Старые долги

Ведьма Крапивина, высунув от усердия кончик языка, наматывала на развесистое ухо Цатогуа полоску бумаги, добытой из шредера. Тот только вздыхал в ответ:

– Ах, мейделе, мейделе, ну що ты не даешь старому Иному таки уже спокойно похандрить? Я специально ушел в курилку, щоб не светить своей кислой рожей… – указательный палец бескуда потыкался в его же шикарный нос, – …среди там, а ты пришла и кушаешь мне совесть среди здесь. Зачем?

Вместо занятой важным делом барышни ответил Василий, без особой натуги приподнимавший друга над полом, обхватив того по-борцовски за пояс:

– А не отрывайся от коллектива, – строго ворчал оборотень, нежно потряхивая товарища для пущей проникновенности. – Хандрить он будет, ага. Обойдешься!

Прислонившись к дверному наличнику и будучи удачно укрытым здоровенным офисным кулером, Ольгерд втихаря посмеивался над сценой групповой холдинг-терапии. По идее, стоило вмешаться, напомнить подчиненным о рабочей атмосфере, об этике трудового взаимодействия, о том, что строгое начальство, несомненно, бдит… Но как-то ужасно резало нарушать трудноуловимую, почти семейственную гармонию, ощущавшуюся в данный момент. Словно сказать детям в разгар просмотра любимого мультфильма, что им следует прибрать разбросанные игрушки и идти за уроки.

За секунду до телефонного звонка, грозившего сдать наблюдательный пост, предчувствие толкнулось заполошной птицей: Фазиль. Нырнув обратно в коридор, Ольгерд чиркнул пальцем по экрану устройства.

– Развлекаетесь? – Голос главы Светлых был доброжелателен, деловит и почти совсем не ироничен. Отвечать следовало в том же тоне:

– Не покладая рук, лап и заклинаний. Какие-то срочные межведомственные вопросы? Я почувствовал… – поведя свободной ладонью в воздухе, Темный маг прекрасно осознавал, что на том конце соединения это увидят, – …некое волнение. Нетерпение. Неудовлетворенность.

Заминка в разговоре дорогого стоила. Заслуженно позлорадствовав ровно полсекунды, Ольгерд посерьезнел.

– Фазиль, рассказывайте.

– Да вот я тоже почувствовал. – Ироничность исчезла, доброжелательность устала, деловитость обернулась напряжением. – Пока не могу сказать что. Не потому что Светлые тайны; конечно же, нет. Просто…

– Я чувствую это в воде, чувствую в земле, ощущаю в воздухе, – не сдержавшись, процитировал Темный. Фазиль хохотнул, в его тон вернулось тепло:

– Ну да, можно и так сказать. Ольгерд, я вынужден отъехать на пару суток по делам… В общем, вы там поглядывайте.

– Именно мы? – уточнил глава воронежского Дневного Дозора, мигом собравшись.

– Именно вы. – В динамике помолчали. – Именно там.

И разговор завершился. Если бы Ольгерд имел право ругаться, он бы сейчас загнул что-нибудь эдакое, в три этажа и четыре коромысла, с подсвистом и переподвыподвертом. Но было нельзя.

За время звонка бескуда вернули в стоячее положение, бумажную лапшу с его ушей развеяли, и вообще вся троица старательно делала вид, будто ведет светскую беседу ни о чем. Конечно, они все слышали.

– Шеф, мы это, – деловито постучал кулаком об кулак Василий, – мы бдим. Упырь клыка не подточит.

Цатогуа энергично закивал, размахивая ушами. Впрочем, бодряческий вид не обманул Темного мага: что-то с бескудом действительно было не так. Следовало вызвать его на серьезный разговор – ну, насколько это было возможно в отношении языкатого сотрудника.

Ведьма и оборотень, почуяв настрой начальства, энергично дезинтегрировались по рабочим местам. Цадик, оставшись один на один с главой Дозора, потыкал себя пальцем в пуговицу на жилетке, а потом, неожиданно вздернув нос, блеснул таким взглядом, что Ольгерд напрягся.

– Хандра? – без обиняков уточнил он. Бескуд поморщился.

– Ну, там как-то оно, и чтобы да, так ведь и нет. Шеф, можно вас на не пару слов?

Перехват инициативы был, с одной стороны, на руку, а с другой – неожидан. Темный кивнул и развернулся в сторону своего кабинета. Спиной он ощущал, как решимость Цатогуа претерпевает пики и спады – и это вкупе со звонком Фазиля беспокоило все сильнее.

В момент пересечения порога мятущаяся величина преодолела очередной экстремум – и увлеченно покатилась под горку. Чувствуя себя по меньшей мере былинным героем, отстаивающим Калинов мост душевного равновесия своего сотрудника перед хтоническими чудищами сомнений и треволнений, Ольгерд едва ли не насильно усадил бескуда в его же любимое кресло, а потом собственноручно заварил кофе. Глаза Цатогуа подозрительно заблестели.

– Шеф, я…

– Не стоит, – пресек дозорный, стараясь, чтобы голос все же прозвучал мягко. – Цадик, я не настаиваю на неотложной исповеди. Но три момента: Обвальщик, звонок Фазиля, твоя хандра. Я не просто хочу, я обязан быть в курсе.

– Вот вам и пресловутая Темная свобода. – Вся скорбь богоизбранного народа горчила в этих словах, как пережаренное кофейное зерно, но Ольгерд на провокацию не поддался. Он устроился напротив, сложил руки на колени ладонями кверху и наклонился вперед: поза максимального внимания и принятия. Отступать бескуду было некуда, но для проформы тот все же мстительно вздохнул:

– Один вызвался, один страдай. Только об одном прошу, шеф: вот это все, що я сейчас расскажу, – очень между нами. А, вы таки да по ходу сами поймете. – И Цадик, отставив чашечку на поднос, тоже подался к собеседнику…

Иржавка – речка вроде и не сильно глубокая, и ширины невеликой. Казалось бы, подруби сосну на берегу, и вот тебе мост, ежели в ногах уверен. Но сосны не шибко любили глинистые холмы, предпочитая забираться повыше и посуше, ближе к предгорьям Карпат. Из-за сего неудобного природно-географического факта путь каждый раз приходилось выбирать по ситуации.

Если дожди не шли хотя бы неделю, можно было спуститься до брода подле Червоной горы и зайцем перескакать течение по камням. Снимать ботинки Кадиш ленился, да и невместно получалось внуку шойхета босиком по илу шлендрать. Обувку делал сосед-сапожник, и сносу ей, по его же словам, не было вовек. «Аф алэ йидн гезукт!» – приговаривал мастер, вручая готовое изделие уважаемому клиенту. Дедушка соглашался и похлопывал потомка по плечу, что означало: береги обнову.

Либо же, если Карпаты скрывались в тучах и с Зачарованного Края приходила большая вода, то приходилось топать до главного моста, прямо между почтамтом и местной радой. Там было людно, конно, порой овечно – а также имелся риск нарваться на шантрапу, которой Кадишевы ботинки и сумка со снедью, доставляемой деду на перекус, казались как рекомое яблоко рекомой праматери всех женщин. Порой от таких встреч с моста до бойни приходилось лететь во все пятки.

Конечно, на саму бойню его не пускали. Сначала следовало подрасти, пройти бар-мицву, познать Законы, отучиться в йешиве, сдать экзамены. Не очень-то и хотелось. Вернее, хотелось – из любопытства. Но чтобы заниматься всем этим специально, каждый день, изо дня в день, всю остальную жизнь… Как-то оно не завлекало.

Младшему из Галеви грезилось, что за дальним холмом, за впадением Иржавки в Боржаву, за старыми венгерскими мостами и верстовыми столбами расстилается мир, до которого ему, маленькому киндерле из Оршеве, как называли свой штетл все прочие местные евреи, не добраться вовек. Просто потому что не хватит жизни человеческой: обойти каждую кривую тропку, заглянуть в каждый припавший к земле городок, посмотреть на каждую речку с самого ее высокого берега. Мало отмерил Он детям своим, ой-вэй.

Подобные размышления одолевали рыжеватого непоседу и в тот день, когда он, в очередной раз решив, что ныне можно и через брод, не заметил, как решением сим преломил свою жизнь пополам – на «до» и на «после». А кто бы заметил? Уж точно не мы с вами. Но – по порядку.

Пыля по тропинке и неотвратимо приближаясь к спуску на перепрыг, Кадиш заметил внизу человека. Причем не абы какого. Зеленого. Именно так местечковая пацанва прозвала странного типа совершенно невнятного рода занятий и социального статуса, периодически появлявшегося в Оршеве или его окрестностях. Номен свой данный тип заработал за извечный, густого зеленого колера костюм. Что контуш из добротного, дорогого сукна, укороченный по последней моде, что вполне «европейского» вида гатьи, заправленные в сапоги, что аккуратная, сидящая чуть набок магерка – все это добро имело цвет поздней летней листвы, какую только в карпатских буковых лесах и увидишь. Прозвище и прижилось.

Никто никогда не видел, как Зеленый Человек с кем-либо заговаривал. Он даже по рынку проходил, игнорируя что колбасы с окороками, что яблоки с капустой, что пироги с ватрушками. Никто не знал, где живет этот странный тип; никто не мог припомнить его лица, если просили описать. Вроде усы. А может, и борода. А может, и нос крючком. Или обрит гладко да черты некрупные, бес его знает. Могло статься, что в самом деле знала только нечистая сила – больно уж мутный был персонаж.

Кадиш никому не рассказывал, но пару раз происходило странное. Когда Зеленый Человек принимался мелькать по окрестностям, дедушка начинал вести себя, словно у него появлялись спешные, неотложные дела. Он открывал древний сундук, стоявший в дальней комнате, долго шуршал в нем старыми свитками и мягко шлепал коробочками из кожи, в которых что-то перекатывалось и погромыхивало. Иногда брал что-то с собой – и уходил из дома. Иногда наоборот: запирал дверь покрепче, надевал тфилин, набрасывал на голову покрывало и читал себе под нос из Торат Моше, пока не приходила глубокая ночь. Было это и страшно, и жуть как любопытно.

Теперь Зеленый Человек снова объявился. И стоял на берегу Иржавки, вниз по течению от брода, через который младший Галеви планировал форсировать реку. Просто стоял: держал руки скрещенными на груди, смотрел в кипящую на валунах воду, даже с носка на пятку не раскачивался. Неудобное соседство выходило, что и говорить. Но возвращаться, топать до моста, в потенциале – общаться с тамошней шушерой на предмет «эй, жиденок, куда пошкандыбал?…»… И Кадиш решился. Принял максимально независимый вид, подтянул порты и погойсал по каменюкам.

Дотянув до тропки меж кустами, он обернулся. Человек все так же стоял, смотрел, не шевелился. Думал, видать, о чем-то о своем. Если верить досужим бабьим шепоткам – выбирал, кого проклясть или сглазить. Лица его и в самом деле было не разглядеть. На всякий случай, совсем не в обычаях предков сплюнув через левое плечо, подросток понесся дальше – по важным семейным делам.

А на следующий день пропала одна из женщин в городке. Не из штетла – русинка, замужняя, в меру вздорная, в меру крикливая, в общем, ничем среди своих товарок не выделявшаяся. Пропала и пропала: слухи, ахи да охи покурсировали среди народа на базаре, ну и приумолкли. Все сошлись на том, что либо волк задрал, либо медведь в берлогу унес. На всякий случай ватажка пастухов да охотников прошерстила окрестные леса, но никого не обнаружила – ни зверя, ни человека.

Услышав новости, дедушка вздрогнул. Кадиш как раз опять приволок ему торбу со снедью и видел, как старик на мгновение чуть не выронил крынку из крепких, опытных пальцев. Шойхет, который ни разу не промахнулся, не допустил ни одной ошибки при резке… Это было немыслимым делом. Но это было. А потом известия поперли, как отара на стрижку, и стало совсем нехорошо.

Пропала еще одна баба. И еще одна. Народ заколготился, начали собираться, кричать, спорить. Поглядывали на Кадиша, на дедушку, на прочих «жидов» из штетла. Тревога закипала, пенилась, поднимала крышку и грозила уронить ее в угли. Дело шло к тому, что взрослые, опасливо оборачиваясь, называли темным, рыкливым словом «погром».

Но не дошло.

Ночью кто-то скрипнул воротами. Кадиш не спал, слушая, как в очередной раз дедушка бормочет над старыми свитками, шурша по строчкам темными, поблескивающими под лампадкой ногтями. На постороннем звуке голос прервался. Стараясь не выдать себя, внук шойхета осторожно поднял веки и увидел, как глава семьи побледнел, бросился к сундуку, что-то положил в карман, повесил на шею, сунул за пояс. Потом воскликнул «Мезуза!» и устремился к двери. Он как раз успел заглянуть в кожаную коробочку над притолокой, когда снаружи постучали.

Ответил старик осторожно, сдержанно. Видимо, очень не хотел, но было надо. Остальная родня, разбуженная возней, сидела тихо: никто не решился давать советов старшему.

Прошло несколько минут. Не было слышно почти ничего – только шепот дедушки доносился от двери. По тону было понятно: гости хотели, чтобы он вышел на двор, а сам вызываемый упирался и отнекивался. Уверенность смешивалась с сомнениями, страх путал ноги решимости. Но в итоге после горячей, прочувствованной молитвы старый Галеви взялся за ручку – и шагнул в темноту.

Младший тут же бросился к окну. Нельзя было пропускать такое! Он аккуратно припал к ставне, не обращая внимания на попытки остальных шикнуть или поймать за ногу, устроился поудобнее, надавил на створку, чтобы обзор получился пошире. И увидел…

Кофе остыл, Цадик допил его с отвращением. Чашечка снова мягко звякнула на поднос, и бескуд уставился на нее, будто в этом звуке были сокрыты важнейшие тайны вселенной – или немыслимые богохульства. Ольгерд замер, стараясь дышать пореже, чтобы не сбить повествовательный настрой подчиненного.

– Понимаете, шеф, я ведь до того момента про Иных ни сном ни духом. – Цатогуа пожал плечами и сплел пальцы рук. – Дед мой был тот еще партизан, как выяснилось. Хотя в будущем, как я понимаю, именно мне планировали передать все те великие и страшные тайны, которые наследовались в семье из века в век. Но – позже. А вышло – раньше.

– Погоди, погоди, – нахмурился Ольгерд. – А почему Кадиш? И Галеви?

– Ну так это мое настоящее имя. – Движение плечами повторилось. – Кадиш и Цадик на самом деле – формы одного и того же слова. А Галеви… Я позже сам сменил на Фишмана. Вы поймете почему.

Глава Дозора поморщился – загадки его не столько интриговали, сколько раздражали. Он буркнул в ответ:

– Так ты хочешь сказать, что подслушал, как Иные допрашивают твоего деда? Они что, забыли поставить «сферу невнимания»? По идее, до инициации…

– Сложнее, – ухмыльнулся вдруг Цатогуа, – все было гораздо сложнее. И со «сферой», и с дедом, и со мной. Начать с того, что до меня Иных в нашей семье не случалось никогда. Ну, кроме, может, одного…

Утром шойхет не пошел на бойню. Впрочем, после такой ночи это не удивило никого. Кроме разве что пары покупателей, приехавших из другого штетла, но им вежливо, с уважением разъяснили, что лучше подождать. Они и ждали.

А дома, на кухне, сидя друг напротив друга за столом, дедушка и внук вели обстоятельную, важную беседу. И мир Кадиша постепенно, но неотвратимо становился глубже и сложнее с каждым словом.

Дед говорил про Древо сфирот, которое лежит в основе мироздания, и через кое Свет Творения проникает во Тьму Хаоса, создавая в ней сущее.

Дед говорил про сами десять сфирот, три первых и семь нижних, и что многое, связанное с ними, обстоит не совсем так, как пишут в священных книгах.

Дед говорил, что раз на сотню сотен случаев среди простых людей рождаются Шоним, Иные. И они могут видеть шесть сфирот создания, уложенных в слои, одну над другой, тогда как все остальные зрят только одну – действия, – и это тот мир, в котором мы живем. И чем сильнее Иной, тем глубже он может пойти, без опасности заплутать на ветвях Древа Жизни и не вернуться обратно.

Еще дед говорил, что Иные бывают различными – от того, с какой стороны Древа идет их Сила. И бывают они Бней Ор, то есть Светлые, и Бней Афела, то есть Темные. И устроено так для того, чтобы были извечный баланс и борьба, рождающая движение.

И от этого вечного течения Силы Иные имеют власть – над человеческим сознанием, над огнем и водой, над сущностью вещей, а порой и даже над самой смертью. А для того, чтобы кто-то из них, возомнив себя правым, не натворил непоправимого, Светлые следят за Темными, а Темные за Светлыми. И порой обе стороны тяжко карают нарушителей.

Теперь же они пришли узнать, кто похищает женщин в Оршеве. Потому что известно, что старый шойхет посвящен в тайны и многое видит. А самое главное – он знаком с тем самым Зеленым Человеком, древним и давно удалившимся ото всех Темным. Из тех Темных, что порой пьют кровь и едят плоть человека.

И если бы Иные хотели – задавали бы свои вопросы так, что не мог бы он им противиться, а после забыл бы все, что произошло. Но хвала Создателю и всем его именам, когда-то давным-давно род Галеви получил великий дар, ограждающий и от пламени Света, и от холода Тьмы.

В те смутные и благословенные времена, когда евреи еще жили на землях, завещанных им самим Моше, в дом одной небогатой, но уважаемой семьи постучался путник. Его, конечно же, приняли, накормили, чем смогли, пустили переночевать под крышу, а не в хлеву – ибо закон гостеприимства превыше даже беседы с Творцом. Незнакомец благодарно похвалил угощение, поведал известия дальних стран и ближних земель, с уважением и почетом отнесся к хозяевам…

А ночью явились солдаты. Громыхая доспехами, оставив тяжелые щиты и размахивая короткими, хищно поблескивающими гладиусами, они врывались в дома, ища тех, кто был связан с зелотами. Под горячую руку попадали все здоровые молодые мужчины – впрочем, присутствовавший примипил, сверяясь с рисунками на папирусе, только морщил изуродованное шрамами лицо: не те, не то. Получив подзатыльник или пинок пониже спины, каждый юноша возвращался к своим перепуганным родным.

Путник собирался было выйти сам, но его удержали, уговорили, спрятали в подполе, среди мешков с зерном и вязанок с финиками. А поверх крышки входа споро поставили кровать, где пожилой патриарх в меру убедительно изображал перед усталыми и сердитыми легионерами смиренное пребывание на смертном одре. Ему поверили, плюнули и ушли.

Наутро, покидая приютивший его кров, гость остановился на пороге. Поднял руку, прикоснулся к дверному косяку, окинул внезапно пронзительным взглядом притихших хозяев. И сказал:

– Вы поступили искренне и от души. Не только почитание Законов вижу в вас, но искреннюю любовь к ближнему своему, коя и есть единственный Бог. Будь же дом сей, и род, и хранители его благословлены. И Сыны Света, и Сыны Тьмы увидят мой знак.

Имя странника было Йехошуа, и шел он из города Ноцрета, про который скептики говорили, будто бы ничего доброго оттуда не может произойти. Однако же произошло. С того дня беды и лихо не то чтобы обходили укрывшую путника семью стороной, но как бы касались вскользь, не всерьез. Когда же прошел слух о том, что в городе Ирушалаиме ночной гость был взят в кандалы, допрошен и позже распят, к дому явился человек, похожий на сборщика податей, с сумой, полной свитков папируса, деревянных цер и стильев. Он долго стоял напротив дверей, внимательно изучая взглядом то место, которого касалась рука путника, а потом попросил главу семьи выйти и поговорить с ним во дворе. Ибо, объяснил он, теперь никому из Шоним хода в их жилище нет – и не будет во веки веков.

Назвавший себя Маттисьяху, он и рассказал потрясенному патриарху о Сумраке, об Иных, о делении на Светлых и Темных, о попытках влияния на мир людей и о прочих тайнах. А взамен попросил поделиться в мельчайших деталях тем, что делал, как держался и о чем говорил их ныне покойный гость. Потому что с глубокой, подлинной скорбью встретили все весть о его кончине, и ему с друзьями хотелось бы сохранить для себя и своих потомков память о жизни и деяниях его.

Патриарх рассказал. Сборщик занес чужие слова на свои дощечки; великое чудо письменности! Когда все было кончено, новый гость попрощался – и тоже ушел. Жизнь потекла своим чередом. Летели годы, декады, столетия. Род, благословленный чудесным путником, не угасал. Когда настали самые тяжкие времена, пришлось покинуть Иудею, отправившись за великое море, лежащее посреди обитаемых земель. Кое-кто стал порываться разобрать дом по кирпичику, дабы увезти с собой, но, посовещавшись, решили глупостей не творить. Взяли только реликвии – но взяли их все. И хранили как зеницу ока, а то и пуще того.

Знания об Иных передавали из поколения в поколения. Кроме того, с какого-то момента обязанностью главы рода стало не только запоминать самому и научать тайным сведениям своего преемника, но и преумножать их, подмечая и записывая все необычное при не таких уж редких встречах с Шоним. Некоторые из них приходили сами, с просьбами рассказать фамильную легенду, некоторые пытались преодолеть запреты, наложенные знаменитым гостем, испытывая себя и свою силу. Когда же был составлен Великий Договор между Светом и Тьмой, известие об этом было донесено и до тогдашнего патриарха. И скрупулезно внесено в семейную летопись.

Зеленый Человек явился к деду деда Кадиша, когда их семья еще только перебралась в Закарпатье. Он сказал, что издревле владеет этими землями, и дал понять, что в курсе особого дара, сопровождающего род новоприбывших. Также сообщил он, что в знак уважения к одарившему обязуется по доброй воле не причинять вреда никому из семьи, а в случае возникновения проблем с прочими низшими Темными рекомендует упомянуть имя князя Илошвай. И полюбоваться, какое это возымеет действие.

И вот теперь, когда прошло уже более сотни лет, другие Шоним, и Бней Ор, и Бней Афела подозревают Зеленого Человека в недавних убийствах. Потому что репутация репутацией, а служба – службой, и пока все обвинения не будут сняты, Великий Договор будет требовать покарать виновного в нарушении его положений.

Дедушка сидел, подперев голову рукой, и с сожалением пересказывал внуку то, что тот и так уже частично подслушал ночью. В том числе и детали расследования, которыми сочли возможным поделиться Иные. Над одной из них Кадиш задумался.

– Первая женщина пропала полторы недели назад. – Он начал загибать пальцы, и старый шойхет одобрительно похлопал его по плечу: умение считать полезно, а освоивший его рано – уважаем. – И тело уже нашли. Я слышал, что говорили о точном моменте смерти. Такое можно узнать?

– Конечно, можно, – не сдержался Ольгерд и досадливо цокнул языком. Впрочем, Цатогуа не стал злоехидничать по поводу этого «конечно». Видно было, что он по кончики бровей в воспоминаниях, и начни вдруг начальство перед ним раздеваться, исполняя румбу, это вряд ли вызовет реакцию бурнее поднятия уха.

– Да-а-а, – медленно покачал тот головой, а потом вдруг приободрился и поискал вокруг взглядом. Ольгерд с готовностью подсунул свежую порцию кофе, подогреваемую все это время при помощи простенькой магии. – Я тогда об этом и узнал. Причем оно занятно вытанцовывалось: примерный срок мог сказать и простой медик. Ну, у которого нормально так было практики по жмурам. Иные, естественно, смогли сосчитать даже минуты. И с этим у них получался казус.

– Какого рода? – Догадка уже посетила Ольгерда, но он не хотел торопить события. Бескуд снова кивнул.

– Того самого. Когда жизнь уже таки покидала тело пропавшей, оставляя ее безутешного супруга вдовцом, а детей сиротами, бла-бла-бла… В общем, ровно в тот самый момент ваш покорный слуга, – Цадик шутливо приложил ладонь к сердцу, что было признаком возвращавшегося самообладания, – пересекал Иржавку вброд. И наблюдал там Зеленого Человека. Алиби.

– Тебя проверяли на внушение? – уточнил глава Темных. Подчиненный постучал себя пальцем по кончику носа.

– Естественно. Но – напомню про благословение. Они обнаружили только Его защиту, а дальше им ходу не было. Дозорным пришлось принять мои слова как факт. И отступиться…

В самих Шоним не было ничего страшного. Ни в Светлом, выглядевшем, как простой, чуть более зажиточный мужик из недальнего села, тяжело и пронзительно посверкивавший глазами из-под шапки каштановых кудрей. Ни в Темном, разряженном городским щеголем, со взглядом высокомерным и цепким, как у голодного, но осторожного кота. Они задавали вопросы, на которые можно было с чистой совестью и легким сердцем давать честные ответы – кто, где, когда, как высоко при этом стояло солнце. Присутствовавший дедушка встревоженно поглядывал то на опрашиваемого внука, то на задумчивых дозорных. Но, кажется, не находил, к чему придраться, и вынужденно сдерживал себя.

В итоге Кадиша поблагодарили за помощь, вежливо распрощались и отпустили обоих Галеви домой. После этого долгое время не было никаких новостей: женщины пропадать перестали, Иные не появлялись, жизнь входила в свою колею. Так прошло около года.

Однажды Кадиш гонял с соседскими мальчишками, проверяя, кто дальше прыгнет с забора в конце двора. Была как раз его очередь лезть на импровизированный трамплин, когда мир вокруг зачем-то вздрогнул. Удивившись – чего это он? – мальчик попытался ухватиться за кривоватые, выщербленные ветром, дождями и самим временем кирпичи, но вдруг понял, что промахивается. Страх, скользнув по костям, укусил его в самое сердце – что, зачем, почему? А мир тем временем трепетал, словно крылья воробья, кружился и неотвратимо заваливался куда-то за затылок. Кадиш успел крикнуть что-то невразумительное – и его словно загасили, как свечу.

Очнулся он уже дома. Болело все. Болели ребра – друзья сказали, что он рухнул кулем с высоты трех аршин, и поймать не успели. Болели пальцы – ободрал, когда пытался ухватиться. Болела голова – но не от удара, а мерзко, противно, вспухая изнутри. Подташнивало и шумело в ушах. И была слабость, не дававшая толком даже повернуться на кровати.

Сначала на него, конечно же, накричали. Потом принялись причитать. Порывались тормошить и требовать перестать придуриваться. Плакали. Молились. Дедушка, вернувшийся с бойни ближе к вечеру, строго повелел всем не предаваться унынию, ибо это ни в коем разе не поможет, а только усугубит. Потом внимательно осмотрел внука, вздохнул и направился в свою комнату.

Явился оттуда он уже ближе к ночи. Одетый непривычно, «по-дорожному», как это называлось, с сумкой через плечо, он еще раз подошел к кровати, снова вздохнул и направился к двери. Подле нее задержался. Прикоснулся к мезузе, продолжавшей охранять дом, – и вышел вон.

Его не было дня два. За это время Кадиш слегка оклемался, начал пытаться вставать – но на следующий вечер при попытке добраться до отхожего места его снова скрутило. Хуже всего оказалось, что организм решил расслабиться во время приступа и целей своих достиг: со стыдом пришлось окунуться в кадушку, а одежду унесли стирать, держа на вытянутых руках. И головная боль, поутихшая было за ночь, вернулась с новой силой, сворачивая весь остальной мир до глубокой, гулкой ямы, со дна которой будто бы тянулся сам подросток. И не дотягивался.

Утром третьего дня дедушка вернулся. Причем не один: с ним был доктор, которого Кадиш уже как-то видел в Оршеве. Он жил далеко – поговаривали, что ажно в самом Унгваре, – и в их краях появлялся, только если случалось что-то действительно серьезное. Значит, похолодел Галеви-младший, сцепив зубы, дело действительно дрянь.

Доктор подтвердил его подозрения. Он задумчиво шевелил усами, щупая тощую мальчишескую грудь под ребрами, светил маленьким зеркальцем в глаза, от чего в голове стреляло и искрило, и считал биения сердца, глядя куда-то в сторону. Попутно выспрашивал: что Кадиш ощущает, как дело обстоит с аппетитом, с чего все началось, что было до того, не случалось ли ударяться cranium’ом. Позже, отозвав дедушку в сторону, что-то серьезно и будто бы виновато ему втолковывал. Разобрать удалось только «encephalitis» и «tumor», но то, как побледнел старый шойхет при этих словах, сказало больше, чем самые подробные объяснения.

Когда гостя проводили, дедушка тяжело осел на табурет возле стола и подпер голову сильными, натруженными за годы руками. Причитания среди остальной семьи возобновились было, но быстро умолкли. Видно, даже до самых эмоциональных дошло, что это неуместно, ни к чему, незачем. Кадиш лежал и мысленно примерял на себя фразу: «Я умру». Слова падали и проваливались насквозь, не желая задерживаться в голове, и тогда он поднимал их обратно, снова и снова. Небо заглядывало в окно, на ветке растущей возле дома акации сидел и поглядывал внутрь нахальный, рыжий в утренних солнечных лучах воробей.

Тогда старший Галеви встал. И произнес несколько слов, за какие сам же в свое время строго выговаривал всякому употребившему. Грохнул кулаком по столу, снова повесил сумку через плечо и вышел. К дверному косяку он больше не прикасался.

Проходил день за днем, ночь за ночью считала мгновения. Кадиш пытался свыкнуться с мыслями о смерти. Ему становилось то лучше, то хуже, но мозг до последнего отказывался впустить в себя осознание простой истины: скоро его не станет. Останутся нехожеными дальние дороги, несмотренными чужие города, непересеченными мосты над тайными реками. Жизнь переломилась у самого своего корня, не успев даже толком вытянуться и зашелестеть листвой.

На сей раз ждали гораздо дольше. Лишь через три недели где-то в дальнем конце улицы загрохотали копыта, потом раздался стук, скрип спешно отворяемых воротин. Дедушка, усталый, еще более постаревший, провонявший пылью и смесью конского с человеческим пота, влетел в дом, бешено озираясь, потом подпрыгнул и совершил немыслимое: стянул мезузу с притолоки. Пошептал над ней, словно извиняясь, и унес в свою комнату. Хлопнула крышка сундука.

А в дом уже заходили новые гости, при виде которых Кадиш забыл про головокружение и приподнялся на локтях. Это были Иные, и знакомые Иные – те самые, что допрашивали Галеви-младшего по поводу подозрений в адрес Зеленого Человека. И Мужик, и Кот, как их еще тогда мысленно окрестил внук шойхета, со сдержанным интересом косились по сторонам. Взгляды их порой словно гасли – казалось, что они смотрят не на предметы вокруг, а куда-то еще. «В Сумрак», – догадался Кадиш и сам себе покивал: ну конечно, им же интересно, как действовала защита и почему только теперь стало можно войти.

Кот остался стоять подле стола, с легким налетом брезгливости поглядывая на пол, потолок, нехитрую утварь и мебель. Мужик же, не церемонясь, взял табурет и присел рядом с кроватью больного. Он пристально посмотрел в упор, взял подростка за истончившуюся, посеревшую руку и гулко спросил:

– Помнишь нас?

– Помню, – просипел отвыкший говорить вслух Кадиш, потом откашлялся и повторил: – Помню, конечно. Вы спрашивали о Зеленом Человеке. А что с ним? Вы узнали, кто был виноват? Поймали?

Улыбнувшись, Мужик похлопал его по предплечью.

– Вот же неугомонный. Да, и узнали, и поймали. Но об этом, может, потом. А теперь сказывай: чего это ты тут учудил?

– Так, погоди. – Ольгерд встал и прошелся по кабинету. – То есть ты хочешь сказать, твой дед был настолько важен для Дозоров, что смог уговорить их тебя вылечить?

В больших влажных глазах Цатогуа были одновременно и печаль воспоминаний, и добродушная ирония, и некоторое даже удивление. Он поджал губы и развел руками.

– И как вы себе это уже представляете? Он помахал на них щепкой от стола, за которым успел посидеть Йехошуа ха-Ноцрет, Иные ужаснулись великой мощи сего артефакта и живеньким аллюром поскакали в Оршеве?

– Я стараюсь ничего не представлять, не имея на руках фактов, – добавил холода в голос глава Дневного Дозора. – Давай не тяни уже, а то кофе отниму.

– А я и так уже допил, – с нахальной невинностью и прозрачнейшим намеком в голосе похлопал бескуд ресницами. Ольгерд едва удержался, чтобы не приложить ладонь правой руки к лицу. Впрочем, кофемашине было все равно, и потому очередная порция напитка вновь перекочевала в руки Цадика. Тот потянул губами пенку, зажмурился от удовольствия и продолжил рассказывать:

– Естественно, у Иных был свой интерес. Как я понимаю, дедушка обещал дать им взглянуть на мезузу и прочие реликвии. Ну и конечно же, Светлые испытывали благодарность за помощь в расследовании, а Темные не могли упустить возможность проследить, чтобы Светлые не наделали по этому поводу какой-нибудь благотворительности. Вот только была с этим одна маленькая проблемка…

Иные рассматривали и расспрашивали больного ничуть не меньше, чем унгварский доктор. Мужик просто буркнул: «Так надо». Кот же объяснял это тем, что защита, наложенная Сами-Знаете-Кем, может вносить искажения, и требуется проверять, перепроверять и опосля еще три раза уточнять.

Дедушка, к слову, вцепился в сказанное о защите, как клещ в лодыжку. «Как же так? – пытливо вопрошал он дозорных, неспешно, медлительным шагом надвигаясь из дверного проема, где застыл было в начале визита. – Ведь сказано было: будь же дом сей, и род…» Дозорные старательно делали вид, что просто прогуливаются по комнате, а вовсе не держат безопасную дистанцию, и пытались давать маловразумительные объяснения. Кадиш веселился бы от души, если бы все не было настолько печально.

Так, по словам Мужика, выходило, что благословение Йехошуа фактически является всего лишь щитом. От агрессора-недоброжелателя, от дурного слова, от неприятностей, происходящих извне семьи, оно укроет. А вот от внутренних ссор, от утраты веры в себя, от болезней, зарождающихся в человеческом теле, – увы, нет. А Кот, зажмурившись ехидно, добавлял: «Ушла же родительница сего… м-м-м… отрока из-под вашего гостеприимного крова? Бросила ребенка и сбежала с цыганом, насколько мне известно. И все реликвии не остановили». Дедушка в ответ молчал и стискивал кулаки.

Кадиш слушал внимательно. Отдельно интересно стало, когда заговорили о маме – в семье этот вопрос по доброй воле не поднимали и старательно замалчивали, если он возникал. А потом обсуждение перешло на сам предмет недомогания, и тут уже наоборот – захотелось заткнуть уши, чтобы не слышать, не знать, не принимать горькой правды… Но даже на это сил не было.

И Темный, и Светлый подтвердили диагноз: в голове Галеви-младшего поселилась злокозненная опухоль. Она растет, распространяется, давит на окружающие ее ткани, перекрывает кровеносные жилы – и в результате мозг начинает работать с перебоями, как если бы в механических часах между зубцов шестеренок попал песок. Естественно, ни к чему хорошему это в итоге привести не может: однажды опухоль просто разорвет что-нибудь жизненно важное, или отравит кровь своими выделениями, или сдавит сосуды так, что «задушит» внука шойхета.

Поделать с этим, увы, ничего нельзя.

Оказалось, что каждому Иному положен некий предел его личной Силы. Границы между ними достаточно условны, но выяснены издревле. Всего существует около семи ступеней, которые может пройти Шонэ, Иной, – от простого чародея до мага первой категории. Есть и Высшие – те, кто оные категории превозмог, сроднившись с течением Силы настолько, что способен обходиться без ритуалов, пассов и заклинаний, одной лишь мыслью творя и разрушая, исцеляя и губя. К сожалению, никто из присутствующих таким мастерством похвастаться не мог.

«А опухоль, да еще и такая запущенная, – задумчиво потупясь, объяснял Кот, – это серьезно. Это очень, очень серьезно. Тут требуется вмешательство минимум второй, в идеале первой ступени. Ни я, ни мой… уважаемый оппонент на сие не способны». И добавлял: магов такой силы в наших краях сложно найти. Понадобится ехать в Варшаву либо в Пешт, а то и в саму Москву. Путь неблизкий, состояние мальчика критическое – но и это еще не вся беда.

Вполне возможен, да и скорее наиболее вероятен следующий вариант: уважаемого шойхета из местечка Оршеве примут в больших Дозорах. С интересом выслушают. Зададут уточняющие вопросы. И с сожалением разведут руками. Потому что между Темными и Светлыми заключен Договор, и любое воздействие на людей, пускай даже и на таких особенных, как род Галеви, не должно нарушать имеющийся баланс.

А соблюдение рекомого баланса – это куда сложнее, чем вся grande politique, разыгрываемая государями мира людского. За право сделать ход и не получить равный по Силе и обратный по знаку ответ глава любого из старших Дозоров, не колеблясь, отдаст пару сотен лет своей личной вечности. Увы, сие практически невозможно: за проведением в жизнь положений Договора следит еще и могущественная, таинственная Инквизиция. И она не допустит перекосов.

Однозначно благое, доброе, Светлое воздействие первой ступени – это и есть тот самый перекос. Темные, согласно правилам, получат право на свой ход. И вряд ли кому-то из Высших Светлых понравится мысль, что за здоровье вкупе с долголетием одного шебутного подростка придется заплатить, пусть и только с вероятностью, но все же, возможно, многими жизнями других людей. Ведь с давних пор известно, что смерть и горе творятся куда как легче, чем жизнь и счастье.

Так что Ночной Дозор откажется. И запретит это всем Светлым целителям, живущим приватно, не вмешиваясь в противостояние. А в Дозоре Дневном просто укажут на дверь, даже не дослушав. Заинтересовать их историей знакомства с Иисусом Христом, даже вкупе с древними артефактами и возможностью изучить держащееся далеко не первый век заклятие, вряд ли получится. Мелковато, хоть и любопытно.

По очереди излагая свои соображения, и Кот, и Мужик выглядели скорее не виновато, а смущенно. Заметно было, что им не хочется признаваться в собственном слабосилии – но когда речь зашла о соблюдении Договора, никто из них ни секунды не колебался. Ясное дело: мальчишек, пусть даже и не совсем обычных, в этом мире полно. А за нарушение важнейшего в жизни Иных устава по головке не погладят. Причем ни свои, ни чужие.

Светлый тем не менее помялся, потер крупные, широкие ладони одну об другую – и пообещал: он напишет своим старшим. Но, увы, даже с применением магии дело это нескорое. Темный, со своей стороны, снисходительно пообещал не чинить препятствий и доложить начальству только в том случае, если кто-то действительно возьмется лечить Галеви-младшего. «Это все, что мы можем», – пожал он плечами, и дедушка в ответ медленно, тяжело кивнул. Он понимал – как сказанное вслух, так и подразумевающееся негласно.

Позже, когда Шоним под присмотром шойхета удалились в его комнату осматривать старинные реликвии, вполголоса обсуждая и споря о своем, Кадиш лежал в постели и думал. Думал же он о том, что надежда – глупое чувство. Что, возможно, лучше было, если бы дедушка никуда не ездил. Что и так понятно было с самого начала: никто не сможет помочь. А значит, пора начинать готовиться к отправке в небытие с последующим ожиданием прихода Машиаха и возрождения в новой, вечной жизни. Что, конечно, ужасно обидно и крайне некстати: когда еще то возрождение случится… А как же реки, дороги и города?

Затем он, устав и от разговоров, и от мрачных мыслей, и от боли, которая даже не думала покидать, а просто стала привычной, обыденной, как зуд от комариного укуса, прикрыл глаза и задремал. И снился ему почему-то куст акации за окном. Очень важно было, чтобы этот куст в его сне не срубили и не выкорчевали. А такая опасность существовала – со стороны ворот подбиралась безликая женская фигура, вооруженная то ли валашкой, то ли сапкой. Фигура эта была одновременно и никогда не виденной Кадишем матерью, и в то же время – самой опухолью, почему-то вылезшей из головы и принявшей человеческий облик. Сновидец же стоял внутри дома, перед окном, порываясь бежать наружу – но не мог пошевелить и мизинцем.

Когда же он был готов закричать изо всех сил, зная, что это вряд ли спасет, но зато хотя бы поможет вырваться из тенет кошмара, – раздался далекий, гулкий грохот. Жуткая сущность выпрямилась, словно ее окликнули, и растаяла. За ней же растаял и сон, смахивая остатки коего с лица внук шойхета понял: действительно грохочут. А вернее, стучат. На улице стучат – в ворота, по ходу дела. А там темно. Ночь на дворе. Кто бы это мог заявиться так поздно?

Стучали не на улице, стучали в дверь кабинета. Ольгерд с определенным усилием вынырнул из обрисованной воображением картины и, глянув сквозь Сумрак, махнул рукой, мол, заходи. В приоткрывшийся проем пролезла знакомая кривая ухмылка.

– Шеф, а я Цадика искал, – Василий повел носом, – а он у вас. А надолго?

Бескуд, который последнюю пару минут совершенно откровенно затягивал рассказ, видимо, не решаясь перейти к самой важной и интересной части, встрепенулся.

– Да, может, я уже это самое…

– Сидеть, – негромко, отрывисто припечатал глава Темных. А когда физиономии обоих подчиненных вытянулись в достаточной мере, вдруг улыбнулся и пояснил: – На самом интересном месте – ни за что!

Оборотень занервничал и подался вперед.

– Так, а мне? А я? А послушать?

Вопросительно посмотрев на Фишмана, Ольгерд как бы делегировал ответственность. Мол, твой рассказ, тебе и решать. Тот тяжело вздохнул и, не глядя на приятеля, пробормотал:

– Вась, тут это… Понимаешь… Я бы со всей душой… Но не могу! – облегченно выдохнул он наконец. А потом покосился на начальство и мстительно выдал: – Вот шеф дослушает и решит. Он у нас мудр и ответственен.

Шпилька, замаскированная под комплимент, звякнула о старательно отращиваемую Темным магом броню невозмутимости и канула куда-то к единообразным товаркам. Ольгерд покровительственно улыбнулся, втайне мечтая все-таки надрать уши хитрому бескуду, отослал задумчивого оборотня еще одним взмахом руки и поцокал ногтем по столу, привлекая внимание рассказчика.

– Я почти догадываюсь, но мне интересно. Значит, это был…

– Зеленый Человек, – передернул плечами Цатогуа. – Он же князь Анджей Илошвай. Собственной персоной.

После ухода Шонэ коробочка с мезузой была водворена на свое законное место поверх дверного косяка. Естественно, начало разговора с неожиданным гостем происходило во дворе – усталый, измотанный шойхет спросонья, видимо, даже не очень понимал, чего от него хотят или, скорее, что ему предлагают. Зато когда до него дошло…

Дверь грохнула в стену, реликвия во второй раз за прошедшие сутки отправилась на дно сундука. Если бы сие узрел рав местной общины – его бы хватил удар, но, хвала Всевышнему, посторонних наблюдателей в доме не было. Все непосторонние, но очень любопытные, были разогнаны всклокоченным стариком по комнатам, вполголоса ворча, что в последнее время от колдунов да чародеев ночного покоя как не бывало. И только после этого в дверном проеме выросла знакомая Кадишу фигура – с которой все и началось.

Зеленый Человек при ближайшем рассмотрении оказался высок, смугл, кучеряв и бородат. Видимо, развеял заклинание, не дававшее случайным встречным запомнить его внешность, догадался Кадиш. Он за эти дни наслушался настолько всякого, что уже начинал ощущать себя если не опытным каббалистом, то как минимум адептом на пути к одному из посвящений. Впрочем, чем больше он узнавал, тем больше возникало вопросов – что было, в общем, закономерно.

– Ну здравствуй, мой юный спаситель. – Голос у князя Илошвай оказался низким, приятным, вызывающим доверие. И это не были чары: Кадиш все еще оставался от них защищен. Видимо, что-то природное, какой-то естественный магнетизм – вспомнилось подслушанное невесть где слово. Зеленый Человек, которым пугали непослушных подростков, оказался вполне себе обаятельным дядькой.

– А почему спаситель? – уточнил Галеви-младший и тут же предположил: – Это из-за истории с пропажами? Там хоть нашли кого? У нас были Иные, но они не сказали…

Гость махнул рукой, усмехнувшись с налетом раздражения.

– Это же дозорные. Они очень любят свои игры. И свои маленькие тайны. Как твой дед умудрился их заманить?… – Он осекся. – Впрочем, понятно как. И понятно чем. Но мне ничего из этого не нужно, – произнес он громче, чтобы услышал и вошедший в комнату шойхет. Тот, намеревавшись было застыть у стены, покусал губы, а потом подошел ближе и сел рядом на корточки возле табурета, где устроился Зеленый Человек.

– Адони Илошвай, но как вы… – Старик посмотрел по сторонам и понизил голос. – Что вы хотите сделать? Законно ли это? – Он покачал указательным пальцем, чтобы его не поняли буквально. – Я не имею в виду законы людские, конечно же.

– Когда я пришел в эти земли, ни о каком Договоре не было и слуху, – поморщился князь. – Сей документ жесток, лицемерен и насквозь фальшив. Знал бы Он, к чему мы придем… – «Он» было подчеркнуто интонацией, и у шойхета брови полезли на лоб. Видно было, что его обуревают вопросы. Но Зеленый Человек не дал им выплеснуться наружу.

– У мальчика не так много времени, – рубанул он, вставая. Галеви-старший вскочил на ноги рядом, будто и не было двух недель в седле, а после – всего пары часов сна. – Нам понадобится повозка. Возьми и еды – рассчитывай на себя и ребенка, мне без надобности. Ехать не так чтобы далеко, но и ты, и он, вы оба устанете. И конечно, тряпье – сделать больному лежанку. Давай шевелись! – И князь хлопнул в ладоши. Через мгновение старика в доме уже не было.

Еще через некоторое время Кадиш с удивлением обнаружил себя в относительно удобной позе поверх каких-то старых покрывал, наброшенных на кучу мягкого сена в кузове телеги. Сонная пегая лошадка порывалась задремать, ковыряя землю копытом, а дедушка в сотый раз объяснял озадаченному соседу, что обязательно возвернет его добро, но зачем оно все понадобилось добропорядочному еврею глубокой ночью – сказать не можно. Впрочем, когда подле телеги словно из ниоткуда воздвигся Зеленый Человек, хозяин транспорта резко утратил все возможное любопытство и бочком-бочком вымелся со двора. Репутация, вспомнил подросток. Такие дела.

Потом они двинулись. Сначала молча, проходя совершенно неузнаваемыми в ночное время улицами, стараясь не разбудить никого из знакомых и тем более незнакомых. Потом князь, объяснявший шойхету дорогу, подошел ближе к Кадишу и начал говорить.

– Когда-то меня звали не Анджей, а Адир. Это было еще в Бет-Саиде, где мы с братом Шимоном промышляли рыбной ловлей, а я к тому же – ловлей простых смертных в облике низшего. Кровососа из тех, кого в местных горах называют «опир» или «вампир». Там я и познакомился с Йехошуа, пришедшим из Ноцрета. Его Свет ослеплял… – Мужчина сглотнул и прикрыл веки, вспоминая. – Он был величайшим из чудотворцев, которых только знала земля. Сначала я издевался над ним и над его верой в людей. И тогда он сделал меня таким, какой я есть сейчас.

– А… каким? – уточнил Кадиш. – Вы стали Светлым? – И тут же оборвал себя: дедушка ведь упоминал про Тьму, как можно было перепутать?

– Нет, – словно прочитав его мысли, усмехнулся Анджей. – Тебе знакомо слово «бескуд»?

По лицу собеседника было понятно все, поэтому он повторил усмешку и продолжил:

– Некоторые считают, что оно происходит от названия племени боскудлов, что жило здесь много веков назад. Или же от чешского «paškudlo» – признаться, это была самая обидная версия, которую я когда-либо слышал. На самом же деле так в Бизантиуме называли меня – Andreas Piscatoris, Адир-рыбак. А когда я отправился дальше, по берегам Понта Эвксинского и вверх по Истру, в земли сарматов, готов и даков, прозвание превратилось в бескуда. Хотя, как я узнал позже, моя… форма не является уникальной. Есть и другие, подобные мне.

Кадиш жалел, что у него нет с собой бумаги, пера, чернил и свечи. Хотя куда поставить такой опасный источник света в телеге, набитой горючим сеном? Приходилось полагаться на память – самое ненадежное из хранилищ.

– Иисус Назаретянин хотел дать мне возможность взглянуть на людей с другой точки зрения, не обусловленной потребностью в крови, – рассуждал Иной. – Думаю, если бы Он захотел – превратил бы в настоящего мага, и даже в Светлого. Но ни один из Его поступков никогда не был совершен просто так. Он видел вероятности дальше и детальнее, чем любой пророк. И именно Он повелел мне после Его смерти отправиться в эти края. Кажется, только теперь я начинаю понимать зачем.

– И зачем же, адони? – не утерпел шойхет, откровенно прислушивавшийся к беседе. Телега тем временем выехала из городка и направилась по тракту в сторону Ильницы. В полях по округе уютно стрекотало и чвиркало, лошадка размеренно топала, а над головами бесшумно носились кажаны. Луна, задумчиво проползшая почти по всему небосводу, размышляла над необходимостью нырять на отдых. Зеленый Человек хмыкнул себе в усы.

– Чтобы я встретил вас – недаром же я назвал этот городок «Оршеве», Свет-во-Тьме. Чтобы позаботился. И чтобы спас твоего внука. Он очень важен, этот твой потомок, как для людей, так и для Иных.

– Ну-ка, постой, – засомневался Ольгерд. Он снова встал, уже без напоминаний прихватил кружку бескуда и направился в сторону кофемашины. – А ты мне, случаем, баки не забиваешь? Прости вынужденный скепсис, но какой-то из тебя неубедительный Избранный получился.

– Шеф, я целиком и весь на вашей стороне, щоб мне ботинки жали и давил жилет! – Подчиненный прижал руки к груди и смотрел невинным котиком. Вспомнилась известная анимационная лента. – И когда услышал, тоже изумился. А сами понимаете: опосля всего, що там було, стало уже крайне сложно изумляться. Есть же предел силам человеческим…

– Так, ладно, верю, – вернулся Темный маг в кресло и протянул Цадику вожделенный напиток. – Значит, вы ехали, ехали… Кто, кстати, женщин крал, узнали?

– Ну так ведь да, – пожал тот плечами. – Оказалось, мелкие залетные вампиры. Князь их шуганул по первости, они обиделись и решили ему поднагадить. В итоге Дозоры бегали за ними аж до Киева. Там кровососов и развеяли, к удовольствию всех участников охоты. А хозяина Зачарованного Края оправдали.

– Погоди, погоди. Ты уже упоминал этот топоним. – Сощурившись, Ольгерд наклонил голову набок. – Дай угадаю: вы ехали именно туда.

– Все верно. – Цатогуа снова помрачнел. – Ехали. А потом шли.

Когда повозка достигла границы густого, мрачного леса, укутывавшего одеялом теней и шорохов невысокие предгорья, Анджей скомандовал привал. Озабоченный шойхет первым делом побежал кормить внука, хотя по старику видно было, что он с бо́льшим удовольствием примостился бы где-нибудь под кустистым грабом – дать отдых натруженным ногам. Кадиш же, изо всех сил стараясь не расстраивать дедушку, даже проглотил пару небольших кусков хлеба с овечьим сыром. Трудность заключалась в том, что пища упорно не хотела усваиваться: лежала холодным комком в желудке и периодически шевелилась в сторону горла. Могло произойти некрасивое.

Сам князь, как и предупреждал, ничего не ел. Он постоял на границе освещенного небольшим костерком пространства, вглядываясь в колоннаду древесных стволов неподалеку. Потом наклонил голову, словно прислушиваясь к чему-то, развернулся и пошел обратно к Галеви.

– Дальше придется пешком. – В голосе его звучало что-то, что никак не получалось определить. То ли это была нервная дрожь, то ли пропадающая и вновь обретаемая решимость. – Лошадь ноги переломает, а уж телега…

Старик поднял голову, и на невысказанный вопрос тоже пришлось ответить:

– Не переживай за внука, – пробасил Анджей и неожиданно улыбнулся. – С ним все будет хорошо. Я понесу его.

– Так а что… А куда… – Шойхет помахал обеими руками, указывая на животное и на транспорт, сквозь яростную зевоту пытаясь оформить мысль членораздельно. Взяв собеседника за локоть, Иной отвел его чуть в сторону и проникновенно разъяснил:

– А с ними посидишь ты. Не можно же, чтобы чужое имущество пропало – владелец будет огорчен.

На лице Галеви-старшего отобразилась богатая гамма переживаемых эмоций: изумление, возмущение, гнев… Понимание. Он опустил руки и присел на один из бортов телеги.

– Верно ли мне кажется, что адони не хочет открывать какие-то из своих тайн? – В голосе все же скользнула обида, словно мелкая рыбешка по тихому омуту. – Неужели кто-то из нашего рода вел себя недостойно? Или, может, сказанное и записанное под уговором секрета стало известно посторонним?

– Не пей из чаши сомнений, хранитель. – Улыбка на лице князя была горька, а сам он смотрел куда-то в сторону. – Некоторые тайны должны оставаться тайнами, не потому что так желает владеющий ими, а потому что так надо.

Он выпрямился, взгляд его помрачнел, а голос загрохотал в ночи, как гроза, пришедшая со Средиземного моря.

– Здесь я, рыбак Адир, поименованный Андреем Первозванным, а позже – князем Анджеем Илошвай, клянусь перед Тьмой, дающей нам выбор, и Светом, указующим путь: твой внук будет жить. И будет он жить долго, пережив и тебя, и меня, и многих прочих, ибо станет он как я – Иным.

Показалось или нет, но в ладонях говорящего, развернутых вперед, будто замерцало – то ли освещенная тьма, то ли затемненный свет. Кадиш, щипавший крошки с хлебной краюхи, чуть не подавился. А князь тем временем продолжал, уже гораздо тише и спокойнее:

– Но сказать тебе, как именно сие произойдет, я не могу. Надеюсь, ты меня простишь. – И он осекся, словно прощения требовало не только упомянутое. В тишине робко тинькнула какая-то ночная птица.

Шойхет застыл, как соляной столп из легенды про Лота и его жену. Потом сгорбился, весь как-то съежился, поблек. Только теперь младший Галеви осознал, насколько же состарился за эти дни его несгибаемый, твердый в своей вере, как обух ножа, бесконечно любимый дедушка. Ему даже захотелось отказаться от предложения, вернуть клятву, лишь бы никогда более не видеть старика таким… беспомощным.

Но крепкие, горячие руки Иного уже подхватили его вместе с покрывалом, и на невысказанный им вслух вопрос прозвучал еле слышный ответ:

– Делайте, что должно, адони. Уповаю и полагаюсь.

Так навсегда Кадиш и запомнил деда: сидящим с краю повозки, с какой-то тряпкой в руках, которую тот бездумно мял в пальцах. Лица не было видно – лицо было обращено вниз, и милосердные тени укрывали его, наползая из морщин и складок. Мальчик выворачивал шею, пытаясь впитать картину до мельчайшей детали, унести ее с собой в этот незнакомый, чуждый лес. Но вскоре за деревьями перестало быть видно хоть что-нибудь, и пришлось вернуться к настоящему моменту.

А момент был шикарный. И луна, и пламя костра больше не мешали, и сверху, между листьев, падали, завораживая и притягивая к себе, густые звездные недра. Вкрадчивое дыхание природы, безжалостно отнимающей и беззаботно дающей новую жизнь, обвевало в ночи как-то особенно интимно. Покачиваясь на руках когда-то ужасного, а теперь – почти родного почти незнакомца, подросток чувствовал себя словно в лодке, несомой течением; то ли к водопаду, то ли к потайному волшебному озеру.

Шел Анджей молча, видимо, и сам ощущая некую колдовскую торжественность. А может, так полагалось – Кадиш не знал. Спрашивать, естественно, не покусился, да и сил разговаривать особо не было. Головная боль вернулась дальней, назойливой и гостелюбивой родственницей, тошнота снова подкатила под дых, тело было как войлочное. Стараясь не сопеть слишком громко, он задышал чаще; порой помогало.

– Ты должен понимать, – промолвил вдруг князь, нисколько не запыхавшись от ходьбы, – что все сделанное – сделано не просто так. Конечно, я мог бы нести тебя и от самого твоего жилища. Но оставшись дома, твой дед в свою очередь мог решить, что за нами стоит проследить. А так – он поучаствовал в общем деле, а то, что кому-то надо присмотреть за чужим добром, так есть ли в том чья-то вина?

Младший Галеви нахмурился – получалось как-то нехорошо по отношению к дедушке. Иной тем временем продолжал:

– Но я нисколь не кривил душой, когда говорил о тайнах. – Он остановился на мгновение, покрутил головой, поудобнее перехватил свою «ношу» и потопал дальше, свернув чуть в сторону. – Есть разные виды знания. Некоторые из них полезны. Некоторые – не нужны и не пригодятся знающему никогда. А некоторые даже опасны и вредны. – Мужчина цокнул языком и наставительно закончил: – В своей будущей долгой и насыщенной жизни ты столкнешься со всеми возможными вариантами. Учись обращаться с ними уже сейчас.

– Адони Анджей, – решил все-таки уточнить подросток, – правильно ли я понимаю, что мы говорим о секрете превращения человека в Шонэ? Дедушка говорил, что это невозможно, если Сила уже не дремлет внутри. Ну, почти невозможно, – поправился он. – Бней Афела из низших могут обратить свою жертву, но только в себе подобного.

– Ты совершенно прав, мой юный умник, – улыбнулся Анджей. – И мы с тобой не нарушим общих принципов. Видишь ли, бескуды, как называют таких, как я, условно тоже относятся к низшим Темным. Но – очень условно. Потому что Сумрак, в определенной мере возвысив нас над прочими кровососами и людоедами, не упростил задачу… – он хмыкнул, – …размножения.

Увлеченно слушая, Кадиш и не заметил, что они уже пришли. Вернее, пришел князь – а его принесли бессильной тушкой. И прямо перед ними открывался зев укрытой от остального мира полосой кустарника пещеры. Анджей прокашлялся, а потом извиняющимся тоном изрек:

– Это сложно. И сам сейчас поймешь: я не мог сказать всего при твоем дедушке. Но… – он замялся, – для того, чтобы даровать тебе вечную жизнь, мне придется тебя убить.

– Прости, но тебе не кажется, что история начинает напоминать анекдот? – не удержался Ольгерд. – Не помню точно, но что-то вроде: «А потом мой танк взорвался, и я сгорел вместе с ним».

Бескуд смотрел на него с таким неожиданным пониманием, что все последующие колкости мигом улетучились с языка. Глава Дневного Дозора пожал плечами, пытаясь сохранить лицо, и буркнул:

– Звучит-то бредово. Бескуды никогда не считались живыми мертвецами, насколько мне известно.

– Насколько вам известно, шеф, – поддакнул Цадик смиренно. – Но ведь не будете же вы утверждать, что вам известно категорически все?

В глазах, полных национальной скорби и внезапной мудрости, взблеснули лукавые искорки. Цатогуа улыбнулся и, пока шеф приходил в себя от наглости, добавил:

– Вампиры убивают свою жертву, чтобы обратить ее в другого вампира. Оборотни – насколько я знаю, тоже. Высшие формы Иных проходят тяжелую и опасную инициацию… Но что, если мы все так или иначе расстаемся с жизнью, чтобы увидеть Мир Мертвых и вернуться оттуда, обманув смерть?

Одной из сильных сторон Ольгерда, как утверждал его бывший начальник Форкалор, было умение признавать собственные ошибки. Поэтому Темный маг потер переносицу, сам отхлебнул кофе из второй чашечки и развел руками.

– Хорошо, я тебя слушаю.

Собеседник потупился в пол между ступней, обутых в пыльные, потертые туфли, а потом вздохнул.

– Чисто технически вы, кстати, правы. На самом деле смертью это было назвать сложно…

Если бы Кадиш мог – он бы, наверное, спрыгнул и убежал. Ну, хотя бы до ближайшего дерева, чтобы залезть на него и иметь достаточно свободы маневра в последующей дискуссии. Но сейчас силы были явственно не равны, и потому пришлось мысленно цыкнуть на замолотившее от ужаса сердце, попытавшись одновременно воззвать к разуму: если бы Темный хотел причинить зло – он бы причинил и раньше. Хотя, может, ему для этого требовалась удаленность от защищающего род Галеви дома и хранящихся в нем реликвий? Сомнения, сомнения…

Все это не укрылось от князя. Он снова улыбнулся, а потом посуровел:

– Ты ведь помнишь, что я давал клятву?

Пришлось кивнуть. Мужчина аккуратно посадил своего «пассажира» на крупный валун, а потом посмотрел на свои ладони, словно ища там правильные слова.

– Обещание, данное Иным перед Светом и Тьмой, нарушать нельзя. Это… чревато, – поморщился он, спрятав в итоге руки за спину. – Поэтому тебе не стоит бояться. Жизнь возвратится – ты и не успеешь заметить как. Идем, нам надо успеть до рассвета.

Ничего не оставалось, кроме как согласиться – и снова оказаться на руках Иного. Тот решительно направился в глубь пещеры, в паре шагов после входа прошептав что-то. В воздухе повис серебристый, ровно горящий огонек, и стало возможно различать детали. Жадные корни, тянущиеся к путникам с боков и сверху; осыпающуюся пахучими землепадами почву; бледные грибы, торчащие несвежими варениками из подгнившей листвы. Впрочем, вскоре и пол, и стены, и потолок сменились камнем, временами словно искрящимся в отраженном свете. Было жутковато, но красиво.

Шли долго, но не дольше, чем по земле. Временами пещера сужалась до лаза, в котором приходилось протискиваться боком или опускаться на корточки. Кадишу было ужасно неловко, что из-за него князю приходится так напрягаться и марать добротный богатый контуш. Сам Анджей молчал, лишь периодически командуя: «На спину. На руки. Давай сам», – там, где спутнику предполагалось сменить способ передвижения.

Наконец они достигли цели. Грот, который раскинулся выше и шире всего, что попадалось на пути допрежь, был заполнен свисающими каменными сосульками, поблескивающими, когда волшебный огонек пролетал мимо. Где-то капала вода, было сыро и холодно. Галеви-младший поежился.

– Да, это здесь. – Иной снова опустил подростка на подходящий выступ, прошелся по свободному пространству ближе к середине грота, опустился на колени и зачем-то пощупал влажный пол. – Ну что, страшно?

Страшно было до икоты. Кадиш вдруг подумал, что зря он не взял с собой остатки хлеба – было бы что сунуть в зубы, изображая сосредоточенное жевание вместо разговора. Анджей подошел, сел перед ним на корточки и взял за запястья.

– Знаешь, и мне. Никогда такого раньше не делал. – Он неуместно хихикнул, и вот тут внук шойхета поверил: могущественный и древний Шонэ тоже боится. Почему-то от этой мысли стало легче. Мальчишка расправил плечи и, собравшись с силами и нахальством, слегка передразнил собеседника:

– Так ведь и я тоже…

Князь оторопел. Через мгновение оба они уже хохотали, легонько хлопая друг друга по плечам. Потом Анджей утер грязным большим пальцем выступившую слезу.

– А ты действительно молодец. Отличный из тебя получится… бескуд. Вот так и держись, парень. Так и держись, – он повторил это уже себе практически под нос, а потом снова взял Кадиша на руки. Тот глубоко вдохнул…

А выдохнул уже лежа на земле. Холод сразу же забрался ему между лопаток, втянулся в позвоночник, забурился под затылок. Иной, растянувшийся рядом, ухватил его за руку.

– Терпи. Надо.

Надо, повторил мысленно подросток. «Надо», – словно эхом отдалось от стен грота. «Надо», – сверкнул в темноте огонек, опустившись ближе. Сказанное вслух отдалось во всем мироздании, и природа вещей как будто устремилась исторгнуть слово обратно. От низкого, гудящего громыхания звук, поселившийся не то в камне, не то в голове Кадиша, постепенно перешел к мелкому рокоту, а потом и вовсе рассыпался на песчаный шелест…

И тут стало ясно, что шелестит все-таки не воспаленное воображение.

Со всех сторон к ним с князем тянулись, росли, ветвились тоненькие, словно из мутного стекла вылепленные трубочки. По ним будто струилась вода, то втягиваясь внутрь, то выбрасываясь наружу и тут же затвердевая. Некоторые из них уже почти доставали до ног, и удержаться от того, чтобы дернуться, не получилось.

– Спокойно, – донеслось сбоку. – Терпи. Надо.

Снова «надо». Кадиш постарался дышать медленно, не смотреть по сторонам, не думать о наползающем со всех сторон льдисто-каменном коконе. Холод начал сковывать, стягивать судорогами мышцы. Тут неожиданно помогла головная боль, снова дернувшаяся в висках. Пришлось зажмуриться, сделать несколько вдохов и выдохов, удержать тошноту…

Когда же парень проморгался, вокруг была только темнота. И затихающий, глохнущий шелест. Их с князем окончательно укрыло и погребло под растущей коркой.

И в этой темноте и тишине сознание начало отчебучивать и выкаблучиваться. Порывисто цепляясь за рукав молча лежащего рядом Анджея, внук шойхета вдруг начал видеть, слышать, осязать и обонять странное: далекие жаркие земли, и пески, и озеро, по берегам которого росли странные деревья с пучками широких листьев, похожих на папоротник, на макушке. В голове пронеслись слова: «ям Киннерет». Стоп, вспомнил Кадиш, это же из Писания!

Сам он будто сидел в лодке на корме, подозрительно знакомыми сильными руками выбирая закинутые в воду сети. На носу же трудился молодой мужчина, похожий на князя, словно брат. «Шимон», – услужливо подсказала новообретенная память.

Он снова отвернулся к воде – и вдруг спиной почувствовал чуждое. В лодке был еще кто-то. Нырнув в Сумрак – так вот это как! – он развернулся, оскалил клыки… И остолбенел.

Пылающая светом Пламени Неугасимого, Огня Творения, Искры Духа фигура была человеческой – но был ли это человек хоть когда-либо? Чтоб не ослепнуть, Кадиш прикрыл глаза рукой и услышал:

– Здравствуй, Адир. Как улов?

Свет погас, ладонь опустилась. Перед ним стоял невысокий, приятно улыбающийся мужчина в пыльных одеждах путника. Казалось, Сумрак был ему нипочем, не окутывая тело своей вязкой серой пеленой, а словно отступая от оного. Брат, которого пока не удалось уговорить подставить шею под укус, гостя не видел – все так же тянул невод в лодку. Внук шойхета, вернее, теперь уже рыбак и кровосос Адир, поморщился:

– Да негусто. И тот, и этот.

– Не надоело? – Мужчина искренне сочувствовал. Ирония в мягком, умиротворяющем голосе, впрочем, тоже присутствовала – но так, чтобы ее можно было едва уловить. Клыки нехотя втянулись под губу.

– А что, ты можешь предложить мне что-то интереснее?

– Могу, – перестав улыбаться, вымолвил гость.

И тут Сумрак заверещал тысячей разгневанных голосов и взвихрился, выплевывая Адира обратно…

– …Ты уверен, что хочешь на это пойти?

– Я не хочу, я должен, – снова звучит этот голос. – Так предопределено. Я смотрел в будущее, и будущее посмотрело в меня. Других вариантов нет.

– Но ты ведь можешь сам их создавать! – Адир беспокоится, он сжимает кулаки, умоляюще смотрит на собеседника. Вокруг них постепенно прорисовывается словно из небытия какая-то комната – похоже на корчму при дороге на Унгвар, вспоминает уже Кадиш. Он научился отделять свои воспоминания от чужих и потихоньку осознает происходящее.

– Творить вероятности способен каждый, – наставительно отвечает Йехошуа ха-Ноцрет. А это, несомненно, он. – Просто не каждый пробовал. Хочешь, научу?

– Так сотвори же себе! – пропускает заманчивое предложение мимо ушей его собеседник. – Пусть будет мир, где ты живешь, творя чудеса и неся людям истинный, полный любви, а не опаляющей целеустремленности Свет!

– Но ведь это будет уже другой мир, – замечает Светлый. – А я слишком люблю этот. У него тоже есть право выбора. И он хочет быть. Я же решил уступить.

Бывший вампир чуть не плачет от бессилия. И тогда Йехошуа наклоняется к нему и говорит:

– Ты же, друг мой, слушай внимательно. Когда тело снимут с креста, придет Йосеф, чтобы похоронить его…

Вокруг снова стемнело. Но мрак был понятный, природный – Адир стоял на вершине горы. Стискивая зубы, ставшие мелкими и острыми, как у ящерицы, он смотрел на лениво ползущую в сторону города тучу, плюющуюся молниями и порыкивающую громом. В голове же его звучали слова:

«Однажды придет тот, над кем Сумрак не будет иметь власти, как надо мной. Будет он полон гнева, а не любви; горя, а не радости; ненависти, а не сострадания. И встретишь его не ты, а твой потомок, коего сотворишь, как делают те из твоей породы, кто устает от вечности. Сам же уйдешь в глубины посмертия; там мы с тобой и встретимся.

А когда придет этот час – многое переменится. Потому – не „прощай“, рыбак Адир. А „до свидания“ говорю тебе. Иди и не печалься».

Слезы текли по обветренным, загорелым щекам. Первые капли дождя разбавили их соленый вкус, и тогда Иной заорал. Он кричал бессвязно и отчаянно, горько и искренне, оплакивая и в то же время воспевая своего… друга. Учителя. Самого любимого человека на свете. Потому что не только Свет есть любовь. Тьма тоже знает. Тьма тоже помнит. Помнит и ждет…

Потом Кадиш почувствовал, что ему снова становится холодно. Он поерзал – и понял, что все еще лежит внутри соляной камеры. «Геликтит, – подсказала память Адира. – Разбей скорлупу. Теперь можно». Вытянув руки, он поразился той легкости, с какой пальцы пронзили затвердевшее каменное плетение. Встал, отряхнулся, взглянул через Сумрак – теперь он умел это делать, – посмотрел назад.

Кокон, где лежал князь Анджей Илошвай, выглядел монолитным саркофагом.

Тогда Кадиш потянулся Силой, нащупал слабое место в своде каменной полости и, направившись к выходу из пещеры, дернул. Порода просела, грота больше не стало. Покой усопшего ничто и никто отныне не мог нарушить.

К дедушке он, естественно, возвращаться не собирался. О каком возвращении могла идти речь, если сквозь двери родного дома теперь было просто так не пройти? А заставить близких убрать охранные амулеты насовсем – опасно и несправедливо.

Поэтому новорожденный бескуд тихо выбрался из пещеры – и застыл, очарованный встающим над предгорьями солнцем. Под кустами, окрасившимися в лучах светила алым, в мелкой каменной пыли купался ранний воробей. А за лесом, за полями, за мостами ждали реки, города и дороги…

Ольгерд молчал. Бескуд выглядел так, словно у него с плеч свалился тяжкий, но привычный уже груз, и теперь было не вполне понятно, что делать дальше: то ли наслаждаться свободой, то ли пытаться вернуть все обратно. Пришлось встряхнуться и взять инициативу в свои руки.

– «Будет он полон гнева, а не любви», значит? – деловито изрек Темный, постукивая пальцем по коленке. – А еще «все переменится»… Кажется, я понимаю, к чему был весь этот рассказ.

– И снова прошу, – Цадик еще колебался, – нет, умоляю даже: не надо в отчетах про Иисуса и Андрея. И про… метод. – Он поморщился и пояснил: – Я пообщался с другими бескудами. Никто не любит распространяться…

– Уговорил, – нейтрально, но веско изрек Ольгерд. – Обойдемся канцеляритом. Мол, стало известно о пророчестве. Откуда? Кто? Что? Не наше дело. А вот Фазиль, жук, что-то знал… – сменил он вектор беседы. – Чувствовал что-то, старый хитрец. Стоит пообщаться с главой Светлых, как полагаешь?

На лице бескуда отображались всецелая поддержка и горячий энтузиазм. Он вскочил, поставил пустую чашку из-под кофе и собрался выметаться из кабинета, дабы не мешать начальству, когда глава Темных щелкнул пальцами.

– Василию я бы на твоем месте сказал. – И на поскучневший взгляд сотрудника ответил уже мягче: – Все-таки он твой друг.

А друг – это такой человек, который заслуживает искренности.

Друг – это святое.