16

К морю я попал осенью 1942 года. Уже подходил к концу октябрь, и солнце теплом не баловало. Но, несмотря на пронизывающий, холодный, северный ветер, я наслаждался этим, долгожданным для меня открытием. Наконец-то я увидел и ощутил эту стихию. Восторгу не было предела. Сочетание штормящего моря и великолепных, бескрайних, балтийских, песчаных дюн создавало картину, превосходящую всё, до тех пор мной увиденное. Сквозь низкие, но не затяжные тучи иногда пробивалось солнце и создавало непередаваемый контраст красок. Меня переполняли эмоции, и я даже начиркал небольшой лирический стих, который забыл у дяди, и он остался у него как память о моём приезде. Когда-нибудь прочту. Он небольшой, но для первого и единственного стихотворения в моей жизни вполне неплох. Это был первый и последний раз, когда я стоял на берегу, наслаждаясь силой и очарованием моря, несмотря на выдувающий из глаз слёзы ветер.

В тот момент исполнилась моя детская мечта, а вместе с ней закончилась моя юность. Октябрьская ветреная и дождливая погода не предоставила мне больше возможности спокойно наслаждаться красотой приморских пейзажей, но зато дала возможность провести много времени с дядей. За те несколько дней пребывания и общения с ним в очередной раз перевернулся мой привычный ход жизни. Жизни такой, какой я её воспринимал и планировал. Там я научился латать сети. Вечерами мы сидели у небольшой печи, от тепла которой исходил какой-то северный уют и спокойствие. Мы чинили рыболовные снасти, он много рассказывал о быте, связанном с жизнью у моря, о своей давно умершей жене, но всё это было как бы между прочим. Он сожалел, что мы так далеко живём, что не было возможности раньше передать мне, как единственному наследнику нашего рода, то, что он хранил и собирал всю жизнь. Он торопился и волновался, говоря, что за короткое время моего пребывания у него он не то что не успеет рассказать мне, что хотел, но не сможет даже заинтересовать меня, зацепить моё любопытство важностью его информации.

Я слушал его и не мог понять, как нужно было воспринимать услышанное. История звучала как сказка, но что-то заставило меня поверить в неё. Может быть, это было то тепло печи, и очень простая, даже проще, чем простая, обстановка и убранство его дома. Может, то, что разговор шёл о нашем генеалогическом древе, о котором я раньше никогда не задумывался. А может, то, что он был единственным, кто хранил историю нашего рода, хотя считался самым безграмотным, но в то же время единственным, кто понимал важность этих знаний. Может быть, из-за его безграмотности, но глубокой мудрости, которая ставила его намного выше некоторых образованных людей. А ещё в этом была неоспоримая и какая-то притягивающая логика событий и слов, я чувствовал её внутри моего сознания.

Отец никогда ни о чём подобном со мной не разговаривал, возможно, по причине постоянной усталости от тяжёлой работы, и поэтому важность знания и понимания структуры рода была мне, да, впрочем, как и ему, неведома. Хотя в тот момент, сидя напротив моего дяди, я смог выстроить очень простую цепочку взаимосвязей. Я вспомнил, почему меня не покидал интерес к познанию истории и вытекающий из этого интерес к языкам. Время делало своё дело. Я рос, менялись интересы, руководимые естественным любопытством. Пробовал себя в разных сферах, размышлял о моём будущем, даже представлял себя уже женатым, семейным человеком. Моей женой была девочка Инга, жившая недалеко от меня. Она мне тогда очень нравилась, но я стеснялся и не мог решиться сказать ей об этом. Было влияние родителей, также желавших мне благополучия и, по их возможностям, старавшихся помочь мне в создании моего будущего. Но ни я, ни родители не могли понять происхождение моего влечения к истории. И лишь тогда, у дяди, в его доме, я вспомнил, что ещё в раннем детстве дядя Вольфхарт забросил в моё подсознание это семя к познанию истории и языков. Я вспомнил о том, что моей главной целью приезда к нему был не столько сам визит, как я думал, с прилагающимися прогулками вдоль берега и любованием на красоту меняющихся морских пейзажей, но одно его предложение. Предложение, которое он произнёс в моём далёком детстве. Это был ответ на мой вопрос. Я вспомнил, и даже увидел перед собой, как наяву, меня, лежащего в кровати, и его, сидящего рядом на стуле.

– Что за странное название у твоей деревни, Роггов? Это звучит как будто это где-то далеко за границей, и звучит совсем не по-немецки.

На что он мне ответил:

– Да, ты прав. Можно так сказать – за границей. Но не за географической границей, не за границей страны, а за границей нашей истории и нашего языка. И я очень хотел бы, – всем сердцем и душой обратился он ко мне, – чтобы ты, Георг, когда вырастешь и станешь большим, попытался бы разобраться в этом запутанном клубке истории. А я помогу тебе, чем смогу.

В тот вечер он с этого и начал, словно наш разговор в детстве не заканчивался.

– Помнишь, в детстве ты хотел узнать о происхождении названия нашей деревни – Роггов? Поняв происхождение названия тех мест, где проживали наши предки, ты сможешь найти для себя ключ к двери, открывающей познание языков и истории происхождения тех народов, которые говорят на них в настоящее время. Я не буду тебя учить и доказывать пока ещё не понятные тебе истины. Я преследую лишь одну цель. По воле судьбы я не имею детей. Поэтому, как ты уже, возможно, догадался, ты, Георг, являешься единственным продолжателем нашего рода, и ты должен будешь найти ключи и с их помощью понять, кто были наши предки, на каком языке они говорили, живя на этой земле. Почему мы сейчас говорим и пишем на совершенно другом языке. Ведь мы никуда не уезжали с нашей земли. Иначе было бы всё понятно: сменили страну и забыли язык, а также культуру предков. Но ведь всё совсем не так. Мы живём на той же земле, на которой многие века проживали наши рода и создавали здесь свою культуру, о которой мы теперь также ничего не знаем. Наша маленькая деревушка вот уже как несколько веков утратила своё практическое значение, а прежде всего, на уровне энергетической вибрации слова. Я имею в виду значение названия деревни, как словообраза. Я думаю, ты заметил, когда добирался ко мне? На дорожных указателях названия поселений и направлений дорог в наших местах, для нашего немецкого уха не понятные. Не заметил? Ну, к примеру, в неполных трёх километрах от нас находится населённый пункт Руссов, а чуть далее восточней – Рерик, ещё Сатов, Глазин и много, много других названий, мне, немцу, как и тебе, немцу, ни о чём не говорящих. Но, хотя эти названия нам непонятны, они тёплые такие, приятные и мягкие на слух. А раз непонятное легко и приятно воспринимается нашим сознанием, значит, родное, но почему-то забытое.

Я сидел, как камень, боялся пошевелиться, чтобы не разрушить ту визуально выстроенную сказку, которая предстала предо мной. Ещё только начавшийся рассказ дяди Вольфхарта не давал моему сознанию никакой чёткой структуры для понимания сути его повествования. Сознанию требовались время и дальнейшая информация для постройки взаимосвязей и осознания предметности даваемой им информации. Лишь после этого сознание способно склонить мозг к принятию решения – за или против, интересно или скучно. Но в подсознании происходил совершенно противоположный процесс. Там жизнь кипела и выстраивала целые миры и галактики. Там, в подсознании, малейшей капли неведомого тебе знания вполне достаточно, чтобы произошёл взрыв чувств и эмоций. Поэтому для моего любопытного характера археолога и историка его рассказ являлся срезом культурного слоя земли, в котором, как мне казалось, таились все события, случившиеся когда-то на территории нашей земли или страны, но пока ещё просто сваленные в кучу и требовавшие глубокого изучения.

В самом начале учёбы в университете мы поверхностно пробежались по истории севера Германии, но не было ни одного факта, который зацепил бы мой интерес для более глубокого исследования той культуры. Возможно, это зависело от преподавателей и политической линии того времени, возможно, в то время я был заинтересован чем-то другим и не уловил изюминки, а возможно, что всему своё время, и оно наступило именно в доме дяди Вольфхарта, который сумел свести все, до того не хватавшие мне части воедино. Он вытянул из моих рук сеть, которую яначал путать, а не чинить, сосредоточившись на его рассказе. Он заметил это и предложил мне просто слушать, если сеть отвлекает меня от его истории. Я тоже заметил, что концентрация взгляда на вязании узелков при починке сетей может хорошо способствовать медитации, но не пониманию истории из уст рассказчика.

– Так вот, поэтому я и прошу тебя разобраться в том, почему язык и культура наших предков стали нам непонятны и ушли в забвение.

Он отложил в сторону челнок, аккуратно сложил на коленях сеть, так же аккуратно отложив её в сторону, встал и, подойдя к печи, положил в неё ещё одно небольшое полено, а затем вышел в другую комнату. Было слышно, как открылся шкаф, и он долго из него что-то выкладывал, затем вернулся с маленьким старым пакетом, обвёрнутым в газеты и обвязанным тесьмой. Сел на своё место и стал развязывать тесьму. Я ещё не знал, что он держит в руках, но в каждом движении чётко прослеживалась ритуальность действий. Он держал свёрток как какую-то древнюю рукопись. Также было заметно, что не только внутреннее содержание свёртка имело для него ценность, но даже старые газеты, служившие обёрткой, и тесьма. С большой осторожностью, сняв тесьму и разгладив её ладонями, он положил её на стол рядом с собой и ещё раз разгладил. Так же осторожно развернул обёртку из газет, на которых от времени уже сформировались точные линии сгибов, и поэтому он старался развернуть их так, чтобы газеты не дали надрыв бумаги. Вынул из свёртка небольшую, но, видимо, очень старинную, то ли тетрадь, то ли книгу, и также положил её на стол. Затем, не разглаживая, положил на стол обёртку из газет и вновь взял в руки тетрадь. Аккуратно держа её на одной ладони, погладил обложку другой и взял её крепко обеими руками. Всё это время он ни разу не отвлёк своего взгляда ни на меня, ни на что-либо другое. И так же, сконцентрировав свой взгляд на том, что держал в руках, он произнёс:

– Вот, Георг! Вот это то, что я берёг всё время. Это досталось мне от деда, а ему от его деда, и т. д. Это то, что связывает меня и тебя с разгадкой нашей запутанной истории. Это наша родовая книга или, если хочешь, родовое древо.

Он поднял взгляд и, вглядевшись в мои глаза, будто проверяя меня на верность и выискивая заинтересованность, продолжил:

– Первые записи в этой книге были сделаны более восьмисот лет назад. Поэтому, я думаю, ты понимаешь ценность этого предмета. Не для науки. Нет. Она меня не интересует. А для нас с тобой. Теперь я скажу тебе самое главное, и уверен, это будет то, что приведёт тебя в восторг. Первые листы этой книги написаны не на немецком и не латинским письмом. Я не знаю и не могу читать того языка, но мой дед говорил, что его дед говорил ему о том, что начинается наш род от самого Никлота. Кто такой Никлот, надеюсь, знаешь, а если нет, то, думаю, разберёшься сам и найдёшь всю информацию о нём в твоих исторических архивах. Он был последний славянский князь-язычник в наших землях. И говорил он на том языке, которым написано древнее содержание нашего генеалогического древа. Он был последним, кто до своей погибели отстаивал ведическую культуру от серого распухания христианства в Европе. Он погиб за своё природное мировоззрение, за то, что он предвидел ложную суть христианства в том виде, в котором мы его знаем сегодня.

Я не являлся ярым верующим и относился к христианству не больше, чем к общепринятой государственной религии, никогда не задумываясь о сути всех тех, ветхо- или новозаветных историй. Но почему-то во мне встрепенулась тревога. Как-то неловко стал себя чувствовать. Ведь мы все ходили в церковь, молились там и песни всякие пели. Где-то в подсознании чувствуешь себя зацепленным за христианскую церковь. Ведь не мусульмане мы, не буддисты, тем более, не иудеи. Все мы католики да лютеране. А тут дядя твой такое говорит. Бога нашего серой опухолью называет. Он прочёл мои глаза и прописанное в них недоумение.

– Ты, Георг, сейчас много не спрашивай. Времени столько нету, на вопросы отвечать. Ты просто слушай и впитывай, голова у тебя молодая и любопытная, всё запомнит. А по дороге в Гейдельберг и дома будешь обдумывать и искать ответы – в книгах, которые дам тебе с собой. Я уже много подготовил для тебя, закладки положил и подчеркнул определённые места. Но ты должен самостоятельно всё прочесть, не обращая внимания на мои выделения. Сам найди суть подлога.

– Ты о какой книге говоришь? Не пойму? О Евангелии?

Он вновь встал и вышел в другую комнату. Вновь скрипнула дверь шкафа. Вернувшись назад, он держал в руках древнюю, в старом тиснёном, но ещё хорошо сохранившемся переплёте книгу.

– Это – Книга книг. Не так уж стара, как первая, но всё же двести лет ей уже. Займись, серьёзно займись её прочтением, и она расскажет тебе, как писалась история и почему мы говорим не на языке наших предков. Узнаешь, что из себя представляет богоизбранный народ и их Бог. В том, что я тебе сейчас говорю, нет ни капли национализма и экстремизма. Это чистая констатация изложенных в этой книге фантазий или фактов. Не знаю, какое слово лучше подходит. Ну, это я так, в краткой и грубой форме передал тебе этот первый «золотой ключик». Георг! Если откроешь этим ключиком дверь знаний, все остальные станут открываться в логической последовательности. Только входи и познавай. Этот ключ я назвал золотым неспроста, и не потому, что он волшебный. Просто золото есть суть ветхозаветной концепции. Ну, может, слышал о золотом тельце, это суть подлости и заговора. Все двери, которые будут открываться этим ключом, ведут к разоблачению подлых заговоров, которые царят со времён нашествия религии на солнценосную культуру наших предков, а по родовой памяти, значит, и нашу. Все другие ключи – ключи познания древнего языка и слова – будут солнечными, ибо они покажут тебе направление в светлое прошлое наших предков, которое ты обязательно должен познать. Для этого у тебя есть все предпосылки и возможности. Это мир слов и обрядов. Мир светоносный, память о котором тщательно зачистили наши правители, банкиры и кардиналы. Жаль, что времени у нас так мало. Столько хотелось бы тебе поведать. Да, впрочем, я и сам-то ничего толком не знаю. Возомнил из себя знахаря. Но всё же сохранил нашу книгу родовую. Это было моё предназначение. А твоим будет найти во всём этом истину и понять язык нашего рода. Я просил твоего отца рассказать тебе о нашем происхождении, он знал об этом. Но что может младший брат советовать старшему! Он был другим и хотел жить по-другому. Он видел свою жизнь в городе. Не так, как мы, в деревне. Но не всё в жизни выходит так, как бы нам этого хотелось. Пусть земля ему будет пухом.

Ну что, Георг, поздно уже, и тебе необходимо переработать всё, что ты сегодня услышал. Будем ложиться спать, а завтра, если захочешь, продолжим, ещё будет время до обеда.

Несмотря на то, что я был профессиональным историком, проходил аспирантуру в университете Гейдельберга и читал много исторической и археологической литературы, для меня, как-то неожиданно, открылся совершенно новый горизонт для изучения. Но интересно то, что он всегда находился у меня перед носом, а я его не замечал. Охота было много спросить, но я не стал перечить мудрому – каким он стал для меня – дяде и пошёл ложиться спать.

Улёгшись поудобнее и закрыв глаза, я понял, что не смогу уснуть. В голове разыгрывалась история из далёкого прошлого. Я когда-то читал о Никлоте, но информации было немного, и она не вызвала во мне никаких зацепок для поиска вглубь. Параллельно с видениями князя Никлота и представлениями о его жизни приходило осознание зашоренности моего изучения истории. Я изучал то, что мне преподавали. Но в системе преподавания уже заложены ограничения взглядов на определённые исторические моменты, как нашей страны, так и истории мира. Даже возникло какое-то бунтарское настроение по отношению к моему университету и преподавателям. Охота было по возвращении в Гейдельберг пойти прямо к ректору и по молодой наивности поговорить с ним о белом пятне в программе преподавания истории. Перед глазами поплыли слова, написанные моими предками на непонятном языке. Захотелось полистать книгу нашего родового древа, которую дядя так и не дал подержать в руках. Мозг почувствовал жажду, жажду нового знания. Ещё не успев уснуть, хотелось скорей проснуться для продолжения разговора. Я даже ни разу не вспомнил о Габриэле. За всё время с момента нашего знакомства ни один научный, исторический или археологический феномен ни разу не ввели меня в состояние, в котором я забыл бы о моей возлюбленной. Но там это произошло, и заметил я это лишь в дороге на обратном пути.

Проснулся я рано, от того, что дядя уже возился у печи, укладывая в неё дрова. Ночь была ветреная, и дом быстро остыл.

– Выпрыгивай из-под одеяла, – заметив, что я проснулся, приказным тоном сказал мне дядя. – Вставай и пошли на улицу – умываться.

Я так глубоко спал и, под впечатлением вчерашнего разговора, всю ночь путешествовал в древности. Красивейший сон продолжался даже после пробуждения. Не хотелось вылезать из кровати в остывшую комнату и разрывать состояние сна.

– Вставай, дел много ещё, – вновь позвал он. Я вышел на двор к умывальнику, мгновенно покрывшись гусиной кожей. Холодный морской ветер, даже не обратив внимания на ночную рубаху, продул меня насквозь, заставляя не стоять и мёрзнуть, а быстро шевелиться. Это было уже последнее, третье утро у дяди, и я, уже сумев понять суть этого утреннего ритуала, с радостью стянул с себя рубаху и принялся полоскаться холодной водой из деревянной купели. Чувствуя жгучий холод воды, я уже заранее радовался жару в моём теле, который сменит холод уже через минуту после вытирания.

– Хватит, добро, добро, – дядя обернул меня в простыню и указал рукой в сторону двери, молча направляя меня в дом. Сам же опрокинул на себя ведро воды и так же, обернувшись, вошёл следом. Я оделся для дальней дороги, начав собирать немногие вещи, которые привёз с собой. В это время Вольфхарт поставил на стол стандартный, простой, но очень сытный завтрак, состоящий из чая, варёных яиц, сыра и хлеба. Мёд всегда стоял на столе. Мой взор упал на вчерашние артефакты, которые, как я понял, должен буду взять с собой. Но они ещё не были моими. Дядя мне их ещё не вручил. Поэтому, оставив сумку открытой, я сел к столу, а дядя, сев напротив, налил в кружки чай.

– Второй, «солнечный» ключ. Он откроет тебе настоящую историю. Ключ этот есть Слово. Займись его познанием, и тебе не понадобится большая часть исторических книг. В них очень малая доля правды. Даже древние артефакты, найденные вашими археологами, не расскажут столько, сколько это сделает Слово, если ты его поймёшь и сможешь увидеть в нём свет творца. Иоанн в Евангелии не зря ведь говорит: «В начале было Слово, и Слово было у Бога и Слово было Бог», так и есть Георг! Так и есть! Не верь мне, но разберись сам с тем, о чём я тебя прошу. Ну, а как разберёшься, так и прозреешь.

Тут я решил возразить. По моему молодому темпераменту, хотел показать, что я хороший ученик и отлично усвоил вчерашний урок.

– Дядя, ведь ты вчера рассуждал о религии как об обмане, а сейчас приводишь мне цитату из Евангелия.

– Читать нужно совершенно спокойно и внимательно. В Евангелии очень много истинных текстов, взятых из язычества. Но ты дай мне договорить. Наши предки владели светоносным словом до последнего языческого князя наших земель – Никлота. Поэтому ты должен… хотя никому ты ничего не должен, – он пристально взглянул своим сильным и уверенным взглядом в мои глаза и тихо добавил: – Твои деды, отец твой покойный, сам Никлот, все души нашего родового гнезда вздохнут и обрадуются. Они воплотятся в твоём будущем ребёнке или внуке, а те продолжат начатое тобой дело.

Его глаза… Выветренные морем и ветром. Этот взгляд… Для меня, не ведающего, но лишь ощутившего моим сознанием влагу огромного моря – нового, пока ещё не ведомого знания, которое мне ещё предстояло вкусить. Его взгляд воспринимался мной как мудрый, глубокий, но в то же время сумасшедший. Первое подозрение в сумасшествии дяди у меня возникло, когда он говорил о светоносности слова. «Какого слова? Какой свет?» – думал я, скрывая чувства. Но, встречая его взгляд, я видел трезвомыслящего человека, он был сильнее меня. Поэтому я отводил глаза и проигрывал, соглашался с ним. Правда была на его стороне. Его взгляд был мудр.

– Я сам не знаю этого языка, за исключением нескольких догадок. Не получилось у меня посвятить жизнь поиску и изучению, но я полностью верю словам деда. Он говорил мне, что история похоронила этот язык и нашу принадлежность к нему, а потом с удовольствием забыла, где находится могила. Но слово есть выраженная мысль, а значит, энергия, и поэтому не может сгинуть в небытие. Эта энергия просто видоизменилась под воздействием многих внешних факторов. Но она жива. Поэтому ты можешь считать меня старым сумасшедшим дураком, при этом я всё равно буду утверждать, что всё, тобой услышанное в эти дни, есть истина. Ты только постарайся её найти. Ты последний из нас, на кого есть надежда. Для любого замка есть ключ, как и то, что из любого лабиринта есть выход. Нужно лишь понять, что этим ключом, или знаками, указывающими направление к выходу из лабиринта, является то самое древнее знание, что имело человечество на этой планете. Это один исконный язык, тот, который был первым и единственным на этой планете. Ведь та же книга, – он кивком указал в сторону древней Библии, лежащей на столе, – она говорит: «На земле был один язык и одно наречие». Ведь это правда, а правда всегда одна.

Теперь он меня зацепил, зацепил по-настоящему. Я ему полностью поверил, но не мог даже предположить, о каком языке может идти речь. Почему-то первой пришла в мою голову латынь. Я знал, что это древний язык, на котором написано множество древних книг, а также то, что этот язык исчез из обихода, как говорится, умер. С другой стороны, Никлот был славянин, а славяне не говорили на латыни. Скорей, наоборот, латынь съела язык славян. Но я также читал, что существовало большое множество славянских племён, которые были дикими и безграмотными, а также не имели письменности.

Тогда я прямо спросил:

– Вольфхарт, если Никлот был славянином, а они, то есть славяне, были, как всем известно, безграмотными варварами, тогда что же может быть светоносного в языке, даже не имевшем письменности?

– Послушай меня, я не стану сейчас пытаться разъяснить весь ответ на твой вопрос, хотя он этого заслуживает. Но я дам тебе тему для размышления. Я не изучал, как ты знаешь, но слышал, что по официальной, историками признанной теории все европейцы, большей частью северные европейцы, произошли от так называемых норманнов, и языки их соответственно тоже. Так называемая «норманнская» теория. От нас, значит, произошли. И мы это просто воспринимаем как доказанный факт. Всё! Этот вопрос не ставится под сомнение. А если всё было как раз наоборот? Просто представь себе, что те, кто считают себя вот уже несколько веков хозяевами положения в Европе, произошли, вместе с теперешним языком, как раз от тех, о ком усиленно пытаются забыть. Ведь, если умышленно и открыто игнорируется и занижается значение какого-то периода истории определённого народа или языковой группы, то для меня это о чём-то говорит. Не так ли? А говорит это о том, что существует поговорка «Кто громче всех кричит – держи вора?» Ответ ясен. Так вот, ты порассуждай об этом. Это то же самое, что и история с наименованием нашей деревни. Я хотел поговорить с тобой об этом ещё вчера, но так много хотелось рассказать, что весь разговор ушёл в сторону. Ну, а с другой стороны, если уж мой рассказ всё же вывел наш разговор к началу, значит, логика во всём этом есть. Роггов для меня, моего соседа, для тебя или любого жителя какого-либо немецкого города будет просто Роггов. Будет простым наименованием населённого пункта, одним из многих других, как, например, Франкфурт или какой-нибудь там Альтенкирхен. Согласен?

– Ну да, конечно, – ответил я, не понимая, куда он ведёт разговор.

– Только вот нельзя так сразу соглашаться с этим. Согласиться значит принять как истину и не сомневаться. Не так всё просто.

Он повернулся к печи и открыл дверку, полено уже прогорело, и он, положив ещё одно, не стал сразу прикрывать и несколько минут глядел на разгоравшийся огонь. Я последовал его примеру и, подсев к печи рядом с дядей, поедал глазами пламя. Как важна была эта пауза! Растущее пламя втянуло в себя мои мысли и своим весёлым жаром дало мне уверенность в истине происходящего. Чистый огонь вернул мне очищенные мысли, спалив все сомнения.

– Задам я тебе загадку, – посмотрев мне в глаза своим несгибаемым взглядом и улыбнувшись, сказал Вольфхарт. – Что отличает эти три названия?

Я оказался на высоте, ответив:

– Дядя, это вопрос для младших классов. Это то же, что и выбрать один из нескольких предметов, не подходящий к другим функционально.

– Говори ответ, – выпалил он самодовольно.

– Я понимаю смысл названия Франкфурт. Якобы на том месте франки переходили реку вброд. Получаем «франк» и «фурт» – брод. Ну, а Альтенкирхен понятно даже ребёнку. Видимо, в деревне стояла старая церковь. А вот Роггов я не понимаю, и поэтому не могу поставить его в один ряд с двумя другими. Я не понимаю значения и смысла этого наименования и слова.

– Молодец, Георг, молодец! Если ты обратил внимание – хорошо, нет – так сделай это сегодня, на обратном пути, по дороге домой или дома посмотри на карту. Половина Германии с востока и большая северная часть имеют наименования городов и деревень, которые нашему немецкому уху и уму ни о чём не говорят. Ни о чём! В том числе и Роггов. Но в то же время эти названия исконные. Роггов так звался всегда. Но так не бывает! Все названия рек, озёр и населённых пунктов когда-то кем-то были даны с конкретным указанием на что-то или кого-то. В названии должен присутствовать образ, осмысленное значение. Понимаешь? Иначе имя или наименование не имеет жизненной силы и может умереть, исчезнуть. Но Роггов существует уже сотни лет, и это наименование не изживает себя и не умирает. Значит, оно живое, хотя нам и не понятное. Вот здесь начинается история слов, народов и языков. Для этого необходим «солнечный» ключ. Ключ языка наших предков, которым, к сожалению, ни ты, ни я, не владеем.

Мой дед говорил, что ему рассказывал его дед, которому рассказывал его отец, что Роггов писался раньше с одной буквой г, а населяли его, так называемые навигаторы. Специалисты, знающие все морские пути, умеющие читать звёздное небо. Сегодня таких людей называют штурманами. Профессия такая есть. Они жили здесь из рода в род, и мореходы брали их с собой в плавание. А карты рисовались в Арконе, на Рюгене, но раньше он как-то по-другому звался. Вот тебе первая параллель – Роггов и навигаторы. Поищи взаимосвязь, может, докопаешься до истины. Я думаю, что суть слова «навигатор» должна лежать в названии деревни Роггов.

– Аркона. До чего интересное, даже сказочное наименование, – произнёс я вслух и повернулся к уже закрытой печной дверке, с желанием вновь увидеть огонь.

Сознание требовало жара и огня для того, чтобы закрепить, обжечь, как только что изготовленный глиняный сосуд, те мысли и образы, распиравшие мою голову. Их нужно было организовать, структурировать, дать им укрепиться. Можно было бы подсесть к печи и открыть дверку, но я молча встал и, оглядевшись, выдавая всем своим видом необходимость в опоре, во внутренней опоре, быстрым шагом подошёл к окну и уставился вдаль. Моря видно не было, но я знал, что оно там. Я чувствовал всем своим нутром, что эта огромная даль, до самого горизонта, эта энергия пустоты пространства, расходящаяся своими бесконечными сторонами угла из моих глаз, как и огонь, сможет сконцентрировать всё происходящее в моей голове. Несколько минут я непрерывно и не двигаясь глядел вдаль, как через огромную воронку, впускал в себя пространство, которое уплотнялось в моём сознании и расставляло по местам весь объём полученной мной информации. Моё тело постепенно расслабилось и, повернувшись к Вольфхарту, я спокойно произнёс:

– На первый взгляд, ничего сложного или заумного с научной точки зрения не произошло. Но в то же время это подобие взрыва, который разрушил шаблон моего мышления. Я понял, чему я посвящу себя, в каком русле я буду копать историю.

– Уже время собираться, – с грустью в голосе напомнил мне Вольфхарт. – Машина скоро подойдёт. – Он встал и так же размеренно, как и вчера, запаковал книгу и тетрадь, также перевязав их тесьмой, и сам уложил их в мою сумку. – Сбереги обязательно, тетрадь особенно. Надеюсь, ты приложишь достаточно усилий, чтобы разобраться с этим материалом.

В комнате повисла тишина, её нарушил дрожащий сигнал грузовика, который должен был увезти меня до ближайшей железнодорожной станции. Мы всё стояли, молча глядя друг другу в глаза. Мы оба понимали, что это была наша последняя встреча.

– Постарайся не попасть на войну, тебе жить надо, – Вольфхарт вышел на улицу и махнул водителю, приглашая его войти в дом. – Сделай всё возможное, чтобы тебя не забрали в солдаты на фронт. Не с теми воюет он. Ты понял?

В дом вошёл водитель грузовика.

– Ну что, вперёд? Дорога ещё дальняя и небо затягивает, дождь пойдёт, далеко не уедем по просёлочным дорогам.

Дядя усадил нас за стол, налил горячего чаю и предложил перекусить перед дорогой. Он остался в моей памяти таким, каким я видел его в последний раз. Он стоял у двери своего дома, глядя вслед грузовику, в котором я уезжал от него навсегда. Конечно, я не видел его глаз, но уверен, что, несмотря на грусть от расставания, несмотря на его очень скупой на эмоции северный морской характер, он ликовал от счастья. Он мог считать выполненным свой долг перед родом.