ГЛАВА 38. ПАЛЕ-РОЯЛЬ
Между тем Сидализа, проникшаяся глубокой и искренней дружбой к Кристине, может быть, потому, что Кристина столь сильно от неё отличалась, не пренебрегала ни одной возможностью доставить затворнице утешение и надежду. Но она ничего не говорила маркизу и под тысячью предлогов оттягивала требуемые от неё объяснения.
— Дайте мне действовать свободно, — говорила она, — я стала на верную дорогу и взяла на себя довольно трудную роль. Положитесь на меня.
И когда он настаивал, она его прерывала:
— Каждому свое, избавьте нас от шевалье, а я уберегу Кристину. Но берегитесь: малейшее слово, малейшая неосторожность все погубят.
После чего она поворачивалась к нему спиной, напевая песенку.
Лицо Сидализы говорило Шавайе, что она знала больше, чем говорила, и что её новости не обещали ничего дурного; она уверила его, что Кристины жива. Эта уверенность придавала ему мужество ждать.
Со своей стороны брат Иоанн не терял понапрасну времени. В одно прекрасное утро к Эктору пришел человек без шпаги, в старой лисьей шапке, нахлобученной на глаза, и с таким нищенским видом, что он невольно протянул руку, чтобы взять свой кошелек и предложить ему денег. Тут человек громко расхохотался.
— Я вижу, — сказал посетитель, — проверка удалась! — и приподнял свою шапку.
— Брат Иоанн! — вскричал Эктор.
— Он самый, желавший убедиться в успехе своего превращения. План военных действий готов.
— Наконец-то! — вздохнул Эктор.
— Хотя дело, маркиз, идет не о Нимеге, но лачуга на улице Арбалетчиков не без секретов.
— Я это знаю по опыту.
— Я знаю время, в которое обыкновенно отлучается Коклико. И с завтрашнего дня принимаюсь за дело.
Брат Иоанн нахлобучил свою лисью шапку до бровей, поправил седую бороду, которую приклеил, и вышел.
Между тем герцог Орлеанский, любивший разнообразные удовольствия, устраивал иногда представления небольших опер и комедий. Господа Рипарфон и Фуркево, а также Эктор, когда бывал в Париже, были неотменными посетителями ужина, тянувшегося далеко за полночь. Однажды представление комедии с музыкой было назначено в Пале-Рояль. Сидализа тоже участвовала в вечере. Ей дана была роль в одной из интермедий, и в назначенный час она первая явилась за кулисы в самом щеголеватом наряде.
Придворные дамы, знакомые мадам д'Аржансон, наполнили ложи, молодые вельможи прогуливались в коридорах. Там слышались самые сумасбродные речи. Идиллии и мадригалы, акростихи и объяснения в любви, напыщенные речи и пламенные вздохи, и все это в сопровождении громкого смеха. Сами костюмы дразнили воображение: обнаженные руки, едва прикрытые нескромным газом и обольстительным шелком, с колчаном за плечами и полумесяцем на челе, — божества этих мест обладали совершенным подобием лесным нимфам, обитающим в дуплах древних дубов, или милым призракам, воскрешавшим «Метаморфозы» Овидия. Улыбка раскрывала уста гордой Юноны, платье целомудренной Минервы доходило до колен, Прозерпина резвилась подобно пастушке в тени картонных деревьев.
В то время было принято, чтобы дворяне лучших фамилий участвовали в балетах. С тех пор, как Людовик XIV появился на театральных подмостках в костюме Аполлона, хореография была в большой чести в Версале. Случалось часто, что наследники славнейших имен Франции облачались в позолоченную броню Персея или вооружались жезлом Меркурия.
Злословия, остроты, эпиграммы, порывы смеха не прекращались на этих собраниях, где волокиты собирали обильные жатвы. Но герцог де Рипарфон с надменной важностью проходил мимо, а Шавайе разгуливал с рассеянным видом человека, сердце которого занято своей мечтой. Напротив, Поль вздыхал, танцевал, говорил и действовал за троих.
Сегодня на представлении присутствовала герцогиня Беррийская. С самого её прибытия в Пале-Рояль Эктор, как жаворонок, завороженный зеркалом птицелова, приблизился раскланяться с принцессой.
— Не будете ли вы участвовать на сцене, маркиз? — спросила она.
— Нет, сударыня. Я простой смертный, и наряды богов меня не прельщают.
— Но ведь наряд недурен и состояние отнюдь не неприятное.
— Нужно же обладать достоинствами героев.
— Ваша скромность может привести в отчаяние! Скажите, пожалуйста, в чем так трудны достоинства Юпитера во времена Ио или Семелы?
— Сударыня, мне не представлялся случай видеть это на опыте. Но моя скромность, или, если хотите, гордость, ждет, чтобы случай представился мне как простому смертному, полковнику из окружения короля.
— То есть должности Аполлона, победителя нимф, вы предпочитаете роль прекрасного Париса, победителя богинь?
— Что вы подумали бы обо мне, ответь я — да?
— Что вы, возможно, правы, — отвечала принцесса с тонкой улыбкой, делавшей её столь обольстительной.
— Ваше одобрение подтверждает мой выбор, и я навсегда отказываюсь от Олимпа.
— Чтобы оставаться на горе Ид, где будете ожидать прихода какой-нибудь богини.
Эктор покачал головой.
— Подобным мечтам предается всякий, но кто когда им верил? — возразил он. — Диан более не существует.
— Откуда вам знать? — отвечала принцесса, рассеянно обрывавшая лепестки большого букета роз.
Заиграли скрипки, и разговор прервался.
— Цирцея, — прошептал Эктор, уходя от принцессы.
Можно понять, что если бы он не любил Кристину, то обожал бы до безумия герцогиню Беррийскую.
В середине вечера Сидализа, взяв под руку Эктора, увлекла его за картонный грот.
Она имела вид важный и таинственный, сильно его заинтриговавший. Взгляд Эктора говорил, что творилось у него в душе.
— Да-да, — сказала она, — я вас понимаю, и намерена говорить с вами о ней.
Эктор сжал руки Сидализы с чувством благодарности и страстно их поцеловал.
— Такая страсть? Вот что значит сила воспоминаний, — заметила она.
— Бывают случаи, когда любовь и дружба все равно что брат с сестрой.
— Я принимаю родство…Хотя, правду сказать, не без опаски…Вы смеетесь?
— Немного.
— Право, напрасно!
— Почему?
— Я так мало привыкла к равнодушию, что ваше меня удивляет и несколько сердит.
— Разве?
— Вы этому не верите?
— Не совсем.
— Стало быть, люди, служащие в армии, очень молоды?
— Дни там продолжаются двадцать четыре часа, а месяц тридцать дней, как и повсюду.
— Значит, годы зависят от влияния воздуха. В Марли всем вообще лет по пятьдесят, хотя на вид не более тридцати, во Фландрии же остаются лет шестнадцати или восемнадцати, хотя если счесть верно, наберется двадцать семь или двадцать восемь.
— Скажите, пожалуйста, к чему вся эта арифметика?
— Она ведет к тому, неблагодарный, чтобы вы знали, что я едва не полюбила вас, и именно потому, что вы не любили меня.
— Что за глупость!
— Это женская логика. Но ваш внезапный отъезд пять лет назад немного пригасил это прелестное пламя, а время и ваше отсутствие сделали остальное.
— Вы восхитительны!
— Это вас больше не касается. Теперь, окончив мою исповедь, забудем о Сидализе и поговорим о Кристине.
— Вы с ней виделись?
— Да.
— Где она?
— Вот этого я вам и не скажу. Но от вас зависит возможность её видеть.
— Что для этого нужно?
— Во всем повиноваться мне.
— Я готов.
— Место, куда она удалилась, небезопасно. Оно стало известно. Нужно найти другое, более укромное.
— Это нетрудно.
— Вот и займитесь этим сию же минуту.
— Завтра будет сделано.
— Это ещё не все. Нужно предупредить короля о положении Блетарена и побудить его к великодушному прощению.
— Это не так легко.
— Да, но это самое важное.
— Ги даст мне добрый совет, а может быть, и что-нибудь получше.
— Так не теряйте времени.
— Ваша поспешность меня пугает…Возникла опасность?
— Ваш страх преждевременен. Опасность ещё не угрожает, но я её предвижу и спешу принять предосторожности.
Прозвенел колокольчик.
— Балет кончился, — сказала Сидализа, — Лизетту ждут и я бегу.
Оставшись один, Эктор отыскал Рипарфона в углу театрального зала и, отведя его в сторону, передал разговор с Сидализой.
— Если Сидализа говорила с вами подобным образом, дело не терпит отлагательства.
— Мне самому так кажется.
— Я не имею большого влияния на короля, но это возьмет на себя герцог Орлеанский.
— Согласится ли он?
— Я надеюсь.
— Но он в дурных отношениях с королем, и госпожа де Ментенон к нему не расположена.
— Это справедливо.
— Так я боюсь, чтобы его покровительство не оказалось более опасно, чем полезно, людям, которым я хочу помочь.
— Все же попробуем, — отвечал Ги.
Он провел Эктора в ложу герцога Орлеанского и, наклонившись к уху хозяина, просил того удостоить минутного разговора.
— Теперь? — спросил герцог.
— Да, если возможно.
— В то время, как Юпитер устилает символическими цветами путь Данаи?
— Оставьте! Юпитер станет победителем Данаи и без вашей помощи.
— Дело серьезное?
— Да, ваша светлость.
— Если так, тем хуже. Предупреждаю вас, что если дело идет о войне, мирных переговорах или посольстве, я не при чем.
— Дело гораздо важнее.
— Неужели?
— Дело идет о влюбленном и его возлюбленной.
— Ах, вот как!
— Он боится её потерять. Видите, дело не терпит отлагательства.
— Согласен.
Ги проводил герцога с Эктором в уединенную комнату.
— Как! — сказал герцог Орлеанский, — уж не касается ли дело господина де Шавайе?
— Увы, да, — отвечал Рипарфон.
Принц протянул полковнику руку и дружески пожал её.
— Скажите, чем я могу быть вам полезен.
Эктор изложил принцу все факты, угрожавшие жизни Блетарена, не скрывая своего намерения жениться на Кристине.
При слове «женитьба» герцог Орлеанский нахмурил брови с комическим огорчением.
— Вот пошлый конец, подобный тем, которые мы видим во всех комедиях, — сказал он. — Начало обещало большее.
— Пошлость удобна, и если я буду обязан ей счастьем, я с ней смирюсь.
— Вам нужен одновременно ходатай перед королем и верное убежище для мадмуазель Блетарен, которое могло бы скрыть её от чужих глаз?
— Так точно.
— Место — не самое трудное. О нем вы узнаете сегодня же вечером. Мадам д'Аржансон держит на границе Марлийского леса и Версаля павильон, который я подарил ей для отдыха в дни охоты. Она уступит вам его без затруднений. Блетарен с дочерью будут там в полнейшей безопасности. Никто их найдет.
— У меня нет слов, чтобы выразить вам мою благодарность, — склонился Эктор.
— Тем лучше! — возразил герцог, прерывая его. — Я знаю вас, и все слова на свете не скажут мне ничего более. Но я сказал вам, это не самое трудное. Сложнее с ходатаем к королю.
Эктор молчал, но глаза…
— Вы желаете спросить, почему я не предлагаю самого себя? — улыбнулся герцог.
— Верно.
Герцог слегка оперся на руку маркиза.
— Не помните, что я вам говорил лет шесть назад при осаде Турина? — спросил он.
— Все ваши слова хранятся здесь навечно, — отвечал Эктор, ударяя себя в грудь.
— Ничто не изменилось, понимаете?
— Слишком хорошо понимаю.
— Не отчаивайтесь, не надо. Чего не сделаю я сам, по моей просьбе сделают другие…Но если вдруг случайно я получу отказ, тогда решусь на все! Поверьте, никто не сможет упрекнуть меня, что я не ценю друзей.
Несмотря на поздний час, герцог Орлеанский переговорил с мадам д'Аржансон о деле Эктора. Она тут же передала Эктору записку для сторожа павильона.
— Благодарите мадам д'Аржансон, — сказал при этом герцог Эктору с изяществом и галантностью. — Она не похожа на меня и сразу делает все, что ей нравится.
— Друг мой, сердечные дела — самое важное для меня, — ответила та, — и я их никогда не откладываю.
Эктор поцеловал графине руку и понес письмо Сидализе. Кокетка забавлялась с офицером егерского полка и переодетым в Вулкана гвардейцем, совместно занимаясь стихотворством.
Сидализа заложила письмо за корсаж и бросилась на шею Эктору.
— Ну, — сказало она, смеясь, — не церемоньтесь и возвратите мне то, что я даю вам. Я передам все Кристине.
Тут вдруг все актеры вышли на сцену. Актрисы, танцовщицы, певцы, фигуранты, герои, сатиры, нимфы, пастухи, субретки, скоморохи, слуги, фавны устремились из-за кулис, чтобы занять свое место, и на протяжении нескольких минут царил всеобщий хаос. Началась импровизация.
Рой наяд и амазонок, скользивших взад — вперед, окружил вдруг Эктора. Он почувствовал, как чья-то рука скользнула по его руке, оставив в ней бумажку, и исчезла. Когда он обернулся, рой мифологических богинь был уже далеко и вился на сцене, размахивая золотыми колчанами и гибким тростником. Он был один и держал в руках записку, на которую невольно устремились его глаза.
Имя стояло его. Мечта ли, сходство ли, но ему казалось, что имя было написано рукой Кристины; поспешно развернув записку, Эктор прочел следующие слова, начертанные торопливой рукой:
«Завтра в девять вечера будьте на Кур-ла-Рен. Будьте одни, я также буду одна.»
Эктор поднес записку к губам. Невыразимое смущение наполнило его заколотившееся сердце. Ему казалось, эти две строчки, полные таинственных обещаний, возобновляли прерванную нить его существования, и бросившись вон из-за кулис, он вскричал:
— Я приду!
