Глава 4
СЕРЬЕЗНАЯ РАЗМОЛВКА

Обсудив карательные меры, мы подошли к вопросу, для обсуждения которого я, собственно, и пригласил моих финансистов: конфискация имущества польских и русских мятежников. Как бы ни было мне худо, но упустить такую возможность я не мог. Запущенные мной проекты были весьма затратны и на первом этапе не слишком прибыльны. На те же месторождения драгоценных металлов и камней за два года было ухайдакано почти 40 миллионов рублей, и мы только-только вышли на окупаемость: львиную долю дохода скушали издержки на закупку и доставку необходимого горного оборудования, а также на геологическую разведку. Кое-что удалось выбить из дела крымских интендантов — прошедшая конфискация имущества ворюг, изрядно поднявшихся на Крымской войне, позволила Рейтерну и Бунге несколько сократить растущий бюджетный дефицит.

Вообще финансовая система страны, после знакомства вышеупомянутых господ с экономической теорией и практикой двадцатого и двадцать первого веков, сильно изменилась. Преобразования, начатые Рейтерном в кассовой системе, новые правила для банков и акционерных обществ, а также сильно изменившаяся логика (после штудирования нашими финансистами Кейнса, Фридмана и Хаека) Государственного банка за неполные два года произвели весьма ощутимый переворот в государственных средствах. Настолько ощутимый, что его заметили даже в Европе. Курс рубля на европейских биржах потихоньку пополз вверх, а стоимость бумажных ассигнаций стала неуклонно двигаться в направлении номинала. Успехи Рейтерна неоднократно обсуждались на страницах германской, французской, австрийской прессы, ему посвящали свои статьи даже Великобритания и далекие САСШ. А Бунге мне даже пришлось однажды лично выговорить за то, что он на открытой лекции по финансам перед студентами столичных вузов неосмотрительно принялся распинаться о теории потребительской функции, не посмотрев список аккредитованной прессы. В итоге один ушлый немецкий журналист накатал весьма и весьма любопытную статейку, и только благодаря счастливом стечению обстоятельств она не вышла на первой полосе Ludwigsburger Kreiszeitung. Журналиста удалось перекупить, с Бунге провести вправляющую мозги беседу о мерах секретности, студенты, к счастью или горю, уж не знаю, по итогам контрольной проверки так и не смогли сформулировать, что же именно им рассказывал товарищ министра финансов.

Однако несмотря на все успехи бюджет испытывал хронический дефицит. Железные дороги, строительство казенных заводов, прощение крестьянам недоимок, начавшиеся в прошлом году Великие реформы выжимали и без того весьма скудную казну досуха. Так что деньги польских магнатов, пусть даже доставшиеся такой кровавой ценой, были нужны нам как воздух.

— Николай Христофорович, — вернулся я с небес на землю. — Напомните, каков прогноз бюджета на этот год? Четыреста тридцать миллионов?

— Четыреста двадцать семь, если быть точным, — откликнулся Рейтерн.

— Ну что же, нам определенно стоит пересчитать его в свете последних событий, — постучал я пальцами по столу и развернулся к сидящим полубоком, так, чтобы видеть окно, выходящее на Неву. — Во сколько бы вы оценили имущество мятежной шляхты?

— Мой ответ будет весьма приблизителен, вы же понимаете, не в моих силах заглянуть в каждый карман, да еще и узнать, кто будет мятежником, — начал оправдывать погрешность ответа Рейтерн. После чего черкнул что-то у себя в бумагах и на минуту погрузился в раздумья. — Порядка тридцати-сорока миллионов рублей составят наши приобретения в свободном или быстро конвертируемом в деньги капитале, и где-то в двадцать раз выше оценивается приобретенная нами в случае конфискаций недвижимость, — он замолчал.

— Ну что ж, хватит, чтобы дожить до паники 1866-го, — тихонько пробормотал я.

— Сир? — переспросил Рейтерн.

— Господа, внутренние наши резервы на данный момент, даже с учетом будущего опустошения Польши, явно недостаточны для того, чтобы провести масштабное преобразование страны, — встряхнувшись, снова повернулся я к собравшимся. — Выходов я из этого положения вижу три: первый — уменьшить заданный нами темп преобразований; второй — начать брать зарубежные займы; третий — серьезно поднять налоги.

— Возможно, мы могли бы притормозить второстепенные проекты, а высвободившие средства направить на ключевые направления, Ваше Величество, — предложил Рейтерн.

— Мы уже это делаем, — возразил Игнатьев, недовольно потирая подбородок. — Реформа армии, предложенная Александром Ивановичем Барятинским, застыла на месте, так как в казне нет средств. Из планируемых трех сталелитейных заводов запущен один — в Донецке и начат второй — Курский, третий — Уральский, не начиная, отложили до лучших времен. Выкупные платежи также невозможно отменить, несмотря на желание Его Величества.

— Займы на самом деле неплохой вариант, если, конечно, они будут браться под приемлемые проценты и без политических условий, — сложив руки на груди и подняв глаза к потолку, протянул Николай Христианович.

— И кто нам их даст, черт возьми? — вспылил Игнатьев. — Вы что, не читали ноты, представленные нам Францией и Австрией? Это ведь, по сути, ультиматум! Они ссылаются на решения Венского конгресса 1815 года и требуют восстановления конституции и амнистии мятежникам! И это еще не все; к требованию прекращения подавления восстания и решения «польского вопроса» на европейском конгрессе за последний год присоединились Испания, Португалия, Бельгия, Нидерланды, Швеция, Дания и Турция. Еще чуть-чуть, и мы окажемся в том же положении, что и десять лет назад — мы одни, а против нас вся Европа! У нас пока лишь два преданных союзника — Пруссия и САСШ, Британия отмалчивается, но будь я проклят, если это не англичане затеяли весь этот концерт!

— Поэтому и нужно решать польскую проблему как можно быстрее! — прервал я бурную тираду графа. — Мятеж должен быть подавлен, а имущество бунтовщиков конфисковано. Действовать надо быстро. Позже, когда волнения спадут, нужно будет запустить программу деполонизации Привисленского края, а также начать выселять поляков из так называемых Кресов.

— Я думаю, слишком уж спешить все-таки не стоит, — робко возразил мне Бунге, — вряд ли Франция, а тем более Австрия рискнут в открытую объявить нам войну. Скорее всего все их требования и угрозы останутся на бумаге.

— Пусть так, но не учитывать худший вариант мы тоже не можем, — буркнул, успокаиваясь, Игнатьев.

— Согласен с графом, — подал голос Рейтерн. — Будем исходить из худшего. Однако, возвращаясь к теме денежных средств, хотел бы заметить, Ваше Величество, что даже при полном опустошении Польши вопрос с необходимыми ресурсами решен не будет. Наши расходы действительно значительно превышают доходы и, к моему сожалению, я не вижу иного выхода, кроме внешних займов, что предпочтительно, либо же нам будет необходимо сокращение затрат на новые проекты и повышение налогов, — развел руками министр финансов.

— Ваше мнение, Николай Христианович? — спросил я у Бунге.

— Увы, я тоже не вижу иного выхода, кроме как высказанного Николаем Христофоровичем, — подтвердил тот мнения коллеги.

— Хорошо, — сделал я паузу, — а как вы относитесь к идее конфискации не только имущества польских магнатов и гагаринцев, но всех остальных заговорщиков из «Занозы»?

Мои сподвижники переглянулись.

— С финансовой точки зрения это предложение не лишено смысла, но я не решусь предсказывать его политические последствия, — осторожно высказался Рейтерн.

— Что вы думаете, Николай Павлович? Политические последствия — это ведь ваша область, не так ли? — обратился я к Игнатьеву.

— Ваше Величество, на каждого члена «Занозы» у нас накопилось более чем достаточно улик и показаний, вся сочувствующая оппозиционерам знать взята на карандаш. Поэтому осуществить аресты и изъятие имущества мы вполне способны. Однако, как мне видится, главная сложность состоит несколько в другом.

— В чем же? — уже зная ответ, спросил я.

— Ваше Величество, это нам с вами известно, что изначально данный клуб создавался Дмитрием Николаевичем с целью выстроить нужные связи и знакомства для противодействия проводимой ныне политике, — начал свою мысль шеф разведки. — В высшем свете же он куда более известен как литературный и политический салон, а репутация его основателя, и при жизни весьма высокая, после его скоропостижной кончины и вовсе стала безупречной. Действия князя Гагарина безусловно вызвали отторжение и неприятие среди всего общества, они скорее рассматриваются как самочинные и никак не связанные с собственно графом Блудовым и его салоном. В столице считают, не без нашей подачи, что главными действующими лицами заговора были поляки, а князь был лишь их поверенным в столице.

Первоначальные аресты лиц, посещавших клуб Блудова, вызвали в обществе определенное понимание: считается, что таким образом мы всего лишь определяем возможных пособников заговорщиков, ведь известно, что князь Гагарин был одним из наиболее активных завсегдатаев данного салона. Однако, если мы заявим, что все, кто когда либо посещал данный клуб, — мятежники… боюсь, это вызовет минимум недоумение…

— Салон Дмитрия Николаевича одаряли своим внимание уж слишком значимые особы: высший цвет чиновничества, высокие чины морского и военного ведомства, видные представители аристократии, — продолжал граф. — При этом большинство из них не имели контактов с группой, непосредственно участвовавшей в попытке покушения на Ваше Величество. Мы, конечно, можем выдвинуть против них обвинение в соучастии, но, увы, вряд ли это будет достаточным оправданием в глазах общества для столь жестких мер. Если же мы проявим в этом вопросе жесткость, то возможны весьма негативные для нас последствия.

— Насколько негативные? — уточнил я. — Вы ожидаете новый мятеж?

— Ныне поддержка наших действий среди всех слоев общества, за исключением разве что жителей Царства Польского, безусловна, — немного помедлив, заявил Николай Павлович. — Однако, начни мы масштабные аресты среди блудовцев, это мнение будет поколеблено. Да, число посещавших клуб невысоко, едва ли больше двух сотен. Но это элита, лица, обладающие богатством, связями, должностями и властью. Пока эти господа просто находятся под заключением в Петропавловской крепости, нам нечего опасаться, но стоит только начать над ними судебные процессы, а тем более лишать их имущества… — Игнатьев сделал драматическую паузу и покачал головой. — Мы, конечно, можем объявить клуб Блудова осиным гнездом заговора, но общественное мнение тут же повернется к нам спиной, возможны волнения в армии, а также возникновение оппозиции нам в Сенате и Государственном Совете. Блудовцы будут считаться безвинно осужденными, ведь прямо доказать участие их в покушении будет невозможно. Конечно, даже при самом жестком приговоре многие сочувствующие им будут выражать свою поддержку кулуарно, однако общее число наших молчаливых противников возрастет несоизмеримо. Вспомните, что случилось с вашим прадедом, Павлом. Безмолвное недовольство от восстания и бунта отделяет всего лишь одно неверное решение.

— Что же делать? Что вы предлагаете? — спросил я, живо представив себе нарисованную графом картину. С одной стороны, выглядело все действительно неважно… С другой — когда еще будет подобный шанс прижать аристократию? Хотя сравнение с Павлом меня сильно напрягло.

— Ваше Величество, на данный момент арестовано более 500 человек, так или иначе связанных с «Занозой». Большинство из них, более трех сотен, посещали данный клуб лишь один или два раза, и обвинять их в соучастии в заговоре было бы несправедливо, — высказал свое мнение граф. — Оставшиеся две сотни, по нашему мнению, были так или иначе связаны с планами Дмитрия Николаевича и предстанут перед судом. Однако я считаю, что необходимо будет ограничить жестокую кару непосредственными соратниками Гагарина, участие которых в покушении или недоносительстве на оное мы сможем доказать. Таковых мы насчитываем немногим более двух десятков человек. Остальных же придется объявить невиновными либо назначить им символическое наказание в виде ссылки в провинцию и отлучения от должности, — обтекаемо предложил Игнатьев.

— Невиновными, граф? — оскалился я. — Вы называете невиновными тех, кого старый канцелярский волк собрал с одной целью — раздавить меня? Они и Гагарин — одного поля ягоды, единственное, что их отличает, князь стремился сделать это сам, силой оружия, эти же господа, — последнее слово я буквально выплюнул, — хотели бы сделать это без шума, без огласки. Так что они виновны, граф, — припечатал я стоящего передо мной Игнатьева. — «Намерение есть действие», как говорит Библия. Они хотели власти для себя, хотели и шли к ней, просто более дальней дорогой, нежели князь. И то, что на их руках сегодня нет крови — не аргумент, она бы обязательно появилась, будь у них чуть больше времени.

— Вы правы, Ваше Величество, — сбавил обороты после моей отповеди начальник разведки, — однако это не меняет ситуацию. Осуждение этих людей в нынешнее время чрезвычайно опасно.

Меня разобрала злость.

— Слушая вас, Николай Павлович, можно подумать, что заговорщиков безопаснее отпустить по домам, — язвительно улыбнулся я. — Уж не объясняется ли такое пламенное желание снять вину с заговорщиков личными мотивами? Ведь если я правильно помню, в число членов кружка покойного Дмитрия Николаевича входит муж вашей сестры Александр Елпидифорович Зуров?

Игнатьев пошатнулся, как от удара:

— Да, к несчастью, некоторые из моих родственников оказались в списках арестованных, но это не имеет никакого отношения к сути нашего вопроса, — в наступившей звенящей тишине оглушительным громом раздались слова графа. — Мои мотивы обусловлены лишь заботами о безопасности Вашего Величества. Если же в моей искренности есть сомнения — я готов тотчас же подать в отставку, — заявил начальник разведки, склонив голову и щелкнув каблуками.

Пару минут мы мерили друг друга взглядами. Гнев, кипевший с момента покушения, наконец нашел выход:

— Вашими заботами о моей безопасности, граф, меня чуть не отправили к праотцам! Одно это уже заставляет сомневаться в вашей служебной пригодности! — глядя в побелевшее лицо Игнатьева, рявкнул я. — Вы не смогли защитить меня, не смогли защитить мою семью и теперь смеете говорить о прощении людей, совершивших на меня покушение! И после этого вы надеетесь, что я тихо и мирно дам вам отставку? Охрана!

Дверь в кабинет распахнулась, и на пороге материализовалась пара казаков из бригады Рихтера.

— Николай Павлович, я отстраняю вас от должности и налагаю на вас домашний арест, — не глядя на разжалованного, громко заявил я. — Охрана проводит вас к выходу из дворца. Передайте текущие дела вашему заместителю, — прибавил я напоследок.

Лицо графа побелело так, что стали видны синеватые вены на висках. Он молча склонил голову, развернулся и в сопровождении конвоиров на негнущихся ногах вышел из кабинета. Едва его прямая спина скрылась из виду, как из приемной выглянул встревоженный секретарь.

— Андрей Александрович, закройте дверь, — устало приказал я ему и уселся обратно в кресло.

Неловкую тишину нарушили пробившие семь вечера часы приемной. Я чувствовал, что под влиянием эмоций совершил непоправимую глупость, но не мог признаться в этом даже самому себе. А Игнатьеву? Мне что теперь, нужно бежать за ним и уговаривать остаться?! Конечно, на переправе лошадей не меняют, но разве не смогу я найти ему замену? Но в такие сроки, да еще ввести в курс дела, черт меня подери…

— Давайте вернемся к тому, на чем остановились, — предложил я, стараясь не думать о случившемся. — Я не требую от вас немедленного ответа, но хотел бы увидеть ваши соображения по финансовому вопросу у себя на столе через три дня, — уточнил свое распоряжение я. — Можете идти.

Дождавшись, когда дверь за восходящими светилами русской экономики захлопнется, я обхватил голову руками и замер в раздумьях. Ситуация оказалась гораздо хуже, чем я себе представлял. Игнатьев был прав, покушение являлось лишь маленькой верхушкой айсберга, торчащей на виду. Основная угроза таилась в глубине, скрытая до поры до времени от посторонних глаз. Сейчас мой корабль столкнулся с верхушкой и уже дал течь, а что станет с ним при столкновении с главной проблемой?

Я прошелся по кабинету, разминая ноги, выпил воды из графина и подошел к камину. Меня всегда успокаивала возня с огнем, позволяла мне собраться с мыслями. Но не в этот раз. Совершенно истощенный переживаниями последних суток, я был не в состоянии сосредоточиться на чем-либо, кроме мыслей о своих скорбных делах. Подумать только, со времени покушения не прошло и суток!

Отойдя от камина, я плюхнулся на диван, положив ноги на спинку, и, закрыв глаза, постарался ни о чем не думать. Однако непрошеные мысли так и мелькали в голове. Взгляд уткнулся в лежащий на столе доклад Игнатьева о «Занозе», подготовленный год назад теперь уже бывшим начальником разведки:

«А ведь он был прав, так оно и вышло… — подумал я. — Зря я, наверное, его отругал…»

— Ваше Императорское Высочество, — сквозь двери донесся до меня тихий голос Сабурова, — позвольте сперва доложить о вас Его Императорскому Величеству.

— Докладывай, — услышал я голос своего дяди Константина.

Я вскочил с дивана и провел рукой по лицу, стряхивая с себя остатки сна.

— Ваше Императорское Величество, к вам с визитом Его Императорское Высочество Великий князь Константин Николаевич, — заглянув в кабинет, объявил секретарь.

— Я уже понял, — со вздохом сказал я, поднимаясь навстречу вошедшему. — Рад видеть вас живым и невредимым, дядя!

Мы с Великим князем обнялись, он был бледен и взволнован.

— Игнатьев, — на этом имени я немного запнулся, — докладывал мне, что на вас тоже было совершено покушение, но, слава богу, все обошлось.

— Мне тоже отрадно видеть тебя, мой дорогой Николай, в добром здравии. Я слышал о твоем горе и хочу, чтобы ты знал, — Константин приложил руку к сердцу, — я скорблю об этой утрате вместе с тобой. — Он выдержал минутную паузу и взволнованно продолжил: — Но до меня дошли некоторые слухи о твоих намерениях и делах… Правда ли, что ты дал отставку Николаю Павловичу? — отстранившись от меня, спросил Константин Николаевич.

— Да, это так, — не стал отпираться я, усаживаясь в кресло.

— До меня дошли сведения, что послужило поводом для вашей размолвки, — демонстрируя хорошую информированность, сказал Великий князь, садясь напротив. — Ты не прав.

— В чем я не прав? — начал заводиться я. — В том, что участники кружка Блудова — заговорщики и по ним виселица плачет? Или в том, что мой собственный начальник разведки больше заботится о собственных родственниках, чем государственных нуждах?

— Любой из нас тревожится о своих родственниках, — покачал головой Великий князь. — Это естественно. Сейчас многие опасаются твоего гнева, но вот увидишь, через пару недель все будут просить тебя о помиловании для ныне арестованных.

— Уже, — буркнул я. — Адлерберг ходатайствовал за своего шурина.

— Вот видишь, — улыбнулся Великий князь, — однако не думаю, что Николай Павлович был бы в числе таких просителей.

— Возможно, — угрюмо согласился я.

Игнатьев действительно ни словом не обмолвился о том, что его родич угодил в тенета Блудова. Сведения об этом я получил из уст придворных сплетников и в свете последних событий они скорее походили на навет. Более того, судя по бумагам, которые я просмотрел уже после нашего разговора, зять графа, Зуров, посещал собрания клуба лишь пару раз, и то в качестве гостя таких персон, отказаться от приглашения которых было просто невозможно.

— Касаясь же вопроса о заговорщиках… Николай, ты сам мне говорил, что российские императоры лишь называются самодержцами, а на деле есть многое, что им не подвластно, — тем временем издалека начал дядя. — Пределы нашей власти часто вынуждают нас искать компромисс даже в таких весьма очевидных вещах. Вспомни 1825 год. Тогда мой отец, твой дед, попал в схожую ситуацию. Почему же он, по-твоему, поступил с декабристами, вина которых была куда более очевидна, чем у твоих блудовцев, так мягко? Казнил единиц, остальных сослав в Сибирь? А ведь намеревался казнить всех! Неужели ты думаешь, что у деда не хватило твердости или желания сделать это?

— Нет, конечно! — сказал я и задумался.

Действительно, Николай I ассоциировался у меня как раз с жестким, авторитарным стилем правления. Уж кого-кого, а его я бы заподозрил в мягкотелости в последнюю очередь. Однако с декабристами, которые с оружием в руках выступили против него, он обошелся не слишком сурово: из 54 заговорщиков, приговоренных судом к смертной казни, приговор был приведен к исполнению лишь пятерым, остальные были приговорены к каторжным работам или отправлены в ссылку.

— Это была уступка, — ответил на мой невысказанный вопрос Константин. — Необходимый компромисс, который позволил твоему деду укрепить изрядно шатающийся под ним трон. Царь не может лишь карать, он должен и миловать, иначе он разделит печальную учесть Ивана IV — оттолкнет от себя всех, кто его поддерживает.

Я надолго задумался. Действительно, если проводить такую параллель… В мое время начался постепенный процесс реабилитации Грозного, многие почитатели которого упирали на те достижения державы в годы его правления, судебную реформу, борьбу с родовой аристократией. Однако при всех достоинствах Грозного, все его защитники как-то обходили стороной личность самого Ивана Васильевича. А она была далеко не самой приятной: достаточно вспомнить любимые царские забавы, самыми безобидными из которых были травля людей медведями и жестокие публичные казни. Царя боялись, боялись жутко, до усрачки. Боялись его нечеловеческой и, самое главное, непредсказуемой жестокости. Кара могла настигнуть любого, неважно, насколько он был верен или знатен, были ли для наказания причины или нет.

Сделав так много для государства, Грозный почти ничего не оставил после себя. В отличие от того же Петра I, который отнюдь не был мягок нравом, однако дал России целую плеяду верных и талантливых сподвижников, продолживших его дело и после смерти самого царя: Меншикова, Шафирова, Брюса. А вот после Ивана IV не осталось ничего — только Смута. Почему так? Может быть, потому, что прав Константин: царю, умеющему только карать, некому оставить свое Дело после себя?..

— Хорошо, — признал я в итоге правоту дяди, — и что же мне делать?

— Решение ты должен принять сам, — мягко сказал Великий князь — но, думаю, ты сам знаешь, что должен сделать. Игнатьев беззаветно верен тебе, умен и решителен, а это в нынешние времена дорогого стоит.

— Да, — кивнул я головой, — сейчас же пошлю гонца к нему домой, пусть приедет… Или, может быть, лучше мне самому к нему отправиться?

— Нет нужды, — покачал головой Константин. — Насколько мне известно, граф все еще во дворце, передает дела Хвостову.

— Тогда пойдемте к нему, — вставая, сказал я. — Вы не против немного прогуляться, дядя?

До кабинета Игнатьева мы дошли минут за десять. Он располагался в противоположном от моего крыле дворца, на втором этаже. На мое счастье, хозяин кабинета все еще был на месте, раскладывая вещи на обширном столе, обитом зеленым сукном. Увидев нас, граф настороженно замер, не зная, как относиться к неожиданным гостям.

— Николай Павлович, прошу вас простить мне те слова в ваш адрес, — склонив голову, извинился я. — Мне нет оправданий, во мне говорили злость и гнев. Собственные ошибки я возложил на вас, единственного человека, который изначально предлагал мне верный путь действий. Сможете ли вы простить обиду и снова принять на себя прежние обязанности?

Подняв голову, я заметил, как Игнатьев пристально смотрит на меня.

— Нет, Ваше Величество, — ответил мой наперсник, немного помолчав. — Я много думал, и ваши упреки кажутся мне более чем состоятельными. Какими бы ни были обстоятельства, вы были правы в том, что мои усилия были недостаточны, чтобы оградить вашу семью от несчастий, выпавших на ее долю в эти дни. Я более не чувствую себя достойным оберегать покой Вашего Императорского Величества, прошу меня простить.

Ответ графа меня буквально убил. Я хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на сушу. Отпускать Игнатьева мне не хотелось, но что сказать, я тоже не знал. Судорожно оглянувшись, я бросил отчаянный взгляд на стоящего поодаль Великого князя.

— Николай Павлович, никогда не берите на себя чужие грехи, — словно почувствовал мою невысказанную просьбу, выступил в мою поддержку Константин. — Не вы подняли оружие на государя, не вы ответственны за его охрану.

— Верно, — подхватил я. — Ваша работа — уведомить и предупредить об опасности — была выполнена безукоризненно. То, что я не прислушался к предупреждениям, — моя, и лишь моя вина. Николай, — обратился я к Игнатьеву по имени, — прости меня, пожалуйста! Я действительно перед тобой виноват! Ну хочешь, я на колени перед тобой встану?! — демонстративно готовясь бухнуться на пол, сказал я.

— Вот этого не надо, Ваше Величество! Это лишнее, сир! — синхронно выпалили Игнатьев и Константин Николаевич, подхватывая меня под руки и не давая упасть.

— Есть вещи, которые государю невместны! — сурово отчитал меня Великий князь. — И это — одна из них!

— Больше и не буду, — отряхнувшись, высвободился я из их рук. — Но я все еще жду ответа… — сказал я и посмотрел на графа.

— Хорошо, — вздохнув, ответил он, — если Вашему Величеству будет так угодно, я приму свой прежний пост. Можете располагать моей персоной.

— Спасибо, Николай Павлович, — искренне поблагодарил я его, — без вас я как без рук. Трудный был сегодня день… — сказал я, усаживаясь на свободный стул.

— Действительно, — согласился Игнатьев, доставая платок и вытирая пот с лица, устраиваясь рядом.

— Нужно выпить, — резюмировал общую мысль Великий князь.