Глава 7
Волк и Феникс

Ничего похожего на работу с Сергеем Курёхиным, Капитаном, мне в жизни не приходилось испытывать. В детстве я профессионально занималась гимнастикой, и наш тренер, суровый, неулыбчивый австриец, постоянно орал на нас, девочек, и больно шлепал по ногам за любое неверное движение. Домой я приходила с красными пятнами на бедрах и израненным самолюбием. Сергей гонял меня прямо из-за рояля. В его щенячьих глазах на гладко выбритом, матового цвета лице отражались пьянящая душа и мысли, угнаться за которыми было невозможно. Голос мой взлетал куда выше, чем когда-то тело на разновысоких брусьях или перекладине. Но, в отличие от гимнастики, каждая минута занятий с Сергеем доставляла мне подлинное удовольствие. У него был острый ум, а от мелодий его у самого Шекспира пошли бы мурашки по коже.

Я уже видела его на безумном концерте в подвале старого заброшенного дома и в роли клавишника в составе «Аквариума». Но с каждым новым приездом мне становилось все яснее и яснее, что я даже и близко не подошла к пониманию его гения. И хотя немного было в ленинградском андеграунде групп, в которых Сергей не играл или которые не продюсировал, больше всего он, наверное, известен как лидер «Поп-Механики» – безумного сборища разношерстных музыкальных пиратов, в которое было навалено все: джаз, рок, классика, авангард. Сергей дирижировал не палочкой, как обычный дирижер, а всем телом, размахивая руками, дергая головой и совершая гигантские прыжки. Он представлял собой неистощимый поток энергии, дерзкий, яркий и заливающий светом все вокруг. Концепции времени для него будто не существовало.

«Мы проводим нечто, – проговорил он однажды раздумчиво в разговоре на эту тему, – сами пока не понимая, что это, собственно, такое». Жизнь для него была как безлимитная кредитка.

В те дни мы часто проводили время втроем: Сергей, Борис и я. Сергей садился рядом со мной, мы сплетали ноги, а руки он закидывал мне на плечи. Так, удобно устроившись в его объятьях, я смотрела, как Борис пытался переключить каналы на огромной коробке старого телевизора. Я была потрясена, увидев, что работает только один канал, по которому передавали выступление хора юных пионеров. Вид этого унылого размытого черно-белого изображения показался мне логическим объяснением всплеска творчества и креативности этих ребят: ничто не отвлекало их от дела. У нас в Штатах американская мечта утонула в многочасовых бессмысленных просиживаниях у телевизора за разогретым в микроволновке ужином, но в Советском Союзе людям приходилось самим себе придумывать развлечения. Я взглянула на Сергея: в глазах его мелькали тайные мысли и песни, дожидающиеся возможности вырваться наружу. Чтобы разжечь внутри себя огонь, он не нуждался ни в телевизоре, ни в алкоголе, ни в наркотиках: внутри него и так пылало пламя вдохновения, которого хватило бы на тысячу человек.

«Джо», – произносил он, чтобы привлечь к себе внимание, а затем начинал пищать или выть, как волк. Из него, как из вулкана, бурными потоками выплескивалась энергия.

«Пошел ты…» – сквозь зубы цедил он любому, кто грозил запретить концерт, пытался угрожать его друзьям или втянуть его в какие-то правила и распорядки, когда он устраивал выступление прямо на улице без официального разрешения.

Сергей регулярно подшучивал надо мной, ставя меня нередко в неловкое положение. Ему ужасно нравилось, когда мы с Джуди вдруг обращались к незнакомым людям с чем-то малоприличным. Первая фраза, которой он меня обучил, была «болшой колбаса». Мы постоянно произносили ее друг другу, она стала для нас своего рода вербальным талисманом, и мне нравилось видеть, как он заливается от хохота, когда я вдруг прокричу ее на всю забитую людьми квартиру или прошепчу ее ему на ухо. На приемах в западных консульствах – французском, шведском, американском – он подговаривал нас подойти к дипломатам со словами, которые, клялся он, были традиционным русским приветствием. Нам было ясно по его едва сдерживаемой улыбке и задорному блеску в глазах, что учит он нас чему-то неприличному, но все равно мы делали, что он просил: потому, что это было весело, и потому, что это был Сергей. Он тихо отходил в сторонку и с гордостью наслаждался видом поперхнувшихся от изумления дипломатов, с вежливой улыбкой на устах и с паникой в глазах пытающихся сообразить, как им лучше всего реагировать на высказывания типа: «Поцелуй меня, дурак» или «Отсоси у меня сейчас».

Было бы неверно, однако, предположить, что все сводилось к словесной эквилибристике и рискованным малоприличным шуточкам. Превозмогая языковой барьер, мы писали вместе песни. Он, сидя за фортепиано, придумывал оригинальную мелодию и тут же своим мягким, ломким фальцетом, как выброшенный за дверь кот, напевал состоящую из импровизированной звуковой тарабарщины вокальную партию. Я записывала это все на свой Walkman и увозила домой, где придумывала к этим мелодиям английский текст и записывала готовую песню в лос-анджелесской студии. Он не уставал восхищаться качеством того, что может дать американская студия, а я не уставала восхищаться качеством того, что был в состоянии продуцировать его талант и его мозг. Он гордился тем, что делает собственную музыку, а не только «жалкие подражания Западу». К каждой песне он подходил со всем тщанием, отрабатывая тон, ритм, крещендо. Он хотел сделать то, что до него никто не делал.

«Джо!» – начинал он. За этим следовали неустанные попытки научить меня петь в разных стилях и в разном темпе, требования выйти из привычной зоны комфорта и из того, что я слышу у себя в голове. Ни один курс вокала или мастер-класс по технике написания песен в лучшей консерватории не могли бы дать мне то, что дал Сергей.

Как признанный классический и джазовый пианист, он мог выступать в «официальных» залах, огромные массивные двери которых были закрыты для других рокеров. В один из первых своих приездов я побывала на его выступлении в концертном зале в Ленинграде. Он сидел за роялем на двух поставленных под прямым углом друг к другу стульях, с прижатым к груди саксофоном. Кроме него, в концерте принимали участие знаменитая цыганская певица Валентина Пономарева и саксофонист Владимир Чекасин.

Он играл, полностью погруженный в музыку, колотя не только по клавишам, но и по установленному рядом барабану, а иногда отшвыривая этот барабан ударом ноги в дальний угол сцены. Его завораживающие пассажи заполняли все пространство. Забитый до отказа зал слушал в благоговении, и власти оставляли его в покое. Что-то было в Ленинграде, более расслабленном и свободном, чем Москва, что позволяло ему процветать в этом городе, несмотря на последовательное исключение за нонконформизм и хронические прогулы во всех музыкальных учебных заведениях, в которых он учился.

«Я очень высокого мнения о своих способностях», – сказал он мне однажды в интервью. Сергей знал, что он лучше многих других, но все равно относился ко всем нам с любовью.

Для меня он всегда был родной душой, особенно когда мы сидели тесно прижавшись друг к другу, как лучшие друзья. Для других он был «Капитан», но я всегда называла его «Папа» – за уверенность, эрудицию и авторитет и за то покровительство, которое он оказывал мне в моих поисках. Он был лидером не только своей безумной «Поп-Механики», но и нас всех: невероятной силы личность и острый взгляд пробуждали во всех вокруг неутолимый голод все новой и новой музыки, музыки, музыки.

«Джо», – как всегда, начал он как-то со своей неизменной улыбкой и таким же неизменным рыком. Оказалось, что рык означает приглашение мне в следующий приезд принять участие в «Поп-Механике». Я несколько раз выходила с ними на сцену, колотя по барабанам, подвывая бэк-вокал и прыгая, как сумасшедшая, в высоких военных сапогах и с ярко-красной губной помадой на лице. Находиться на одной сцене с ним было кайфом, не сравнимым ни с каким наркотиком. Это было как получить входной билет в самый разнузданный и крутой клуб на свете. В какой-то момент он вдруг поворачивается ко мне и говорит: «Спой-ка Turn Away». Это была одна из тех песен, что мы написали вместе. То, что получилось, с записанной мною студийной версией ничего общего не имело: он сильно замедлил темп и превратил песню в мощную, энергичную композицию, пронзительное слияние джаза, классики и рока. Я пела ее раза три-четыре на концертах «Поп-Механики», главным образом в рок-клубе и в последний раз в 1988 году в гигантском СКК. В глаза мне били разноцветные прожекторы, Сергей носился вокруг, как взмывший в небо воздушный шар, меня просто трясло от возбуждения. Ничего подобного я никогда в жизни не испытывала.

Дома я всегда ужасно боялась матери – ледяной красавицы, обладавшей при этом горячим нравом, способным в любой момент взорваться от проделок трех строптивых дочерей. В результате большую часть жизни я старалась не высовываться и вести себя по мере возможности послушно в надежде, что именно я стану объектом материнской щедрости и привязанности, пока на старшую сестру обрушиваются крики и проклятия, а Джуди тихо плачет под столом. Сергей пробудил во мне вкус к никогда прежде не испытанной и ничем не сдерживаемой свободе, и я наслаждалась тем безумством, которое он, как лесной пожар, распространял на весь андеграунд. Раз попав в этот круговорот, ты чувствовал, что не можешь и не хочешь из него выбраться, и я сломя голову ринулась в это неизведанное и ничем не скованное пространство, в которое нас зазывал Сергей с одной целью – показать, насколько большими и свободными мы можем в нем оказаться.

Одним из моих любимых представлений «Поп-Механики» в рок-клубе стало не то, в котором я пела, а то, в котором Сергей в полный рост продемонстрировал искусство художественного перформанса. Музыканты всех разнообразнейших стилей и видов музыки, художники, модели, мимы носились по сцене вместе с обделавшейся от страха лошадью и козлом, в обнимку с которым выплясывал свой безумный танец Африка, – в мини-юбке, с розовыми волосами и длинными серьгами. Сияние от него освещало весь зал. Сергей каким-то образом умудрялся руководить всем этим хаосом и превратить сборище резвящихся юродивых в цельную картину, сам при этом непринужденно разгуливая по сцене и чем дальше, тем более откровенно забавляясь происходящим. Происходящее было весьма характерным – Сергей и Африка беспрестанно испытывали систему на прочность, выявляли экспериментальным методом, как далеко они могут зайти в своих безумствах.

Сразу после того концерта Африку арестовали. Сам внешний вид его – переливающийся всеми цветами радуги дрэг-квин – был бесстыдной пощечиной зажатым и бесцветным облику, одеянию, взглядам и морали гебистов. Ему сказали, что его наряд позорит Советский Союз, но Африка был такой, какой он был: молодой, полный энергии и творческой дерзости, беззаветно преданный тому, что он делает, и совершенно не готовый ни извиняться за свои проделки, ни тем более отказываться от них в будущем. В группе «Новые художники» он был своего рода темным гением. Я соглашалась, когда слышала разговоры о сходстве его метода с провокационным гением его старшего американского современника и ментора Энди Уорхола. Работы Африки были насыщены советской символикой, призванной привлечь внимание и спровоцировать споры.

К арсеналу постоянно привозимых из Америки музыкальных подарков добавился теперь и арсенал подарков художественных: одежда, аксессуары, краски, холсты. В качестве благодарности художники дарили мне свои работы, которые я правдами и неправдами вывозила из страны.

«Это детские рисунки и картинки», – ничтоже сумняшеся говорила я таможенникам, с брезгливой гримасой рассматривавшим похожие на граффити работы моих новых друзей.

Они и вправду были почти детскими: яркие, красочные, брызжущие фантазией. Как неофициальные художники, «Новые» не имели доступа к настоящим качественным материалам и пользовались самыми примитивными подручными средствами: пластиковыми занавесками для ванн, шторами, кусками дерева и разноцветными футболками. Юфа, странный режиссер киноандеграунда с вечной улыбкой и пронзительным взглядом, своей допотопной восьмимиллиметровой кинокамерой снимал зловещие и в то же время невероятно смешные немые короткометражки, в которых покрытые с ног до головы грязью, кровью и шрамами «актеры» носились, как дикие звери, по заснеженным ленинградским окрестностям. Тимур Новиков, Евгений Козлов, Иван Сотников, Кирилл Хазанович, Густав Гурьянов, Африка, Олег Котельников, Андрей Крисанов и другие их друзья-художники творили то, что им подсказывала душа. Набор всевозможных самых неожиданных художественных материалов, которыми они пользовались, был так же неограничен, как их инстинкты. А потом они анализировали работы друг друга. Тимур Новиков и Иван Сотников придумали и сконструировали «утюгон» – то самое странное сооружение, что я видела на концерте Сергея в подвале, куда нас в самый первый приезд привел Борис. Утюгон представлял собой стол со снятой крышкой, к раме которого на проволоке подвешены железные утюги и гири. К металлу подключены звукосниматели, на проволоке и гирях играют смычком или барабанными палочками. Звук получается как у настоящего синтезатора.

Они писали и записывали авангардные музыкальные композиции, ставили совершенно сногсшибательные постановки и перформансы. В качестве образца для подражания у них в головах сидел Владимир Маяковский. Густав, выглядевший как воплощение Маяковского, был барабанщиком в «Кино», и именно его видение во многом сформировало уникальный внешний облик и стиль группы. В то же время это был человек с невероятно трудным характером. Вечно чем-то недовольный перфекционист, он был одним из немногих встреченных мною русских, который мог взорваться чуть ли не на пустом месте. В разгар репетиции «Кино» он мог отшвырнуть палочки, как будто это были ядовитые змеи, и выбежать из комнаты. Поводом для такой вспышки могла стать остальными и вовсе не замеченная мелочь.

Однажды мы оказались с Густавом вместе на заднем сиденье автомобиля, и он вдруг спросил у меня, не соглашусь ли я стать его девушкой. Я ответила, что прекрасно к нему отношусь, но в не таком смысле. Он был настолько расстроен, что тут же выскочил из машины и несколько дней со мной не разговаривал. Однако за этой вспыльчивой натурой таился искренний и добрый характер. Он, Виктор и Юрий были невероятно близки друг другу и как музыканты, и как друзья, и его обостренный талант играл решающую роль в группе. На многочисленных видео, которые мы с Джуди снимали, он может быть и мрачно-недовольным, и весело танцующим рядом со мной – как обычно, с оголенным торсом, а то и вовсе в трусах, с живыми, смеющимися глазами.

Как и их кумир Маяковский, все «Новые художники» были убежденными новаторами в творчестве. Они собирались и творили для себя и для своих друзей прямо на полу огромной комнаты в старом заброшенном здании, квартиру в которой Тимур каким-то образом сумел для них заполучить в качестве мастерской и в которой не было ничего, кроме притащенных ими материалов и пары случайных стульев. Я не уставала поражаться упорству и самоотверженности этих парней, готовых без остатка вкладывать свое время, сердце и душу в процесс создания, нимало не заботясь о конечном результате. Их не волновали ни деньги, ни зрители: то, что они делали, они делали исключительно из любви.

Однажды Тимур и Африка подвели меня к огромной, громоздкой картине, на которой был изображен злодейского вида, весь скособоченный человек в темных очках. Картина полностью закрывала высокое, как это было свойственно старым ленинградским домам, окно. Они отдернули холст и показали мне на другой стороне улицы массивное здание, с отраженными на нем лучами заходящего солнца.

– Это наш «Большой дом», – говорят они.

– Что? – с недоумением переспрашиваю.

– Здание КГБ. – Они быстро возвращают холст на место, а в глазах светится озорной огонек, будто, задернув картину-штору, они возвели непреодолимый барьер между своим бунтарским поведением и возможным осуждением его со стороны государства. Да уж, подумала я, нашли себе местечко для мастерской…

А еще «Новые художники» были одержимы Юрием Гагариным, знаменитым советским космонавтом, впервые облетевшим Землю на космическом корабле в 1961 году. Я находила у них много общего с Гагариным: так же, как и он, они были устремлены в будущее. Бледное, с неодолимым магнетизмом лицо Тимура выдавало в нем неброскую космическую силу, не считаться с которой было невозможно. По-английски он не говорил, но даже просто глядя на него, я не могла не чувствовать невероятную культуру, глубину и озорство его натуры. Лица на его замечательных портретах и автопортретах навсегда врезались мне в память.

Однажды зимой мы с Тимуром, Африкой и Джуди отправились на каток где-то на окраине Ленинграда. Джуди вела нашу взятую напрокат «Ладу» по обледенелым дорогам. Я сидела не пристегнутая рядом с нею впереди, развернувшись с видеокамерой в руках лицом к заднему сиденью, и снимала приплясывавших, кривлявшихся и корчивших рожицы под несущуюся из динамиков музыку Африку с Тимуром. Вдруг Джуди напугал заерзавший на скользкой дороге грузовик из соседнего ряда, и она резко ударила по тормозам. Мы врезались в грузовик, дешевый корпус нашей «Лады» захрустел вокруг нас, как песочное печенье. Мы выбрались на дорогу – бледные от страха, с головной болью и огромным багровым кровоподтеком на лбу и на лице Тимура. Оставив разбитую машину на заснеженной дороге, мы кое-как на попутках добрались до Ленинграда, едва обменявшись несколькими словами. С тех пор, на всем протяжении моего пребывания в Ленинграде, нас с Тимуром связывал этот поставивший нас на грань смерти случай, глубокое общее осознание недолговечности нашей жизни. Как бы высоко мы ни возносились, где-то там, за пределами нашего воображения, простирается огромная и непостижимая вселенная.

Африку же, как всегда, свалившиеся на него невзгоды трогали мало. Будь то арест или автомобильная авария, у него была невероятная способность отряхнуться и тут же двигаться по жизни дальше. Его мальчишеская внешность и тощая неуклюжая фигура были такими же вызывающими и несуразными, как и его прозвище. Он любил привлекать к себе внимание, был готов по просьбе Сергея выволочить на сцену и взвалить себе на спину козла. Для нас с Джуди он стал проводником по андеграунду, изо всех сил стараясь показать нам как можно больше за те короткие дни, что мы проводили в России. И в Москве, и в Ленинграде он водил нас по местам, куда иностранцы никогда в жизни не могли бы попасть. В обоих городах он был своим, знакомил нас с художниками, поэтами, музыкантами, ядерными физиками и подпольными кинематографистами. Он обладал бесчисленным количеством связей, был со всеми дружелюбен и прекрасно относился к людям. Просматривая сейчас сделанные тогда нами фотографии, я вижу, что Африка был всегда рядом, обнимая меня за плечи, а его заразительная улыбка – светлое пятно на черно-белом снимке.