17. Посерьезнее

«Я прошу извинить меня за то, что предложил тебе этот фильм», – говорит он мне грустным голосом. Еще немного, и я заключу его в объятия, до того деликатность этого человека, видящего себя в своих фильмах, меня удивляет и трогает.

Франсуа Трюффо, сама учтивость, гуманист, режиссер «новой волны», с которым мы ждали сотрудничества десять лет. И вот с этой экранизацией книги Уильяма Айриша «Сирена с Миссисипи» мы, наконец, нашли друг друга.

Он объединил меня с Катрин Денев, убежденный, что сделает из нас сказочную пару, и дал моему персонажу глубину и сентиментальность, которые мне подходят.

Впервые Трюффо получил настоящие средства на фильм, и он рискнул отправиться снимать на остров Реюньон, хотя съемки за границей в ту пору еще редки, так сложно их организовать и финансировать.

В кои-то веки мне предстоит играть «лузера»: парня, который держит пушку, но не решается стрелять; любит женщин, но остается с носом.

Я прекрасно себя чувствую в этой тонкой роли на протяжении съемок, которые происходят не так, как у Годара – все расписано и методично, – но все равно чудесно. Между мной и Трюффо существует взаимное уважение, осеняющее работу на съемочной площадке подлинной верностью, благотворной честностью.

Я познакомился с ним несколько лет назад при забавных обстоятельствах в поездке, организованной «Юнифранс», по Южной Америке, в которую отправился с нами и мой друг Филипп де Брока. Нас пригласили поговорить о кино с аудиторией интеллектуалов и профессионалов.

Из всех нас лучше всех был подвешен язык у Трюффо, он был самым знающим и самым талантливым в искусстве вести диалог с публикой. Я восхищался им, млел, как ребенок перед фокусником. Он помогал мне, как и Филипп, в расследовании, которое я вел в Аргентине, разыскивая Робера Ле Вигана.

Исполнитель второй роли в «Набережной туманов» был великим актером, но повел себя гнусно во время оккупации, распространяя – как об этом написал Селин – антисемитские речи по радио. Его судили после Освобождения и вынесли приговор, но он бежал, вслед за всеми нацистскими руководителями, в Аргентину, где ему приписывали разные адреса и занятия. Прятался он чертовски умело, потому что, несмотря на все мои усилия, мне так и не удалось с ним увидеться. Он, вероятно, боялся, что мы направлены французскими спецслужбами, чтобы схватить его и репатриировать для отбытия наказания.

Трюффо знал, что, при простоте наших отношений, мы можем сделать вместе прекрасный фильм. И я ни секунды не колебался, пустившись в приключение с «Сиреной». В дальнейшем, правда, я буду шокирован оказанным ей плохим приемом, ибо этот фильм не заслужил столько негативной критики.

В очередной раз меня упрекают в том, что я сыграл не то, чего от меня ждали. После «Человека из Рио» меня видели только в роли супергероя, человека, которого ничем не проймешь, все на свете высмеивающего, невинного, шального и обаятельного, который всегда выкрутится и взбунтуется, когда надо.

В «Сирене с Миссисипи» бедолага Луи Маэ, которого я сыграл, – ас разгрома, принц краха, нобелевский лауреат превратностей судьбы, постоянно сбиваемый с ног и с каждым разом все больше ослабляемый событиями. Этого мне не простили. Меня стерпели в роли кюре, но не снесли «иисусиком», который подставляет вторую щеку для затрещины и обе руки для гвоздей.

Меня не любили серьезным. Не могло быть и речи о том, чтобы у меня был сосредоточенный вид. Меня хотели видеть веселым и порхающим, счастливым и жизнерадостным. Однако, просматривая свою фильмографию – отчего у меня голова идет кругом, – я вынужден констатировать, что часто умирал.

Я вообще предпочитаю умирать в конце: это всегда лучший финал, чем хеппи-энды, зачастую глуповатые. Герой, жертвующий своей жизнью, – это, на мой взгляд, классно.

Ладно, умирать при случае мне еще позволяли, но сносить удары судьбы, не сопротивляясь, не бунтуя, уныло и покорно, – за это меня судили и наказывали.

Когда «Сирена» вышла на экраны в июне 1969-го, я получил залп таких язвительных комментариев, что бедняга Франсуа пожалел, что втянул меня в эту историю. Разумеется, я не держал на него обиды: это мой выбор, каким бы ни был исход. Он не нес ответственности за мои поступки. Я был пленником ожиданий зрителей. В воздухе веяло свободой, весельем, бунтом. И я должен был продолжать воплощать эпоху, без страха прыгая с небоскреба на небоскреб, сражаясь против тех, кто сильнее, всегда выходя победителем и, в конечном счете, подминая под себя систему.

Но я хотел быть свободным, вольным менять амплуа, работать с режиссерами, которые меня интересовали, подписываться на проекты содержания подчас более политического, более серьезного, чем фильмы-экшен, в которых меня привыкли видеть.

Так я проникся интересом к Стависки, невероятно романтичному бандиту, блестящему, не жестокому и будто бы покончившему с собой выстрелом в висок. И я решил во что бы то ни стало поставить фильм об этом персонаже, которого мечтал сыграть.

Я тоже к тому времени сделал важный шаг и создал свою продюсерскую компанию. Я назвал ее в честь моей бабушки со стороны отца, сицилийки, «Черито».

Отныне я больше не зависел от чьих-то вкусов и чьего-то великодушия. Мне больше не приходилось испытывать разочарование из-за проектов, не реализованных в силу нехватки финансирования, или унижение из-за ограничений, навязанных зачастую прижимистыми продюсерами. Я был капитаном и знал достаточно для удачного плавания.

Благодаря Жерару Лебовичи – который уговаривал меня взять под полный контроль мою работу и подсказывал истории для экранизации, – я дерзнул это сделать. С того дня, как он пришел предложить мне стать моим агентом – потому что агента у меня на тот момент не было, – он был ценным и блестящим союзником. Он был очень образован – и очень умен.

Он основал свое агентство «Артмедиа» в начале 1960-х годов и сделал его крупнейшим в Европе. Работал он по-американски, все знал и выступал с инициативой.

Это он дал мне в руки сюжет о Стависки, и он же предложил «Доктора Пополя». Он дружил с Хорхе Семпруном и попросил его написать хороший сценарий. И этот автор испанского происхождения связал меня – случайно, потому что встречался с ним, – с Аленом Рене.

Хотя последний ничего не снимал три года – после «Хиросима, моя любовь» он путешествовал. Его союз с Маргерит Дюрас и высокий уровень его фильмов закрепили за ним репутацию «интеллигентного и многообещающего режиссера».

Сознавая, какая дистанция нас разделяет, в каких разных мирах вращаемся мы и наши воображения, я сначала сильно перед ним робел. Я боялся, что он почувствует себя слишком чуждым мне. Но, в конечном счете, наш контраст пошел на пользу; между нами была ясность.

Семпрун, увлеченный и эрудированный, дерзнул – с нашего согласия – включить в сценарий еще один рассказ, о Троцком, и насытил текст историческими перспективами. Мало-помалу фильм обретал размах, а Стависки, сублимированный своей легендой и последствиями его жизни, оживал.

Как продюсер я мог сказать свое слово в выборе актеров. Но я предпочитал, чтобы Рене не знал, что я продюсирую, чтобы он чувствовал себя свободным на съемках. Впрочем, мы с ним были согласны, и мне не пришлось ни в чем признаваться. Он настаивал на Шарле Буайе, с которым я рад был поработать. Я хотел моих друзей Бона и Вернье, Риша, Перье и Дюпере; он их давно заприметил. И я оказался в компании с моим бывшим преподавателем Консерватории Рене Жираром. Все было в ажуре. Команда идеальная.

Можно было бы предположить, что такая роль, для которой мне пришлось избавиться от загара и лишить себя солнца, да еще с таким режиссером, меня образумила. Но нет. Наоборот, мне требовалось компенсировать серьезность Стависки дозой легкомыслия вне съемочной площадки.

В Биаррице, куда ко мне приехал брат, я постарался оставить памятки о себе в отеле, где мы остановились (как того требовала традиция). Однажды вечером, когда мы возвращались в состоянии благословенного опьянения, окрылившего нас, родился розыгрыш.

Мы перетащили – сам не знаю как, штука была тяжеленная, а пьяные неуклюжи, – огромный зеркальный шкаф к номеру Франсуа Перье, который спал там с женой. Мы придвинули его вплотную к двери, а потом забрались на него и, невидимые, постучали. Через несколько секунд наш друг открыл, но увидел только себя – свое отражение в зеркале. Он вернулся и лег, а когда его жена спросила, что это за таинственный ночной визит, ответил: «Не беспокойся, это был всего лишь я».

Мы могли, не стыдясь, показать «Стависки» в Каннах весной 1974 года. Я был даже горд вновь подняться по знаменитой лестнице с этим фильмом, спустя очень долгое время после «Модерато кантабиле». Мне по-прежнему не нравился цирк, неотъемлемый от этого фестиваля, балет фотографов и толпа зевак. Вообще-то я так и не привык к папарацци и к каверзным вопросам журналистов.

Вдобавок это был мой первый публичный выход с новой возлюбленной. Расставшись в хороших отношениях с Урсулой Андресс, которую я любил семь лет, я встретил ее на эпических съемках «Новобрачных Второго года». Она тоже была великолепна, и ее возлюбленному завидовали.

Лаура Антонелли была сама красота и сама нежность. Взгляд, улыбка – и отступала война, раскрывалось небо, сияло солнце.

Думаю, и за это тоже меня заставили заплатить в Каннах. За то, что я был возлюбленным Лауры Антонелли. Вдобавок к тому, что спродюсировал интеллектуальный фильм Рене и сыграл в нем. Я опять посмел смешать популярное и элитарное кино, я чувствовал себя вольготно везде, без ограничений. Это было уж слишком.

Меня видели у Годара, Трюффо, Малля, Мельвиля, Рене, так же как и у Брока, Вернея, Ури, вскоре Лотнера. Я раздражал. Я хотел всего сразу, и миллионов зрителей, и статей в «Кайе дю синема». Так что нет, не могло быть и речи на тот момент признать «Стависки» хорошим фильмом. После, конечно, все изменилось.

В тот вечер мы поднялись с Лаурой по лестнице под вспышки фотоаппаратов и «ура» толпы, но спустились под свист, который начался во время показа. Как будто возложив на меня ответственность за то, что рассматривали как провал, мне смачно плюнули в лицо.

После этого неприятного эпизода, ставшего плохим воспоминанием, я ужинал со съемочной группой. И никто к нам не подошел. Как будто мы зачумленные. Я был в отчаянии. Жалел о том, что привез «Стависки» в Канны. И о людской глупости тоже.

В дальнейшем я счел, что нет необходимости устраивать предпремьерные показы для журналистов. Их мнение теперь мало для меня значило, и если они хотят его высказать, решил я, пусть ждут, как все, дня премьеры и стоят в очередях в кинотеатры.

Судя по всему, им очень не понравилось безразличие, которое я выказывал им после прискорбного эпизода со «Стависки». И они продолжали делать мне козью морду за мой успех.

Когда, спустя годы, в октябре 1982-го, вышел фильм, который я продюсировал, со мной в главной роли и Жераром Ури в качестве режиссера, «Ас из асов», он сделал аншлаги с первой недели. Что показалось отвратительным разочарованным писакам-кинолюбителям, учинившим над ним смехотворное судилище, – они пошли в своих кознях вплоть до подписания манифеста. Они вообразили, что мы переманили гипотетического зрителя от другого фильма, поставленного Жаком Деми, который они наперебой расхваливали, «Комната в городе».

В сокрушительном провале одного был повинен триумф другого. Суждение, в котором мне трудно было разглядеть здравый смысл, зато ясно виделись недочеты. Типы, явившие миру этот как минимум дурацкий тезис, подняли волну во всей специализированной прессе, и меня, в конце концов, от нее затошнило.

Не имея возможности использовать кулаки, я еще раз взялся за перо, чтобы ответить этой когорте тупиц и опровергнуть чисто риторическую логику, которой они пользовались, чтобы навредить мне:

«Ознакомившись с манифестом, изобличающим как подозрительный мой фильм «Ас из асов», виновный в том, что украл «потенциальных зрителей» у «Комнаты в городе», просмотрев список подписантов, я вдруг поймал себя на том, что опускаю голову… Мне вспомнились слова Жана Кокто: «Во Франции равенство заключается в том, чтобы рубить головы тем, кто высовывается». Так, «Ас из асов», в котором я был сопродюсером и исполнителем главной роли, вложив в него целиком мой гонорар, ибо я хотел заклеймить в легком тоне комедии антисемитизм и нетерпимость, не терпят те, кто проповедует терпимость, и Жерар Ури должен краснеть от стыда за то, что «запрограммировал свой фильм на успех»! А Жак Деми запрограммировал свой на провал?

Когда в 1974 году я выпустил «Стависки» Алена Рене и фильм собрал всего 375 000 зрителей, я не хныкал и не обвинял Джеймса Бонда, что он якобы украл у меня зрителей. Эта мышиная возня гротескна. Так же смешна, как вывод критика, одного из подписавших этот манифест, который заканчивает свою статью следующим утверждением: он-де слышал, как мальчик, выходя с «Аса из асов», объяснял, что ошибся залом и думал, что идет смотреть «Чужого». Больше трех миллионов французских зрителей за три недели – не считая зарубежных стран, где фильм идет с триумфом, – тоже, стало быть, ошиблись залом и вышли ошарашенные, думая, что их аплодисменты «Асу из асов» предназначены другому фильму, и принимая меня за другого актера! Не честнее ли было бы критике проанализировать причины привлекательности «Аса из асов»? В наши времена кризиса публика массово устремилась к пастбищам развлечений. Нынешний размах этого движения делает его социальным феноменом!»

Жерар Ури тоже, вероятно, раздражал их списком феноменальных успехов, которыми мог похвалиться. На него нападали за талант писать сценарии, которые «работают», за исключительный труд и комическую интеллигентность, которые он вкладывал в свои фильмы.

Когда я работал с ним впервые, на фильме «Мозг» в 1968 году, на его счету были уже два классических фильма французского кино – «Большая прогулка» и «Разиня». Я восхищался его способностью тонко выстраивать гэги, задавать фильму дьявольский ритм и удерживать его на всем протяжении, придумывать гениальных персонажей и знать, кому дать их сыграть.

Меня так воодушевляла перспектива сниматься у него, что я даже согласился на съемки летом. Обычно по моим правилам летний период – это святое, он посвящен трем моим детям, которые в остальное время живут со своей мамой в Лондоне. Ури заслуживал исключения, и я договорился, что дети будут сопровождать меня на съемки. Для Поля это был первый раз. Через время его возьмут ассистентом на фильм Жерара «Ас из асов».

«Мозг», кстати, был, по его обыкновению, семейным фильмом: его дочь Даниэль Томпсон начала свою блестящую карьеру сценариста. Последствия событий пресловутого Мая 1968-го, во время которых я застрял на каникулах в Сенегале, вынудили, однако, Ури снять задним числом мои любимые (потому что акробатические) сцены в поезде следующей зимой; на сей раз без моих детей.

На этом фильме я имел удовольствие вновь встретиться с Бурвилем, которого полюбил всей душой на съемках «Забавного воскресенья». Он не утратил ни своей трогательной живости, ни энергии, невзирая на болезнь, которая уже разъедала его изнутри. Он никогда о ней не упоминал. Я вообще был не в курсе.

Дважды его тело так жестоко напоминало о себе, что он был вынужден, согнувшись от невыносимой боли, немного пожаловаться. Он говорил только: «Поясница болит».

После «Мозга» у него еще хватило сил сыграть комиссара в великом фильме Мельвиля «Красный круг» с моим другом Делоном. Это был последний фильм перед его смертью, по поводу которой я испытывал искреннюю печаль.

Но пока он был еще жив и даже играл с нами в футбол. Потому что атмосфера съемок «Мозга», близкая к атмосфере летнего лагеря, дружелюбная и семейная, способствовала моим старым привычкам спортсмена. И организовать футбольные матчи легче, чем велогонки, для которых требуются велосипеды, а их не всегда можно где-то украсть. Особенно когда с тобой дети.

Я становился зрелым; мне почти казалось, что я остепенился. Я продолжал блистать комическим талантом, но стремился к ролям более серьезным, более сложным, новым.

Боязнь скуки и повторения стимулирует любопытство и подпитывает жажду приключений. По этой причине и с подачи Жерара Лебовичи я согласился на предложение молодого журналиста Филиппа Лабро, который написал совместно с Жаком Лансманом замечательный сценарий, блестящий и точный, об удивительном персонаже, «авантюристе в костюме-тройке», отчасти вдохновленном Кеннеди и созданном для таких исполнителей, как Стив Маккуин или Роберт Редфорд (который, кстати, сыграет позже в подобном фильме «Три дня Кондора»).

Этот «Наследник» не походил ни на одну из ролей, которые мне приходилось играть до сих пор. И я долго колебался насчет моей достоверности в шкуре этого загадочного магната. У меня не было привычки к деловым людям, я лучше знал повадки гангстеров и ковбоев; я до сих пор клал ноги на стол и носил «стволы», а не атташе-кейсы. И у меня никогда не было личного вертолетного аэродрома!

Зато я глубоко понимал психологию Барта Корделла, его чувства и его реакции, его потребность отомстить за отца, попавшего в облаву в Италии и погибшего в лагере. Холодную ярость и действенность, с которыми он сводит счеты с виновным и защищает свою семью, то есть сына, мне не пришлось далеко искать в себе.

С Лабро, чью интеллигентность я ценил, все было чудесно. Он был, на мой взгляд, великим руководителем актеров, потому что не говорил ничего. Он доверял тем, кого тщательно выбрал. И мои партнеры, в том числе Шарль Деннер, «Человек, который любил женщин», известный по «Вору» Луи Маля, все имели общие черты: деликатность, тонкость и чувство юмора. Шарль, игравший моего верного секретаря – наши с ним дружеские отношения символизировал таинственный драгоценный камень, на котором мы спали по очереди, – был сумрачнее остальной компании. Я это заметил и на «Новобрачных Второго года», где снова встретился с ним.

Когда мы пересекали швейцарскую границу, он спровоцировал таможенников на тему-табу – ответственность их страны во время войны за ограбление евреев. Я наблюдал, как он яростно спорит с пограничниками, и видел в его глазах все горести мира.

Это был человек с обнаженными нервами, которого терзали ужасы Истории. Несмотря ни на что, он всегда готов был посмеяться моим глупостям, и лицо его тогда преображалось.

В Риме на съемках «Наследника» я, надо признаться, не пощадил Лабро даже за его молодость и простодушие.

Нам с моим другом, гримером Шарли Кубессерианом, чьего общества я потребовал у продюсеров, пришло в голову устроить пресс-конференцию перед номером режиссера, но без журналистов. Благодаря только всем стульям отеля, которые мы передвинули туда, как и несколько столов. Когда утром он хотел выйти из своего номера, это ему не удалось. Потребовалось добрых десять минут для его освобождения.

Шарли думал, что уж ему-то не грозят мои розыгрыши, но я решил и с ним проделать штуку, которую проделывал, в частности, с Филиппом де Брока. Я полностью опустошил его номер, выбросив мебель в окно. Даже кровать. Хозяин отеля поднялся и наорал на него, решив, что он сошел с ума и сотворил это сам. Он защищался аргументом, который считал неотразимым: «Но, мсье, зачем я стал бы выбрасывать свою кровать? Чужую еще куда ни шло, но свою?»

Тот же господин едва не лишился чувств несколько дней спустя, когда увидел украшения из розовой туалетной бумаги на огромной рождественской елке, которая гордо возвышалась в холле его гостиницы. Это нам с Шарли пришло в голову дополнить оригинальным штрихом классическое убранство из шаров и звезд.

«Наследник» имел успех. Учитель Лабро, Жан-Пьер Мельвиль, первым посмотрел фильм на показе, устроенном специально для него, и вышел без ума от радости за своего ученика, которому он помогал, и за меня, сыгравшего, на его взгляд, очень хорошо. И публика разделила вкусы Мельвиля. Она устремилась в кинотеатры, чтобы посмотреть фильм.

Однако в этом фильме я снова умер – что не понравилось продюсерам, которые боялись огорчить зрителей и сократить их число. Филиппа Лабро долго упрекали за трагический конец его героя. И действительно, не исключено, что он сказался на успехе «Наследника», впрочем, вполне достойном.

Я вживался в новые и сложные роли, что не мешало мне, однако, валять дурака. С Шабролем я спродюсировал мой первый фильм, «Доктор Пополь», невероятно циничный фарс, снятый по книге Юбера Монтеле «Убийства на досуге», с которой познакомил меня Лебовичи. Я запускал мою продюсерскую компанию «Черито» с братом, которого переманил от сахарской нефти, чтобы он ее возглавил. Он как нельзя лучше подходил для этой роли. Единственной загвоздкой была его аэрофобия, после того как он чудом спасся в двух воздушных катастрофах. Чтобы приезжать к нам на съемки, ему порой надо было отправляться за три недели, на машине или пароходом.

Чтобы раскрутить «Черито», мне требовалась хорошая комедия. Эта казалась мне подходящей, особенно с такими актрисами, как Миа Фэрроу и Лаура Антонелли, которую я пригласил с большой радостью после нашего романа на съемках «Новобрачных Второго года». Именно съемки «Доктора Пополя» тесно сблизили нас и побудили не слишком щепетильных журналистов раскрыть нашу зарождающуюся любовь в своих колонках, в то время как Лаура была замужем, а я еще официально жил с Урсулой.

В очередной раз их шакальи методы вызвали у меня отвращение и заставили подать жалобу. А тем временем текли счастливые дни съемок, мы работали днем, пили и смеялись ночью. Миа Фэрроу, которую пришлось изуродовать для роли, надев ей очки и вставные зубы, часто, похоже, путала одно с другим (или жила только ночами).

В моей новой роли продюсера, признаюсь, я изводил себя тревогами. Это была моя премьера, и я не был ни в чем уверен. Я боялся начать свою новую карьеру громким провалом.

Критики отреагировали, как и ожидалось, очень отрицательно, но не повлияли на публику, которая хлынула на фильм. Я был спасен.

В промежутке между серьезными занятиями и ролями мне необходимо было наверстать упущенное в легкомыслии. Так, после «Наследника» я пустился в проект, предложенный двумя моими извечными союзниками, Мнушкиным и Брока. Они получили сценарий, написанный Франсисом Вебером (он, в конечном счете, потребовал снять его имя с афиши), герой которого, казалось, был написан специально для меня.

Речь шла о глуповатом и обаятельном писателе-неудачнике Франсуа Мерлене, преображающемся в супергероя, утрированного двойника Джеймса Бонда, в романах, которые он вынужден писать поточным методом, чтобы выжить в зыбких условиях. Подправленный Филиппом де Брока и Жан-Полем Раппно, этот персонаж стал «Великолепным». И я решил продюсировать его совместно с «Ариан-Фильм», фирмой Мнушкина, и одобрил идею Филиппа пригласить мне в партнерши Жаклин Биссет. Мы вложили в фильм все средства, необходимые для блистательного исполнения партии Боба Сен-Клера, снимали в Мексике, в роскошных условиях. Правда, мне, в результате прискорбного недоразумения, пришлось наслаждаться ими с загипсованной лодыжкой и растяжением связок. Я должен был выброситься из машины, которую вела Жаклин, на кучу картонных ящиков. Расчет скорости, необходимой для удачного падения, смягченного нужным количеством картона, был сделан в километрах, а машину мы использовали американскую.

Когда Брока велел Жаклин ехать «на 50–60», она решила, что он имеет в виду мили, и разогнала машину до 110 километров в час. Это было слишком быстро, я не смог мягко приземлиться на картонные матрасы и сильно расшибся.

Эта производственная травма, случившаяся по недоразумению, не помешала моему паталогическому стремлению устраивать розыгрыши, да и Филипп де Брока оставался моим верным союзником. Так, мы нашли на улице старую пьяницу-мексиканку и привели ее в номер Шарли, моего друга-гримера. Потом мы измыслили предлог, чтобы заманить его в комнату и запереть там с новой подружкой. К несчастью для хозяйки отеля, где мы остановились, очаровательной дамы, день моего сорокалетия пришелся как раз на наше пребывание у нее.

Вечером 9 апреля мы перешли все границы в отеле. На этот раз мы не опустошили бассейн, наоборот, мы его наполнили. Всем, что попадалось нам под руку. Это были сначала стаканы, потом тарелки, потом стулья, потом столы, потом люди… даже бедняга Шарли, который не умел плавать… Это была бойня мебели, Форт Апачи движимого имущества. Наутро, не успев проспаться после вчерашнего, я использовал два еще действующих нейрона в моем мозгу, чтобы принести извинения хозяйке и попросить у нее счет за ущерб, который твердо намеревался оплатить. Но, когда я спросил ее, какую сумму я ей должен, она ответила вопросом на вопрос:

«– Вы хорошо повеселились, мсье Бельмондо?

– О да, безумно!

– Значит, вы ничего мне не должны!»

Больше сорока лет спустя я все еще благодарю эту женщину за ее благородный жест.

Через несколько лет другой милосердный человек с большим сердцем тоже подарил мне дорогостоящее прощение. Еще более дорогостоящее. Ибо речь шла о двух люстрах муранского стекла, которые я разбил вдребезги! Я был тогда в «Элизе-Матиньон», клубе, где часто устраивал загулы в 1980-х годах.

Мне захотелось подурачиться, чтобы повеселить друзей, и я, как в фильмах плаща и шпаги, ухватился за первую люстру, повис на ней и раскачивался, пока она не затрещала; тогда я перепрыгнул на вторую, которая тоже, в свою очередь, не выдержала. Упав, они, к счастью, никого не ранили, но разбились на мелкие осколки.

Когда я попытался возместить нанесенные убытки, достав чековую книжку, Армель Иссартель, хозяин клуба, сказал, что я ничего ему не должен, если хорошо развлекся. Это была его цель, чтобы я проводил у него хорошие вечера, – и его удовольствие.

Великодушие не забывается, потому что оно неожиданно. Серж Генсбур, которого я встречал в благословенные годы Сен-Жермен-де-Пре, тоже был из этих людей прекрасного жеста, способных на безумства для других, но благоразумных для себя. Он жил на улице Верней, в двух шагах от меня, и мы часто напивались вместе. У нас была привычка обедать вдвоем в ресторане, которого уже нет, «Вер-Галан». Но потряс он меня у Картье. Я искал подарок матери. Мы смотрели украшения, беседуя, пока я не выбрал понравившееся. Тут Серж ушел. Собравшись расплатиться, я узнал, что это уже сделано.

Сумма была серьезная, а мы выпили несколько стаканчиков, перед тем как идти в ювелирный магазин на Вандомской площади, и я испугался, что мой друг несколько забылся. Я позвонил ему на следующее утро, чтобы удостовериться, что не воспользовался невольно его состоянием.

Он рассердился: как я мог такое вообразить? Он был с утра таким же, как вчера, он не менялся в зависимости от часа и дня, он был все тем же гениальным артистом и приятнейшим человеком.

24 декабря я случайно встретил его на улице Верней. Он никуда не собирался на Рождество, и я пригласил его отпраздновать у меня дома со всей семьей. Это был один из наших лучших рождественских вечеров.

Возвращаясь из Мексики в самолете, мы не могли остановиться и продолжали праздновать мой день рождения, который, в конечном счете, продолжался двое суток. У нас были с собой только что купленные бутылки текилы, которой мы угостили всех в самолете. Но, поскольку не было других пассажиров, кроме нас, большой съемочной группы, пришлось стюардессам и второму пилоту закончить полет пьяными в стельку. Не знаю, как мы смогли приземлиться живыми и невредимыми в Париже. Но мы это сделали. Они это сделали.

Я не жалел, что мне исполнилось сорок лет.