Я с Уиллом общалась два года. Началось у нас еще до их первого альбома, а завяло, когда около года прошло после «Уайлдинг-холла». Я не их поля ягода: ни с фолком, ни с музыкой вообще не связана. Я ходила в Школу искусств Слейда, там их впервые и услышала. Они выступали в нашей кафешке, безо всякой сцены, публики всего душ тридцать набралось. Но меня они впечатлили. Особенно Уилл. Прямо конфетка: крупный, длинные волнистые рыжие волосы, усы… Бороду-то я его заставила сбрить, когда мы начали встречаться.

Парни из фолк-тусовки обычно носили вельветовые штаны и фланелевые рубахи; думаю, хотели закосить под мужественных трудяг. Те, кто играл рок-н-ролл, рядились по-павлиньи: Карнаби-стрит, «Бабуля на выезде» – в таком духе. Уилл – да и все в группе – выглядели именно так. Когда я в первый раз его увидела в арт-школе, он был в замшевых сапогах гармошкой и пиратской рубахе. Золотой серьги, правда, не было – кажется, серьгу ввел Дэвид Боуи.

В общем, выглядел Уилл эффектно и сразу меня зацепил. В те дни студентке художественной школы полагалось иметь бой-френда-музыканта. Да я и сама смотрелась неплохо. Поначалу ревновала к Арианне, конечно, но она быстро исчезла.

Теперь даже грустно вспоминать. Мы с Арианной могли бы подружиться. Но тогда женское самосознание еще не развернулось в полный рост – во всяком случае, у меня: я оставалась довольно консервативной. Дурацкое перетягивание самца: он мой! – нет, мой! Я не особенно усердствовала, но, к моему стыду, мысли такие копошились. И по поводу Лесли тоже.

Но только сначала. Лесли всегда держалась запросто, как свой парень. Могла перепить кого угодно. И перепивала не раз. Мы с ней отлично поладили. С годами как-то потеряли связь, но не ссорились, ничего такого. Я бы с удовольствием с нею снова повидалась.

У нас с Уиллом сразу все закрутилось. Он не давал мне особых поводов для ревности. У фолк-музыкантов тоже бывают фанатки, но не как у рокеров, когда четырнадцатилетние девчонки пачками вешаются на мужиков.

Конечно, я расстроилась, когда их сослали на лето в Гемпшир. Их босс, Том Харинг, однозначно дал понять, что мне там нечего делать, как и любому другому, кто не входит в группу. Мы с Уиллом болтали каждые выходные, разок он даже приехал в Лондон, всего на одну ночь. Прошел месяц, и я отправилась к нему в гости. Кажется, в конце июня.

Не хочу показаться суеверной, но я сразу почуяла неладное. Смейтесь сколько угодно, но у меня профессиональное чутье, я этим уже три десятка лет весьма неплохо зарабатываю.

Уайлдинг-холл оказался дурным местом. Нет, погодите, слово не то. Категории добра и зла, христианской морали и нравственности тут не подходят. Нужно копать глубже. Меня охватило ощущение неправильности, искривленности, дисбаланса – и опять-таки в доме не было ничего такого, что наводило бы ужас. Ни перевернутой мебели, ни разбитых окон. Обыкновенный беспорядок, какой бывает в берлоге двадцатилетних юнцов. Столько мне самой тогда и было, двадцать, – так что не сочтите меня безумной старухой, которая любого шороха пугается.

Но едва я зашла в тот старый дом, сразу насторожилась. Пожалуй, еще раньше. Из Лондона я добралась до Фарнхэма, потом на попутке. Меня подобрал славный старичок, тамошний фермер, который доставлял им продукты. Пикап у него был не моложе хозяина.

– В Дурную усадьбу едешь, значит? – говорит. – Залазь. Мне как раз туда.

Вез корзину яиц и зелень для обитателей Уайлдинг-холла. Мне с ним очень повезло – вряд ли я сама нашла бы дорогу, а других машин нам на шоссе вообще не встретилось. Милейший старикан, вовсе не злобный брюзга, каким его представил Эштон. Жена у него умерла несколько лет назад; думаю, дедуле было одиноко.

Но ко всему, что касалось Уайлдинг-холла, он относился не то чтобы с подозрением, а настороженно. Не к обитателям, а к самому поместью, дому и окрестностям. Так мне сразу показалось. С Уиллом у него отношения наладились неплохие, Уилл мне потом рассказывал, да я и сама видела, когда старик меня высадил возле дома. Мистер Томас, так его звали. Просто отличный дед.

Велел предупредить ребят, чтобы вели себя в доме поосторожнее. Полагаю, опасался, что они обкурятся до одури, чем они, собственно, и занимались. Я его успокоила, что волноваться не о чем, вокруг таких вещей зря устраивают шумиху, к тому же каннабис вовсе не наркотик, а лечебная трава, как сейчас наконец признали. Видите, я уже тогда опередила свое время.

– Не мое дело, что они курят и глотают, – возразил дед, – а только парнишке, который шляется по лесу, лучше бы поберечься.

– Рыжему? – спросила я, решив, что речь об Уилле. Я как раз начала интересоваться магией земли, и мы с Уиллом много говорили о ее связи со старинными народными мелодиями.

Но дед имел в виду Джулиана:

– Нет, я про длинного паренька, у которого за космами физиономии не видать. Неразговорчивый такой. Я его то и дело после утренней дойки вижу, перед самым рассветом: бродит вокруг и все что-то в камнях да деревьях высматривает.

– Наверняка ничего страшного тут нет, – улыбнулась я, но была заинтригована. Подумала, может, Джон гуляет с каким-нибудь деревенским красавчиком или Эштон завел подружку, а то и просто ребята устроили вылазку в лес, чтобы поорать пьяные песни вокруг костра. Что-нибудь вроде такого.

Но старичок не сдавался:

– Пусть сидит дома и не лезет в лес. И остальные тоже. Там полно ям и старых каменных стен; не ровен час, свалятся и убьются насмерть. Или заблудятся в тумане.

– Ладно, я скажу им, чтобы поглядывали.

– Иные и глядят, да не видят.

Спорить я не стала, мягко сменила тему. Болтая, благополучно доехали. Выбежал Уилл, вышла Лесли с ребятами, и все мне обрадовались. Даже Джулиан – он шутил, смеялся, забрал корзинку у мистера Томаса и поблагодарил его. А тот ему ни слова против не сказал, даже глазом не моргнул и не покосился в его сторону, ничего такого. Постоял немножко вместе со всеми, поболтал, а потом развернул свой рыдван и укатил.

И тут я почуяла это. Прекрасный день, ни ветерка, солнце, жара, алеют розы в разросшихся кустах перед домом – великолепные кроваво-красные розы; их, наверное, годами не обрезали.

Но я ощутила парализующий холод. И совсем не от ветра: все тело будто превратилось в ледяной металл. Не шевельнуть ни рукой, ни губами. Так и застыла, уставившись на дорогу поверх деревьев.

Солнце палит, бабочки порхают над цветами, Уилл с ребятами смеются и копаются в корзине с провизией, разглядывая, чем их фермер побаловал. А мне так холодно, что я даже дернуться не в состоянии. Знаете такое выражение: кровь застыла в жилах?

Тут было даже хуже – вообще хуже всего на свете, что только можно представить. Словно вокруг меня сомкнулась глыба льда. Я не могла дышать. Не могла даже моргнуть. И ничего не слышала – ни разговоров, ни урчания отъезжающего пикапа, ни жужжащих пчел. У меня не хватало сил позвать на помощь Уилла или кого-нибудь другого, а все они продолжали болтать, будто меня там вовсе нету.

Тут я и поняла, каково это – быть мертвым. Нет никакого рая на небесах, яркого призывного света или бесконечного туннеля, нет даже полной темноты: просто мир живет без тебя, и тебе в него путь заказан.

И тогда я завопила так, что все подпрыгнули, а Лесли взвизгнула и побледнела. Уилл бросился ко мне, подхватил, поддержал. Я всхлипывала, задыхалась, пыталась что-то сказать – язык не слушался.

– Нэнси! В чем дело? Что случилось?

Я затрясла головой:

– Не знаю, просто не знаю… – Больше я ничего не сумела сказать.

Уилл оглянулся на ребят, но они продолжали таращиться на меня, пока он не увел меня в дом и не усадил гостиной. Подтянулись остальные, и минут через пять, когда стало ясно, что я пришла в себя, все расслабились и начали шутить. Я тоже смеялась, хотя и не слишком убедительно. Но мне уже стало стыдно за переполох, который я учинила.

Лесли подсела ко мне:

– Что все-таки произошло, Нэнси? Просто истерика?

Я бестолково трясла головой.

– Да… Нет… Не знаю, может быть…

– Держи. – Она вытащила фляжку виски и сунула мне. – Помогает от всех проблем.

Ее обычная реакция на любую нештатную ситуацию. Но тогда мне действительно помогло.