными взглядами всей округи. Мне надевают на ногу электронный браслет, чтобы следить за моими перемещениями, и запрещают мне выходить из дома. Праздник удался, полнейшая катастрофа. Удивительно, что еще каких-то пару часов назад я чувствовала себя звездой и была уверена, что времена, когда меня обзывали Рыбьей Мордой, остались позади!

Всё воскресенье тетя Милдред занимается тем, что в отчаянии ломает руки. То и дело ее начинают сотрясать рыдания, которые сопровождаются невнятными жутковатыми звуками. Такой я ее еще никогда не видела. Я тоже совершенно раздавлена.

Раздавлена, но в то же время невероятно зла, до такой степени, что мне кажется, у меня глаза вытекут от ярости. Может, надо было дать Бреншоу утонуть? В этом была моя ошибка? Если да, то шли бы они ко всем чертям, эти благородные хранители неотрадиционалистских ценностей.

Я что, просила, чтобы меня генетически модифицировали?

К вечеру рыдания и заламывание рук несколько ослабевают. Мы начинаем строить планы. Тетя Милдред достает планшет, открывает карты, ищет условия переселения. Конечно же, мы не обнаруживаем ничего такого, чего и так не знаем: метрополии принимают всех (поэтому они и называются свободными зонами), но там дорого. Жить в зонах концернов дешевле, но нужно соблюдать миллион правил. Религиозные зоны требуют, чтобы ты исповедовал их религию. И так далее и тому подобное.

Но в целом хорошо задуматься об альтернативах.

Утром в понедельник перед нашим домом паркуется полицейская машина с двумя полицейскими, которые не двигаются с места, пока после обеда их не сменяют двое других полицейских. Которые тоже не двигаются с места.

Мы понять не можем, что бы это означало. На выходных, чтобы я не сбежала, было достаточно электронного браслета, зачем же теперь дополнительные усилия? И почему они так боятся, что я сбегу, если депортация и есть то наказание, которое меня ждет?

Всеми этими вопросами я задаюсь, пока в какой-то момент не обращаю внимание на машины, которые вновь и вновь нарезают круги по Поселку. Машины, в которых сидят люди, лиц которых не разглядеть. Машины, которые так медленно ездят, что это бросается в глаза, и, похоже, ждут какого-то момента. Момента… для чего? Этого я, пожалуй, даже не хочу знать.

Я начинаю подозревать, что полицейские могут быть здесь для нашей защиты. Мысль, от которой у меня бегут мурашки.

На самом деле мне бы больше всего хотелось просто уехать. Я всё еще злюсь и чувствую, что со мной обошлись несправедливо. Если я так не подхожу к Принципам неотрадиционализма, что меня начинают подкарауливать жители этого ах какого распрекрасного города, тогда к черту эти Принципы и этот город! Тогда лучше куда-нибудь еще, добровольно, – уж где-нибудь в этом мире найдется место для нас, место, которому я буду подходить!

Но мне достаточно взглянуть на тетю Милдред, чтобы понять, что это не выход. Я не могу оставить ее одну, да и не хочу этого. Но и вынуждать ее уехать не хочу.

Ну, значит, я буду играть в эту жестокую игру, позволю всему этому происходить со мной и буду надеяться, что Совет проявит понимание.

Вечером навестить меня приходит Пигрит, чему я очень рада. Первое, о чем он рассказывает, – это что у организаторов праздника теперь большие проблемы. По всей видимости, уже далеко не первый год звучала критика мер безопасности, в особенности что касается автономного погружения. Когда я рассказываю ему про машины и сидящих в них людей, он говорит:

– Ой, слушай, это наверняка просто журналисты.

– Журналисты? – удивляюсь я.

На что Пигрит объясняет мне, что запись того момента, когда нас с Бреншоу вытаскивают из воды, уже облетела весь мир. И сюда устремились толпы журналистов в надежде на интервью со мной.

– Вот только, как назло, у большинства журналистов установлены коммуникационные импланты, – добавляет он с ухмылкой. – А они у нас тут запрещены. Поэтому на границе Зоны их всех разворачивают. Ну а те, которым удается просочиться, всё равно остаются ни с чем, потому что полиция не разрешает никаких интервью, пока идет расследование.

А пресловутое расследование, насколько ему удалось выяснить, в данный момент в первую очередь занимается вопросом, что же это была за сеть, в которой запутался Бреншоу.

– Это была ловчая сеть, – рассказывает Пигрит. – Причем реально подлая, с датчиком движения, саморазворачивающаяся и в первые секунды невероятно липкая. В клинике потребовалось два часа, чтобы удалить ее остатки с ног Бреншоу, и в некоторых местах ему пришлось пересадить кусочки искусственной кожи. Такие используют, чтобы ловить живыми крупных морских зверей. Акул, дельфинов, китов. И полицейские водолазы нашли еще кучу ловушек вокруг Развалины.

– Кто же их расставил? – удивляюсь я.

– Это как раз самый интересный вопрос, – говорит Пигрит.

– Может быть, кто-то хотел сорвать праздник?

Пигрит презрительно надувает щеки.

– Пф-ф! Я тебе с ходу придумаю десяток методов поэффективнее. Столько всего можно незаметно испортить на одной только платформе…

Я судорожно соображаю.

– Тогда это было покушение. И совершил его тот, кто шантажирует отца Бреншоу.

– Такое возможно. Заранее было известно, где будут погружаться ныряльщики. По сути, такое место на всём шельфе одно. И то, что Бреншоу нырнет глубже всех, тоже было очевидно. – Он приподнимает брови. – Вот только зачем тогда остальные ловушки? Вокруг всей Развалины? Их вроде не меньше десятка.

– Отвлекающий маневр.

Тут меня пронзает воспоминание.

– Пигрит – аквалангисты, которых мы видели! Как ты думаешь, они же, наверно, как раз расставляли эти ловушки? Ты тогда еще подумал, что это сети, чтобы на празднике выпустить из-под воды надутые газом шары.

– Об этом я тоже уже думал, – говорит Пигрит и меняется в лице. – Страшноватая мысль, да?

– Ты рассказал об этом полиции?

Он качает головой.

– Я об этом еще никому не рассказывал.

– А вдруг это важно?

– Мы же договорились никому не рассказывать.

Он слегка сжимает губы, а потом произносит:

– Если расследование зайдет в тупик, я успею им рассказать.

Я внимательно на него смотрю и вдруг отчетливо понимаю, что это он пытается сам себя убедить. Что он делает вид, будто бы он человек, свято хранящий секреты. А на самом деле он просто боится того, что у него могут быть неприятности, если выяснится, что он знал о моих генетических модификациях и молчал.

– Ну да, – говорит он с кривой усмешкой, – в любом случае похоже, что между Бреншоу и Карильей всё кончено. Он ведь услышал то, что она тогда тебе сказала.

Он усмехается. Выглядит это довольно отчаянно.

– Другими словами, мои шансы возросли. Так что у всего есть свои положительные стороны.

Я смотрю на Пигрита и невольно вспоминаю, как это – быть в объятиях Бреншоу, тесно-тесно, кожа к коже, быть соединенной с ним общим дыханием. Одно воспоминание об этом вызывает во мне внутренний трепет. Теперь я могу понять, почему Пигрита так влечет к такой сильной и сногсшибательно красивой девушке, как Карилья.

Я отклоняюсь назад и смотрю, не видно ли тетю Милдред. Она на кухне, готовит ужин и гремит кастрюлями. Нас с Пигритом она не потревожит.

– Пигрит, – говорю я, – ты выдумываешь.

Он кивает с готовностью.

– Да, я знаю. Я понимаю. Но всё так, как есть. Что я могу тут поделать?

– Понятия не имею. Я тут не советчик.

Он снова кивает, вздыхает. А потом наступает момент тишины, один из таких моментов, когда чувствуешь, что сейчас лучше помолчать. Один из тех моментов, в которые происходит что-то важное.

– Знаешь, что удивительно? – говорит наконец Пигрит, но говорит это так, что я не уверена, со мной он разговаривает или с самим собой. – Когда я услышал про Карилью и Бреншоу, я… ну, скажем, одну десятую юнита верил в то, что у меня с ней что-то может получиться. В смысле, по-настоящему.

Я смотрю на него, изменившись в лице.

– И знаешь что? – продолжает он. – Я испугался.

– Испугался?

– Да. – Он в задумчивости потирает грудь. – И вот с тех пор мне кажется, что, может, я и правда выдумываю.

Я киваю.

– Вот и я говорю. Карилья никогда в жизни не…

– Да понятно, – перебивает он меня. – Я не об этом. Не потому ли я в нее влюбился, что она недоступна?

Я морщу лоб.

– Это как?

– Ну, чем больше я себя убеждаю, что она единственная и неповторимая, что или она, или никто – а на деле это означает никто, – тем дольше я благополучно уклоняюсь от темы. Понимаешь?

– От какой темы?

Он всплескивает руками.

– Ну какая это может быть тема? Любовь. Поцелуи. Держаться за ручки. Что-то большее. Вот это вот всё.

– Ах, вот ты о чем. – Я никогда не думала об этом в таком ключе. Но вообще, очень может быть, что он не так уж и неправ. Разве со мной не то же самое происходит? Я то и дело мечтаю о том, чтобы и у меня был парень, лучше бы, конечно, сразу большая и чистая любовь, – но в то же время сама мысль об этом кажется мне дикой.

Пигрит выпрямляется, шевелит плечами, как будто ему нужно стряхнуть с себя что-то.

– Ну да. Но тут я, конечно, зря волнуюсь, прямо скажем.

Я откашливаюсь.

– Ну я не знаю.

– В смысле?

– Может быть, тебе стоило бы как-нибудь заглянуть в аптеку. Ну, пока каникулы.

– В какую аптеку? – Пигрит не сразу понимает, к чему я клоню, но, догадавшись, широко раскрывает глаза. – Сюзанна?

Я киваю.

Он снова начинает тереть грудь.

– Ну ты же не всерьез…

Я откидываюсь назад, но не могу сдержать улыбку.

– Без комментариев, – заявляю я.

– Хм.

Я вижу, как загораются его глаза, и только тут мне приходит в голову, что у Сюзанны и Карильи есть некоторое внешнее сходство: большая грудь, светлые волосы… С той только разницей, что Сюзанна милая, а Карилья – редкостная тварь.

Какое-то время мы оба молчим. Довольно продолжительное время. С любым другим человеком это было бы некомфортно, но только не с Пигритом. Я наблюдаю за ним и представляю себе, как в один прекрасный день мы будем древними стариками, но всё еще друзьями. И сейчас мне хочется этого больше всего на свете.

Теперь-то мне, конечно, не удается избежать медицинского осмотра. В среду за мной приезжает полицейская машина и везет меня в сихэвэнскую больницу. Там помимо доктора Уолша меня ждет доктор Мухарра, она главврач клиники, а также ученая-биолог, специалистка по морской фауне из Куктауна, фамилию которой я не смогла запомнить, и эксперт по генной инженерии из Совета зоны, фамилию которого я не захотела запоминать. Тем более что это какая-то ничего не говорящая фамилия типа Миллер или Мейерс.

Четыре врача начинают меня тщательно изучать: они исследуют, измеряют и фотографируют мои глаза, уши, кожу, просвечивают меня с головы до ног, делают рентгеновские снимки, часами держат меня в томографе. Они берут у меня кровь и лимфу, анализируют мое дыхание, интересуются моими мочой и потом. Подключают меня ко всевозможным измерительным приборам, с которыми я должна нырять в расположенный в подвале больничный бассейн, пока они на своих мониторах отслеживают показатели и кривые и смотрят, что происходит, когда я дышу под водой.

Обычно в этом бассейне проводят лечебную гимнастику, и от тамошней воды у меня ужасно дерет горло, потому что она сильно хлорирована и потому что она пресная. Это, пожалуй, единственное знание, которое я выношу из всех этих пыток: мне лучше дышать морской водой, а не пресной.

И всё это время от меня ни на шаг не отходят две женщины-полицейские, чтобы я даже и не думала сопротивляться.

Так проходит среда, которая кажется мне самым длинным днем моей жизни.

Вечером мне звонит мисс Бланкеншип и рассказывает, что хотела навестить меня, но ее не пустили полицейские. Она спрашивает, как я, и при этом выглядит так, будто ее это реально интересует. Приятно осознавать, что ее расположение ко мне никак не связано с моими генами, поэтому я рассказываю ей про обследования. Чуть-чуть. Когда она становится бледной от возмущения, я решаю, что лучше остановиться. Что она может с этим сделать?

После этого, раз уж у меня в руках оказался планшет, я решаюсь посмотреть выпуск новостей, ссылку на который мне прислал Пигрит. К моему удивлению, это короткое интервью не с кем-нибудь, а с мистером Альваресом! С репортером он общается так же мрачно и ворчливо, как и со всеми, и заявляет:

– Не могу сказать ничего плохого о Сахе Лидс. Она прилежная ученица, воспитанная девочка, которая никогда не устраивала никаких скандалов. К тому же без нее парень утонул бы, разве нет? Вот о чем нужно говорить, если хотите знать мое мнение.

Я дважды пересматриваю видео, потому что не могу поверить своим ушам. То, что меня защищает именно мистер Альварес, в этом есть что-то… сюрреалистическое.

В четверг и пятницу обследования продолжаются, еще два длинных дня в моей жизни. К этому моменту у них уже есть полный анализ моего генома, огромная карта, которую они рассматривают на гигантском планшете. Мне приходится смотреть, как они все склоняются над ней и как эксперт по генной инженерии то тут, то там рисует закорючки рядом с какими-то фрагментами и говорит вещи вроде: «Вот. Сто лет назад это было запатентованной нуклеотидной цепочкой».

Это пытка, и, когда к вечеру пятницы она наконец заканчивается, я выжата как лимон. В пятницу Пигрит приходит навестить меня и рассказывает, что по городу шастают какие-то подозрительные личности, которых он раньше никогда в Зоне не видел. Я только киваю и говорю ему, что устала как собака и что единственное, чего хочу, – это лечь спать и в идеале не просыпаться года три.