Когда я была маленькой, папа был моим героем. Сильнее Пеппи, умнее Супермена, отважнее Рони.

Однажды в детском саду Шапка-Ниссе стал смеяться над моим папой. Мы называли его Шапка-Ниссе, потому что он круглый год ходил в шапке. Он громко объяснил всем, как это странно – что у меня папа пастор.

Я толкнула Шапку-Ниссе так, что он упал спиной назад и разбил себе голову о полку. Папа ругал меня, когда услышал об этом. Разумеется, никто не рассказал ему, из-за чего вышла ссора, – а только то, что у меня был приступ ярости и я так толкнула мальчика, что его пришлось везти в больницу. Я тоже ничего не рассказала.

Я всегда надеялась, что папа все поймет сам. Мне было так важно, чтобы ничего не нужно было объяснять. Возможно, у меня какой-то дефект, другие относятся к этому не так, но мне всегда казалось позорным, когда меня призывают к ответственности за то, какая я есть.

Каждый раз, когда папа не понимал меня, я испытывала разочарование и мы все больше отдалялись друг от друга.

По иронии судьбы именно те качества, которые я унаследовала от папы, раздражали его сильнее всего.

Вот задачка прямо для тебя, Ширин!

Психологи любили нашу семью. Пастор, адвокат и ребенок с девиантным поведением. Мы могли бы стать прекрасным примером в их учебниках.

Однажды в гимназии Бим, наша классная, наорала на весь класс за то, что у нас слишком много точек зрения. «Так типично для вашего поколения! – кричала она. – У вас обо всем есть масса мнений!»

Подозреваю, что куда проще было раньше, когда молодежь молчала в тряпочку и слушалась. Я такой никогда не была и никогда не стану. Думаю, не имеет значения, на какое время выпала моя молодость – на восьмидесятые годы или на нынешние.

Когда я вспоминаю все эти бесчисленные встречи на отделении детской психиатрии, то понимаю, что некоторые любители покопаться в чужих мозгах испытывали своего рода самодовольное злорадство. Должно быть, им доставляло особое удовольствие заглянуть в жизнь внешне вполне успешной семьи – мамаша-адвокат, которая иногда появляется в телевизоре, и пастор, боже мой, пастор! Подумать только – засунуть нос в самые грязные уголки нашей безупречной жизни. Возможно, именно этого им не хватало, чтобы вынести собственное убогое существование в задрипанной психиатрической клинике.

А вот интересно, как Ширин? Она выглядит не так, как те, – она не такая, какими я помню их.

Было время, когда я сама мечтала стать психологом. Мне кажется, я вижу людей насквозь и понимаю то, в чем они сами не отдают себе отчета. Я хорошо разбираюсь в людях. Если до конца честно, то не только я так думаю – люди мне не раз это говорили. Ко мне обращались со всевозможными проблемами – семейные неурядицы, вялый, нерешительный бойфренд. Я знаю людей, умею их анализировать.

В девятом классе мы ходили на день открытых дверей в гимназии «Катте», «Спюкен» и «Польхем». Других я для себя не рассматривала.

В «Катте» перед нами выступали двое парней с зализанными назад волосами и застегнутыми доверху рубашками, которые рассказывали о направлении «обществоведение». Когда я сказала, что мечтаю стать психологом, они расхохотались.

– Ты знаешь, что поступить на психологию практически невозможно?

Это был удар прямо в лицо.

На следующей неделе специалист по профориентации подтвердила, что для поступления на психологию надо иметь высший балл по всем предметам. Во всех университетах это одно из самых популярных отделений. Может быть, мне стать «специалистом по персоналу»? Это типа почти то же самое.

Наверное, именно тогда я решила задвинуть учебу в гимназии. Поняла, что игра не стоит свеч.

Сколько народу среди моих знакомых потратили три года, вкалывая, как рабы на галерах, чтобы на выходе получить самые заурядные оценки. Они отказались на это время от социальной жизни, некоторые даже стали принимать таблетки или резали себе руки из-за тройки по английскому. А толку-то? Чтобы потом весь день сидеть за столом в офисе?

Бим-то соображала лучше, чем можно было подумать. В личной беседе она сказала моему папе, что я легко могла бы получить пятерки и четверки по большинству предметов. Если бы только захотела.

Она попала в точку. Я не хотела.

Я предпочитала вечеринку под открытым небом в баре «25+» задаче по практическому маркетингу. Поездка в Копенгаген с подружками была для меня важнее, чем национальный экзамен по математике. Вместо контрольной по истории я сидела в «Эспрессо-хаус» и целовалась с таким пылом, словно от этого зависела вся моя жизнь.

Это был осознанный выбор.

На третьем курсе, когда пошли разговоры о выпускных экзаменах и нас пригласили на день открытых дверей в университет, я была полностью поглощена планированием своей поездки в Азию. Лунд и Швеция надоели мне страшно. Я с наслаждением смотрела на «Ютубе» клипы из Малайзии и Индонезии, и вскоре эта поездка стала главной целью моей жизни. Меня влекли приключения, долгие ночи, новые встречи, вечеринки и райская природа.

Классная, кажется, перебрала все возможные варианты в поисках разумного объяснения моих плохих оценок. Наркотики? Анорексия? Развод родителей?

– Твой отец пастор? – спрашивала она, глядя на меня так, cловно весь ее мир рассыпался в прах.

– Пастор? – Бим задавала этот вопрос каждый раз, когда речь заходила о моем отце.

Вероятно, у нее были проблемы с памятью, однако это не объясняло того шока, который она всякий раз выражала всем своим видом.

– Пастор? В Шведской церкви?

В конце концов все всегда сводится к контролю.

Люди об этом не думают. Потребность все держать под контролем обычно ассоциируют с педантами, у которых случается истерика, стоит одной бумажке попасть не в ту стопку на письменном столе, и которые развешивают одежду в шкафу по цвету. Люди представляют себе остервенелых любителей порядка с расписанными на много месяцев вперед ежедневниками или невротиков, которых охватывает паника, если они не могут мгновенно просматривать все входящие сообщения и взрываются из-за крошек на диване или немытой посуды в раковине. Таких, которые всегда носят с собой бактерицидные салфетки.

Но тут речь идет о другой разновидности контроля. О том, чтобы не терять лица. Никого не подпускать близко.

Только в подростковые годы я поняла, что наша семья не единственная, у которой есть свои тайны. Для папы всегда было суперважно поддерживать внешний фасад перед окружающими.

«Поговорим об этом дома». Не знаю, сколько раз я слышала эти слова. «Посторонних это не касается».

Меня воспитывали в убеждении, что наша семья уникальна, что мы – единственные носители огромного количества дерьма, которое не надо выносить из избы. Возможно, это связано с папиной профессией. Пастор просто обречен на то, чтобы вести тайную жизнь – по крайней мере, частично.

Звучит абсурдно, однако папа был убежденным атеистом до того, как пришел к церкви. Много лет назад я случайно обнаружила старую школьную газету, в которую он когда-то писал заметки. Кажется, он только поступил в гимназию. Он от души ненавидел религию, писал о том, что христианство – опиум для народа, что религия разорвала мир на части, что обряд крещения – насилие над невинными младенцами. Пасторов он называл чернорубашечниками и паяцами.

Иногда я задумывалась над тем, как могла сложиться наша жизнь, будь у папы другая профессия. Будь он обычным конторским служащим, или мелким начальником, или просто человеком с высшим образованием, как все другие нормальные родители.

Честно говоря, мне кажется, что мы с папой очень похожи. По сути. Я тоже легко могу увлечься чем-то, полностью отдаться какому-то делу, которое в данный момент кажется сверхважным. В пятом классе я помешалась на Гарри Поттере. Прочла все книги на шведском и на английском, по двадцать раз просмотрела все фильмы и писала в Сети длинные рассказы из разряда фэн-фикшен, пока чуть ли не совсем растеряла всех друзей. Несколько лет спустя у меня наступил период, когда я попала в зависимость от «BD», раскрашивалась под панду и проводила каждую свободную минуту на сайте helgon.se. У нас в генах есть черты аутизма. Правда, в отличие от отца, я довольно рано приняла решение держаться подальше от всякой религии.

– Никогда не говори «никогда», – поддразнивал меня папа. – До восемнадцати лет я тоже не понимал, что это мое призвание.

– Я лучше буду мыть сортиры, – отвечала я. – Нет, я лучше стану этакой тетенькой в стиле нью-эйдж, поеду в нудистский отпуск в Гану и буду жевать кат.

– Поживем – увидим, – отвечал папа с ноткой нервозности в голосе.

Как и все прочие люди моего возраста, я провела довольно много часов, размышляя о будущем, образовании и разных профессиях. Ведь некоторые профессии – это не просто профессии. Не то же самое, что стоять за кассой в «H & M». Без пяти десять надеваешь улыбку продавца и через пять минут после закрытия сбрасываешь ее. Это не стало частью моей личности. Я без всяких сомнений перешла бы в «Kappahl», если бы они предложили мне на тысячу больше. С таким же успехом я могла бы стоять за кассой в «Clas Ohlson» или «SIBA». Какая разница? Деньги – единственное, чего мне будет не хватать, если я лишусь работы. А я ее, скорее всего, лишусь.

Нет, папа не понимал, на что соглашался, когда стал пастором. Сейчас он изо всех сил старается вписаться в некий шаблон: идеальный пастор, идеальный отец, идеальный человек. Говорят, этим вовсю занимаются юные девушки. Видимо, не только мы.

Ясное дело, со всех сторон давит и жмет, если, по сути, не вписываешься в этот шаблон. И в конце концов он начинает трескаться.

Ну что, Ширин, неплохой психоанализ? Пять лет изучения психологии, лучшие оценки по всем предметам в гимназии – оно того стоило?

Я сама себе психолог.

Никогда не понимала людей, которые раскрываются, словно взболтанная бутылка шампанского, стоит кому-то склонить голову набок и приготовиться слушать. Людей, выворачивающих душу наизнанку в каком-нибудь блоге или социальной сети, набивающих на руке татуировку о том, как у них плохо на душе, и мучающих каждого встречного своими дурацкими признаниями.

У меня есть одна-единственная подруга, которая знает обо мне все и понимает, что я чувствую, о чем думаю, что делаю. Как мне хотелось бы поговорить с ней сейчас! Она так нужна мне. Без Амины я не знаю, что мне делать. Не знаю, выдержу ли я. Сегодня ночью я по-настоящему билась головой о стенку и кричала так, что больно было ушам. Хуже этого было бы, только если бы Амину заперли в камере. Однажды, когда охранники вели меня к лифту, мне почудилось, что я увидела ее. Я обернулась и выкрикнула ее имя, но за черными волосами скрывалось незнакомое лицо. Эта камера доведет меня до безумия.