Моим глазам требуется несколько секунд на привыкание к церковному полумраку, и за это время я успеваю удариться бедром об одну из скамей. Грубо выругавшись, что на самом деле для меня нехарактерно, продолжаю путь. Там, внутри, тепло, неподвижный воздух уже прогрелся от солнечных лучей, пробивающихся внутрь сквозь растрескавшиеся стекла. Я закрываю дверь за собой, сажусь на один из стульев и закрываю лицо руками. Пытаюсь дышать медленно и глубоко. Вдох и выдох.

Справлюсь ли я?

Я должна. Пусть и нахожусь не в лучшей форме, испытывая постоянный стресс. Тот звук из рации постоянно отдается эхом в моей голове. Нечеловеческий, ни на что не похожий вопль.

Скорее всего, его издала Туне, кому же еще… И она же находилась в автомобиле. Если там действительно кто-то был… Да, голос вроде бы другой, но он вполне мог принадлежать ей. А что? Ведь Туне, которую я знаю, пожалуй, имеет мало общего с той Туне, которая прячется сейчас где-то в городе…

Но в конечном итоге это не играет никакой роли. Мне надо идти туда. Если есть хоть один шанс, что она там, я просто обязана найти ее.

Когда открывается дверь, я тихо спрашиваю:

– Ты хочешь составить мне компанию?

Я ожидаю услышать голос Макса. Думаю, что он скажет «нет». Не получив никакого ответа, поднимаю взгляд.

Эмми уже успела закрыть дверь за собой. Она смотрит в окно, в направлении кладбища. Солнце, подобно опытному визажисту, затушевывает своими лучами следы усталости, грязи и возрастных изменений на ее лице.

– Ты не сможешь помешать мне пойти туда, – говорю я ей, хотя сама где-то в глубине души надеюсь, что она сумеет сделать это.

– Да нет, – отвечает Эмми. – Я, конечно, смогла бы. Если б попыталась.

Ее самоуверенность сильно задевает меня; страх отступает на второй план, его место занимает злость.

– У меня не укладывается в голове, как ты можешь оставаться сейчас здесь, внутри, – говорю я ей. – Если б ты не уехала, этого не случилось бы, ты же понимаешь? Если б ты находилась здесь, как якобы намеревалась, Туне никогда… никогда…

– Я знаю, – перебивает меня Эмми резко. – О’кей. Я знаю. Знаю.

От удивления я не могу произнести ни слова.

– Ты ведешь себя так, словно одна из всех нас волнуешься за Туне, – продолжает она, лишь сейчас переводя взгляд в мою сторону; ее глаза мерцают зелеными огоньками. – Как будто ты единственная здесь, у кого есть чувство ответственности и обеспокоенности. Неужели трудно понять, как это обидно для остальных? – Разводит руки в стороны. – Все хотят быть героями, Алис! Все хотят мчаться куда-то и спасать всех и вся, но это не кино! Не одна из сказок твоей бабушки! Да, сейчас мы в Сильверщерне, но это вовсе не означает, что нам известно, чем закончится эта история. Туне взорвала наши машины. Если верить тебе, у нее нет склонности к насилию, но она больна. Я готова согласиться, что она не контролирует свои поступки, но ты понятия не имеешь, на что она способна в таком состоянии! Как, по-твоему, все произойдет? Ты поговоришь с ней ласковым голосом, обратишься к тому доброму началу, которое осталось в ней, – и психоз, как по мановению волшебной палочки, пройдет и она снова станет здоровой? Так не бывает!

Эмми машинально проводит пальцами по волосам. Я встаю со стула и открываю рот, собираясь ответить, но она успевает раньше меня.

– Я пытаюсь оставаться прагматичной, Алис. Стараюсь быть взрослой. Кому-то ведь надо быть такой, да? Жить в реальности, а не в мире иллюзий.

– Да, – выдавливаю я из себя вместе со всем ядом, накопившимся за семь лет, прошедших со времени нашей размолвки. – Прагматичной и взрослой. Ты же всегда такая? Не стоит ни за кого бороться. Напрягаться. Пытаться спасать других. Лучше сдаться и просто идти своей дорогой.

Эмми таращится на меня.

– О чем ты, черт побери, говоришь?

– Я знала, что поступаю неправильно, – цежу я, устало смеясь над собой. – Сама во всем виновата и понимаю это. Знала ведь, какая ты. И все равно попросила тебя участвовать в проекте. Я боялась, что ты будешь работать спустя рукава – в моем понимании ничего хуже и быть не могло. Я в курсе, что тебе наплевать на мой фильм, и это я могла стерпеть. Но когда ты пытаешься заставить нас бросить…

Мой голос срывается; я трясу головой, пытаюсь продолжить, но связки подводят меня.

– Ведь именно этим ты обычно и занимаешься, не так ли? Бросаешь людей, когда более всего нужна им. Не понимаю, чему я, собственно, удивляюсь. Однако ты не заставишь меня, Эмми. Не заставишь стать такой, как ты.

Я вроде как облегчила душу, высказавшись, и должна чувствовать себя соответствующе. Но ощущаю лишь усталость, усталость и печаль. Только проведя по глазам тыльной стороной руки, понимаю, что плачу.

– Значит, ты у нас помнишь всё? – хрипит в ответ Эмми.

Качая головой, я шепчу:

– А что, по-твоему, я должна помнить? Пожалуйста, расскажи мне. Просвети меня, какова она, реальность. Ты же всегда хорошо разбиралась в подобных вещах. Умела объяснить мне, что все мои ощущения ошибочны…

Эмми смотрит на меня, и ее глаза блестят; заметив это, я резко замолкаю.

– А как, на твой взгляд, мне тогда следовало поступить, Алис? – спрашивает она. – Ответь. Поведай мне, что еще я могла сделать. Я старалась изо всех сил. Я любила тебя, Алис…

Ее губы дрожат, когда она произносит это.

– Ты была мне как сестра. Знаешь, какую боль причиняло видеть тебя такой? Как ты довела себя до столь ужасного состояния, что едва могла встать с кровати? Помнишь, как ты три недели ночевала у меня и отказывалась даже принять душ, поскольку, цитирую, вода вредила твоей коже?

– И ты, значит, страдала от этого? – спрашиваю я с усмешкой.

– Само собой! – восклицает Эмми, и ее крик эхом отлетает от стен маленькой комнаты. – Естественно, у меня душа за тебя болела! Ты, моя лучшая подруга, гибла у меня на глазах, а я не знала, что делать! Я записала тебя на прием к врачу, а ты отказалась идти к нему! Я упросила твоего научного руководителя, чтобы тебя не исключили. Я испробовала все, до чего только смогла додуматься, но этого оказалось недостаточно. Ничего не действовало. Ты не хотела никуда идти и ни с кем разговаривать, отказывалась пить таблетки. Не желала принимать помощь. И даже… жить.

Эмми сбивается, произнеся последние слова, как будто они слишком тяжело дались ей.

– В первый раз, когда ты заявила о своем желании умереть, я позвонила своей маме – и просто плакала, Алис. Я не могла даже говорить. Только ревела. Мне было тогда двадцать два, я очень устала и не знала, что делать. Не представляла, как спасти тебя. Мама сказала мне, что ты можешь утопиться и потащишь меня за собой. А также что нельзя помочь человеку, если тот не хочет принимать помощь. Но я все равно попыталась. Поскольку любила тебя. Я хотела только одного: чтобы ты выздоровела.

Она качает головой. Ее спутавшиеся рыжие космы мотаются над плечами из стороны в сторону.

– Но в конечном итоге я выдохлась, Алис, – говорит Эмми, вытирая глаза широким жестом руки. – Да… Я так и не простила себя за это. И ты явно тоже. Я понимаю тебя. Когда ты связалась со мной относительно данного проекта, я очень обрадовалась. Поскольку знала, как много он значил для тебя. Я подумала, раз ты сама дала знать о себе и пригласила меня участвовать в нем, то, пожалуй, простила. Ты ведь захотела, чтобы я приняла участие в реализации твоей мечты…

Эмми качает головой.

– Мама отговаривала меня принимать твое предложение. Но Роберт выразил желание присоединиться в качестве оператора, а я… я просто хотела верить, что не ошиблась. Что ты протягиваешь мне руку в знак примирения… – Она переводит дыхание. – Однако уже при первой встрече стало ясно, что ты по-прежнему ненавидишь меня. Поэтому я попыталась держаться с краю и просто делать свою работу.

Она опять качает головой, затем улыбается. Влажные от слез губы дрожат. Это так не похоже на нее…

– Я искренне верила в твой фильм, Алис, да будет тебе это известно. Считала, что он получится фантастическим. Мы могли бы создать нечто особенное.

Я чувствую привкус соли во рту. Почти не вижу ее больше. Тело сотрясается от рыданий, пол плывет перед глазами; я прилагаю все усилия, стараясь удержать себя в руках.

– Я не ненавидела тебя, – мямлю, с трудом произнося каждое слово. – И не ненавижу сейчас. Ну, может, пожалуй, когда-то… Поскольку ненавидела саму себя. И мне было так одиноко… А когда ты исчезла, не осталось никого, кроме меня самой. Никого.

Я снова с силой вытираю глаза, давлю на них пальцами и на несколько секунд по собственной воле погружаюсь в темноту, прежде чем убираю руки.

– Именно поэтому я и не могу оставить Туне. Надеюсь, ты понимаешь меня? Не из-за желания стать героем, устремиться навстречу опасности и спасти мир. Просто она там одна… и ты была права – исключительно по моей вине. Она ведь завязала с таблетками ради возможности принимать болеутоляющее, поскольку заметила, как мне хочется, чтобы она осталась. Из-за меня ее болезнь дала знать о себе снова, и я не могу… не могу оставить ее там.

Мне становится немного легче, словно внезапно прекратила ныть старая рана. Но я еще не уверена, действительно ли она начала заживать – или вскоре воспалится с новой силой.

Эмми закрывает глаза – и тут же снова открывает их. Они выглядят еще более зелеными – сейчас, когда покраснели от слез.

– О’кей, – говорит она. – Тогда так и поступим.

– Тебе незачем идти со мной, – отвечаю я.

Эмми еле заметно улыбается.

– Да нет, – возражает она. – Я просто обязана. И ты не сможешь помешать мне.

– Я, конечно, смогла бы, – отвечаю я, улыбаясь в ответ дрожащими губами. – Если б попыталась.

Эмми открывает дверь.

– Пошли. Соберем наших парней и отправимся в дорогу.

Я подхожу к ней и останавливаюсь.

Это не кино. В фильме мы обняли бы друг друга и стали лучшими подругами снова, раз и навсегда. Но такого не будет. Я уверена, мне придется жить с остатками этой боли до конца своих дней. Наши прежние отношения никогда не восстановятся. Но, пожалуй, все будет уже не столь плохо. Наверное, мы все-таки сможем общаться…

– Я рада, что ты не утонула со мной, – говорю я.

Эмми медленно кивает.

– Я рада, что ты не утонула, – отвечает она.