Сейчас
Я вижу сквозь веки, как свет начинает меняться.
Мне кажется, я совсем не спала ночью. Дремала, конечно, – но, по-моему, мне так и не удалось отключиться полностью хоть на минуту. Несколько раз начинался дождь, и я просыпалась всякий раз, как только его капли начинали барабанить по крыше. Вдобавок пол твердый и холодный, а немногие одеяла, которые нам удалось найти, тонкие, как бумага, и настолько грубые, что царапают кожу. В результате я чувствую себя скверно. Слышала, как другие вставали и меняли друг друга – мы договорились дежурить по очереди, кинув жребий, и мне досталась последняя смена.
Серебристо-серый свет зарождающегося дня превращает мои веки в сети из тонких нитей-сосудов. Темнота уже явно сдала свои позиции. Дождь закончился, и клочок неба, видный с того места, где я лежу, выглядит бесцветным, как ему и полагается выглядеть на границе между ночью и днем.
Сажусь на полу, морщась от боли в онемевшем теле и от неприятного запаха изо рта. Понятное дело после ужина из воды, меда и рыбных консервов…
Бросаю взгляд в сторону дверей. Эмми сидит на полу, спиной к церковной скамье и входу. Она подтянула одну ногу к груди, ее волосы распущены и cпадают рыжей паклей на плечи.
– Эмми, – тихо говорю я, приблизившись к ней. – Я могу сменить тебя.
Она смотрит на меня сквозь свои волосы. Ее взгляд ясен и сфокусирован. Усталость выдают лишь темные круги под глазами и бледность губ.
– О’кей, – говорит она. Поднимается и направляется к спящему Роберту, устраивается на одеяле позади него и сворачивается в клубок.
Скамья не мягче, чем церковный пол, но она в любом случае несколько удобнее. Я наклоняюсь и подтягиваю к себе бутылку, на дне которой еще осталась пара сантиметров воды. После недолгих колебаний все-таки допиваю ее, размышляя, что, пожалуй, смогу снова сходить за водой, когда проснутся остальные. С ее помощью мне удается хоть немного справиться с дурным запахом изо рта. Потом откидываюсь назад и жду, пока полностью рассветет.
Если уж мне все равно суждено сидеть и бодрствовать, лучше заняться документами из бабушкиного дома, чем оставаться наедине с собственными мыслями.
Рассматривая верхнюю кучу, я понимаю, что мои догадки оказались правильными. Это несколько счетов, на которых кто-то – возможно, Эльза – убористым почерком написал «Оплачено», и я обнаруживаю, что вглядываюсь в них дольше, чем они того заслуживают. Но речь ведь идет о моей прабабушке…
Я видела ее лишь на одной фотографии – семейном портрете, взятом бабушкой с собой в Стокгольм. Айна на нем еще маленькая угрюмая девочка на пороге полового созревания, с прямыми темными бровями и короткими пепельными волосами, в клетчатом платье, из-за которого она, возможно, выглядела моложе, чем была на самом деле. Она щурилась в объектив, и ее угрюмые глаза контрастировали с натянутой улыбкой. Под левым глазом Айна имела родимое пятно, выглядевшее так, словно его нарисовали фломастером. Благодаря ему она напоминала французскую аристократку или звезду немого кино. Наверняка оно могло придать Айне особый шарм в более взрослом возрасте.
Бабушка, шестнадцати- или семнадцатилетняя на том же снимке, не отличалась какой-то особой красотой, как часто случается со старыми родственниками на фотографиях из их юности; у нее были квадратная челюсть и слегка растрепанные волосы. Но уже тогда она даже внешне производила впечатление волевого и мудрого человека. Меня всегда удивляла ее красивая улыбка, то, как она смеялась прямо в камеру с самоуверенностью девочки-подростка, свято верившей в свое счастливое будущее, в то, что скоро весь мир упадет к ее ногам.
Стаффан и Эльза стояли позади них в классических для таких снимков позах. Он – высокий, с довольно заурядным лицом, если не считать широкой и обаятельной улыбки – обнимал Эльзу одной рукой таким образом, что это выглядело на удивление нежно, склонив к ней голову, тем самым как бы давая понять, что все его мысли и чувства устремлены в ее сторону. Назвать моего прадеда стильным не поворачивается язык, но он определенно был симпатичным.
Эльза безоговорочно являлась центральной фигурой фотографии, что, похоже, соответствовало ее роли в семье. Дородная и только перешагнувшая рубеж пятого десятка, одетая в юбку и блузку типичного для пятидесятых годов прошлого столетия покроя, из более подходящей для молодых девчонок цветастой ткани, она выглядела женщиной, которой, при мысли о роде ее занятий, лучше подошли бы брюки и практичная обувь. Ее лицо имело такую же прямоугольную форму, как и у бабушки, с удивительно полным ртом, также характерным и для Айны, что не составляло труда заметить, если присмотреться внимательнее. Губы сложились в еле заметную, чуть ли не озорную улыбку, притягивавшую взгляд, поскольку она не соответствовала остальной внешности. У нее были вьющиеся волосы, оформленные в виде строгой прически – вероятно, также исключительно ради данной фотографии, – а под пышной челкой прятались светлые глаза, уверенно смотревшие в объектив. Руки прабабушки покоились на плечах Айны, и они были почти такими же, как у бабушки, и тоже с простым обручальным кольцом на пальце.
Своими руками она помечала каждый оплаченный счет соответствующей короткой надписью. И так все обстояло до декабря 1958 года.
Потом начали появляться другие пометки.
«Поздний платеж».
«Отсрочка».
«Отсрочка».
«Аннулирован».
На последних двух счетах вообще нет никакой надписи.
Я сижу с тонкими коричневыми листочками бумаги, разложенными на моем колене, и всматриваюсь в них несколько секунд. От усталости у меня перед глазами все плывет.
Под счетами лежат три листочка, найденные мною в ящике с нижним бельем. Они почти не пострадали – счета защитили их от моего вандализма.
И исписаны они тем же почерком, каким сделаны пометки на финансовых документах. Но все-таки там он выглядит иначе. Буквы меньше, а промежутки между словами большие, из-за чего они выглядят следами от больших шагов. Строчки неровные, прыгающие, чернила размазаны в нескольких местах.
Наверху нет даты, а в начале – обычного приветствия, поэтому, едва склонившись над ними и пробежав глазами начало текста, я понимаю, что передо мной письмо.
Маргарета, я пишу тебе, поскольку, по-моему, просто обязана сделать это. Не вижу никаких других вариантов.
Я знаю, что ты занята и у тебя вот-вот родится ребенок. А также что у вас не так много места. Но, пожалуйста, прими меня, своего отца, свою сестру и Биргитту у вас в Стокгольме. Я надеюсь, это только на короткое время, но, как твоя мать, умоляю помочь нам в нашей беде.
Ситуация здесь стала гораздо хуже, чем я могла себе представить. Весь город будто впал в транс, и твоя сестра вместе с ним. Люди относятся к пастору так, словно он сам Бог-Отец, но лично мне он начинает казаться демоном в человеческом обличье. Из-за него весь приход сошел с ума. Я слышала, как странно они разговаривают во время церковной службы. Каждый день на закате солнца их песнопения разносятся на весь город.
Сейчас уже осталось не так много людей, не попавших под влияние пастора, и твоя сестра – его правая рука. У меня такое чувство, словно я вот-вот потеряю ее. Она перебралась в церковь и ночует там, и я боюсь, что с помощью яда, который он вливает ей в уши, ему уже удалось полностью настроить ее против нас. Надо забрать ее отсюда, пока не станет слишком поздно.
Я понимаю, что тебя наверняка интересует, при чем здесь Биргитта. Знаю, это дополнительная обуза, особенно если вспомнить о том, какая она теперь, но я не осмелюсь оставить бедняжку здесь. Пастор Матиас и его приход ненавидят ее. Они называют Биргитту ведьмой и исчадьем зла и говорят, что она одержима демонами и служит самому дьяволу. Боюсь, они могут причинить ей вред, если я оставлю ее. Она же не в состоянии защитить себя.
Сейчас я даже не уверена, что они следуют христианскому учению. Их мессы начали проходить в старой
Здесь письмо прерывается. Ни точки, ни привычного окончания. Как будто что-то случилось и Эльзе пришлось отложить его в сторону посреди предложения, засунуть в ящик с бельем, а потом она не озаботилась закончить его.
Или не смогла…
