Книга: 13-й Император. Мятеж не может кончиться удачей
Назад: Глава 7 ДЕНЬ ВТОРОЙ ВЗГЛЯД СНАРУЖИ
Дальше: Глава 9 ВТОРАЯ СЕМЬЯ

Глава 8
ДВЕ СЕМЬИ

К Лизе меня допустили на второй день. Несмотря на демонстрируемую мне уверенность, Шестов все-таки испугался взваливать на себя всю ответственность за лечение императрицы. Поэтому был созван врачебный консилиум в составе лейб-медиков Карелля, Шмидта и Здекауера, который после нескольких осмотров и консультаций сделал вывод, что здоровье моей супруги не вызывает опасений. Нельзя сказать, что это меня успокоило, но на душе стало полегче.
Дело в том, что уровень медицины в середине XIX столетия был таков, что работа врача больше напоминала мне шаманские танцы, чем реальное лечение. Основными диагностическими инструментами были глаза, уши и пальцы. Еще в 1863-м, серьезно заболев вскоре по прибытии в новое тело, я был поражен действиями окружавших меня докторов. Меня лечили от чего угодно, но только не от самой болезни. Не верите? А как иначе рассматривать рекомендацию пустить больному кровь при серьезной ангине? Слушая тогда беседы придворных медиков, обсуждающих мою болезнь и медицину в общем, я просто шизел. Конечно, понимал я не все сказанное, в первую очередь из-за обилия медицинских терминов, но когда один из врачей всерьез высказал мнение, что нагноение — необходимый процесс при заживлении ран, у меня чуть волосы дыбом не встали. Задав пару уточняющих вопросов, я и вовсе выпал в осадок. Понятия о стерильности не было вообще. Доктора пренебрегали самыми элементарными правилами гигиены: оперировали, используя грязные инструменты, в повседневной одежде, с немытыми руками! И это ведь не простые врачи — лейб-медики, элита! Что уж говорить об остальных…
Уже тогда, столкнувшись с этой проблемой нос к носу, я понял, что вопрос медицинской теории и, главное, практики стоит очень остро. Случись что, не дай бог, конечно, и шанс умереть из-за «врачебной ошибки» был более чем велик. Поговорив с местными светилами, в основном немецкого происхождения, я был неприятно поражен их закостеневшим апломбом и нахальством, с которым они вещали о своих дутых достоинствах и плевали в конкурентов. В итоге, полистав дневник, я выделил для себя с десяток врачей, которых впоследствии пригласил в Петербург, в спешно открытую вместо Литейной женской гимназии Императорскую лечебницу на улице Бассейной. Уверен, эти действия были правильными. Кто знает, возможно, именно они спасли жизнь Лизы.
Первоначально лечебница задумывалась как исключительно клиническое учреждение, и состав я подбирал соответствующий: в основном проверенных врачей-практиков, с хорошим опытом и не чурающихся нового.
Главным врачом и главой отделения хирургии по совместительству был приглашен Николай Иванович Пирогов. Письмо ему я написал еще в том самом, 1863 году. Этот гениальный, без всякого преувеличения, врач в последние годы был фактически отлучен от медицины и потому принял мое предложение сразу и без колебаний. Единственным его условием была организация небольшого бесплатного отделения для мещан. Встав во главе лечебницы, Николай Иванович привлек туда многих молодых, но уже весьма талантливых докторов, таких, как Александр Александрович Китер и Сергей Петрович Боткин, работавший под его началом во время Крымской войны. Они, в свою очередь, пригласили поучаствовать в работе клиники своих друзей и единомышленников: Сеченова и юного, но уже известного Павлова. Таким образом, коллектив в клинике собрался исключительный. Всего за несколько месяцев работа лечебницы была организована настолько профессионально, что, по моему мнению, ее эффективность вплотную приблизилась, а может, и перешагнула уровень привычных мне российских и советских поликлиник.
При этом передавать докторам какие-либо медицинские знания будущего я, вполне резонно, опасался. Во-первых, потому что обосновать их наличие у меня, без раскрытия тайны моего пришествия из будущего, не было никакой возможности. Во-вторых, предоставлять какие-либо отдельные куски медицинской информации, не давая фундаментальных знаний о физиологии человека, микробиологии и т. д. было абсолютно бессмысленно. Третьим соображением, которое останавливало меня, был тот факт, что большинство хороших врачей в XIX веке были не только практиками, но и исследователями, учеными. Дайте им готовые результаты, и множество косвенной информации, полученной при медицинских изысканиях, побочных, но от того не менее важных выводов, будет просто утеряно, и неизвестно, чем это обернется для будущего. Поэтому я ограничился грамотным подбором кадров и финансовым стимулированием исследований, идущих в верном, исходя из опыта истории, направлении.
В частности, мною были выделены, из своих личных средств, гранты на перспективные медицинские исследования в рамках работы в клинике. В частности, особо спонсировались работы Сеченова, Боткина и Пирогова. Кроме того, с просветительскими лекциями в Петербург регулярно приглашались именитые зарубежные врачи. В 1864 году, по приглашению Императорского медицинского общества, в Петербурге побывали отец немецкой физиологии Карл Людвиг и австрийский клиницист Оппольцер, в 1865 году — француз Клод Бернар и британец Аддисон.
При этом большинство из них уезжали впечатленные размахом деятельности лечебницы и новаторскими идеями, рождающимися в ней, а некоторые даже оставались в России. В частности, акушерское отделение возглавил приехавший из Вены Игнац Филипп Земмельвейс. Этот венгерский врач одним из первых заметил, что смертность рожениц в больничных палатах, где проходили практику студенты, была намного выше, чем в тех палатах, где обучались акушерки. Студенты в родильное отделение приходили сразу после анатомирования трупов, и Земмельвейс сделал из этого верный вывод, что родильная горячка, основная причина смертности рожениц, вызывается переносом заразного начала руками и инструментами студентов. В 1847 г. в венской акушерской клинике Земмельвейс стал применять для дезинфекции хлорную воду и быстро добился того, что смертность рожениц упала с 18 до 1 %. Он же установил причину послеродового сепсиса и ввел антисептику. В 1855 г. Земмельвейс получил кафедру в Будапеште и продолжал пропагандировать свой метод. Увы, но многие авторитетные закоснелые умы упорно сопротивлялись его нововведениям, и в 1861 году Земмельвейс был вынужден уйти в отставку. Нападки критиков и отсутствие возможности занимать делом всей жизни он воспринимал крайне тяжело (в нашей истории они довели его до тяжелой болезни и впоследствии смерти) и поэтому за мое предложение приехать в Петербург и прочитать цикл лекций он ухватился обеими руками. Прибыв в российскую столицу в 1863 году, венгр был поражен увиденным: каждый медик в лечебнице при работе в клинике был одет в форменную одежду, каждый день специально кипятящуюся в просоленной воде, дабы исключить инфекции. Все помещения клиники каждое утро и вечер вымывались хлорной водой, всех посетителей обязывали пользоваться сменной обувью из плотной ткани. Больные же туберкулезом и прочими заразными заболеваниями и вовсе были размещены в отдельном, изолированном здании, вход в которое был строго ограничен. Всех прибывающих в клинику пациентов сортировали еще на приеме, давая предварительный диагноз, после чего они получали направление к лечащему врачу. Хирургические операции проводились в отдельных операционных, руки и инструменты хирургов в обязательном порядке обрабатывались спиртом и хлорной водой. На инструментарии врачей тоже не экономили: в ходу были французские стеклянные шприцы, мощная линза большого диаметра на телескопическом держателе, для проведения микрохирургических операций, и даже электрокаогулятор. Более того, здесь Игнац Филипп впервые увидел огромные керосиновые лампы, специально сконструированные так, чтобы давать как можно меньше тени для хирурга во время операции. Все вышеперечисленное настолько поразило венского врача, что он сразу же после окончания цикла лекций по родовым болезням и антисепции подал заявление на работу в клинике и прошение о российском подданстве.
Однако большинство известных зарубежных докторов от приглашений поработать в России вежливо отказывались. Их можно было понять: у каждого из них была либо собственная клиника, либо теплое место на университетской кафедре, и срываться с места и ехать в далекую холодную Россию они желанием не горели.
Но в итоге все вышло более чем хорошо, коллектив в клинике сложился, работа тоже наладилась. Смертность была такой низкой, что даже сами врачи не верили. Поэтому, получив обнадеживающие заверения от докторов, я несколько успокоился.
Перестав переживать за телесное здоровье жены, я тут же озаботился здоровьем душевным. У меня самого в голове творилось черт-те что, а что у нее — мне было даже представить страшно. Потеря ребенка — страшный удар для любого родителя, а уж когда это первый ребенок…
Когда меня допустили наконец до Лизы, меня чуть удар не хватил. Я ее буквально не узнал. Словно механическая кукла с кончившимся заводом, сидела она на кровати, не реагируя на окружающих. Лиза, казалось, целиком ушла в свое горе, снаружи осталась только пустая оболочка. Когда она подняла на меня свои опухшие от слез глаза, в которых стояла бездна отчаяния, мне стало откровенно страшно. Я бросился к ее постели и обнял так крепко, как только смог. Лиза молча вцепилась в меня, уткнув голову в плечо, и заплакала. Весь этот вечер она провела у меня на груди, осипшим от сдавленных рыданий голосом оплакивая малыша и прося прощения, что не смогла дать мне сына, а я, давясь слезами, гладил ее по голове и шептал всякие успокаивающие глупости. Что она не виновата, что это судьба, что нам надо просто жить дальше. Что я ее люблю. За эту ночь, наверное, мы выплакали все наши несбывшиеся надежды. Последующие дни я тоже провел с женой, отвлекаясь только изредка на отдачу поручений министрам и разговоры с соболезнующими родственниками.
Несмотря на все мои опасения, к концу недели Лиза стала показывать признаки выздоровления, как физического, так и морального. Все-таки опять у меня сработали стереотипы человека XXI века. Для нас смерть ребенка, особенно младенца, — вещь редкая, исключительная, настоящая катастрофа для родителей. Для XIX века — не сказать что обыденность, это трагедия, но трагедия повседневная. И у Лизы, и у меня, в смысле Николая, были в семье родственники, умершие в детстве и младенчестве.
Кроме того, самого страшного — вердикта врачей о невозможности для Лизы подарить мне наследника в будущем — мы, слава богу, не услышали. Преждевременные роды не повлияли на ее здоровье. Наверное, с этой новостью Лиза и начала оживать. Когда же до императрицы стали допускать и других членов семьи, ее тут же окружила толпа старших родственниц, начавших утешать ее, на своем, женском опыте доказывая, что смерть ребенка — это, конечно, ужасно, но жизнь на этом не заканчивается. Постепенно оцепенение, тоска и отчаяние сменились глубокой скорбью, а затем и просто печалью.
Когда же к Лизе вернулся аппетит и она начала гулять в парке, я понял, что все страшное позади. И Лиза, и я, мы переживем наше горе. Конечно не сейчас, и даже не в ближайшее время, но все вернется на круги своя.
С этими мыслями с души буквально рухнул груз, который висел на мне все эти недели. Честно говоря, только с этой трагедией я наконец-то понял, какое место в моей жизни занимает семья. Будучи занят различными проектами, я воспринимал своих родственников скорее как обременительную ношу, нежели как действительно родных мне людей. Мне были ближе мои министры, чем мать, братья. Женитьбу на Лизе я же и вовсе считал мелким штрихом к моей внешнеполитической игре. И только пережив общее горе, я понял, какое на самом деле место занимают эти люди в моей жизни. Что семья — это стержень, который не дает сломаться, когда жизнь гнет и корежит тебя. Основа и опора, без которой все остальное — карточный домик, грозящий рассыпаться в любой момент.
Сашка, молчаливой тень ходивший за мной все эти дни. Мама, наседкой квохтавшая вокруг нас. Володя и Леша, которые каждый день носили Лизе сделанные собственными руками открытки и бумажные кораблики. Многочисленные дяди и тети, бабушки и дедушки, которые скорбели вместе с нами. Я бы не пережил эти дни без них.
Понимание ценности семьи что-то перевернуло во мне. Совсем ушло и так уже изрядно поблекшее настроение первых дней, когда весь мир казался мне одной большой игрой, а я в нем — единственным игроком. Вместо него появилось ясное и четкое понимание — что вот мой Дом, моя Семья, и я сделаю все, чтобы их никогда больше не коснулись горести и несчастья. Зубами глотку кому угодно за них перегрызу.
* * *
И все же, несмотря на укрепившиеся родственные узы, текущие государственные дела требовали моего обязательного личного участия. Мои министры тактично откладывали на потом многие решения и доклады, кроме совсем уж срочных, но дальше так продолжаться не могло. Спустя два дня после окончания траура я выбрался в свой кабинет для разборки самых неотложных дел и… пропал там до утра, лишь ненадолго вырвавшись на обед.
— Как обстановка в Царстве Польском? — спросил я у Игнатьева, едва расположившись в своем любимом кресле. Все остальные приглашенные в мой кабинет — Рейтерн, Бунге, Великий князь Константин, с интересом прислушались.
— Больше всего напоминает извержение вулкана, — не преминул обрадовать нас граф. — Стоило только провести арест части магнатов и нескольких тысяч участников восстания 1863 года, как, казалось бы, окончательно замиренные шляхтичи выступили с новыми силами. Их отряды наносят нам сотни разрозненных ударов, мы отвечаем едва ли на половину. И это еще когда всюду снег и следы может скрыть только непогода, — пояснил граф. — За последние пять дней было совершено семьдесят четыре нападения на наши войска и государственные учреждения. Потери составили убитыми сто шесть человек, ранеными до четырех сотен. Более шести сотен мятежников убиты в стычках, около двух тысяч взято в плен, из них двести казнены через повешение, — Игнатьев обвел присутствующих взглядом. — Михаил Николаевич Муравьев заверил, что будет карать восставших самым жестоким образом и впредь.
— Четвертый отдел архива Его Императорского Величества завершил первую фазу операции, — продолжил доклад граф. — Арестовано пять тысяч наиболее влиятельных и богатых шляхтичей. Отдел целиком занят работой с этими заключенными и не справляется с потоком пленных, поступающих от армии. Организовано пять спецлагерей, в которых содержится почти восемь тысяч пленных и арестованных. Ваш приказ придать четвертому отделу пару казачьих полков, расположенных в Польше, пришелся весьма кстати. А то пока еще донцы и кубанцы отмобилизируются, пока прибудут…
— Чью сторону занимают крестьяне? — выждав паузу, поинтересовался я у Зубастого Лиса.
— Практически исключительно нашу. Мы постарались довести до их сведения, что наша благодарность за помощь непременно выразится в десятой части конфискованного имущества. Особенно это важно на австрийской границе, перекрыть наглухо которую мы просто не в силах. Там наши предложения щедры, как нигде. Мы предложили пятую часть имущества, найденного при нарушителе границы золотом, и сразу. Уходящие со всеми сбережениями через границу шляхтичи станут лакомым куском для тамошнего крестьянства. Для принятия этих мер в четвертом отделе пришлось даже создать отдельный департамент, — граф замолчал.
— Ну что же, все не так плохо, как могло бы быть, — заключил я.
— Да какое там не плохо! Все только начинается! Когда сойдет снег, нападения участятся. Шляхта потянется в леса, — не поддержал моего оптимизма Игнатьев.
— Справимся! Должны справиться! — Я легко хлопнул по столу ладонью. — Казачьи полки твоим парням в помощь подойдут — сразу легче станет.
— Быстрей бы, — недовольно буркнул граф. — Да и одних казачьих полков будет мало, — печально кивая головой, продолжил выражать пессимизм он. — В свете последних дней становится очевидным, что расширение штата, которое мы провели три месяца назад сразу после дела об интендантах, совершенно недостаточно. Четвертому отделению нужны люди, люди и еще раз люди. — Начальник четвертого отдела замер в ожидании моей реакции.
— Откуда я их вам возьму? — развел руками я. — Мне жалуются, что из жандармерии вы вытянули кого только можно, а департамент полиции министерства внутренних дел просто стоит на ушах. Валуев уже не раз выражал мне свое недовольство таким положением дел.
— Ничего, — усмехнулся Игнатьев. — Это они просто заблаговременно засуетились, чтобы и вправду без людей не остаться. Есть у них люди, есть. Знаю, — снова усмехнулся граф. — Да и часть людей я им все же верну. Пусть через год или два, но верну, — прибавил он. — Принимать же ко мне сейчас неумех просто смерти подобно. Моим людям нужна помощь, а не еще одна головная боль! В конце концов, вы сами настаивали на таких массовых арестах, — видя, что я молчу, прибавил Игнатьев.
— Пусть будет по-вашему, — согласился я и, окунув перо в чернила, размашисто подписал тут же появившуюся передо мной бумагу. Выбил-таки себе карт-бланш на расширение штата.
— Теперь за Царство Польское можете быть спокойны, — с поклоном принял вожделенную бумагу глава четвертого отделения. — С такими людьми этот вулкан мы как-нибудь обуздаем.
— Что по русской аристократии, Николай Павлович? — не дал порадоваться ему я. — Из ваших прошлых докладов я толком ничего не понял.
— В обществе бродит недовольство, — с кислым лицом поведал он. — Семьи арестованных уже имеют дерзость едва ли не требовать их освобождения. Переложив основную вину покушения на польский мятеж, мы оказались в несколько неловкой ситуации. С одной стороны, резко усилились националистические настроения в обществе и патриотический подъем. Поляки стали изгоями, сочувствия их делу в России днем с огнем больше не отыскать. С другой стороны, наше общество не считает вину кружка Блудова столь уж большой. Гагарина и его соратников — да, заклеймили. Но остальных… — Игнатьев развел руками. — Без поддержки служилого дворянства мы обречены на неудачу.
В дверь кабинета настойчиво постучали.
— Да-да, войдите! — отозвался я.
— Прибыли его превосходительства Мельников Павел Петрович и Краббе Николай Карлович, а также господа Путилов Николай Иванович, Обухов Павел Матвеевич, Менделеев Дмитрий Иванович и Советов Александр Васильевич, — сообщил мне секретарь.
— Что, уже десять? — задал риторический вопрос я, посмотрев на часы над камином. — Распорядитесь им пока подождать в приемной, совещание несколько задерживается.
С изящным поклоном Сабуров вышел из кабинета.
— Что скажете, дядя? — продолжил я прерванный разговор, повернувшись к Константину. — Каковы успехи вашей первой публикации в «Метле»?
— Незначительные, Ваше Величество. Свет целиком поглощен событиями, касающимися их напрямую, — признал свою неудачу Великий князь. — Арестованные для многих являются родственниками, друзьями, друзьями друзей… Я делаю все, что могу, но требуется время.
— Вы его получите, дядя. Быть может, даже несколько больше, чем планировалось. Нам необходимо избежать борьбы на два фронта, так что будем ждать успокоения Польши.
— Но все это время графу придется выдерживать напор родни заключенных, — покачал головой дядя. — Как вы поступите с Гагариным и его сподвижниками?
— Их повесят на Дворцовой площади месяца через два, а потом начнем выносить более мягкие приговоры остальным, — ответил Великому князю вместо меня Игнатьев.
— Хорошо, — подвел итог доклада я, вставая из кресла и опираясь руками о стол. — Граф, каждые три дня доклад о Царстве Польском мне на стол. Если произойдет что-то особенное, сообщайте немедленно. Дядя, на вас остается общественное мнение внутри страны. Жду доклада каждую неделю, но если произойдут резкие изменения, то прошу поставить меня в известность сразу же. — И, дождавшись согласия, прибавил: — Вы можете идти, дядя, более вас не задерживаю.
Выпроводив немало удивленного Великого князя, единственного не посвященного в тайну моего дневника-ноутбука, я распорядился позвать ожидающих своей аудиенции в приемной.
— Простите, что заставил подождать, — едва отзвучали приветствия, извинился я. — Совещание слегка затянулось.
— О, не стоит извиняться, Ваше Величество, — прижав руку к сердцу, ответил мне Обухов. — Все мы скорбим о постигшем вашу семью горю. Примите мои самые искренние соболезнования, — опустив голову, добавил он.
— Позвольте и мне присоединиться к словам уважаемого Павла Матвеевича, — снова поклонившись, сказал Путилов. — Все мы поражены до глубины души кощунством польских мятежников и искренне сопереживаем вашему горю. Рабочие каждый день стоят молебен за упокой души вашего сына, невинно убиенного раба божия Павла.
— Это чудовищная утрата для всех нас, Ваше Величество, мои искренние соболезнования, — поклонился мне и Дмитрий Иванович.
Остальные тоже не преминули заверить меня в своем искреннем горе. Такая неподдельная скорбь тронула мое сердце, начавшее все больше черстветь.
— Благодарю всех за сочувствие и проявленную заботу. Передайте рабочим заводов, что я тронут их поддержкой, — я слегка склонил голову. — Прошу вас, господа, присаживайтесь, — я указал на специально принесенные в кабинет стулья.
Выйдя из-за стола, я прошелся по кабинету, сопровождаемый неотрывным взглядом девяти пар глаз.
— Из-за последних событий у казны появились довольно существенные свободные средства. — Я обвел взглядом присутствующих. — По этой причине я просил вас подготовить отчет по наиболее необходимым, по вашему усмотрению, тратам. Давайте начнем с вас, Николай Иванович, — обратился я к Путилову.
Один из величайших русских инженеров встал со своего места, пригладил бороду и начал доклад.
— Перед тем как просить об увеличении финансирования своих проектов, я хотел бы отчитаться о своих успехах и неудачах за последнее время. — Он посмотрел на меня и, получив согласие, продолжил: — Под моим руководством Василий Степанович Пятов наладил разработку месторождений драгоценных металлов и камней, до которых была возможность добраться без запредельных усилий, — богатые, однако пока недоступные ввиду своей чрезвычайной удаленности, месторождения Лены, Колымы, Аляски и Якутии были оставлены нами на отдаленное будущее.
— Я считаю, что на Пятова можно взвалить более сложную задачу, а с управлением налаженных рудников справится и менее выдающийся инженер. Думаю, для организации разработки Курской магнитной аномалии лучшей кандидатуры просто не найти.
— Вот еще! — вклинился в доклад морской министр. — А кто займется механизмами для будущих броненосцев?
— Кто-нибудь из морского министерства, — мгновенно парировал Путилов.
— Кто, например? — поинтересовался Николай Карлович.
— Андрей Александрович Попов более чем достойная кандидатура, — не растерялся промышленник. — Если он и тогда сумел такой броненосец, как «Петр Великой» построить, то уж и теперь непременно справится.
— Но в какие сроки? — не согласился Краббе. — Корабль нужен на Балтике уже через пять лет! А затем за три-четыре года мы должны спустить на воду Черного моря еще четыре! — встал со своего места он, выражая свое крайнее несогласие с решением Путилова.
— Стоп, хватит! — прервал спорщиков я. — Пусть Попов займется ускоренным строительством своего корабля, но для успешного завершения строительства понадобится создавать многое практически с нуля. Пятов будет не лишним. Займется механикой и доведет до ума прокат брони с цементированием. Павел Матвеевич, — я кивнул на Обухова, — пусть продолжает заниматься орудиями и необходимыми марками стали, а Николай Иванович, — я кивнул на Путилова, — смотрит, чтобы Балтийский завод поставил нам нужные машины и котлы в срок. Не волнуйтесь, Попов тоже не останется без работы! Организация такого высокотехнологичного проекта, создание верфей на Балтике, а позже на Черном море, обучение необходимых людей — задача нетривиальная.
— Пусть будет так, — буркнул немного обиженный Путилов. — Я могу продолжать? — поинтересовался он у меня, немного помолчав.
— Со строительством современного порта в столице, к сожалению, меня постигает неудача за неудачей, — продолжил Николай Иванович. — Работы безмерно затягиваются — находятся все новые непредвиденные сложности, поставщики срывают сроки, не хватает обученного персонала. Мне уже пришлось организовать целую школу с классами обучения работе с портовыми кранами, землечерпальными машинами, паровозами и многим и многим другим. Тут даже найти говорящих по-русски учителей для школы было невероятно тяжело, большинству нужны переводчики! — выразил свое крайнее недовольство таким положением дел Путилов. — Однако работа продолжается и пусть не за три, а за шесть лет, но самый совершенный в Европе порт мы все же построим.
Строительство морского канала, однако, еще более отстает от графиков — практически все обучаемые мной инженеры и рабочие по вашему приказанию отправляются на другие, более важные работы. Если так будет продолжаться и дальше, мы с каналом и за десять лет не управимся, не то что за пять, — позволил себе снова выразить неудовольствие таким решением он. — Но есть у меня и весьма и весьма хорошие новости. Нам наконец все же сопутствовал успех в запуске печи Аносова для получения стали из чугуна. Она безо всяких проблем поработала уже месяц. И несмотря на то, что Мартена нам опередить не удалось и его сталь вышла раньше, наше лидерство в этом вопросе неоспоримо. Ведь Аносов получил сталь из чугуна по своему рецепту еще в 1837 году, и наша печь намного более совершенна, чем у французского металлурга. Поленов уже принялся налаживать производство стальных рельсов, но печь слишком мала даже для обеспечения сталью в необходимых масштабах этого небольшого рельсового заводика.
— Уже целый месяц работает! Что же ты молчал! — Я подошел и, не удержавшись, обнял Путилова. — Ну, наконец-то!
— Не хотел говорить раньше времени, — ответил польщенный Путилов. — Вдруг что-нибудь снова пойдет не так, как случалось во все прошлые разы.
— Ладно уж теперь, — махнул я рукой. — Продолжай, — попросил я его и вернулся в свое кресло.
— Как вы помните, доменная печь нового образца была запущена в Донецке еще осенью прошлого года, так что сейчас полным ходом идет достройка еще двух, большего размера. Также мы работаем над выпуском броневых плит, паровых котлов и паровозов. Кроме того, мною заложены вагоностроительный завод в Москве и верфь для речных судов в Твери.
Путилов углубился в подробности, открывая нам все новые и новые направления своей кипучей деятельности. Иногда он останавливался на чем-то более детально, иногда отделывался парой слов, но никогда не скрывал своих неудач и редко выгораживал свои заслуги. А мне оставалось только дивиться его неутомимости и тому, сколько же всего я незаметно для себя на него взвалил.
— Однако главным своим достижением считаю создание комплекса инженерно-технических училищ и открытие ряда школ при заводах. Так, например, инженерно-управленческой школы под руководством Обломова, через которую прошли практически все толковые инженеры, находящиеся у меня в подчинении. Все они в течение трех месяцев изучали различные новинки в управлении и планировании, такие, как метод сетевого планирования, который, ну надо же! — удивленно воскликнул он, — я сам же и должен был изобрести. Разумеется, преподавалась более развитая теория, метод критического пути в частности. Но все равно, как это удивительно! — не смог сдержать эмоций инженер.
— Основным тормозом на пути к дальнейшему промышленному развитию, — продолжил он, собравшись, — я считаю низкий уровень образования и полную техническую безграмотность большинства рабочих. Квалифицированных специалистов катастрофически не хватает, а обучение новых не происходит быстро. Поэтому я прошу выделить мне денег в первую очередь на открытие школ и училищ при всех заводах и производствах. Эти средства не принесут нам барышей напрямую, но сторицей окупятся для державы позже! — Разгоряченный своей речью, Путилов стоял, переминаясь с ноги на ногу.
— О какой сумме идет речь? — уточнил я скорее по привычке, чем по необходимости. Дело предлагалось действительно чрезвычайно необходимое.
— Для содержания техникумов, училищ и школ потребуется два миллиона восемьсот тысяч в год, — последовал незамедлительный ответ. — Но сначала требуется построить или купить здания, оборудовать их должным образом, а это по меньшей мере еще миллионов десять, — осторожно прибавил он.
— Откуда такая цифра? — вскочил Рейтерн. — Вы что там, всю страну грамоте обучить решили?
— Только школы при новых заводах! А цифра столь велика, потому что уже через пару лет заводы разрастутся и школ понадобится все больше, а обучение учителей для них нужно начинать уже сегодня. А учить их будут в основном иностранцы, которых возможно завлечь только длинным рублем. Да и переводчики учителей за спасибо работать не будут! К тому же для техникумов нужно оборудование и практика на станках хоть в ночную смену, а для этого желательно платить учащимся хотя бы как чернорабочим. Но в итоге спустя несколько лет мы получим приток свежих рабочих должной квалификации.
— Я дам вам два миллиона прямо сейчас, — прервал я готового отчаянно сражаться за такие деньги Рейтерна. — А остальные средства будут предоставлены ближе к лету, по мере надобности. — Мне было тяжело расставаться с деньгами, в которых вечно была острая нужда. — На содержание учебных заведений я выделяю по три миллиона в год, — расщедрился я, устыдившись. Бунге сделал пару пометок у себя в блокноте. — Когда отпущенные под училища средства закончатся — прошу обращаться ко мне. Но неужели это все? — удивленно спросил я. После перечисления всего того, чем занимается этот без преувеличения гениальный инженер и организатор, я ожидал большего.
— Да, Ваше Величество, — уверенно ответил Путилов. — Сколько бы средств вы мне сейчас ни дали, нужного мне класса специалистов в России завтра больше не станет. Будет только перетаскивание рабочих от одного ведомства к другому, которое больше заплатит.
— Неужели не получается переманить иностранных мастеров?
— Хорошие крепко за свое место дома держатся, а худых нам не надобно, — фразой Петра Великого ответил мне Путилов.
— Ясно. — Я на время замолчал, обдумывая следующие слова. — Круг вашей деятельности воистину огромен и достоин целого министерства, Николай Иванович. — Я встал из-за стола. — Назначаю вас министром промышленности и жалую чином действительного статского советника. Примите мои поздравления, — протянул руку Путилову я.
— Право, и не знаю, что и сказать… Такая честь! — только и смог выговорить покрасневший от удовольствия новоиспеченный министр, пожимая мне руку.
— К сожалению, вынужден оставить вас на некоторое время, — сказал я, едва отзвучали последние поздравления. — Я обещал непременно отобедать с семьей, — под понимающие кивки продолжил я и прибавил: — Прошу вас тоже не злоупотреблять отведенной паузой и как следует подкрепиться.
— Андрей Александрович, распорядитесь господам насчет обеда, будьте любезны, — выходя из кабинета, на ходу бросил я секретарю.
Назад: Глава 7 ДЕНЬ ВТОРОЙ ВЗГЛЯД СНАРУЖИ
Дальше: Глава 9 ВТОРАЯ СЕМЬЯ