Я расположилась на одном из старых стульев в часовне. Под моим весом его подгнившая обшивка лопнула, развалившись на множество частей так, что цветочный узор, прежде украшавший ее, почти не рассмотреть. Когда я садилась на стул, его ножки отчаянно заскрипели, но он выдержал.

Солнце за окном уже начало медленно опускаться к горизонту. Мои усталые глаза наблюдают за ним. Не знаю, как долго я просидела вот так. Вряд ли более часа. Я закрыла за собой дверь, и еще никто не заходил ко мне сюда. Я пока и сама не понимаю, разочарована этим или нет. Тишина, царящая здесь, внутри, действует усыпляюще, утешает; тут мне не с кем воевать. Но одновременно ничто не может отвлечь меня от тяжелых мыслей.

О Туне. О Сильверщерне. О моем фильме, которого никогда не будет. Пожалуй, мне не следует думать о нем сейчас, когда весь мир перевернулся с ног на голову и стал неузнаваемым, но я все равно делаю это. Я мечтала о своем фильме более двадцати лет. А теперь, когда до него, казалось, уже рукой подать, все мои надежды внезапно рухнули, разбились вдребезги, словно упавшая на пол любимая ваза.

Услышав скрип ржавых дверных петель за спиной, я вздрагиваю и оборачиваюсь.

– Как у тебя дела? – спрашивает Макс.

В руке у него наполовину полная фляжка с водой. Прежде чем я успеваю ответить, Макс входит и закрывает дверь за собой.

– Я подумал, ты захочешь немного попить, – говорит он и осторожно делает несколько шагов в мою сторону.

Мне неудобно сидеть, когда он стоит, поэтому я поднимаюсь со стула. Макс останавливается и, еле заметно улыбаясь, протягивает мне фляжку.

После недолгого сомнения я беру ее и подношу ко рту. Пью большими глотками. Вода теплая и имеет привкус пластика, но она промывает и смягчает мне рот и горло, и внезапно я понимаю, что очень голодна.

– Она лежала в моем рюкзаке, – говорит Макс. – И вот несколько протеиновых батончиков, если хочешь.

Я опускаю фляжку. Она прозрачная, из твердой пластмассы с белыми деталями, со скругленными углами и продолговатой формы, напоминает «Айфон». Возможно, фляжка изготовлена вручную из нетоксичного материала и стоит больше, чем моя обувь.

– Чего ты хочешь, Макс? – спрашиваю я.

Вопрос явно оказывается для него довольно болезненным, вопреки моим ожиданиям, но я не жалею об этом.

– Просто хотел проверить, все ли с тобой нормально, – говорит он.

– Нет, – отвечаю я. – Ненормально. Со мной все плохо. А сейчас можешь идти. Возьми.

Я пытаюсь протянуть ему фляжку, но Макс не берет ее. Он явно переживает, судя по морщинкам вокруг его рта и печальным глазам. У него ужасно узкие брови; я никогда не замечала этого раньше. Они выглядят неживыми, напоминая полоски, нарисованные на лице куклы.

– Ты сердишься на меня? – спрашивает он.

Я впиваюсь в него взглядом.

– Сержусь? – говорю, проводя пальцами по волосам и издавая некое подобие хриплого смеха, отчасти напоминающего всхлипывания. Мои волосы сальные и жесткие, местами спутались, пальцы застревают в них, дергают узелки, и это причиняет мне боль.

– Алис, милая… – говорит Макс и делает шаг ко мне, но я качаю головой. Цежу:

– Сержусь – слишком слабое слово, чтобы описать то, что я чувствую. У меня просто не укладывается в голове, как ты мог так поступить, Макс. Я…

Мои губы дрожат. Я перевожу дыхание.

– Я верила, что могу положиться на тебя, Макс, – больше, чем на кого бы то ни было из всех нас. Понимаешь? Считала, что, как бы все ни сложилось, ты будешь на моей стороне.

Когда Макс отвечает, он делает это мягким и рассудительным тоном, резко контрастирующим с моим неуверенным, взволнованным.

– Мне требовалось сказать что-то, Алис, – говорит он. – У меня не оставалось выбора. Ты же знаешь, я никогда не сделал бы тебе ничего плохого. Никогда. Но они заслужили того, чтобы знать правду. – Уголки его рта загибаются вниз.

– Но я не имела права рассказывать об этом, – мямлю я.

Пустое. Каждый раз, когда я повторяю этот аргумент, он даже для меня самой выглядит все более слабым. Примерно так происходит с бумагой, если раз за разом сгибать ее в одном и том же месте, – там она и порвется.

– Они заслужили того, чтобы знать правду, – настаивает Макс. – Именно поэтому я и рассказал.

Отчасти он прав. Другим нужно было знать о болезни Туне, о том, что она была немного не в себе.

– Дело не в том, что ты сказал это, – говорю я. – Теперь они считают ее опасной. Хотят оставить там, снаружи, а она, скорее всего, ужасно напугана… – Качаю головой.

– Это слишком рискованно, – отвечает Макс. – Я знаю, ты скажешь, что Туне неопасна, но она же не в себе. И Сильверщерн наверняка тоже подействовал на нее. Лучшее, что мы можем сделать для Туне, так это убраться отсюда и привести помощь.

Он осторожно, еще на шаг, приближается ко мне.

– Я не хотел причинить тебе боль. Ты должна это знать. Я просто сделал то, что требовалось сделать.

Я не хочу слушать его, поскольку, как бы разумно он ни говорил, меня по-прежнему не покидает ощущение обмана. Однако могу ли я полагаться на свои ощущения? Ничто из того, во что я до сих пор верила, не сбылось.

– Иди сюда, Алис, – говорит Макс и заключает в объятия мое напрягшееся, как струна, тело. Он теплый и потный под вязаным свитером, мне щекочет ноздри запах его резкого дезодоранта.

– Скоро мы уберемся отсюда, – бормочет Макс мне в плечо. – Скоро все закончится. Мы справимся с этим.

Я позволяю себя обнимать, но не в состоянии сделать то же самое в ответ.

В конце концов он отпускает меня, отступает на шаг назад, смотрит мне в глаза и улыбается.

– Хочешь есть? Я схожу и принесу тебе протеиновый батончик.

Я втягиваю носом воздух и киваю.

– Да. Большое спасибо.

Макс уходит и закрывает за собой дверь.

Возвращаюсь к моему стулу и сажусь. После всех этих переживаний, а также от выпитой воды у меня начинает ныть живот. Или это просто голод…

Что-то в стуле колет меня. Тихо чертыхаясь, я поднимаюсь и ощупываю сиденье. Там ничего нет. Но неприятное ощущение остается, даже когда я стою. И причина, похоже, таится в заднем кармане.

Я сую в него руку и извлекаю стопку смятых бумаг.

Ага, вот в чем дело…

Здешние записи, что я захватила с собой из фургона. Мы нашли их на стоящем предо мною столе уже, кажется, целую вечность назад.

Онемевшими пальцами разворачиваю бумаги, держа их в одной руке, и разглядываю. На самом верхнем – странные каракули, некое подобие детских рисунков на тему спиралей и человечков. Бумаги почти разрушены моим обращением с ними. Мне больно смотреть на то, как сильно они пострадали.

Из соседнего помещения до меня долетают слабые звуки разговора между Максом и Робертом; здесь же царит тишина. Дело идет к вечеру, и солнечный свет уже не такой резкий, как ранее; он приобретает золотистый оттенок.

Подожди-ка…

Я заставляю себя сфокусироваться на примитивно изображенных человечках. Они выглядят так, словно кто-то рисовал их мелками, неумелой рукой. Внимательно разглядываю их.

У одного большой, как дыра, черный рот.

Расположенное над раковиной окно смотрит на запад, в сторону медленно опускающегося солнца. И кладбища. Я перевожу взгляд с бумаг на стол, на котором мы нашли их. Разговор, звуки которого едва долетают из церкви, сейчас абсолютно не заботит меня; я думаю о мужчине с ангелоподобным лицом, который сидел за этим столом почти шестьдесят лет назад и писал, и переписывал свою проповедь.

Как мог этот рисунок оказаться среди его текстов?

Я знаю, где видела раньше похожие изображения. Выполненные топорно, словно рукой ребенка, хоть это и не так.

Я заметила таких же человечков сегодня утром (а ведь как будто вечность прошла!) на столе Убогой Гиттан.

Но как они попали сюда?