Глава 7

Страшные боли, сильные, как ураган, сменились небольшим покалыванием – именно оно будило его каждое утро. Он вытряхнул из пузырька две таблетки и запил водой – такой холодной, что впору ей было покрыться корочкой льда. Интересно все же, какие это таблетки? Может, сыворотка правды? Впрочем, неважно. Выход один – подчиняться хозяйке дома. Без нее ему не обойтись.

На оконном стекле белела паутина снежного узора. Дверь была открыта. Из гостиной не доносилось ни звука. Он хотел позвать Франку, узнать, как она, спросить насчет огня, но не стал. Только натянул одеяло до самых глаз. Из головы не шел вчерашний рассказ девушки и загнанное выражение ее лица. Если она из гестапо, то чертовски хорошая актриса. Он потер глаза, прогоняя остатки сна. Видимо, придется вскоре рассказать ей правду. Сломанные ноги долго не позволят ходить, да и снежные заносы, наверное, продержатся не одну неделю. Что он сделает, прикованный к постели? До цели – многие десятки километров. А от него толку никакого, и, возможно, следует готовиться к пыткам и страшной смерти.

Он сунул руку под подушку, где лежал пистолет, коснулся холодного металла. Да, девушка спасла ему жизнь, не поспоришь. Убить ее будет преступлением… Впрочем, что такое преступление во время войны? Он уже убивал врагов, видел ужас у них в глазах, видел осознание последнего мига. Такие вещи легко забываются, растворяются в океане войны, но он часто вспоминал тех людей. Почти каждый день. Они – враги. Они убили бы его. Не убили только потому, что он оказался быстрее и сильнее. Однажды, когда пистолет дал осечку, пришлось убить ножом, и по рукам у него потекла теплая кровь врага. От страшных воспоминаний не уйти.

К действительности его вернули звуки из гостиной: стук дров, потрескивание в огне сырого дерева.

А может, она говорит правду? Каковы шансы, что его мог найти человек, не поддавшийся массовому гипнозу нацистов?

Его учили не колебаться. Нацистов нужно уничтожить. Задание – прежде всего; всякого, кто встанет у него на пути, следует ликвидировать. Что может быть важнее? Не его жизнь и уж никак не жизнь Франки Гербер. Он вспомнил прекрасные серьезные глаза. Нельзя поддаваться ее очарованию. Нужно оставаться сильным.

К двери приблизились шаги.

– Доброе утро! – сказала Франка. – Как вы?

– Лучше, спасибо.

Она, кажется, стыдилась своей вчерашней откровенности.

– Есть будете?

– Да, спасибо.

Франка вышла, несколько минут повозилась на кухне и вернулась, неся сыр, мясо и чашку горячего кофе. Оставила еду и пришла за тарелкой, когда он поел.

В глубине души ему хотелось, чтобы она еще с ним посидела, рассказала все до конца. Где теперь Фреди? Может, она его выдумала? Не хотелось думать, что это лишь хитрая уловка, попытка завоевать доверие.

Франка вышла, не говоря ни слова.

Почти сразу опять раздались шаги, и она вернулась, неся ящик с инструментами. Не глядя в его сторону, прошла к выемке в полу и опустилась на колени. Взяла молоток и стала поднимать соседнюю доску.

– Что вы делаете, фройляйн?

– А по-вашему – что? Снимаю половицу.

Не оборачиваясь, она продолжала свое дело. Он дожидался, пока Франка закончит, чтобы заговорить: ему неловко было лежать в постели, в то время как она делает тяжелую работу.

– Зачем вам это?

Франка встала, потянулась, тяжело выдохнула. Потом опять опустилась и на глазок оценила размер получившегося тайника. Примерно метр на два. Она встала и вышла из комнаты, по-прежнему не глядя на человека на кровати. Принесла несколько одеял, выстелила ими подпол. Так же молча направилась в угол, где лежал рюкзак и форма. Скатав одежду, убрала ее в подпол.

– Фройляйн, мне очень интересно, что вы делаете. Это моя форма.

– Правда? – Франка бросила туда же рюкзак. Затем стала прилаживать на место доску.

– Фройляйн Гербер!

Франка уложила на место еще две половицы. Изо всех сил на них надавила. Провела рукой – убедиться, не выступают ли они, и отошла полюбоваться на свою работу. Ободранные края половиц могли вызвать у кого-нибудь совершенно ненужные вопросы. Она вышла, покопалась в кухне и вернулась с баночкой лака.

Полы в домике были в хорошем состоянии – их покрывали лаком не больше пяти лет назад. Франка опустилась на колени и принялась замазывать поцарапанные места. Минуты через две никто бы уже не заметил, что доски поднимали.

– Это на случай появления гестапо. Если вас здесь найдут – нам обоим конец. Вы – как хотите, а я не буду самообольщаться. Пока лежит снег, они не придут, но как только растает – вас начнут искать. Кто-нибудь видел ваш парашют или слышал самолет. И чем дольше вы тут играете в тайны, тем больше подвергаете нас обоих опасности. Если вы так и не станете мне доверять, мы погибнем оба.

Она вышла вон.

Тоскливо и одиноко тянулся день. Свет за окном был тусклый, дверь – закрыта. Франку он слышал, хоть и не видел. И – никаких ответов, одни вопросы. Прикованный к постели, он ничего не мог сделать. Боль уже терпима, однако на ноги удастся встать лишь через несколько недель. Можно ли доверять этой женщине? Подействовало ли на нее всеобщее промывание мозгов? Как она поступит, если узнает правду? Его раздирали противоречивые чувства. Пока он лежит тут, беспомощный, каждый день приближает его к провалу – вот что невыносимо. Он проклинал нацистов, проклинал свои ноги, пытался забыться сном, уйти от мучительных мыслей о невыполненном задании. Грыз стиснутые кулаки чуть ли не до крови. Сон не шел. Выхода не было.

Часы пробили семь, и почти сразу отворилась дверь. Франка поставила поднос ему на колени. Он не прикоснулся к еде, хотя проголодался страшно.

– Фройляйн! Франка!

За окном выл ветер.

– У вас есть семейные фотографии? Фотография Фреди есть?

– Да, есть.

– Можно посмотреть? А то я, когда выходил, что-то ни одной не видел.

– Раньше были. Я незадолго до вашего появления их сняла.

– Но они у вас сохранились?

– Да.

Франка вышла и вернулась, неся бережно, как раненую птицу, две фотографии с загнутыми уголками. Он осторожно взял одну. На ней была вся семья – Герберы сидели, по-видимому, на крыльце этого домика. Франка – лет примерно шестнадцати – в белом платье, с короткими светлыми кудрями. Она обнимала отца – плотного сложения красивого мужчину с каштановой бородкой и веселыми глазами. У матери светлые длинные волосы разметались по плечам; она ослепительно улыбалась, а глаза сияли даже на старой выцветшей фотографии. Она крепко обнимала смотревшего на нее с любовью восьмилетнего Фреди. Его тонкие ручки и ножки торчали из рукавов и шорт, словно палочки. На обратной стороне была дата: «Июнь, 1933».

Франка протянула ему вторую фотографию. Этот снимок сделали из окна домика теплым летом тридцать пятого года. Фреди, сидевший на коленях у отца, улыбался в объектив. Камера запечатлела обожающий взгляд отца. Франка сидела сбоку с видом слишком серьезным для молоденькой девушки.

– Спасибо, что показали.

Франка кивнула и унесла фотографии.

Он почти управился с мясом и овощами, когда она опять пришла и принесла стул. Села, подождала, пока он доест.

– Благодарю вас, что рассказали вчера о себе.

– Я давно о своей семье не рассказывала. Не хотелось бередить раны, которые едва начали заживать.

Он выпил воду и поставил стакан на поднос, Франка молча взяла поднос и вышла.

Вечером он сидел, слушая, как за окном беснуется ветер. Наступили сумерки; Франка принесла лампу. Села. Он молчал, ждал, пока она заговорит.

– Расскажу вам остальное. Я долго раздумывала, что рассказать, о чем умолчать и тот ли вы, за кого я вас принимаю. Потом решилась. Терять-то мне нечего. Если вы не тот, кем я вас считаю, и, рассказав, я лишусь своей жалкой жизни, – так тому и быть. Скрывать я ничего не стану. Незачем. Мне теперь все безразлично. Можете меня убить. Ваши убили моего отца. Те, другие, убили прочих, кого я любила.

Он решил на время забыть, для чего сюда прибыл. Лучше посидеть молча, пусть она изливает душу, раз уж надумала. Еды ему хватит на неделю или больше. Если она захочет уйти, он не пропадет. Не его дело спасать эту немку от ее прошлого. Время для сочувствия и прочих сантиментов совершенно неподходящее. Откинувшись на подушки, он стал слушать. Ветер за окном стих, наступила ночь. Комнату наполнял золотистый свет лампы. Франка уставилась в пустоту. Ее словно окружало прошлое; можно было протянуть руку и дотронуться до него.

Берлин – столица, и Гитлеру поневоле приходилось там жить, но он никогда не любил этот город. Самым важным местом для него был Мюнхен. Он часто говорил о своей безграничной любви к Мюнхену, куда однажды приехал нищим художником; там он рисовал открытки и продавал их на улицах. Именно там в 1923 году провалившийся «Пивной путч» дал начало национал-социалистической революции; тела погибших во время путча позже уложили в каменные саркофаги, над которыми несли вахту эсэсовцы в черной форме и с суровыми лицами. В Мюнхене Гитлер впервые нашел сторонников – демобилизованных солдат, разных неудачников, отщепенцев, изуродованных войной. В самом начале они ходили в обычных пальто или куртках, – денег на форму не было. Число их неуклонно росло, и Гитлера вскоре – а прошло лишь несколько лет после его приезда – стали называть «король Мюнхена». К сорок первому году, благодаря нацистскому перевороту, блеск и очарование Мюнхена заметно потускнели. От нацистских флагов некуда было деваться, – еще хуже, чем во Фрайбурге. Везде заправляли гитлеровские молодчики; люди чувствовали себя зажатыми в клещи. И все же нацисты не смогли полностью изгнать радость и красоту из полного жизни города. Франка нашла утешение в искусстве; она регулярно посещала концерты, она целиком погружалась в музыку – тоже своего рода форма протеста. От музыки расцветала та часть ее души, куда не было доступа нацистам. И это ее слегка утешало, ведь так явно увлекаться искусством означало быть негласным противником нацизма. Гитлер пренебрежительно отзывался об интеллектуалах и эстетах. Выказывать любовь к прекрасному считалось признаком слабости, отступлением от насаждаемого нацистами образа несгибаемого арийца. Концертный зал стал убежищем, где Франка, ощущая единение с другими слушателями, наслаждалась льющимися со сцены звуками музыки.

Ее дни в госпитале были наполнены переживаниями – ужасными и прекрасными, страхом и радостью. Здесь лежали солдаты с фронта – с такими увечьями, каких Франка раньше и представить не могла. Совсем молодые ребята с судьбами, перечеркнутыми вражескими пулями или бомбами. Кто-то лишился глаз, кто-то – ног, у кого-то сгорело лицо; воля к жизни у них быстро угасала. Столько потерь! Франка садилась рядом, гладила, улыбалась – иного утешения у них не было. Ей показывали фотографии жен и подруг – те иногда приходили, с букетами и заплаканные.

Находясь здесь, ощущая себя нужной, Франка испытывала такое счастье, о каком раньше даже не подозревала. Эти люди словно зажгли свечу в темноте ее души. Порой они рассуждали о рейхе и своих надеждах на его полную и окончательную победу. Выбитые зубы и порванные губы не мешали им восхищаться величием битвы. Они хранили непоколебимую верность режиму, их погубившему. Мало кто понимал: ими попользовались – и выбросили. Лишь немногие догадывались, какой их ждет суд истории. Остальные до самого конца не сомневались, что жили правильно. У Франки не хватало решимости их разубеждать. То была бы страшная жестокость.

Ганс Шолль носил серую форму вермахта, однако сохранял редкое в те дни обаяние. Он был на год младше Франки, русоволосый, лицо как с киноафиши. Другие медсестры, когда он проходил мимо, подталкивали друг друга локтями. Ганс изучал в университете медицину. Салютом никого не приветствовал, протягивал руку для пожатия. Франку он пригласил на свидание через полминуты после знакомства. Устоять перед ним было невозможно, и она почти сразу согласилась. На следующий вечер они пошли на концерт. Во время Пятой симфонии Бетховена Ганс уже держал Франку за руку, а девушка уже успела понять: он не такой, как другие. Он такой же, как она.

Теплой летней ночью после концерта они сидели в парке, попивая красное вино, над городом ярко светила луна. Этого почти хватило, чтобы обо всем забыть. Ганс смешил ее; с ним она чувствовала себя красавицей. Глаза у него блестели. Ужасы террора отошли на второй план. Прошлые терзания позабылись. В ее жизни началось нечто новое.

Ганс был из Ульма – городка в ста пятидесяти километрах от Мюнхена. Франка ездила туда в детстве. Он много рассказывал о своей семье. Отец – предприниматель – интересовался политикой и яростно критиковал нацистов. Его арестовали за «мятежный образ мыслей». Ганс часто говорил о братьях и сестрах, особенно о Софи, которой предстояло через год поступить в университет. Раньше он тоже был членом гитлерюгенда. Такому бы стать одним из светочей движения, но… нацистского значка он не носил, о правительстве говорил уклончиво, старался сменить тему. Зато пересказывал услышанное от знакомых солдат, служивших в Польше. Говорил о гражданских правах, о свободе так горячо и страстно, что у Франки не осталось сомнений в его убеждениях. Он весь был проникнут свободой. С ним Франка могла обсуждать искусство и политику, и он тоже считал, что игры национал-социалистов приведут к уничтожению немецкого народа.

Когда в больнице узнали, что Франка встречается с Гансом, некоторые медсестры перестали с ней разговаривать.

В конце лета сорок первого Ганс пригласил ее на встречу своих друзей. Они собирались под предлогом занятий философией, на самом же деле – излить недовольство правящим режимом. Молодые люди собирались не в пивной, а в частном доме. На столе среди стаканов с чаем были стопки бумаг и книги. Ганс познакомил Франку с Вилли и Кристофом, и она уселась вместе с остальными за стол. Все они были студенты и младше ее, кроме хозяина – доктора Шмореля, чей сын Алекс сидел тут же.

После краткого обмена приветствиями Ганс начал говорить:

– Все мы слышали рассказы фронтовиков. Мы с Франкой каждый день видим в больнице жертв этой никому не нужной войны.

Присутствующие посмотрели на Франку и опять перевели взгляд на Ганса.

– Вчера я узнал от надежного человека, что на востоке поляков и русских сгоняют в концлагеря. Там их либо уничтожают, либо они умирают от непосильного рабского труда.

От нахлынувшего чувства свободы у Франки едва не закружилась голова. Такие речи она слышала только от отца. Даже Ганс до сих пор не говорил с ней так откровенно. В сердце у нее затеплился огонек.

– Девушек насильно отправляют в публичные дома – обслуживать солдат рейха. Это не просто покорение народа, это убийство и насилие, поставленные на промышленные рельсы. Такого ужаса человечество до сих пор не знало. И творится он от нашего имени.

Поднялся Кристоф.

– То, как обращаются с людьми на оккупированных территориях, – гнусность. Нацисты относятся к ним хуже, чем к собственным гражданам. Вопрос вот в чем: будем ли мы действовать или смотреть и ждать? Сидеть за столом и вести разговоры, за которые, – если кто-нибудь узнает, – нас посадят в тюрьму, – дело, конечно, замечательное…

Он посмотрел на Франку, и она почувствовала себя в центре всеобщего внимания.

– Франка, Ганс рассказал, как нацисты поступили с вашим братом. Они причинили вам страшное горе.

Молодые люди ждали от нее каких-то слов, однако слова не шли с языка. Франка рассказала Гансу – не вдаваясь в подробности – о том, что случилось с Фреди. Всю глубину своей боли она не открыла и не готова была открыть ее малознакомым людям, пусть даже единомышленникам.

– Мне пока тяжело об этом говорить. Достаточно того, что нацисты уничтожили или пытаются уничтожить все благородное и чистое в нашей прекрасной стране… Вы спрашиваете, нужно ли бороться? Я твердо говорю: да! Это наш моральный долг.

– А что мы можем? – спросил Вилли. – Если, как честные немцы, мы обязаны действовать, то как? У противника неизмеримо больше сил. Мы не убийцы и не подстрекатели. Мы не вояки, не молодчики в форме.

– Будем действовать в меру своих сил, – сказал Ганс. – Доверим наши мысли бумаге, напишем правду, как мы ее понимаем. Нацисты трубят о своем могуществе, о том, что их империя простоит тысячу лет, однако настолько боятся собственного народа, что немилосердно подавляют всякое инакомыслие. Им страшна правда. Если мы станем сообщать людям правду – о том, что творят нацисты от имени немецкого народа, – мы победим. Те евреи, которые еще остались в наших городах, носят желтую звезду, а где остальные? Теперь-то мы знаем. Мы знаем, но большинство не знает или притворяется, что не знает. Когда мы заставим немцев взглянуть правде в глаза, у нас появится надежда на реальные перемены. Мы должны стать совестью Германии. Мы должны высказаться в защиту евреев, гомосексуалистов, священнослужителей и всех прочих «врагов государства», пропадающих неизвестно куда. Пусть наш народ и весь остальной мир поймет: есть немцы, которым отвратительны действия нацистов, и они хотят их остановить.

Беседа о политике затянулась на несколько часов, а потом Франка, смертельно уставшая, пошла домой. Слова, услышанные на собрании, еще много дней крутились у нее в голове, заглушая нацистскую пропаганду, что отовсюду лилась в уши.

Чтобы перейти от разговоров к делу, требовалось время. При нацистском режиме добыть, не возбуждая подозрений, самое необходимое для исполнения плана – пишущие машинки, бумагу, копировальный аппарат, – было трудно. Ганс нашел место, где все это держать, – и молодые люди начали набрасывать черновики листовок. Начинали с простых тезисов, а потом на собраниях оттачивали формулировки.

Они назвали себя «Белая роза», и первый выпуск листовок намечался через несколько месяцев – на лето сорок второго. Ни правил вступления, ни устава у группы не было. Списка участников – тоже; никого не заставляли клясться в соблюдении тайны, положив руку на Библию. Само собой подразумевалось, что глава организации – Ганс, и ему решать, чем заниматься.

Приходили новые люди – и старые члены группы, принимая их, руководствовались по большей части интуицией. Появление у них агента гестапо означало бы для всех арест и тюрьму или даже хуже. На ребят давил тяжкий гнет нацистского режима, но они умели смеяться и веселиться. Они были молоды.

Деятельность группы никак не затрагивала университет, где большинство из них учились. Маленький островок свободомыслия среди океана преданных рейху.

Франка и Ганс все свободное время проводили вместе. И не столько из-за «Белой розы», сколько ради самих себя. Хотя Германия погружалась в бездну, молодость и любовь брали свое.

Как-то раз в апреле сорок второго, незадолго до первой рассылки листовок, Франка с Гансом прогуливались по набережной, держась за руки. Народу было много. Молодые пары и супруги, перед которыми весело скакали ребятишки, и все казались примерно такими же, как Франка с Гансом. Они прошли мимо пожилой пары – муж и жена сидели на скамье, глядя на закатное солнце с умиротворенными улыбками на сморщенных лицах.

– Как думаешь, через пятьдесят лет мы будем вот так сидеть? – За шуткой Франки скрывался вполне серьезный вопрос.

– Конечно! Не могу даже представить себя с кем-то другим.

Франка хотела еще что-то спросить, но он продолжил:

– Я даже по-своему завидую таким людям. Они словно не замечают, что происходит вокруг. Какое, наверное, счастье – уметь вот так от всего отстраниться.

– Ганс, ты так никогда не сможешь. Не такой ты человек. Это одна из причин, почему я тебя люблю.

– А еще – за мою неслыханную красоту.

– Вот не хотела про нее говорить, а то будешь думать, что я поверхностная.

– Поздно, теперь я тебя раскусил.

– Когда мы одни, ты совсем другой. Какой-то… более легкий, что ли.

– Ты меня видишь настоящего – человека, каким я хотел бы быть всегда. – Ганс огляделся – не слышат ли их? – и продолжал: – Ты видишь меня такого, каким я буду до конца дней, – вот только свергнем нацистский режим. Лишь одного я и хочу – вести простую тихую жизнь, быть собой – и быть с тобой.

Франка не сомневалась. Она верила ему абсолютно.

В листовке было около восьмисот слов. Франка читала ее и перечитывала и никак не могла насытиться. Глаза остановились на третьей строке. «Кто из немцев может хотя бы представить, какой позор падет на нас и наших детей, когда на свет выйдут преступления, ужас которых неизмерим». Листовка призывала всех немецких христиан «оказывать пассивное сопротивление и везде и всюду препятствовать, пока не поздно, этой безбожной войне». В конце помещалось стихотворение, прославляющее свободу, и призыв скопировать листовку и передать как можно большему числу людей. Над текстом шла надпись: Листовки «Белой розы».

Франке предстояло распространить некоторую часть листовок, напечатанных многотысячным тиражом. Она села на поезд до Фрайбурга с чемоданчиком, полным подстрекательских бумажек. Их одних хватило бы для смертного приговора. Привычная радость возвращения домой сменилась тревогой. Поездка прошла гладко. Во Фрайбурге она разослала листовки по данным ей адресам. Можно было бы отправить и из Мюнхена, но поток писем из разных городов – Фрайбурга, Берлина, Гамбурга, Кельна, Вены – затруднит поиски «Белой розы».

Через несколько дней Франка вернулась очень довольная. Никого не схватили. Потом была еще партия листовок, потом еще две. Участники группы действовали по тем же правилам, с теми же самыми предосторожностями. Тысячи листовок «Белой розы» разлетелись по Германии. Правительство пока пребывало в неведении относительно силы их воздействия, но вскоре по университету потихоньку пошли слухи. Люди обсуждали воззвания «Белой розы». Начались те самые разговоры, которых ждали участники группы. Машинописные листки переходили из рук в руки, рождая в людях сомнения и тревогу. Читателей изумляло их содержание. У некоторых листовки вызывали возмущение, у других удивление или недоверие. Словно от брошенного камня, по всей стране пошли волны. Были такие, кто тут же отправлялся в гестапо – доносить. Медлить не стоит, а то еще другие тебя обставят. Гестапо начало поиски источника листовок, но члены «Белой розы» пока оставались вне подозрений. Ганс не сомневался, что это лишь начало.

С Софи, младшей сестрой Ганса, Франка познакомилась в мае сорок второго года, когда та поступила в университет. Поселилась девушка вместе с братом. Вначале Франке было неловко. Она привыкла находиться вдвоем с Гансом, а теперь это не всегда получалось. Впрочем, Софи была славная и добрая, хотя, пожалуй, чересчур серьезная. Ганс даже не заговаривал о принятии ее в группу. Он предпочел скрывать от сестры свою противозаконную деятельность, но она очень быстро нашла спрятанные в квартире листовки. Девушка тут же потребовала, чтобы и ее приняли. Франка помогла ей убедить Ганса. Ее воодушевляла смелость Софи, готовность бороться за то, что она считала справедливым.

Возражений Софи не принимала, и скоро Ганс уступил. А через несколько недель сестра уже делила с ним руководство группой. В конце лета она ее возглавила – когда Ганса, Алекса и Вилли отправили на русский фронт.

Франка продолжала работать в больнице, и ее подстрекательская деятельность оставалась скрытой от всех, кроме ближайших соратников. Отношения с коллегами и знакомыми были омрачены недоверием и подозрениями. Она прислушивалась к каждому слову, присматривалась к каждому жесту. И в полной изоляции еще острей переживала разлуку с Гансом. В регулярных письмах Франка часто упоминала о «Белой розе» – она называла ее «наши планы насчет строительства». А рассказать нужно было так много… Из-за отсутствия Ганса и его товарищей выпуск листовок приостановился, хотя тайная деятельность «Белой розы» продолжалась. Было организовано отделение группы в Гамбурге. В конце каждого письма Франка писала несколько строк о себе и о своих чувствах. Дела делами, но Франке хотелось, чтобы Ганс знал: она думает о нем постоянно и считает минуты до его возвращения. Некоторые вещи даже нацистская цензура не вымарает в письме, написанном на фронт.

Отец в то лето не поехал в лесной домик. Горе оказалось слишком велико. Томас приехал в Мюнхен на Рождество – бледная тень человека, каким он был, пока его не сломали национал-социалисты. Должность Томаса на фабрике отдали молодому партийцу, а его понизили, и он подумывал уйти в отставку. Франка встречала отца на вокзале – небритого, желтого, пахнущего спиртным. Они вместе пообедали и почти все время молчали – каждый боялся того, что мог сказать другой.

Отец и дочь подолгу гуляли, проходили мимо развалин, оставшихся после бомбежек, – их в городе становилось все больше, – и мимо бомбоубежищ, которых настроили множество. Говорили о прежних временах, золотых днях, проведенных в лесном домике, о маме. И только. Фреди почти не упоминали. Слишком было больно. Из них и так ушли почти все чувства. Больше отдавать было нечего.

В воскресенье Франка проводила отца на поезд. Она обняла его, и у нее полились слезы.

– Ты справишься?

– Конечно, – сказал отец, хотя его глаза говорили совсем другое.

– А сюда ты не думал переехать?

– Нет, спасибо. Останусь во Фрайбурге, поближе к твоей маме и брату. Я почти каждый день хожу на ее могилу. Жаль только, к Фреди пойти не могу. Никогда мы не узнаем, что эти изверги сделали с его телом.

Отец вдруг как-то обмяк, и у него тоже потекли слезы. Франка предлагала пожить вместе, но он отказался. В ожидании поезда они сидели, обнявшись, на скамье, а когда поезд пришел, распрощались.

Ганс вернулся из России еще более полный решимости распространять воззвания «Белой розы». Работая во фронтовом госпитале, он насмотрелся на то, как немецкие солдаты лишаются остатков рыцарского духа и человечности. Кадровые офицеры, некогда следовавшие кодексу воинской чести, теперь руководствовались расовой теорией нацистов, и части вермахта уже мало отличались от эсэсовских.

Войну на востоке преподносили немцам как оборонительный крестовый поход против коммунизма; на самом деле, по словам Ганса, речь шла о завоевании жизненного пространства, обещанного Гитлером немецкому народу. Настоящий же крестовый поход был против евреев. Многие солдаты рассказывали Гансу о массовом уничтожении евреев, которых расстреливали, выстроив перед глубокими ямами-могилами.

Увиденное сильно изменило Ганса. В первый вечер после возвращения он лежал в постели, и его трясло.

В газетах писали про героические победы, одержанные на Восточном фронте над коммунистическими ордами. Русские представали в них чудовищами, дикими недочеловеками, которым и существовать-то незачем. Только евреи – еще худшие скоты и стоят ниже русских, а русских славные немецкие солдаты сметут без всяких усилий. Сражение под Сталинградом развеяло миф о непобедимости нацистов. «Белая роза» не оставила этого без внимания. Гитлер не дал приказа на отступление, обрек своих солдат на смерть в ледяном городе вдали от родного дома. Шестая армия была уничтожена. В служебных рапортах говорилось, что сотни тысяч погибших – настоящие герои, и их жертва приведет рейх к дальнейшим великим победам. Члены «Белой розы» не считали победу нацизма неизбежной; в те дни Германия смотрела в холодные глаза поражения. Гитлер впервые ощутил вкус большой потери. «Белая роза» не должна была упускать такой шанс.

Газеты пестрели заметками о расправах над теми, кто проявлял инакомыслие, пусть даже незначительное. Где-то казнили человека, заявившего, что Гитлер заслуживает смерти за гибель стольких немецких солдат. В другом месте обезглавили официанта – он отпустил какую-то шутку в адрес фюрера. Где-то еще казнили предпринимателя, заявившего во всеуслышание, что для Германии война кончится плохо. В Берлине казнили пятьдесят человек – за передачу русским важных сведений; дело получило название «Красная капелла». Казнили их не с помощью гильотины – излюбленного метода нацистов, а подвесили на крюки и оставили умирать мучительной смертью. Женщин приговорили к пожизненному заключению, но по личному приказу Гитлера обезглавили на гильотине.

Среди знакомых Франки тоже были люди, арестованные гестапо за неосторожные слова – в разговоре или в письме. Нацистский режим агонизировал, а его хватка на горле страны только усиливалась. Хотя «Белая роза» каким-то чудом избегала длинных щупалец гестапо, участники ее жили в постоянном напряжении. Франка теперь день и ночь боялась ареста. Все они боялись, но страх придавал им решимости. О том, чтобы остановиться, даже речи не заходило. Это означало бы поражение.

Молодые люди продолжали сочинять и печатать листовки. Франка опять занялась распространением. По дороге в Кельн она зашла в поезде в туалет и перечитала листовку.

Тысячи листовок разошлись по всей Германии.

Радостное волнение, которое некогда испытывала Франка, сменилось страхом провала. Конечно же, это лишь дело времени. Вопрос в том, кто падет раньше – «Белая роза» или нацистский режим. Война приняла неблагоприятный для национал-социалистов оборот – уже было и поражение под Сталинградом, и другие проигранные битвы. И все же гестапо оставалось столь же грозной силой. Несколько недель назад у Франки зародилось желание уйти из группы, и вот теперь оно окончательно созрело. На обратном пути в Мюнхен она решила: надо взять перерыв, ненадолго отойти от дел и убедить Ганса и Софи сделать то же самое. Их рвение могло привести к гибели. Другого варианта не виделось. Разговор Франке предстоял нелегкий. Ганс и кое-кто из его друзей начали новую кампанию: смолой писали на стенах университета антигитлеровские лозунги. Это было уже совсем рискованно.

Шел февраль сорок третьего. Бомбардировщики коалиции на одну ночь прекратили свои регулярные налеты. Франка, соблюдая всяческую осторожность, пришла в дом, где печатались листовки. Постучала условным стуком; Вилли открыл, чмокнул ее в щеку. В уголке комнаты сидела Софи, что-то писала. Ганс, потный и раскрасневшийся, работал, закатав рукава, на копировальной машине.

– Ганс, можно с тобой поговорить?

Он кивнул и жестом попросил Алекса продолжить работу. Франка отвела его в заднюю комнату, и они сели.

– Я хочу, чтобы ты остановился, – заявила она.

– Ты о чем?

– Гестапо нас ищет, сам знаешь. Расспрашивают всех в университете. Нас найдут, это лишь вопрос времени. Быть может, нам лучше остановиться, пока мы еще живы. От мертвых пользы не будет никакой.

Ганс взял чашку с кофе; рука у него дрожала.

– Останавливаться нельзя, особенно теперь, когда к нам стали прислушиваться. Да, гестапо нас ищет, и значит, ставки возросли. У нас есть программа, и мы должны ей следовать. До нас никто такого не делал, мы первые. Нельзя, чтобы все наши усилия пропали даром. Этого нацисты и добиваются.

– Ваш успех и так уже достоин восхищения.

– Наш успех, общий. Все внесли вклад, и ты тоже.

– Да, спасибо. Я горжусь, что принимала участие, но чего мы добьемся, если умрем или попадем в тюрьму?

– Думаешь, я не понимаю степени риска? И ребенку ясно: любой, кто поднял голос против нацистов, погибнет. Но разве это делает наши усилия менее нужными? Разве это не увеличивает важность нашей работы? Мы – единственные, кто говорит о свободе в стране, которой свобода нужна, как никакой другой. Мы даем пищу голодающим умам немцев. Бросим все – и погибнут мечты о лучшем будущем.

– Ты вправду намерен с помощью нескольких листовок победить политический режим – один из самых сильных в Европе?

– Как по-твоему, наши усилия чего-то стоят?

– Конечно, стоят…

– Я не думаю, что мы одни все изменим. У нас получится, только если за нами пойдут остальные немцы. Вот как обстоит дело. Вот ради чего мы стараемся – говорим о свободе, сеем семена истины в людские умы.

– Я не хочу, чтобы ты погиб, Ганс. Я тебя люблю.

– И я тебя люблю, однако дело гораздо важнее наших судеб. Голос «Белой розы» звучит в диссонансе с общим хором, он бросает вызов величайшему злу, которое обрушилось на нашу страну, на весь мир.

– Ну, можно ведь остановиться на время!

– Не теперь. Пусть гестапо у нас на хвосте, и пусть нам недолго осталось, потомки мне не простят, если я не воспользуюсь возможностью. И разве я могу дать моей сестре одной этим заниматься? Ты ее знаешь – она еще более нетерпима, чем я. У меня только один путь, и у «Белой розы» тоже: вперед.

– Похоже, никакие мои слова твоего решения не изменят.

Покрасневшие глаза Ганса смотрели прямо.

– Хотя бы пообещай, что будешь осторожней.

Ганс встал, обнял ее. Франка прижалась к нему и поцеловала – в последний раз. Ганс вышел ее проводить; все попрощались, и он закрыл за ней дверь.

Ганса и Софи арестовали в Мюнхенском университете восемнадцатого февраля 1943 года. Некий «рабочий», в свободное время маршировавший в строю штурмовиков, увидел, как они разбрасывают с балкона листовки, словно конфетти. Гестапо только что приказало ему повысить бдительность; и вот настал лучший день в его жизни. Он сам их и задержал, вдвойне счастливый: его ждало и повышение, и материальное вознаграждение.

Ганса и Софи забрали в главное управление гестапо, расположенное в бывшей резиденции Виттельсбахов – правителей Баварии. Брата и сестру обвинили в государственной измене, попытке свержения правительства, дискредитации национал-социалистической идеологии и подрыве оборонной мощи страны в военное время. Через два часа арестовали Кристофа. Гестапо обнаружило достаточно улик; арестованных ждал показательный процесс.

Новость об аресте Ганса и Софи быстро разнеслась по университету. Франка была в больнице, на дежурстве, и когда Вилли пришел и рассказал об арестах, она всю ночь плакала. Пощады не будет, и скоро гестапо придет за остальными.

На следующий день в газетах сообщалось об аресте студентов-изменников. Авторы передовиц выражали уверенность, что правосудие не заставит себя ждать, – и оно не заставило. Из Берлина прибыл председатель народного суда Роланд Фрайслер, который вел процессы по государственным изменам и подрывной деятельности. Суд начался через четыре дня, двадцать второго февраля. Франка и остальные ждали и молились о милосердии. Процесс занял несколько часов. Ганса, Софи и Кристофа признали виновными и приговорили к смертной казни. Прямо из зала суда их увезли на гильотину. Жена Кристофа, лежавшая в то время в больнице, лишь через несколько дней узнала о казни мужа. Родители Ганса и Софи, присутствовавшие на суде, после вынесения приговора уехали домой, в Ульм, собираясь вскоре вернуться и повидаться с детьми. Им не сообщили, что их сына и дочь казнят в тот же день.

Вскоре забрали и Франку. Ей и еще нескольким участникам «Белой розы» суд назначили на апрель: паника, охватившая защитников режима после первых арестов, слегка улеглась. Допрос оказался не таким суровым, как боялась Франка. Ее, видимо, сочли слишком мягкой и слабой для участия в делах столь преступной организации. Следствие, судя по всему, уже составило на ее счет определенное мнение, и Франке оставалось только подыграть. В гестапо знали, что движение возглавляли Ганс и Софи, а после них основными действующими лицами были Кристоф, Вилли и Алекс. От Франки лишь хотели, чтобы она подтвердила отведенную ей роль: ни к чему не причастная подружка главаря, настоящая арийская девушка, которую сбили с истинного пути предатели и диссиденты. Эта роль хорошо вписывалась в историю, преподнесенную национал-социалистами шокированной общественности. Нанятый отцом адвокат с трудом поверил в такую удачу.

– Не будь вы красавица, – сказал он, – вряд ли они проявили бы подобную мягкость.

– Сейчас тебе главное остаться в живых, – убеждал отец. – Говори, что они хотят, лишь бы сохранить жизнь. Отрекись от всего. Спасайся.

Франка хотела выступить в суде, заявить, что гордится своими товарищами, а настоящий предатель нации – Гитлер.

– Отречься? Предать то, во что я верю?.. И как мне потом жить?

– Не ради себя, а ради меня. Ты нужна мне еще больше, чем всегда. Не бросай меня, живи!

Франка так и сделала. Отреклась перед лицом суда от «Белой розы», говорила, что ее сбил с толку возлюбленный, оказавшийся опасным революционером. С каждым словом будто кусок отрывался от сердца. Отец ободряюще улыбался, когда она заверяла суд в своей преданности рейху. А Франка думала о Гансе, о зажигательной речи в поддержку свободы, произнесенной им в этом же самом зале. Но, как сказал отец, Ганса больше нет, нет и «Белой розы»; Франке не обязательно умирать вслед за ними. И ради того, чтобы отец не остался один, она предала все самое дорогое.

Франку приговорили к шести месяцам тюрьмы. Судья выразил надежду, что у нее будет время подумать о том, как выбирать друзей, и после освобождения она выполнит свой долг: выйдет замуж за человека, верного рейху, лучше всего за солдата-фронтовика, и родит сыновей для службы фюреру. Когда Франку уводили, она плакала от невыносимого стыда.

Вилли, Алекса, профессора Хубера, вдохновлявшего их на борьбу, – всех казнили. Казнили настоящих героев.

Франке не пришлось пережить ужасов концентрационных лагерей, о которых в страхе молчала Германия и существование которых не признавали даже самые ярые нацисты. Она и еще несколько подсудимых по делу «Белой розы» попали в тюрьму Штадельхайм. Франка впала в депрессию. В ее сны вторгались павшие герои «Белой розы». Время шло, депрессия становилась глубже. Отец постоянно ей писал, и лишь ожидание следующего письма привязывало ее к жизни. Только его ласковые, полные надежды строки несли любовь в мир, лишенный радости. В октябре письма перестали приходить – отец погиб от взрыва случайной бомбы, сброшенной самолетом союзников. Франке оставалось сидеть три недели. Ее семья стала жертвой обеих сторон в отвратительной бесчеловечной войне.

После освобождения Франка на неделю или больше задержалась в Мюнхене. О тех днях она почти ничего не помнила. В этом городе она стала чужой и притворяться, что здесь ее дом, не могла. Над разрушенными кварталами реяли флаги со свастикой, и свастика украшала бесчисленные гробы, поступавшие с Восточного фронта.

Франка получила письмо от отцовского поверенного: ее вызывали на оглашение завещания; она – единственная наследница. Тогда-то Франка и решила свести счеты с жизнью. У нее ведь ничего не осталось. Лучше всего это сделать в родных местах, где она была так счастлива.

Нотариус прочел отцовское завещание, бросая на Франку осуждающие взгляды, – над столом у него висел портрет фюрера. На следующий день она пошла на могилу родителей. Они лежали рядышком на склоне холма, стоявшего над городом, где они когда-то жили.

Сразу после кладбища Франка отправилась в лесной домик. Ночью на нее нахлынули самые худшие воспоминания; спать здесь в одиночестве оказалось настоящей пыткой. Терпеть эту боль она уже не могла. Франка вышла в ночь, не думая, куда пойдет; она не собиралась уходить так далеко, но за каждым холмом начинался другой, за сосновой рощей – новая роща, и Франка все брела и брела, а потом – увидела его.

Она окончила рассказ. Догорающая свеча едва мерцала. За окном была тихая ночь.

– Франка, а что случилось с Фреди? Как он умер? Что с ним сделали нацисты?

– Не могу об этом. Мне пора.

И она ушла, оставила его одного в полумраке спальни.