Теперь тишину нарушает лишь тяжелое, судорожное дыхание Туне.

– Хорошо, – говорит мне женщина, и я слышу одобрительные нотки в ее голосе. – Очень хорошо.

Когда она поднимает взгляд, ее волосы немного сдвигаются в сторону, открывая словно высеченное из камня лицо; она смотрит на нас через плечо Туне. Ее загорелую кожу покрывает густая сеть глубоких морщин, пронизывающих тонкие губы, за которыми виднеются желтые зубы. А посередине красуются глубоко посаженные, блестящие желто-карие глаза.

Нетрудно распознать эмоции, прячущиеся в них.

Это не страх и не беспокойство. А возбуждение. Опьяняющее и восторженное, от которого ее слегка трясет.

– Ты, – говорит она и кивает в мою сторону. – Свяжи ему руки.

Что-то знакомое слышится мне в ее голосе, в манере произносить слова.

Я откашливаюсь. Не уверена, смогу ли ответить, но теперь, по крайней мере, язык меня слушается.

– Мне нечем связать его, – возражаю я, стараясь говорить как можно спокойнее, чтобы не испугать или не разозлить ее.

– На кровати лежит веревка, – отвечает она чуть ли не радостно.

Все так и есть; я вижу ее, медленно ведя взглядом по кроватям. Веревка выглядит старой и непрочной и находится в ногах одной из них.

Я медленно наклоняюсь и поднимаю ее. Грубые волокна царапают мои ладони.

– Хорошо, – хрипит женщина. – Теперь свяжи ему руки.

Она смачивает губы быстрым движением остроконечного языка.

Я поворачиваюсь и смотрю на Роберта. Тот встречается со мной взглядом; как ни странно, сейчас он выглядит спокойнее, чем был в церкви, словно сумел взять себя в руки перед лицом реальной опасности.

Повернувшись назад, я обнаруживаю, что старуха больше не смотрит на меня. Ее взгляд направлен на Туне. Грязные зубы обнажаются – на лице появляется некое подобие улыбки.

– Ты думала, тебе повезет на этот раз? – спрашивает она с таким видом, словно меня и Роберта здесь нет. – Считала, сможешь спокойно распространять свой яд? Что больше нет никого, способного остановить тебя? Но я здесь. Я осталась.

Она издает хриплый каркающий звук, который, наверное, должен означать смех.

– Я сразу узнала тебя. Знала, что ты вернулась. Тебе понравилась моя песня? Ты помнишь ее? Под эту песню ты умерла, ведьма. Я хочу напомнить ее тебе…

Весь мир балансирует на кончике ее ножа.

Старуха поворачивает голову; теперь она смотрит на меня. При этом движении бóльшая часть ее лица открывается от волос, и теперь у меня есть возможность еще лучше рассмотреть ее. Некогда аккуратный носик сейчас почти не выделяется на фоне дряблой кожи. У нее короткие редкие ресницы. И родимое пятно под глазом, темное и удивительно элегантное, напоминающее нарисованную мушку из тех, какие когда-то использовали в качестве искусственного украшения.

– Пришло время, – говорит старуха. – Нам надо покончить с этим.

Она впивается в меня взглядом – и дергает Туне за волосы так, что ее голова запрокидывается назад, а горло полностью открывается ножу.

– Ты вернешь их мне, слышишь? Я знаю, что это была ты, – шипит старуха на ухо Туне. – Ты слышишь, как они поют? Они ждут меня. Они вернутся ко мне. Я заберу тебя с собой туда, и ты вернешь их, шлюха.

Последнее слово она фактически выплевывает, и в ее устах оно звучит неестественно. Старуха произносит его, как это сделал бы ребенок, на пробу; оно явно непривычно для нее.

Может, благодаря этому истина доходит до меня? Или эта ее странная детская манера разговаривать помогает мне постепенно разглядеть в старушечьем облике хорошо знакомые семейные черты? Проницательный взгляд и все прочее, что остается постоянным, несмотря на все старания возраста изменить облик человека…

Хотя, пожалуй, все дело в родинке. Ничего больше и не требуется.

– Айна? – говорю я.