Одно из приятнейших на свете занятий – рассказывать о себе! Все равно – за обеденным столом или за письменным… Глотнешь коньячку ли, сочувственного ли внимания, прислушаешься ли к голосу взволнованной мысли и – призадумаешься: эх, если бы все были такими, как я, какая ведь жизнь на земле наступила бы!..

Спешите, спешите, художники, к своим мольбертам! Возьмите графит или уголь, всмотритесь еще раз позорче в мое лицо, но прежде чем сделать первый штрих, постарайтесь прочувствовать всю, так сказать, ответственность момента: вы приступаете к портрету ЧЕСТНОГО ТРУЖЕНИКА, на плечах которого и держится наш мир: безумный, погрязший во грехе, готовый вот-вот рухнуть…

Лучше всего, полагаю, изобразить меня выглядывающим из кабины чекера, колеса которого оторвались от мостовой и который воспарил на крыльях безупречной моей нравственности – над Мэдисон или Парк-авеню, над запрудившей тротуар толпой отрицательных персонажей.

Пусть всякий, кто взглянет на эту картину, без труда опознает в толпе и обманувшего меня китайца, и полисмена, записавшего меня в уголовные преступники, и синьору в белых чулочках, и всех недостойных моих пассажиров: и шпионку, и самодовольную проститутку, и развратников всех мастей; и, конечно же, сквалыгу-старушку, которой я возвратил ее вставные челюсти: раскаявшуюся, опустившуюся на колени и вымаливающую у «святого кэбби» прощение…

И только одна подробность чуть-чуть смущает меня. Описывая свой длинный-длинный день таксиста, арендующего кэб (день, который еще далеко не закончен), я рассказал все в точности, как оно и было: и про жестокие условия аренды, и про то, как в поте лица добывает «водила»-арендатор каждый свой доллар; и про то, как, мечтая облегчить свою участь, открыл я «золотоносную жилу», а если о чем-то и умолчал, то всего лишь о какой-то пустяковой подробности, ни с какой стороны меня не характеризующей; о том, что с утра до полуночи (как и в предыдущие дни и месяцы, как и в последовавшие за ними годы) непрерывно и неутомимо оскорблял я сотни людей только потому, что они – черные!..

Они стояли (и сегодня стоят), подзывая такси, на каждом перекрестке. Особенно много их становилось в часы «пик», но мой кэб проезжал мимо. За пятнадцать часов в моем чекере побывало сорок с лишним пассажиров; а сколько из них было черных? Ни одного!

Могу сказать, положа руку на сердце: никакого проявления расизма в этом не было. Я делал то же самое, что и многие цветные таксисты. Мы избегали не людей с черной кожей, а опасной для кэбби поездки в «джунгли»: в Южный Бронкс, в Браунсвиль, в Ист Нью-Йорк; мы избегали клиентов, которые не платят чаевых…

Правдив ли такой ответ?

Безусловно. Но и это – не полная правда.

Игнорируя черных, я вспоминал пацанов, которые облили меня водой и швырнули в мой кэб камнем; вспоминал свою поездку с черным солдатом в Джамайку и элегантную молодую мать семейства, которое я однажды вез после рок-концерта – в дом со швейцаром на Двадцать пятой улице возле Лексингтонавеню. Когда я сделал замечание ее сыну, облокотившемуся на полуоткрытое стекло (подросток мог повредить механизм, поднимающий и опускающий стекло), эта мамаша, наглотавшаяся дыма марихуаны, – плюнула мне в лицо…

Она не попала. Смачный плевок распластался на стекле, но вытирать его потом и со стекла было не очень приятно. Скажите: ну, что я должен был сделать? Плюнуть в ответ? Позвать полицию?.. Я наказал хамку так, что она до конца своих дней запомнила мою месть – уехал, не получив денег…

Однако же, все эти воспоминания, которыми я себя распалял, были опять-таки правдой однобокой… Как-то очень ловко отгонял я от себя мысли о черном кэбби, который всего-то несколько часов назад отмазал меня от скандала у отеля «Американа», куда я привез багаж из «Хилтона». Не всплыл почему-то в моей памяти и другой негр-таксист, который сказал мне: «Поезжай за мной!» после того, как я под скрежет зубов «забытого папы» пошел на разворот прямо перед носом его кэба у ангара TWA… Ни единой доброй мысли в связи с черными не промелькнуло в моей голове, пока я делал вид, что не замечаю их, и так продолжалось до самой полуночи…

А когда пробила полночь, в тебе проснулась совесть? Нет, это было не так и совесть тут не при чем…

Разделавшись с кошелкой, отъехав от «Манхеттен Хаус», я не чувствовал себя ни раздавленным, ни обделенным судьбой. Я оставался тем, кем и был всю свою жизнь, что в России, что в Америке: беззаботным, веселым нищим! Тормознув у первой же попавшейся телефонной будки, раздумывал я: звонить или не звонить жене; да и деньги нужно было пересчитать; и тут привязалась ко мне черная девушка с виолончелью: пожалуйста да пожалуйста, отвезите меня домой…

– Куда?

– Сто восемнадцатая и Лексингтон.

– Не могу, – сказал я. – Моя смена кончилась, я должен возвращаться в Бруклин…

Только этого мне не хватало: ехать ночью в восточный, самый опасный Гарлем. Вне зависимости от того, сообщили сегодня о том газеты или не сообщили, в восточном Гарлеме каждый Божий день с неотвратимостью захода солнца грабят бандюги беспечных, заехавших туда таксистов. Недели две назад на стоянке в «Ла-Гвардии» черный кэбби показывал мне изуродованный свой палец, с которого ночной пассажир – «братишка» – с мясом! – сорвал серебряный перстень, а потом еще бил таксиста револьвером по голове за то, что беспрекословно отданная выручка составляла всего двадцать восемь долларов…

К счастью, девушка с виолончелью так обиделась на меня, что объясняться с ней не пришлось. Она отвернулась и высматривала такси на Третьей авеню, а я тем временем считал деньги.

День выдался неудачный, и за пятнадцать часов сделал я всего сто двадцать семь долларов: но это означало, что на сегодня с хозяйкой чекера я в расчете, что сожженный за день бензин оплачен, а штраф за остановку возле авиакасс покрыт… Правда, для себя я не заработал покамест и по два доллара в час; но не могу сказать, что эта мысль камнем давила на грудь!.. Какой там «камень»? Сто двадцать семь долларов – ведь это же был для меня рекорд! Еще ни разу не зашибал я в течение одного дня такой суммы! Более того: если вспомнить, сколько времени, сил и нервов угробил я попусту (как и вчера, как и позавчера) – на идиотскую «охоту» за пассажирами в аэропорты, – становилось ясно, что свой рекорд я запросто сумею повторить и завтра, и послезавтра, причем для этого нужно только одно: задушить в себе нелепый азарт выискивания чемоданов. Если я буду брать всех клиентов подряд (или, как говорят старые кэбби, «подметать улицу»), сегодняшний рекорд станет ежедневной моей нормой. Три дня в неделю я буду работать на хозяйку, а три – на себя. И даже в связи с повесткой в уголовный суд не чувствовал я себя подавленным, ибо, поостыв и спокойно во всем разобравшись, принял самое простое и самое разумное решение: поскольку я ни в чем не виноват, то мне вообще незачем являться на суд. А повестку, дрянную эту бумажонку, надо просто порвать и выбросить! Ну, что – самое худшее – могут сделать за неявку в суд порядочному человеку, который ничего такого не сделал? Ну, отберут таксистские права. И слава Богу! Жена будет счастлива…

Монету в автомат я уже опустил, а набрать номер не решался. Звонить нужно было раньше, а теперь неизвестно ведь: волнуется ли жена, бродит ли по квартире, не находя себе места, или – уснула? Может, мой звонок вместо того, чтобы успокоить – разбудит ее?

– Неужели нельзя истратить на меня пять минут вашего драгоценного времени?! – снова пристала ко мне черная виолончелистка.

– Нет, нельзя! – отрубил я. И поехал работать: пока открыты улицы, пока деньги – текут…

– Большое спасибо, сэр! – вдогонку крикнула девушка. Кисло мне от ее иронии.

Но что это: на протяжении чуть ли не десяти кварталов Ист-Сайда, навстречу мне не поднялась ни одна рука. Странно. Ведь только что и десяти метров нельзя было проехать спокойно: меня рвали на части. Я свернул на Парк-авеню, она была пуста.

Огромный город уснул внезапно, как заигравшийся ребенок. Я проверил Пятую авеню: свободные такси катили по ней сплошным потоком. Пассажиров не было. Ни белых, ни черных. Вон, у здания Библиотеки мужская фигура – не подняла руку, нет, лишь шагнула к краю тротуара, и сразу к ней – один кэб наперерез другому…

Ночная гонка трудней и рискованней утренней, но меня словно кто-то подзуживал: я должен выиграть хотя бы одного пассажира!

Безлюден был Центральный вокзал, безлюдна Мэдисон-авеню. Часы показывали 12:20. На поиски клиента я положил себе десять минут. Найду, не найду – в 12:30 я уезжаю домой.

Я пересек Манхеттен по Сорок второй улице – безрезультатно. Отель «Тьюдор» тоже уснул; спали танцульки и ресторанчики на Первой авеню…

Еще десять минут. Дополнительных. Теперь уже точно – последних!..

Я пережидал красный свет на углу Шестьдесят седьмой улицы, когда заметил, что к перекрестку приближается черная женщина с ребенком. Она еще не достигла края тротуара, может, ей вовсе и не нужно такси.

Стая желтых акул, мчавшихся по авеню, была метрах в пятидесяти от меня, и я рванул с места, не дожидаясь переключения светофора – только колеса взвизгнули…

– В Бруклин поедете? – спросила женщина. Мальчик лет пяти, которого она держала за руку, засыпал стоя.

– Садитесь! – буркнул я, вроде бы недовольный. Совсем необязательно докладывать ей, как мне повезло. Работа в городе все равно кончилась, а я поеду домой – с включенным счетчиком.

Вот вам и ответ на вопрос вопросов: какой пассажир самый лучший? Белый? Черный? В аэропорт?.. Лучше всех тот, кто едет туда, куда мне, таксисту, нужно.

Но добра без худа не бывает: пассажирка в Бруклин оказалась сварливой, и мы – поссорились.

– Вы знаете, где находится Хайленд-бульвар? – спросила она.

– Приблизительно, – ловчил я. – А разве вы сами не знаете, где живете?

– Я не езжу домой на машине, – раздраженно ответила женщина.

– Не волнуйтесь, все будет в порядке, – примирительно сказал я: нельзя же было после всего потерять бруклинскую работу. – Разыщем мы ваш бульвар.

– Ты будешь искать, а я – платить? – взъерепенилась черная: – Имей в виду, больше десяти долларов ты с меня не получишь!

– О'кей! – сказал я. – Десять так десять.

Она унялась – захныкал ребенок. Раздался шлепок. Мальчонка заревел вовсю.

– Зачем вы его бьете? – не выдержал я. – Разве он виноват, что ему давно пора спать?

– Вы такое слыхали?! – заорала черная, словно в машине кроме нас были еще люди. – Этот дурак будет учить меня, как мне обращаться с моим сыном…

Мы находились на южной границе Манхеттена. Впереди аркадой тусклых фонарей вздыбился уходящий в Бруклин мост. Я подъехал к бровке:

– Дальше вы будете добираться без меня…

– Ты не имеешь права выбрасывать жекщину с ребенком в час ночи посреди улицы, – с угрозой сказала черная.

Но я и не собирался так поступать.

– Я остановлю для вас другой кэб – сказал я.

– На счетчике 3.85, – напомнила она, намекая, что не даст мне ни цента.

– Хорошо. Все деньги вы заплатите тому дураку, который вас повезет.

Стоило мне выйти из машины и поднять руку, как вплотную к моему чекеру подкатил кэб с включенным сигналом «НЕ РАБОТАЮ».

– В Бруклин! – указал я на мост.

Но таксист, по-моему, русский, на меня даже не глянул: он напряженно всматривался сквозь пыльное стекло: кто сидит в чекере. Всмотрелся и – двинул на мост…

Следующий кэбби поступил точно так же: остановился, всмотрелся, уехал. Третий, негр, вступил в переговоры:

– Куда она едет?

– В Бруклин.

– Бруклин большой…

– На счетчике 3.85, – сказал я. – Все деньги она заплатит тебе…

Заманчивое обещание подействовало. Однако черный кэбби открыл заднюю дверцу моего чекера, переспросил у пассажирки адрес и – направился к своей машине.

– Учти, – крикнул я, – в городе работы нет!

Таксист обернулся.

– Я знаю, – сказал он. – Но я на Хайленд-бульвар не поеду…

– Скажи хоть, как туда добираться?

– Езжай по Атлантик-авеню, миль пять. Это где-то там…

Мост показался мне бесконечным, как нынешний вечер. На Атлантик-авеню за мостом я почему-то не попал, а очутился на Фултон-стрит. Потом – на какой-то Марси-авеню. Кругом не было ни души, но я знал, что мы находимся в черном гетто: слишком уж часто попадались вывески контор, которые в других местах редки – «Размен чеков»…

– Бродвей! – обрадовалась моя пассажирка. – Поворачивай!

Посмотрели бы вы на этот, бруклинский, Бродвей! Вместо неба над ним – грохочущая надземка. Мостовая изрыта такими колдобинами, что, если колесо попадет в одну из них, то там и останется… Кварталы трущоб с заколоченными окнами перемежаются кварталами сгоревших домов. Арендная плата в гетто настолько низкая, что домовладельцам выгоднее поджигать свои дома и получать страховку, чем сдавать квартиры внаем.

– Где-то здесь проходит Бушвик-авеню, – сказала женщина. – Нам нужно туда. Кажется, это справа…

Я послушался, и мы опять потеряли дорогу. А на счетчике было уже тринадцать с лишним долларов.

Внезапно окрестность ожила. На пустыре, окруженном развалинами, горели костры, резвились дети, гремела музыка. У костров громко разговаривали и смеялись черные оборванцы: то ли бездомные, то ли обитатели окрестных трущоб. А над всем этим адом царила вырвавшаяся из туч луна, заливавшая и руины, и пустырь, и лица призрачным, потусторонним светом…

Шел уже семнадцатый час моего рабочего дня, и я думал: «Они коротают ночку у костров потому, что не устали за день. Они не идут спать потому, что утром им не нужно вставать на работу. И рассказывайте кому угодно, только не мне, об угрожающем проценте безработицы в черных районах. Водители требуются в любом гараже. Таксистские права оформляются в три дня. Потомственная клиентура офисов „Размен чеков“ не желает работать!».

Да, их прадеды были рабами. Но разве жизнь русских крепостных была светлей, чем жизнь американских негров? И тех, и других хозяева продавали, как скот. В России рабство было отменено в 1861, в Америке в 1864 году… И я не понимаю этой логики: «Меня считают человеком второго сорта, поэтому я хочу жить за счет тех, кто меня презирает…»

Впитав вместе с материнским молоком философию потомственных люмпенов: «нам положено», вступит через несколько лет в жизнь и этот мальчик, которого мама лупцует за то, что среди ночи ему хочется спать и который был рожден на свет Божий лишь с той конкретной целью, чтобы увеличивался ежемесячный чек пособия его родительницы…

Я протянул руку назад, и ребенок, выглядывавший из окошка перегородки, взял ее горячими влажными пальчиками.

– Давай отвезем твою маму домой, – предложил я мальчишке, – а ты оставайся. Будем жить в моем чекере, есть мороженное и сосиски. Скоро ты подрастешь и станешь кэбби, как я. Согласен?

Мальчик тихонько засмеялся и осторожно отстранил от себя мою руку: Великий Соблазн… Грюкнуло приставное сиденье, я оглянулся. Мальчонка прижался к маме. Она улыбалась, наша ссора была забыта, мы ехали по бульвару Хайленд…

– Здесь! – сказала пассажирка и протянула мне обещанную десятку.

Но что за странное место выбрала эта женщина для остановки? Слева от нас был пустырь, справа – заброшенный дом с заколоченными окнами. И только впереди, метрах в тридцати над застекленным вестибюлем, высилось многоэтажное жилое здание. Перед входом в него собралось несколько человек. На остановившийся поблизости кэб эти люди не обратили внимания. Они вроде бы расходились по домам. Одни исчезали по правую сторону от полосы света моих фар, другие – по левую. Никакой торопливости в их движениях я не заметил, как и не придал значения тому, что ни один из них не направился – в вестибюль…

Почему мне вздумалось выйти из машины? Вероятно, захотелось распрямиться или погладить на прощанье мальчишку. Опасности в ту минуту я не ощущал. Да, собственно, я и не вышел из кэба, а лишь открыл свою дверцу, чтобы выйти. Но едва я сделал это, как женщина с мальчонкой на руках злобно шепнула:

– Идиот! Смывайся отсюда! Идиот!

– Такси!

– Такси! – раздалось одновременно с двух сторон. В темноте вспыхнул топот бегущих ног, но я успел захлопнуть дверцу и нажать на кнопку замка…

Скачком покрыв последние метры, отделявшие ее от чекера, темная фигура, несомненно, уловила смысл судорожных моих движений, ибо не дернула защелкнутую изнутри дверцу, а обеими руками рванула вниз приоткрытое стекло. Но чекер уже набирал скорость… С непостижимой ловкостью тень оттолкнулась от кэба, изогнулась в воздухе – и пропала в темноте…

Через сколько минут я опомнился? Может, через две, а может, через десять. Помню только, что первое чувство, которое я осознал, было чрезвычайно легкомысленным: душу томил стыд…

Стыд мужчины, которого оскорбила женщина. Хотя это ругательство ведь было моим спасением…

Кэб стоял на Пенсильвания-авеню перед красным светофором. Стекло не сломалось, не треснуло, а лишь было опущено примерно на три четверти. Я осторожно покрутил ручку, регулировавшую положение стекла: оно не двигалось. Придется чинить, с досадой подумал я.

Между тем Пенсильвания-авеню привела меня к Кольцевому шоссе. Теперь – домой! Хватит на сегодня приключений… Однако дорога бежала в противоположную от моего дома сторону; вдоль нее вспыхивала цепочка огней, указывающая летчикам, как заходить на посадочную полосу, я уже различал контуры ангаров, складов, хранилищ горючего – «Кеннеди»!

И стоянки, и вокзалы аэропорта были, конечно, пусты. Только у корпуса «National» стояли пять-шесть кэбов. Чего они тут дожидаются? Я постучал в окно последней машины: «Эй!» и только после этого разглядел, что кэбби, скрючившийся в неудобной позе на переднем сиденье, спит. Нужно было потихоньку улизнуть, но голова в надвинутой на глаза кепке уже приподнялась:

– Ну, чего орешь? – с досадой сказал кэбби. – Что тебе надо?

– Когда самолет? – спросил я. Нужно же было что-нибудь спросить, раз я уж разбудил его.

– Какой еще самолет? Самолет придет утром. Мы спим здесь…

Пристыженный, я поплелся к своему чекеру. Где-то я уже видел этого кэбби, слышал этот голос, этот акцент. Но нельзя же снова будить человека, чтобы спросить его: откуда я тебя знаю?

– Погоди!

Дородная фигура с трудом выбиралась из гаражного «доджа»:

– Эй, что ты тут, сукин сын, околачиваешься?!..

Албанец! Как мы обрадовались друг другу!

– Ты же бросил такси! – шумел албанец, хлопая меня по спине.

– А разве ты – не бросил? Кстати, почему ты на гаражной машине? Где «Тирана корпорейшн»?

– Не спрашивай! – отмахнулся албанец. – А ты – купил? – он постучал по крылу чекера.

– Арендую, – сказал я.

По таксистской привычке мы забрались в кэб. Албанец уселся на мое место, за руль, и сразу же обнаружил, что подъемник стекла испорчен.

– Это еще что такое! – по-хозяйски прикрикнул на меня он.

– Сломалось, починю завтра…

– Почему – завтра?

Он открыл мой «бардачок», достал отвертку, сорвал с внутренней стороны дверцы ручку – я обомлел! – отколупнул дерматиновую обшивку, сунул руку в образовавшуюся щель – стекло со стоном провалилось внутрь дверцы! – но уже через минуту оно плавно, беззвучно поднималось и опускалось, словно так и было… Мы закурили, и еще не погасили наши сигареты, как я забыл и который теперь час, и о том, что так и не позвонил жене, и о том, что мне давно пора домой, поскольку ведь и завтра тоже нужно работать…

Весь этот год албанец играл. Удача только-только пришла к нему, когда мы встретились на Парк-авеню. Однажды друзья затащили его в притон, где играют в «бу-бу», в кости.

У албанца были с собой сотни две или три, а через час он вышел на улицу с двумя тысячами в кармане, и после счастливого этого вечера – не садился за руль такси. И к костям не притрагивался…

Филиппинец и грек сражались за сотню долларов. Албанец ставил тысячу – на грека. Грек выигрывал три удара подряд и получал триста долларов. Албанец же, рискнув лишь тысячей исходной ставки, после трех ударов уносил восемь тысяч!

Взяв с собой детей и жену, он улетел в Европу. Дубровник, Афины, Париж… Один наезд в Монте-Карло, и все путешествие окуплено! Затем последовали поездки в Лас-Вегас, на Багамские острова – нигде он не знал проигрыша, но по-настоящему везло ему только в Нью-Йорке, только в «бу-бу», в том самом притоне в Челси. Везло бешено, невероятно!

Через месяц после покупки «Тирана корпорейшн» собравшейся наличности хватило на двухсемейный дом. Никаких банков, займов – он выложил деньги на бочку! Нижнюю квартиру заняла семья албанца, верхнюю он отдал своим родителям.

Персидские ковры, скандинавская мебель, ящики дорогих коньяков – он расшвыривал деньги, а их становилось все больше и больше.

Два ресторатора-китайца играли по пятьсот долларов партия. Он сделал два удара, рискнув пятью тысячами исходной ставки, и унес – двадцать! В притоне его окружали легенды…

Внезапно деньги исчезли. Пришлось заложить драгоценности, подаренные жене. Теперь семья жила на то, что привозили водители «Тирана корпорейшн». Этих денег с лихвой хватало на жизнь, но – не на игру…

Албанец стал осторожничать. Из тысячи долларов, которые еженедельно платили ему четверо кэбби, он половину оставлял жене, а половину уносил в притон. Пятьсот долларов легко превращались в тысячу. Но проклятая эта тысяча – переходила в руки хозяев притона. Получалась какая-то чепуха: наступавшие все реже озарения интуиции он продавал за бесценок… Тот, кто вкусил крупной игры, не может вести мелкую…

Проигран первый медальон и заложен – за двадцать тысяч – второй.

Двадцать тысяч растаяли в три дня. Чтобы спасти последнее, пришлось заложить дом.

На этот раз у албанца хватило выдержки сделать заем в банке. Однако ссуду он проиграл, а медальон не выкупил. По закладной нужно было выплачивать всего двести долларов в месяц, и албанец, работая, вполне сводил бы концы с концами. Но он уже не мог бросить игру.

Все, что зарабатывал в гаражном кэбе, он относил в притон. Сто долларов запросто превращались в двести, двести – в четыреста, а потом он спускался в метро, ехал в гараж и выпрашивал у диспетчера кэб на ночную смену…

Он не видел ни жены, ни детей, ни родителей – не смел показаться им на глаза. Как они выкручиваются, на какие средства живут – не знал…

– Теперь надо терпеть и ждать, – сказал албанец.

– Ждать чего?

– Когда снова начнет везти…

На главной дороге аэропорта возникли желтые осы, и кто-то из проезжавших мимо водителей крикнул:

– Что вы тут чикаетесь! На «United» нет машин!

Таксистский азарт мгновенно, до дрожи захватил меня. О том, чтоб ехать домой, теперь не могло быть и речи!

Самолет пришел переполненный; было много пассажиров в Бруклин, куда мне хотелось попасть, но я получил мрачного черного парня, ехавшего в противоположный конец города, в Бронкс. Чтобы мне не пришлось потом выходить из машины среди ночи в каком-нибудь глухом закоулке Бронкса, я не стал открывать багажник, а втолкнул чемодан в салон.

– Мотель возле стадиона «Янки» знаете, сэр?

«Сэр» – это неплохо. По крайней мере, скандала не предвидится. Да и мотель возле стадиона я знал: рядом с шоссе, а главное, буквально в двух шагах от полицейского участка. Бояться было нечего. Зарядивший дождь лишь подбадривал меня, напоминая о том, как хорошо, как тепло и сухо – в машине. Пухлая пачка денег приятно ласкала бедро. Когда я сброшу черного, у меня будет полтораста с лишним долларов!..

Чекер шел со скоростью миль сорок, не больше: переднее стекло то и дело захлестывало водой, которую поднимали обгонявшие меня машины. Мы уже давно оставили позади и Грандшоссе, и мост Трайборо, и ехали по Восемьдесят седьмой дороге, когда сизую муть захлестнутого водой стекла озарил вдруг зловещий рубиновый отсвет. Тормоз!.. Чекер пошел юзом; «дворники» смахнули муть со стекла, и рубиновый занавес превратился в два ярких красных огня над бамперами легковой машины, которая, визжа и виляя, остановилась посередине шоссе… В тот же миг правая передняя дверца машины распахнулась, и на дорогу выскочила женщина. Она метнулась к обочине и побежала вперед – в глухую ночь, под проливным дождем…

Бывают такие минуты, когда невозможно праздновать труса! Может, не будь на заднем сиденье этого черного парня, автомеханика из Алабамы, обращавшегося ко мне «сэр» и становившегося теперь свидетелем моего позора, я проехал бы мимо… Не знаю… Было очень страшно, но я вильнул вправо и оказался между остановившейся на шоссе машиной и – бегушей женщиной.

– Сумасшедший, что ты делаешь?! – закричал негр, но его страх придал мне смелости. Поравнявшись с женщиной, я нажал на тормоз. Повалился на сиденье, дотянулся до ручки и открыл дверцу:

– Садитесь!

Фары той машины заливали кабину чекера светом. «Будут стрелять!» – мелькнуло в голове, и, едва женщина оказалась рядом, я рванул вперед. Струйки воды текли по лицу женщины. Машина, из которой ей удалось бежать, не отставала от нас ни на метр.

– Что случилось? – хриплым, чужим голосом спросил я; негр притих…

– Спасибо, – сказала женщина.

– Скажите, черт побери, что случилось!

Женщина всхлипнула.

Промелькнул указатель «Стадион», мне пришлось съехать с шоссе на вспомогательную, совсем уж глухую дорогу, и опять застучало сердце: сейчас будут стрелять. Но никто не стрелял.

Наконец показался полицейский участок, на крыльце его, под навесом – несколько фигур в форменных дождевиках и фуражках. Останавливаясь у мотеля, я был уже совершенно спокоен. Негр заплатил 17 долларов и уволок чемодан, а женщина наградила меня двадцатидолларовой купюрой:

– Я восхищена вашим поступком! – сказала она, но в ее интонации почему-то отчетливо слышалась фальшь…

К мотелю подползла та, не страшная (в присутствии полицейских), машина. Из нее под дождь вышел человек моих лет, в костюме, при галстуке. Он смущенно улыбался, показывая, что намерения у него самые мирные.

– Добрый вечер, – сказал он. Выглядело это так, словно он здоровался – с чекером.

В роли агрессора неожиданно выступает моя пассажирка. Она выскакивает из кабины, хватает мужчину за галстук – голова его мотается из стороны в сторону, – и так же неожиданно дама возвращается в кэб:

– Отвезете меня в Бронксвиль?

Еще бы – не отвезу! Поездка за город – это же двойная оплата! Сердце так и затрепетало: к моим 174 долларам добавится изрядный куш. Да я побью сегодня выручку всех врунов, которые только и ездят что в Филадельфию!

Часы показывали начало четвертого, когда мы свернули с шоссе Мэджор Диган в кромешную тьму предместья. Женщина указывала мне, как ехать. Дорогой она снова принялась меня благодарить.

– Рассказали бы лучше, что же все-таки произошло, – ворчал я, распираемый гордостью.

– Рассказать вам день за днем все эти шестнадцать лет?! – с пафосом ответила женщина, и мой геройский «подвиг» поблек…

Больше я ни о чем пассажирку свою не расспрашивал. Однако же завершилась поездка за город – еще одним разочарованием. Возле своего дома женщина опять раскрыла сумочку и демонстративно отдала мне все, что там было: три бумажки по доллару. А счетчик, включенный заново у полицейского участка, показывал 11.65…

– Мы находимся за городом, – напомнил я пассажирке. – Мне полагается 23.30.

– У меня нет больше денег! – раздраженно ответила она и показала содержимое сумочки: скомканные салфетки, пудреницу и тюбик губной помады. – Двадцать долларов я вам дала? И хватит!

На том и закончили. Следовавшая за нами машина попятилась, выпуская мой чекер из узкого проезда, и я остался один…

Выл ветер в невидимых кронах деревьев, лил дождь. Я спустился с холма и поднялся на холм. Вокруг – ни единого огонька.

«Какая прелесть, какая гадость! – думал я. – Закатила истерику, одарила подобравшего ее на шоссе кэбби, но тут же пожалела денег и захотела, чтобы я отработал их… И то – ладно. Откуда только эта вспышка благородного негодования? И как теперь мне отсюда выбраться?..»

Еще один подъем. Еще один спуск. Ночь и дождь. Что делать?

Вдруг, ослепив меня, мимо промчалась машина, и царапавшая душу тревога спрятала коготки. Я развернулся, поехал следом, и вскоре из-за поворота выскочил щит с услужливой стрелкой и надписью: «Нью-Йорк»…

Но до Нью-Йорка было далеко; дождь превратился в ливень. Фары моего чекера не пробивали серую стену. Включив аварийные огни, я полз по шоссе и лупил себя по щекам…

Я пел. Орал. Курил. Двадцать два часа, проведенные за рулем, навалились на меня, и глаза – закрывались… Машин вокруг становилось все больше и больше, над головой промелькнула тень моста Верразано. Если бы не дождь, отсюда был бы уже виден мой двадцатиэтажный дом с круглыми водонапорными башнями на крыше…

Ледяной душ. Вестибюль. Мокрые туфли – сброшены. Из спальни выглянуло чужое насупленное лицо жены. В моем кабинетике на диване – постель. Это наказание, санкция. А мне так хотелось и повиниться, и объяснить, почему я не позвонил, и похвалиться небывалой – 177 долларов! – выручкой; и еще хотелось сказать жене заранее приготовленную, выпестованную в душе фразу: с таксистом, мол, когда он привозит домой такие деньги, случается за день столько всяких приключений, сколько с иными людьми не случается и за год.

Я надел сухую майку и лег. Но сон отлетел. За окном стояла черная тишина. Дождь кончился, я не мог уснуть…