Нужный Айрис дом оказался довольно ветхим, но все же он был изящнее и красивее, чем она ожидала. Когда-то это высокое здание с узким кирпичным фасадом имело безусловно аристократический вид, но сейчас оно пришло в запустение, словно выморочное имущество, которое никак не удается продать. На окнах не было даже занавесок, а подойдя ближе, Айрис разглядела и другие приметы запустения: одно окно в первом этаже было разбито, штукатурка местами отвалилась, а разросшийся плющ и папоротники свисали не только из стеклянных ящиков Варда, глиняных вазонов и подвешенных к фасаду корзин, но и из каждой щели и трещины в кладке. Засыпанная соломой улочка была так узка, что когда мимо девушки промчалась повозка, ей, чтобы не быть раздавленной, пришлось буквально вжаться в стену за большим цветочным вазоном, в котором тоже колыхались длинные папоротниковые ветви.

Когда повозка скрылась за углом, Айрис с облегчением откашлялась и оглядела свое платье, к лифу которого была приколота маленькая атласная розетка – запоздалый рождественский подарок Альби. Заметив замявшуюся ленту, она расправила ее кончиками пальцев и без особой надежды потерла жирное пятно на рукаве, оставшееся от пролитого бульона. Это было ее парадное платье, сшитое несколько лет назад из довольно тонкой хлопчатобумажной материи, которая успела поблекнуть от времени и многочисленных стирок. Айрис, однако, оно по-прежнему нравилось – нравилось, как оно обтягивает ее талию, нравились рукава «фонариками», подчеркивавшие изящество ее тонких рук. Правда, подобный покрой вышел из моды уже несколько сезонов назад, но она всегда утешала себя тем, что платье ей идет, к тому же в нем Айрис обычно чувствовала себя на редкость уверенно. Обычно, но не сейчас… Сейчас Айрис казалось, что со стороны она, должно быть, выглядит как бедная родственница, только что приехавшая из провинции, а не как человек, который еще совсем недавно – всего-то месяц с небольшим тому назад – лакомился изящными сэндвичами, украшенными зелеными треугольничками свежего огурца, и такими густыми сливками, что от них у нее даже слегка расстроился желудок. Но отступать она не собиралась. Раз уж она здесь, надо действовать, решила Айрис и протянула руку к ручке дверного звонка.

Рядом с ручкой она заметила небольшую табличку с надписью: «Фабрика П.Р.Б. Просьба звонить громче». Эти слова неожиданно ее подбодрили и даже заставили улыбнуться: Айрис вдруг почувствовала себя членом малочисленной группы посвященных, знавших подлинное значение трех загадочных букв П.Р.Б. Это были вовсе не инициалы, как непременно подумал бы человек посторонний. Прерафаэлитское братство – вот что означало это сокращение. На мгновение Айрис даже показалось, что и она каким-то образом причастна к братству. В конце концов, Кларисса же объяснила ей, что это за группа и какие цели она перед собой ставит, следовательно, ее сочли человеком, который достоин того, чтобы быть посвященным в тайну. А вот Роз не знает, что такое П.Р.Б., и вряд ли когда-нибудь узнает. Такие вещи положено знать только тем, кто с восхитительной небрежностью уснащает свою речь словами «выставка», «критика», «экспозиция» и «Королевская академия». Что за удивительные слова, как приятно они звучат, как ласкают слух и согревают сердце! Впрочем, спохватилась Айрис, к ней-то все это не имеет никакого отношения. Кто она такая? Да никто. Она пока еще даже не натурщица. У нее вообще ничего нет, кроме жгучего желания рисовать, да вот этого…

И Айрис в растерянности посмотрела на единственный свой уцелевший рисунок, который она для пущей сохранности спрятала в небольшой чехол-трубку, сшитый из обрезка плотной ткани, найденного ею в одном из мешков в подвале кукольной мастерской.

– Мне ужасно любопытно, осмелитесь ли вы когда-нибудь войти или мне придется давать вам первый урок прямо на улице? – раздался у нее над головой веселый мужской голос, и Айрис, шарахнувшись от неожиданности в сторону, налетела на тяжелую глиняную вазу и ушибла палец на ноге. Боль была такая, что на мгновение она даже забыла, зачем она сюда пришла. Лишь несколько секунд спустя Айрис немного пришла в себя и огляделась, но так и не увидела того, кто ее окликнул.

– Я здесь! Посмотрите наверх! – снова прозвучал тот же голос. Айрис послушно задрала голову и увидела Луиса, который смотрел на нее из окна второго этажа и ухмылялся.

– Я как раз… собиралась позвонить, но вы меня опередили.

– Это было не трудно, ведь вы стоите на крыльце добрых десять минут. Я наблюдаю за вами уже довольно давно, и, должен признаться, едва не выдал себя, когда эта дурацкая повозка чуть было вас не переехала… Потом мне показалось, что вы застряли между цветочным горшком и стеной и не сможете выбраться без посторонней помощи, но я решил подождать еще немного, и…

– Значит, вы за мной подглядывали? – Айрис покраснела.

– Подглядывал? Вот уж нет! Я всего лишь наблюдал… Кстати, настоящий художник должен все время наблюдать, ибо именно в окружающей природе он черпает… Ладно, подождите еще немного, я вас сейчас впущу.

«Как вы посмели! Я пока еще не ваша натурщица, чтобы за мною наблюдать!» – хотела возмутиться Айрис, но Луис уже исчез. Когда же дверь отворилась и он появился на пороге, ее гнев сразу куда-то улетучился стоило ему улыбнуться. Войдя следом за ним в прихожую, пропахшую воском, скипидаром и льняным маслом, Айрис полной грудью вдохнула этот восхитительный и волнующий запах и только потом огляделась. Ковер под ногами протерся до основы, у подсвечника, рассчитанного на пять свечей, уцелело всего две чашечки, зато стены прихожей были сплошь увешаны картинами, как законченными, так и едва начатыми. Сама прихожая была выкрашена в зеленовато-синий, как болотная вода, цвет, а стены между деревянной обшивкой и потолком были украшены рядами павлиньих перьев. Карнизы, плинтусы, дверные коробки, перила и балясины ведущей наверх лестницы сверкали позолотой, что выглядело красиво и богато.

Айрис даже захотелось задержаться здесь, чтобы рассмотреть все получше, но Луис подтолкнул ее к лестнице.

– А ваша сестра уже приехала, мистер Фрост?

– Кларисса? О, нет. Ей помешали какие-то неотложные дела. Она, видите ли, состоит в Мерилебонском благотворительном обществе, и… Полагаю, какому-то сиротке срочно понадобилась помощь, так что придется нам обойтись без Клариссы. И пожалуйста, зовите меня по имени – я терпеть не могу все эти светские условности.

– Но…

– Да, я помню, что Кларисса обещала быть вашей компаньонкой, но как раз сегодня обстоятельства помешали ей приехать. Впрочем, не бойтесь, никто не собирается приносить вас в жертву Венере.

Он произнес эти слова свободно, непринужденно и, похоже, совершенно искренне, но Айрис все равно почувствовала, как у нее сперло дыхание и сердце екнуло в груди. Ей даже пришлось напомнить себе, что она явилась сюда для того, чтобы научиться рисовать – и ни для чего больше. Разумеется, она должна дать Луису понять, что ему следовало бы воздержаться от столь откровенного заигрывания. Быть может, размышляла Айрис, другие натурщицы и позволяют так с собой разговаривать, а некоторым из них это, возможно, даже нравится, но она не такая. Она – приличная девушка и не позволит ему себя компрометировать. Нет, что бы ни говорил Луис, она не поддастся. Либо он будет строго соблюдать приличия, либо ему придется искать себе другую модель.

Только тут Айрис спохватилась, что она пока не соглашалась ему позировать. И не согласится. Скорее всего – не согласится.

– А ваши слуги дома? – спросила она.

– Слуги? – Луис небрежно махнул рукой. – Я не выношу, когда во время работы эта братия путается под ногами. Раз в неделю сюда приходит горничная – вот и все, что мне нужно. – Он жестом пригласил Айрис подняться по лестнице. – Идемте же, я покажу вам свою студию.

За всю свою недолгую жизнь Айрис еще никогда не встречала никого, кто хотя бы отдаленно напоминал Луиса. Его непринужденные манеры помогали ей раскрепоститься, позабыть об условностях и в то же время околдовывали, очаровывали, подчиняли себе, и Айрис никак не могла решить, как же действуют на нее его слова и улыбки на самом деле. Она, впрочем, довольно быстро поняла, что Луис – человек, который привык поступать по-своему, к тому же ему явно нравилось шокировать окружающих, открыто высказывая свои взгляды, однако как раз эта черта его характера неожиданно пришлась ей по душе. И все же Айрис решила, что не станет доставлять ему удовольствие, обнаруживая свое возмущение и гнев. Она примет правила игры. Пожалуй, ей и самой будет интересно попробовать его перехитрить. Она не станет спорить, притворится, будто полностью согласна со всеми его замечаниями, а там… там видно будет.

– Насколько я могу судить, вы больше не стоите на пороге смерти, – заметила Айрис с легкой улыбкой.

– Я действительно поправился довольно быстро, однако в этом нет никакой моей заслуги. За свое скорое выздоровление я должен благодарить Джинивер, которая проявила подлинную преданность и самоотверженность, как и подобает настоящей леди.

– Это весьма благородно с ее стороны, – заметила на это Айрис и вздохнула с облегчением. Так он женат, подумала она. Что ж, это снимает большинство проблем.

– Это верно, но… Боюсь, что Джинивер съела весь мой рождественский пудинг, так что, как видите, она не лишена недостатков. Впрочем, вы сами сейчас все увидите.

– Вот как?..

Луис все же первым поднялся по лестнице и толкнул выходящую на площадку дверь.

– Вот моя студия, мисс. Специально к вашему приходу я сделал генеральную уборку.

Айрис шагнула вперед и тут же наступила на разбросанные по полу створки мидий, громко захрустевшие у нее под ногой.

– Генеральную уборку?.. – переспросила она, удивленно оглядываясь по сторонам. Студия представляла собой большую, светлую, но невероятно захламленную комнату: казалось, будто какой-то великан раскручивал ее, словно глобус, пока содержимое всех шкафов и полок не вывалилось на пол. В углу, накрытое газетами, валялось пыльное чучело какого-то зверя, скорее всего – медвежонка. На стене висели два выпуклых зеркала.

– Откровенно говоря, моя мать и я так и не смогли договориться, что же на самом деле означает это выражение – «генеральная уборка», – небрежно проговорил Луис. – На мой взгляд, оно звучит казенно и скучно. И, согласитесь, когда все вещи аккуратно разложены в соответствии с так называемым «порядком», это действительно неинтересно и скучно. Разве вам так не кажется? Сам я никогда не был сторонником системы, согласно которой каждый предмет должен находиться на своем месте: столовые приборы в буфете, краски – на полках, кисти – в банках и так далее. Это безвкусно, антихудожественно и свидетельствует о полном отсутствии всяческого воображения! А человеческий ум должен мыслить, импровизировать, создавать…

Пока он говорил, Айрис продолжала оглядываться по сторонам, впитывая детали обстановки, но тут газеты в углу зашевелились, и она взвизгнула.

– Ай, что это?!! Медведь! Живой медведь!!!

Луис недоуменно посмотрел на нее, но тут же расхохотался, да так, что у него подкосились ноги и ему пришлось схватиться за дверь, чтобы не упасть. Глаза он закрыл, и из-под век потоками текли слезы.

– Ах-ха-ха!.. Ме… кха! … дведь! Ну и уморили вы меня!

– Это… это совершенно не смешно! – начала Айрис, борясь с желанием броситься наутек, поскольку существо, которое она приняла за чучело медвежонка, выбралось из-под газет и заковыляло в их сторону. Ей было неприятно, что Луис над ней смеется, но она боялась этого странного животного, боялось, что оно бросится на нее и укусит. В том, что оно может укусить, Айрис не сомневалась. На ее взгляд, Луис был как раз из тех людей, которые ради шутки держат дома опасных зверей, а потом сами становятся их жертвами.

Не выдержав, она сделала крошечный шажок назад.

– Вы… вы удалили ему когти? Или вырвали зубы? – спросила она дрожащим голосом.

Этого оказалось достаточно, чтобы Луис перестал смеяться. Выпрямившись, он вытер с глаз слезы и перевел дыхание.

– Нет, нет, что вы! Как можно! Во-первых, это было бы жестоко, а во-вторых… Во-вторых, это просто вомбата, и она совершенно безобидна. К тому же сейчас она в трауре. Кстати, познакомьтесь: ее зовут Джинивер.

– Ах вот как?! Понятно… Значит, Джинивер не ваша… – «жена», чуть не сказала Айрис, но вовремя удержалась. «Вомбата… Вомбата, – мысленно повторила она незнакомое слово. – В трауре?..»

Только сейчас она заметила черную ленточку, повязанную животному на шею и завязанную кокетливым бантиком, и постаралась скрыть улыбку, подняв ладонь к губам.

– Ничего смешного тут нет, – довольно сухо заметил Луис. – Как раз на Рождество Джинивер потеряла Ланселота, хотя должен признаться – они никогда не были особенно дружны. Джинивер предпочитает проводить время в моей мастерской, тогда как Ланселот обитал главным образом на чердаке. Правда, будучи ночными животными, они оба предпочитали темное время суток, но это единственное, что было между ними общего. Когда Ланселот скончался, я оплакивал его, как самого близкого родственника.

– Он умер от старости?

– Ах, если бы!.. – В знак скорби Луис слегка наклонил голову. – Дело в другом. Как раз на Рождество моему другу Россетти пришло в голову научить Ланселота курить, но курить он так и не научился, зато сжевал полную коробку сигар и закусил плиткой шоколада. А наутро – отдал богу душу. Теперь мы с Россетти больше не разговариваем.

– Мне очень жаль это слышать. – Айрис протянула руку в направлении вомбаты, словно собираясь ее погладить, но так и не осмелилась коснуться густой мохнатой шерсти – все-таки Джинивер была слишком похожа на миниатюрного медведя. Во всяком случае, она была такой же буро-коричневой и мохнатой, а комплекцией напоминала пушечное ядро.

– Она не кусается?

Вместо ответа Луис наклонился и, схватив медведеподобную Джинивер в охапку, прижал к груди. Лицо его покраснело от усилий, но он все-таки сумел высвободить одну руку, чтобы почесать любимицу за ухом.

Пока Луис возился с вомбатой, Айрис обошла студию, внимательно все разглядывая и пытаясь запомнить. В дальнем углу она увидела мольберт – довольно большую и сложную деревянную конструкцию, которая была куда больше бюро, на котором рисовала она. На мольберте стояла картина, но она была накрыта плотной тканью, и, хотя Айрис очень хотелось посмотреть, над чем Луис сейчас работает, заглянуть под нее она не решилась. Как же, наверное, удобно и приятно иметь в своем распоряжении такую просторную и светлую комнату, в которой можно рисовать, подумала Айрис. Ах, если бы она могла жить здесь, в этом доме! Она была бы на седьмом небе от счастья и не требовала бы от жизни ничего большего. Увы, Айрис хорошо понимала, что это всего лишь мечты, несбыточные мечты. Ее родители просто упали бы в обморок, если бы узнали, что их дочь не только провела полчаса наедине с неженатым художником, но и всерьез задумывалась о том, чтобы стать его натурщицей! Даже сейчас два отражения Айрис следили за ней из зеркал на стене, и ей казалось, будто за ней наблюдают мать и отец. На мгновение Айрис даже почудилось, что и Роз тоже здесь, но она постаралась стряхнуть наваждение.

Потом внимание Айрис привлекли полки и стеллажи, забитые самыми удивительными предметами. Она рассматривала их с жадностью, борясь с желанием взять тот или иной предмет в руки, чтобы ощутить его тяжесть и заодно увидеть скрывающиеся за ним другие диковины. Здесь были и сверкающие перламутром морские раковины самых причудливых форм и расцветок, и какие-то черепа, и раскрашенные птичьи яйца, и растрепанное птичье гнездо из мха и соломы, и фрагменты рыцарских доспехов, включая кольчужную рубашку, и рыльце водосточной трубы в виде фантастической каменной фигуры, и разнообразные гипсовые бюсты и торсы, и множество других вещей. В задумчивости Айрис провела кончиками пальцев по изящному гипсовому носу какого-то римского вельможи, а потом взяла в руки прохладную мраморную кисть, словно отбитую от какой-то античной статуи.

– Прошу прощения, но эту штуку вы лучше не трогайте, – сказал Луис и, забрав у нее руку, положил ее обратно на полку.

– Разве она такая хрупкая? – удивилась Айрис.

– Она не хрупкая, но весьма и весьма ценная. Я, видите ли, позаимствовал ее в Британском музее.

– Как это любезно со стороны музея – пойти навстречу художнику, чтобы он мог без помех практиковаться в…

Луис смущенно переступил с ноги на ногу.

– Дело в том, что я никого ни о чем не просил.

– Неужели вы ее украли?! А если бы вы попались?

– Я бы не попался. Если б я захотел, из меня вышел бы отличный профессиональный вор. Правда, чтобы провернуть это дельце, мне пришлось попросить Россетти устроить небольшой скандал и отвлечь внимание смотрителей, но это как раз было самой легкой частью моего плана: его-то долго уговаривать не нужно. Вот Милле – тот ни за что не согласился бы!.. – Луис экспрессивно взмахнул руками. – В некоторых вопросах он весьма щепетилен, хотя, если разобраться, то это вовсе не кража: я же верну руку назад, когда она будет мне не нужна.

– У вас интересная логика. И весьма эластичная мораль, – заметила Айрис. Взяв в руки павлинье перо, она некоторое время любовалась перебегающими по нему сполохами изумрудно-зеленого, черно-синего и малиново-алого цветов. Ах, если бы у нее были такие краски, чтобы рисовать!.. Золотой в черном обрамлении «глазок» на конце пера неожиданно показался ей похожим на глаза Луиса, и она смутилась.

Он перехватил ее взгляд, но истолковал его неправильно.

– Значит, вы меня… вы не одобряете мой поступок?

– Я? Вовсе нет!

– Вы-то, наверное, не украли бы и булавки!

– Откуда вы знаете? – спросила Айрис, не глядя на него.

– Мне так кажется.

– Но вы меня совсем не знаете.

– Тогда докажите мне, что я ошибаюсь! – Луис шагнул вперед.

– С какой стати я должна вам что-то доказывать?

– Я так и думал. Вы слишком гордая и слишком правильная.

– Это не так. Не совсем так… – Айрис сложила руки на груди. Совершенно неожиданно Луис оказался как-то слишком близко: она отчетливо ощущала исходящее от него тепло и запах краски, которой была испачкана его одежда. У нее даже перехватило дыхание, вот только от чего – от страха или от волнения? Ответить на этот вопрос Айрис оказалась не в силах.

– Что ж, до тех пор, пока вы не докажете обратное, я буду считать вас утонченной и прекрасно воспитанной маленькой леди.

– Утонченной и прекрасно воспитанной?.. – Айрис постаралась не попасться в расставленную ловушку. – Гм-м!..

– Вообще-то, большинство женщин восприняли бы мои слова как комплимент.

– Я не большинство, – отрезала Айрис. Луис стоял совсем рядом, и на секунду ей даже показалось, что он собирается ее поцеловать. Я не должна ему этого позволять, в смятении подумала она, чувствуя, как колотится сердце в груди. На самом деле ей очень хотелось, чтобы он прикоснулся к ней, хотя бы еще раз взял ее за руку, но Луис только слегка причмокнул губами и отошел к окну.

– Ладно, покажите мне ваши рисунки, – сказал он, придвигая два стула к стоявшему в уголке столу.

– Какие рисунки?

– Те, которые я просил вас захватить с собой.

– К сожалению, у меня сохранился только один рисунок. Даже, скорее, набросок, – проговорила Айрис, доставая из футляра свой свернутый в трубку автопортрет и расстилая его на столе. Это было все, что ей удалось спасти. В течение месяца с небольшим она прятала его под матрасом, отчего бумага сильно помялась, к тому же, прежде чем прийти сюда, ей пришлось отрезать нижнюю часть рисунка: плечи, грудь, тело, пусть они и были намечены всего несколькими мазками. Сейчас, взглянув на свою работу, так сказать, свежим глазом, Айрис решила, что вышло не так уж плохо. Быть может, Луису тоже понравится.

– Гм-м… – пробормотал Луис, поднося рисунок к свету. – Техника, конечно, довольно примитивная…

– Примитивная?! – Айрис выхватила у него рисунок. – Да я вообще..! Я никогда не..!

– Тише, тише, я вовсе не собирался вас оскорблять. Вы никогда не учились рисованию, верно? Тем не менее в вашем рисунке правильно схвачены пропорции и анатомические детали, соблюдены перспектива и композиция, верно передана светотень, но… но кистью вы владеть не умеете.

Айрис не знала, что ей делать – заплакать, завизжать от ярости, может быть, даже ударить его. Вспыхнув, она открыла рот – и выпалила первое, что пришло ей в голову:

– Одним словом, вам не нравится… Ну что же, быть может, мне тоже не понравятся ваши картины!

– Я этого не исключаю. Во всяком случае, в этом вы будете не одиноки. Некто Чарльз Диккенс, к примеру, отозвался о моих работах следующим образом… – Луис запрокинул голову, прикрыл глаза и заговорил монотонной скороговоркой, какой обычно повторяют выученный наизусть текст: – «…Ромео на картинах молодого художника похож на разжиревшего лавочника, а трепетная Джульетта выглядит словно недавно умершая старуха из работного дома». Вот так-то, дорогая Айрис… А ведь меня никто не упрекнет в том, что я не владею кистью. Что касается вас, то… Скажу откровенно: если вы ждете от меня похвал, тогда вам лучше вернуться в этот ваш кукольный магазинчик.

– Я оттуда не уходила и не собираюсь этого делать, – перебила Айрис, но ее голос предательски дрогнул. Немного помолчав, чтобы собраться с мыслями (Луис все это время с любопытством наблюдал за выражением ее лица), она заговорила о другом: – А этот критик… мистер Диккенс, кажется?.. Он действительно так сказал про ваши картины? Я думаю… я думаю, что, выскажись он подобным образом о моих работах, я бы его, наверное, ударила. Вызвала на дуэль. Если бы, конечно, я была мужчиной…

– Что ж, не стану скрывать: он таки основательно подпортил мне настроение, но потом я подумал: мы – я имею в виду наше братство – занимаемся новым искусством, мы создаем новое искусство, а на это требуется время. Что касается мистера Диккенса, то не его вина, а его беда, что ему нравятся только замшелые классики, скучные мазилы, начисто лишенные воображения и не способные увидеть, насколько прекрасен мир вокруг. – Луис снова взял в руки рисунок Айрис. – Да, я назвал ваш набросок примитивным, и это действительно так, но позвольте мне объяснить, почему это вовсе не оскорбление. Как я уже сказал, вы интуитивно ухватили самое главное, – проговорил он, внимательно рассматривая портрет. – Да, вам не хватает техники, не хватает того, что обычно называют «школой», но и в рисунке, и в вас самой, несомненно, присутствует то, что называют «искрой Божьей». Признаться, я этого не ожидал! Я думал, что на ваших рисунках я увижу обычные скучные цветочки, причем по большей части такие, каких не существует в природе, но вы, оказывается, не боитесь работать с натурой, причем стремитесь изображать ее как можно честнее. Такой подход мне по сердцу. Да, вам недостает техники, мастерства, но ведь это дело наживное. И как раз с этим я мог бы вам помочь. – Увлекшись, Луис заговорил громче. – Возьмем, к примеру, то, как вы изобразили собственное лицо. На вашем рисунке оно такое же, как в жизни, хотя большинство начинающих художников на вашем месте удовлетворились бы идеализированным овалом. А нос-то!.. По правде говоря, у вас он вышел похожим на баклажан, но это только подчеркивает природную, естественную красоту оригинала! А ваши краски! Вы не боитесь использовать тот колер, который кажется вам наиболее подходящим, и, хотя ваши рисунки похожи на средневековый манускрипт с золотыми буквицами и затейливыми виньетками, изображение на нем живет.

Эти слова так сильно взволновали Айрис, что ей пришлось опуститься на стул и подсунуть под себя руки, чтобы он не видел, как они дрожат. К счастью, Луис ничего не заметил.

– Придвигайтесь поближе! – велел он, махнув ей рукой. – Я знаю, что вам пора возвращаться в вашу дурацкую лавку, но я обещал учить вас живописи и сдержу слово. Не волнуйтесь, наш первый урок будет недолгим. Смотрите… – С этими словами Луис поставил на стол одно из зеркал, предварительно сняв его со стены. Оно оказалось с выпуклым стеклом, и Айрис, поглядев в него, увидела, что в нем отражается чуть не вся студия, которая, при всем своем беспорядке и хаосе, показалась ей образчиком новой, еще неиспробованной жизни.

– Иногда я просто ненавижу эти зеркала, – сказал Луис. – Когда я гляжу в них, мне кажется, будто там, за стеклом, я вижу своего близнеца, изуродованного какой-то страшной болезнью. Но когда я пишу, выпуклое зеркало помогает мне увидеть мою натуру как бы в нескольких измерениях сразу. Согласен, это немного похоже на колдовство, но ведь живопись и есть не что иное, как самое настоящее чудо.

– Ох!..

Его голос зазвучал немного иначе, и Айрис показалось – она видит в нем мягкость и мечтательность, которых не замечала раньше.

– Вот одна из самых грубых ошибок, которую совершают практически все художники-любители, – сказал Луис. – Обратите внимание вот на эту впадинку под носом… Для передачи тени вы воспользовались розовой краской более темного оттенка, не так ли?..

Айрис посмотрела на свое отражение в зеркале. Их взгляды встретились, и она покраснела.

– Да, но…

– А теперь, смотрите внимательнее. На самом деле это не более темный телесный тон; тень у вас под носом складывается из синего, красного и желтоватого оттенков. То же касается и глаз. Они не просто зеленые – посмотрите внимательнее, и вы увидите, какой это глубокий цвет со множеством переливов, оттенков… Кроме того, ваши глаза отчасти затенены ресницами, и это тоже нужно учитывать.

Айрис моргнула.

– Вы не против, если я немного подправлю ваш набросок?

Она фыркнула. Надо же, он сказал не «дайте-ка я нарисую, как надо, поверх вашей мазни», а «немного подправлю»! Ей хотелось высмеять его, но еще больше Айрис хотелось научиться рисовать, поэтому она кивнула, и Луис тут же взял с полки коробку акварельных красок – великолепных красок в блестящих оловянных тюбиках! – развел немного берлинской лазури и одним взмахом кисти посадил два светло-голубых пятнышка у нее под носом и на подбородке. Еще немного поколдовав с красками, Луис парой движений углубил и оживил ее глаза на портрете, а под конец слегка поправил нос.

– Как… как вам удалось?.. – пробормотала Айрис. Она была совершенно потрясена совершенным им волшебством. Ей не верилось, что перед ней – тот же самый портрет, который она рисовала на протяжении многих ночей. Ее лицо стало гораздо более живым, не говоря уже об увеличившемся сходстве. Да, подумала она, это именно волшебство, а вовсе не «школа», как он выразился несколько ранее.

– Практика. – Луис слегка пожал плечами. – И должен заметить: у вас тоже появится возможность практиковаться, если вы согласитесь для меня позировать. Когда я не буду писать или делать с вас наброски, вы сможете работать самостоятельно, пользоваться моими красками и прочим. Я натяну для вас на подрамники несколько холстов и… освобожу вот этот стол. В конце каждого сеанса я буду давать вам уроки.

Айрис не ответила.

– Я также собираюсь научить вас работать маслом, и, если дело пойдет, вы сможете разместить какое-нибудь ваше полотно на летней выставке Академии в будущем году. Разумеется, обещать я не могу, но чем черт не шутит. – Он пожал плечами. – Живопись – это моя жизнь. Чем я буду заниматься, если не смогу писать?.. Я стану крысоловом, сборщиком костей, да кем угодно – это уже не будет иметь ни малейшего значения. Ха! Кто не пишет, тот не живет – именно так следует относиться к искусству. А в вас, помимо несомненных способностей, есть нечто, отвечающее принципам нашего братства… впрочем, сейчас речь не об этом. Сейчас речь идет только о том, какое решение вы примете, какой сделаете выбор.

Его маленькая речь привела Айрис в еще большее смятение. Стараясь отдалить момент, когда ей придется ему отказать, она снова оглядела мастерскую, а потом сказала:

– Не могли бы вы рассказать мне поподробнее о вас… о вашем братстве.

Луис кивнул и отошел к занавешенному тканью мольберту. Стоявший на нем холст был почти сплошь закрашен белым, если не считать образовывавших фон мазков краски, в которых Айрис узнала багряные листья девичьего винограда и благородную желтизну старого мрамора. Единственной законченной деталью было изображение голубки, влетавшей в намеченное несколькими штрихами окно: перья были выписаны во всех деталях и с большим мастерством. Глаза птицы, в которых преломлялся и блестел светло-голубой свет, и вовсе выглядели как живые, а в клюве она держала веточку оливы.

Центральное место на холсте занимали фигура стоящей женщины, данная, впрочем, одним контуром, и нарисованная еще более схематично фигура мужчины, который, опустившись на колено, целовал женщине руку.

– Милле будет позировать за Гижмара, – пояснил Луис. – На картине будет запечатлен тот самый момент, когда рыцарь спасает свою возлюбленную от Мерьядюка.

Значит, подумала Айрис, чтобы закончить картину, ему нужно только ее лицо!

– Наши живописные приемы существенно отличаются от всего, чему учат в Королевской академии. Мы используем более яркие краски, которые накладываются на сырой белый грунт, – продолжал художник. Айрис слушала его с напряженным вниманием и с не совсем понятной ей самой жадностью. Еще никогда ни один мужчина не разговаривал с ней так откровенно и так серьезно, и уж конечно, никто из мужчин никогда не обсуждал с нею столь серьезные вопросы. Луис говорил так, словно ни секунды не сомневался в ее способности понять его с полуслова, разобраться в его умопостроениях и проникнуть в замыслы. Он отлично знал, что ей недостает «школы», следовательно, она могла просто не знать каких-то специальных терминов, и тем не менее разговаривал с ней как с равной, а не как с ребенком. Больше всего Айрис сожалела о том, что не знает способа как-то сохранить его слова, чтобы впоследствии прослушать их еще раз и, быть может, лучше разобраться в сказанном, как следует подумать о том, чем он столь щедро с ней делился. Луис рассказывал о членах братства, о том, как они стремятся изображать природу такой, какова она есть в действительности, о том, что Джон Милле, самый младший из членов Академии за всю ее историю, подвергается гонениям и нападкам за свои взгляды, но мужественно не обращает на них внимания, ибо твердо верит в идеи прерафаэлитов. Он рассказывал ей о том, как важна летняя выставка Академии и как много зависит от того, где и как вывешена картина (чтобы произвести должное впечатление, она должна висеть на хорошо освещенной стене, причем на уровне глаз зрителя), а также о том, какими скучными кажутся членам братства занятия в Академии, где их заставляют снова и снова рисовать отлитые из гипса скульптуры и различные геометрические фигуры. Потом он рассмешил ее рассказом о том, как другие студенты, презиравшие Милле за его талант, вывесили беднягу за окном, привязав к его лодыжкам пару шелковых чулок, и как сам Луис, случайно проходивший мимо, его спас. Еще он показал ей некоторые свои картины и, отчаянно жестикулируя, объяснил, что ему удалось, что не удалось и почему. Схватив с полки книгу с гравюрами, изображавшими кладбище Кампо-Санто в Пизе, Луис заявил, что оно считается одним из самых красивых в мире, и добавил, что кладбище было основано еще до того, как в эпоху Рафаэля искусство сделалось бесчестным и идеалистичным.

– Теперь и живопись, и скульптура, и все прочее – просто ложь, которая, в свою очередь, основана на лжи! – воскликнул он. – Мы хотим писать грязные ноги у Христа на кресте, хотим писать бородавку на подбородке Иосифа, потому что так было на самом деле. Производить скучные красивые картинки на темном фоне не для нас. Мы намерены изображать реальную жизнь со всеми подробностями, пусть даже кому-то они могут показаться достаточно неприглядными!

– Но почему тогда… – осмелилась спросить Айрис, – почему вы, стремясь изображать настоящую жизнь во всех деталях, выбираете для своих полотен столь… романтические сюжеты?

– Простите, но, боюсь, я вас не понимаю. – Луис пристально посмотрел на нее.

Вместо ответа Айрис показала на небольшую картину, на которой закованный в латы рыцарь протягивал букет цветов босоногой деве, застывшей в неестественно-жеманной позе.

– Вы рисуете рыцарей и их идеальную любовь, – сказала она. – Почему не выбрать сюжет, который бы больше соответствовал вашему стремлению изображать реальную жизнь? Почему не написать бедную девушку, брошенную возлюбленным? – (Тут она помимо воли снова подумала о Роз.) – Почему не написать голодных беспризорников, которых полно на каждой улице? В Лондоне хватает реальной жизни, которая только и ждет, чтобы кто-нибудь изобразил ее непредвзято и честно!

При этих ее словах что-то во взгляде Луиса изменилось. Теперь он рассматривал ее так, словно увидел впервые в жизни.

– Понимаю… – проговорил он медленно и склонил голову набок. – Хант пытался писать что-то в этом роде. Да, я, кажется, понимаю… – И Луис снова посмотрел на нее, на этот раз – еще более пристально и внимательно.

– Так вы согласны мне позировать?

Айрис прикусила губу, боясь произнести слова, которых она и желала, и боялась. На секунду ей даже захотелось, чтобы Роз и родители оказались сейчас в мастерской, – насколько тогда ей было бы проще ответить отказом. Еще несколько секунд прошло в напряженном молчании, прежде чем Айрис выдавила:

– Я… я не знаю. Мне бы хотелось, но…

– Вы уверены, что не сможете позировать и работать у миссис Солтер? Сид – то есть Лиззи, натурщица Россетти, – продолжала работать, и ее родные не возражали.

– Я знаю, что миссис Солтер мне не позволит. А мои родители… они ни за что меня не простят.

– Ну и прекрасно! – Луис движением головы отбросил со лба прядь волос. – Денег, которые вы будете получать, хватит, чтобы снять собственную небольшую комнатку в мансарде где-нибудь поблизости. Я случайно знаю один пансион на Шарлотт-стрит. Там сдают комнаты только незамужним девицам, никаких мужчин, никаких семейных пар… Место довольно респектабельное и стоит всего шиллинг в неделю. Вы заработаете эти деньги за один сеанс. А в дальнейшем вы, вероятно, сможете получать куда большие суммы за свои картины. Если, конечно, захотите.

Перед мысленным взором Айрис пронеслись искаженное ревностью лицо сестры, безглазые кукольные головы, фарфоровый спаниель на каминной полке, а в ушах раздалось журчание, с которым Роз мочилась в их общий ночной горшок.

Потом она представила свою собственную комнатку в мансарде, свою собственную кровать и собственный ночной горшок, который ей не придется ни с кем делить. Немного уединения, возможность побыть одной – ведь имеет же она право на такую малость? Но и это еще не все! Она будет каждый день рисовать, будет окружена художниками и, кто знает, быть может, когда-то настанет день, когда ее картины действительно будут висеть в залах Академии!

Снова сняв с полки павлинье перо, Айрис принялась вертеть его в руках.

– Я все понимаю, – проговорил наконец Луис. – На самом деле в мире найдется очень мало людей, которые настолько преданы искусству, что готовы идти ради него на жертвы, и, если вы не из таких, это не ваша вина. Что ж, я постараюсь найти другую леди Гижмар, хотя это будут непросто. Без вас моя картина много потеряет. Да и жаль будет, если такой талант, как ваш, пропадет, так и не развившись…

– Нет!!! – выкрикнула Айрис, всем своим существом почувствовав, как сильно ей хочется остаться в этой комнате – остаться и никуда не уходить. Она пробыла здесь меньше часа, но этого оказалось достаточно, чтобы при малейшей попытке подняться она ощущала себя кораблем, бросившим якорь в родном порту. «Не отпускай меня! – хотелось ей крикнуть. – Ни сейчас, и вообще никогда! Позволь мне остаться!»

– Значит, вы согласны?

За всю свою прежнюю жизнь Айрис еще ни разу не имела возможности сделать собственный выбор, еще никогда не ощущала за собой право самой определять свою дальнейшую жизнь. Сейчас решительный миг настал, и она чувствовала, как дрожат колени и тревожно урчит в животе. И тут Айрис вспомнила о привратнике из гостиницы, о его жадных мужских ладонях, представила все будущие ужины, которые ей придется ему готовить, подумала о покрасневших и потрескавшихся от работы и стирки руках – и сравнила все это с новой жизнью, которую обещал Луис.

Она кивнула едва заметно, почти неуловимо, потом с силой сжала руки перед собой.

– Я обещаю. Да. А вы… вы будете учить меня рисовать?

– Честное благородное слово!

После того как решение было принято, они обсудили кое-какие детали: когда она уволится из кукольного магазина, когда Клариссе следует съездить в пансион, чтобы договориться о комнате, и назначили дату первого сеанса – в начале следующей недели, когда все прочие вопросы будут улажены. Наконец Айрис встала, и Луис подал ей капор и шаль. Она даже надела перчатки, но застегнуть не смогла – пальцы ее продолжали трястись и не чувствовали пуговиц.

Выйдя из дома, Айрис остановилась на крыльце. Дело шло к вечеру, воздух сильно остыл, и каждый ее выдох превращался в облачко пара. Наверху послышался скрип открываемого окна, и она подняла голову.

– До свидания, леди Гижмар! – крикнул ей Луис, и Айрис рассмеялась. Уже шагая по улице прочь, она постаралась поменьше горбиться, но это оказалось нелегко, поскольку тяжелая мраморная рука, которую она прятала под шалью, заставляла ее крениться на левый бок. Что ж, думала Айрис, по крайней мере, теперь он не будет считать ее «прекрасно воспитанной маленькой леди». И она улыбнулась себе под нос.

– À bientot!

Айрис помахала в ответ.

– Ох, прошу прощения! – воскликнула она секунду спустя, наткнувшись на какую-то проходящую мимо женщину. Та резко обернулась, и Айрис почувствовала, как радость, согревавшая ее изнутри, мгновенно остыла, обратившись в лед.

– Роз, ты?.. Я…

Роз была в такой ярости, что мышцы ей не повиновались, поэтому вместо того, чтобы отвернуть голову, она повернулась всем телом, но Айрис успела заметить, что ее щеки побелели, а нос сделался красным от долгого пребывания на холоде, и с него текло.

– Надеюсь, твой художник заплатил тебе достаточно, – проговорила она.

Ее голос резал, как остро отточенный нож.