Между тем двор переехал из Фонтенбло в Париж, где король чаще имел возможность беседовать о своих честолюбивых планах с Ле Телье и его сыном, графом де Лувуа, уже всемогущим в военном ведомстве.

Обергофмейстерина королевы, само собой разумеется, тоже переселилась в Лувр вместе с ее величеством; также поехали в Париж и все придворные, молодые и старые.

Гуго появился на другой же день при малом выходе Олимпии, а вечером его увидели опять на игре у королевы. Как некогда суровый Ипполит, он, казалось, смягчился к хитрой и гордой Ариции, которая разделяла, как уверяли, с маркизой де Лавальер внимание его величества короля и держала в страхе половину двора; но Гуго действовал, как ловкий и искусный дипломат, которому поручены самые трудные переговоры: он поддавался соблазнам ее ума и прелестям ее обращения медленно, постепенно, мало-помалу, не как мягкий воск, сразу тающий от жара пламени, но как твердый металл, нагревающийся сначала только на поверхности. Олимпия могла считать шаг за шагом свои успехи; ей нравилась эта забава, и она тоже невольно поддавалась увлечению. Для нее это было ново — встретить сердце, которое не сдавалось по первому требованию. Такое сопротивление приятно волновало ее: оно будило ее уснувшие чувства и притупленное любопытство.

Само собой разумеется, при этих почти ежедневных встречах им не раз представлялся случай поговорить о графе де Колиньи и о начальстве над войсками, которого он добивался. Венгерская экспедиция сводила всех с ума: она напоминала Крестовые походы; предстояло, как во времена Саладина, биться с неверными, и дальнее расстояние, неизвестность придавали этому походу в далекие страны такую рыцарскую прелесть, что все горели желанием принять в нем участие. Все знали уже, что король, уступая просьбам императора Леопольда, который решился, сломив свою гордость, прислать графа Строцци к французскому двору, отдал уже приказание министру Ле Телье собрать армию под стенами Меца и оттуда направить ее к Вене, которой угрожали дикие толпы под предводительством великого визиря Кеприли, мечтавшего о покорении Германии исламу.

Граф Строцци хлопотал о том, чтобы французские войска собрались поскорее. Но еще неизвестно было, кому поручено будет начальство над экспедицией. Двор, средоточие всех интриг, разделился на два лагеря: одни держали сторону герцога де ла Фельяда, другие — графа де Колиньи.

Однажды вечером на приеме у графини де Суассон Гуго наконец не выдержал.

— Ах! — воскликнул он. — Вот один из тех редких случаев, когда приходится сожалеть, что у вас в руках шпага, а не веер и что вас зовут Гуго де Монтестрюк, а не Луиза де Лавальер.

— Это почему? — спросила с живостью Олимпия, на которую это имя производило всегда действие электрического удара.

— Потому что никогда еще не представлялось лучшего случая сделать дело полезное и хорошее, дело великое и славное и связать свое имя с таким предприятием, которое возвысит блеск французской короны! Готовится смелая и опасная экспедиция… Чтобы командовать армией, идущей на помощь колеблющейся империи, нужен надежный полководец, а кого хотят назначить? Герцога де ла Фельяда!.. И вот судьба сражений вверяется человеку, который не сумел бы, может быть, даже провести учения!.. А почему его выбирают? Потому что его поддерживает женщина… герцогиня де Лавальер вздыхает, она плачет, она умоляет, и этого достаточно для того, чтобы знамя Франции было вверено человеку неспособному, тогда как есть полководец, опытный в своем деле, закаленный в самых тяжелых трудах, всеми уважаемый, сражавшийся под начальством Тюренна, умеющий побеждать!.. Ах! Если бы я был женщиной!

— А что бы вы сделали, граф, если бы были женщиной?

— Я захотел бы доставить торжество правому делу, я употребил бы свою красоту, молодость, весь свой ум, чтобы со временем про меня сказали: «Спасение империи, освобождение городов, одержанные победы, побежденные варвары — всем этим обязана родина одной ей, потому что именно она вручила оружие той руке, которая нанесла все эти удары! Победой, осветившей зарю нового царствования, обязаны графу де Колиньи! Но выбрала графа де Колиньи она!»

Графиня де Суассон взглянула на воодушевленное лицо Гуго и сказала ему не без досады:

— Итак, вы полагаете, граф, что ни одна другая женщина при дворе не в состоянии совершить подобное чудо? Вы думаете, что одна герцогиня де Лавальер…

— Я знаю, что и другие могли бы. Разве они не одарены всеми прелестями, всем очарованием? Им стоило бы только захотеть… одной из них в особенности! Но нет! Ни одна женщина не понимает этого, ни одна не осмелится бороться с могущественной фавориткой! И герцог де ла Фельяд будет непременно назначен.

— Кто знает? — прошептала Олимпия.

— Ах! Если бы это была правда! — воскликнул Гуго, посмотрев на нее пламенным взором.

На следующий день, волнуясь и сама удивляясь этому волнению, графиня, сославшись на усталость, приказала не принимать никого и впустить одного только защитника графа де Колиньи.

— Благодаря вам я только и видела во сне, что приступы, вооружения да битвы, — сказала она ему, — но если вы говорите с таким жаром, с таким огнем о делах военных, то что бы было, если бы вы заговорили о делах сердечных?

— Та, кто дала бы мне возможность пролить мою кровь для славы его величества в славном предприятии, узнала бы об этом очень скоро.

— Как! Вы согласились бы расстаться с ней?

— Да, но для того только, чтобы сделаться достойнее ее любви.

— Но разве она… графиня де Монлюсон согласилась бы на это?

— Кто вам говорит о графине де Монлюсон? Не от нее же, полагаю, зависит экспедиция.

Олимпия улыбнулась.

— Вы так усердно хлопочете за графа де Колиньи, — продолжала она, — и никогда ничего не просите для себя самого. Почему это?

— А чего же мне еще просить, когда я сижу один с обергофмейстериной королевы, одного взгляда которой добиваются все придворные; когда самая прелестная из племянниц великого кардинала благоволит меня принимать и выслушивать; когда, наконец, эта королева красоты, графиня де Суассон, позволяет мне подносить к губам ее ручку — ручку самой пленительной женщины в королевстве?

Графиня не отняла руки, взглянула на него нежно и кокетливо и спросила:

— Так вам очень хочется, чтобы граф де Колиньи был назначен командиром армии, которую посылает король на помощь своему брату, императору германскому?

— О да! А если это желание исполнится, я буду мечтать лишь об одном: броситься к ногам той, которая дала мне возможность заплатить долг благодарности!

— У вас такие основательные доводы в пользу графа де Колиньи, что я начинаю находить его честолюбие совершенно законным… Я поговорю с королем.

— Когда же, графиня?

— Да сегодня же вечером, может быть.

— Тогда наше дело выиграно! — сказал он, опускаясь на колени.

Олимпия медленно поднялась и сделала ему знак уйти.

— Я отсылаю вас не потому, что рассердилась, но вы меня взволновали своими рассказами о благодарности и войне, о любви и славе… Мне нужно остаться одной и подумать. Мы скоро опять увидимся…

Гуго поклонился и вышел. Вечером, разговаривая с Брискетой, Олимпия сказала:

— Он умен, этот граф де Монтестрюк… он пойдет далеко!

— Надеюсь, — ответила горничная, — если какой-нибудь добрый ангел придет к нему на помощь.

— Добрый ангел или благодетельная фея…

— Я именно это и хотела сказать.

В этот самый день около полуночи, когда Гуго, окончив свою службу в Лувре, возвращался в особняк Колиньи, Коклико подбежал к нему и сказал:

— Ах, граф! Там кто-то вас ожидает.

— Кто?

— Кузен… нет — кузина дьявола… посмотрите сами!

Монтестрюк взглянул в ту сторону, куда указывал Коклико, и увидел силуэт женщины в капюшоне, закутанной в широкие складки черного плаща. Он сделал шаг к ней; она сделала два шага и, положив легкую ручку ему на плечо, спросила:

— Хочешь пойти со мной?

— Куда?

— Если бы я могла сказать это…

Коклико потянул Гуго за рукав, нагнулся к его уху, и прошептал:

— Граф, вспомните, умоляю вас, маленького слугу, который совсем недавно привел вас в засаду…

— Одно и то же не случается два раза подряд, — возразил Гуго.

— Если боишься, то оставайся, — произнесла незнакомка, — если ты влюблен, то иди.

— Идем! — ответил Гуго, уже с минуту внимательно смотревший на незнакомку.

Она пошла прямо к парадным дверям и, выйдя на крыльцо, схватила Гуго за руку, завернула за угол, подошла к карете, возле которой стоял лакей, сделала знак; когда подножка опустилась, незнакомка запрыгнула в карету и пригласила Гуго сесть рядом.

— Пошел скорее! — крикнула она.

Кучер стегнул лошадей, и карета умчалась.

— Он, может быть, и не умрет от этого, — прошептал Коклико, — но я точно скоро умру, если так пойдет и дальше!

Пока он готовился провести бессонную ночь, карета с Монтестрюком и незнакомкой неслась во весь опор по лабиринту парижских улиц. Гасконца занимали, казалось, мысли менее печальные. Вдруг он обхватил рукой тонкий стан своей таинственной проводницы и весело спросил:

— Куда это ты везешь меня, душечка Брискетта?

— Ах! Ты меня узнал?

— Разве иначе я позволил бы себя похитить?

С этими словами он снял с шалуньи капюшон и звонко поцеловал ее.

— Речь сегодня не обо мне, — сказала она, вернув ему, однако же, поцелуй. — Одна знатная дама рассердилась бы на тебя немного, если бы узнала, что мы с тобой целуемся.

— Ах! Разве в самом деле графиня де Суассон…

— Ничего не знаю, кроме того, что у графини есть очень важная для тебя новость и что она хочет передать ее только тебе самому… Она полагает, что после этого сообщения она получит право на твою вечную благодарность…

— Я и буду ей благодарен, Брискетта… Но, ради бога, дай мне совет… Особа, пользовавшаяся вниманием короля — а это бросает и на нее отблеск величия, — особа необыкновенная… Ты ее хорошо знаешь… что я должен делать и как говорить с ней, когда мы останемся с глазу на глаз?

— Ведя себя, как со мной… Видишь ли, в каждой женщине сидит Брискетта.

Карета остановилась у длинной стены на пустынной улице, конец которой терялся в глухом предместье. Брискетта выскочила из кареты и постучала особым образом в узкую калитку, выкрашенную под цвет стены. Калитка тихо отворилась, и Брискетта бросилась, ведя за собой Гуго, в сад, в конце которого смутно виднелся в темноте маленький домик, окруженный высокими деревьями. Они подошли к скромному павильону, в котором, казалось, никто не жил: снаружи он был безмолвен и мрачен, и ни малейшего света не заметно было в щелях ставней.

— Вот и таинственный дворец! — прошептал Гуго.

— Скажи лучше — замок Спящей красавицы; только красавица не спит, — возразила Брискетта приглушенным голосом.

Она вложила маленький ключ в замок, дверь бесшумно открылась, и Гуго вошел. В сенях было еще темней, чем в саду. Гуго послушно следовал за Брискеттой, которая в этой темноте ступала смело и уверенно. Она подняла портьеру, взошла проворно и без малейшего шума по лестнице, остановилась перед узенькой дверью и толкнула ее. Тонкий, как золотая стрела, луч света разрезал темноту.

— Ступай прямо на свет, — шепнула ему на ухо Брискетта. — Тебе попадется дверная ручка; отвори — и желаю тебе успеха.

Она исчезла, а Гуго направился к двери. Легкий аромат и приятное тепло охватили его. Он нашел ручку и отворил дверь. Целый поток света хлынул ему навстречу.

Гуго вошел в круглую комнату, обтянутую шелковой материей; огни больших подсвечников отражались в венецианских зеркалах. В изящном камине трещал огонь. В этом благоуханном приюте никого не было.

Удивленный и взволнованный, Гуго оглянулся вокруг. Тут перед ним появилась графиня де Суассон. Руки ее были полуобнажены, волосы раскинуты буклями по плечам, шея тоже обнажена. Божество вступало в свой храм.

— Поблагодарите ли вы меня за то, что я сдержала слово? — спросила она, подняв на Гуго блестящие глаза.

— Я уж благодарю вас, графиня, и за то, что вы явились мне в этом очаровательном уединении, — ответил Монтестрюк, преклонив колено.

— Ну! — продолжала она, нагнувшись к нему. — Король сделал выбор: он назначил графа де Колиньи… Вы получили то, чего желали больше всего; но остается еще другое…

Олимпия пошатнулась, будто ослабев от овладевшего ею волнения. Гуго привстал и обхватил ее руками, чтобы поддержать.

— Чем я могу доказать вам свою благодарность? — воскликнул он.

— Полюбите меня! — вздохнула она.

Тонкий стан ее согнулся как тростник, все помутилось в глазах у Гуго; он видел одну лучезарную улыбку Олимпии; вызванный им было образ Орфизы проскользнул и исчез, и, вспомнив ее слова, он прошептал между двумя поцелуями:

— Per fas et nefas!

Слабый свет падал на розовые шелковые обои, когда Олимпия сказала, улыбаясь, что пора расстаться. Гуго не хотелось еще уходить.

— Солнце нас выдаст, погубит нас, — сказала она.

— Когда же я опять вас увижу? — спросил он.

— Видите тот бант из жемчуга, который был на мне вчера вечером, а теперь лежит вон там, на полу? Вы его уронили, вы же его и поднимите и подайте мне. Он будет знаком нашего союза. Посмотрите на него хорошенько и когда опять увидите, то вспомните Олимпию и павильон.

Пока еще не совсем рассвело, Брискетта осторожно провела Гуго через темную переднюю и безмолвный сад. Шаги их едва слышались на мягком песке дорожек, когда они медленно прокрадывались к скрытой в стене калитке.

— Ах, Брискетта! Милая Брискетта! — вздохнул Гуго.

— Да! Да! Ваши губы произносят мое имя, изменник, а сердце шепчет другое!

— Если я опять с ней не увижусь, я буду несчастнейшим из людей!.. Это не простая смертная, Брискетта, это — волшебница…

— Да, это фаворитка, знаю… но, — продолжала она с лукавой улыбкой, — успокойтесь, вы опять ее увидите.

— Отчего ты не говоришь мне больше «ты», Брискетта?

— Всему свое время: теперь на вас как будто отражается королевское величие. Но все вернется, граф.

Они дошли до таинственной калитки. На улице ожидала карета, ни одного прохожего не было видно. Брискетта остановилась на пороге и, поклонившись графу де Монтестрюку, сказала вполголоса:

— Ее сиятельство госпожа обергофмейстерина желает видеть вашу милость сегодня у себя на большом выходе.

— Я буду счастлив исполнить желание графини, — ответил Гуго тем же тоном и бросился в карету.

Через час он вошел к графу де Колиньи, который только встал с постели, и, поклонившись ему с глубочайшим почтением, сказал:

— Позвольте мне, граф, поздравить первым главнокомандующего армией, посылаемой его величеством королем французским на помощь его величеству императору германскому.

— Что ты говоришь? — вскричал Колиньи. — Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал?

— Такая особа, которая должна знать обо всем раньше всех…

— Маркиза де Лавальер?

— Э, нет!

— Значит, графиня де Суассон?

— Она самая.

— Обними меня, друг Гуго!.. Да! Ты платишь сторицей за услугу, которую я оказал тебе!

— Так всегда поступаем мы, Монтестрюки, по примеру, поданному нам блаженной памяти королем Генрихом Четвертым. — Он вздохнул и добавил печально: — Только мне было очень трудно добиться этого блестящего результата.

— Как это?

— Увы! Измена!.. Мне пришлось выбирать между любимым другом и обожаемой неблагодарной… Я обманул ее, чтобы услужить ему!

— Ну! — сказал Колиньи, улыбаясь. — Если бы ты бросился на какую-нибудь актрису или гризетку, шуршащую юбками на Королевской площади, то на тебя могли бы еще сердиться… Но ты метил высоко, и за успех тебя, поверь мне, помилуют.

Сказав это, он сел к столу, придвинул к себе лист бумаги, обмакнул перо в чернила и твердой рукой быстро написал следующее письмо:

«Графиня!

Дворянин, имевший когда-то честь быть вам представленным, назначен главнокомандующим армией, посылаемой королем на помощь своему брату, императору германскому, которому грозит нашествие турок на его владения.

Он постарается устроить так, чтобы граф де Шаржполь, сын ваш, отправился с ним, разделяя опасности и славу этой далекой экспедиции. Будьте уверены, графиня, что он предоставит вашему сыну возможность придать новый блеск славному имени, унаследованному им от предков. Для меня это лучшее средство отблагодарить его за преданность мне и доказать мое уважение к носимому им имени.

Куда бы я ни пошел, он пойдет со мной. От вас, графиня, он научился быть хорошим дворянином; от меня научится быть хорошим солдатом. Остальное — в руках Божьих.

Позвольте мне уверить вас в глубочайшем уважении и неизгладимом воспоминании и позвольте надеяться, что в молитвах ваших к Богу вы присоединяете иногда к имени вашего сына еще имя Жана де Колиньи».

Затем он обратился к Гуго со слезами на глазах:

— Я написал вашей уважаемой матушке; прочтите.

— Так вы ее знали? — спросил Гуго, поцеловав место, где написано было имя графини.

— Да… и всегда сожалел, что судьба не позволила ей называться Луизой де Колиньи.

Он раскрыл объятия, Гуго бросился к нему, и они долго прижимали друг друга к груди. Потом, вернув своему взволнованному лицу выражение мужественной твердости, Колиньи позвонил и, запечатав письмо, приказал вошедшему лакею:

— Вели сейчас же кому-нибудь сесть верхом и отвезти это письмо графине де Шаржполь в замок Тестеру, между Лектуром и Ошем, в Арманьяке… Ступай!

Лакей вышел; овладев собой, граф де Колиньи надел перевязь со шпагой и громким голосом сказал Гуго:

— Теперь графиня де Монтестрюк извещена о нашем походе, и нам остается обоим, тебе и мне, думать только об исполнении нашего долга… И если нам суждено умереть, то умрем же со шпагой наголо, лицом к врагу и с твердым духом, как следует христианам, бьющимся с неверными!

Слух о назначении графа де Колиньи распространился с быстротой молнии. Когда Гуго появился в Лувре, там только и было речи, что об этой новости. Сторонники герцога де ла Фельяда злились ужасно. Все спрашивали себя, благодаря какому волшебному влиянию одержана такая блистательная победа? Расспрашивали Монтестрюка, зная о его связях со счастливым избранником, но он притворился тоже удивленным.

На игре у короля он встретил графиню де Суассон, которая улыбнулась ему и спросила:

— Довольны ли вы, граф, изумительной новостью, о которой вы, вероятно, уже слышали?

— Кто может быть ею более доволен, чем я?.. Теперь мне не остается желать ничего более!

Она сделала кокетливую мину:

— Уверены ли вы в этом?.. Я думаю, что и вы тоже хотите участвовать в экспедиции, в которую стремится отправиться все дворянство?

— Да, графиня, и я пойду первым, если получу разрешение короля.

Графиня де Суассон еще раз улыбнулась.

— Если вы так сильно этого желаете, граф, то можете рассчитывать и на мое содействие, чтобы ваше желание осуществилось.

Графиня де Суассон не преувеличивала, говоря, что все дворянство Франции стремилось участвовать в Венгерском походе. С некоторых пор все добивались разрешения отправиться на войну волонтерами. Когда об экспедиции было объявлено официально, порох вспыхнул. Все бредили только войной в далеких и незнакомых странах, войной, обещавшей возобновление романов рыцарства. Графа де Лувуа осаждали просьбами.

Не было больше ни дел, ни интриг, ни любви: мечтой всех стал Венгерский поход, война с турками. Кто надеялся уехать — был в восхищении, кто боялся остаться во Франции — был в отчаянии. Можно было подумать, что дело касается спасения монархии.

Как только о назначении графа де Колиньи было объявлено, Гуго одним из первых явился к королю с просьбой разрешить ему идти с армией, получившей приказание собраться в Меце.

— Я имею честь, — сказал он, — состоять в свите вашего величества, но мне не терпится ухватиться за первый представляющийся случай доказать государю мое усердие. Все честолюбие мое состоит в том, чтобы стать среди тех, кто будет сражаться во славу вашего имени!

— Вы правы, — сказал король. — Я даю вам разрешение. Дворянство мое окружит меня и в Венгрии так же точно, как окружает в Лувре. — И, обращаясь к толпе придворных, король прибавил: — Если бы дофину, сыну моему, было хотя бы десять лет, я бы и его послал в поход.

Эти слова, разнесенные стоустой молвой, только подлили масла в огонь. Графа де Лувуа, который разделял уже с отцом своим, канцлером Ле Телье, дела в военном министерстве, буквально засыпали просьбами. Кто не ехал в Венгрию, на того уже почти и смотреть не хотели. Общий порыв идти с графом де Колиньи за Рейн и за Дунай был так силен, что вскоре даже пришлось ограничить выдачу разрешений.

Среди всеобщего волнения трудно было разобрать, что происходит в уме графини де Суассон, внезапно увлеченной своей фантазией в объятия Гуго де Монтестрюка.

Какое место в своей жизни она отводила этой связи, в которой любопытство играло более значительную роль, чем любовь? Она и сама этого не знала. К интригам она привыкла с юности. Должность обергофмейстерины при королеве, доставленная ей всемогущим дядей, кардиналом Мазарини, открывала ей доступ всюду. Под ее глубокой, беспощадной и тщательно скрываемой ненавистью к герцогине де Лавальер таилась еще упорная надежда привести снова короля к ногам своим и удержать его. Это было единственной заботой Олимпии, мечтой ее честолюбия. И вот в самом разгаре ее происков и волнений она неожиданно встретилась с Гуго.

В ней родилось беспокойство, которого она преодолеть не могла и которое становилось тем сильнее, чем больше она старалась от него отделаться; что было сначала минутным развлечением — стало для нее теперь вопросом самолюбия. Олимпия хотела всецело завладеть сердцем Монтестрюка. Ее удивляло и раздражало, что это ей не удается, ей, которая сумела когда-то пленить самого короля и могла опять пленить его и у ног которой была половина двора.

Бывали часы, когда Гуго поддавался ее чарам; но чары эти быстро развеивались, и тогда он чувствовал что-то совсем не похожее ни на нежность, ни на обожание. Сказать по правде, он даже ожидал с нетерпением минуты отъезда в Мец. Графиня де Суассон чувствовала инстинктивно, в каком расположении был Гуго; она видела ясно, что все кокетство ее, все усилия оживляли его только на одну минуту.

Если бы он был влюблен, если бы он трепетал от волнения, она, наверно, оттолкнула бы его через несколько дней, но, раз он был равнодушен, ей хотелось привязать его к себе такими узами, которые она одна могла бы разорвать.

Однажды вечером, почти в ту минуту, как он собирался уже уходить из комнат королевы, Гуго увидел в волосах Олимпии бант из жемчуга, имевший для них обоих особенное значение. Был ли он счастлив или недоволен? Этого он и сам не знал.