Глава третья. Продать прадедушку
– Стой, птичка, назад! – Я торопливо качнул клетку, чтобы носитель умолк и можно было перезапустить фонограмму. – Давай-ка еще раз с самого начала. Дру-жба. Ну же, дорогуша, зажигай, не жмись. Колбасы у меня все равно больше нет… Дру-жба. Дрю-жьба!
Ворон потерся головой о прутья и начал с того же места:
– Др-рюжьба мэжьду нашими нар-родами тэпэр-р будэт кр-рэпнуть…
На этот раз я слушал запись с совсем другими чувствами. Гортанный кавказский акцент отзывался в моих ушах нездешней музыкой. В содержание речи я даже не пытался вникать – какая разница? Сердце трепетало, по спине бежал холодок, под ложечкой сладко сосало, а перед глазами прыгали большие цифры с огромными нулями. Если это действительно Сталин, лихорадочно думал я, то мой сегодняшний провал в магазине «Сиди и слушай» – вовсе не провал, а, наоборот, знак судьбы, счастливый лотерейный билет, пропуск в прекрасный мир, где не надо ездить на работу с двумя пересадками и покупать к обеду пирожки в подземном переходе.
Вопреки легендам о повсеместном долголетии говорящих пернатых, средний возраст нашего носителя обычно не превышает пятидесяти лет, а импортного – сорока. Однако бывают исключения: при хорошем уходе или удачном раскладе носитель может прожить и сто, и сто пятьдесят, в отдельных случаях даже перевалить за двести.
Такие птичьи дедушки и прадедушки на особом счету. Все, что вылупилось из яйца до середины прошлого века, считается антиком. Сам по себе почтенный возраст еще не означает высокой цены, но в тех случаях, когда антика удается разговорить и выудить слова из прошлого, его рыночная стоимость подскакивает.
Около года назад во Франции умер попугай, принадлежавший одному из наполеоновских гренадеров, участников русского похода. Ничего особо ценного первый владелец носителю не рассказывал – так, жаловался на хронические болячки и холодные сортиры. Тем не менее историки смогли вписать в учебники две-три новые строки, а последний хозяин птицы успел получить нешуточные комиссионные. И это лишь за голос неизвестного солдата! Если бы на антикварном носителе оставила след какая-то историческая шишка – сам Наполеон, к примеру, – сумма стала бы заоблачной.
По статистике, среди ста тысяч носителей реальных антиков не больше сотни. Из тысячи антиков только два-три общались со знаменитостями и записали оригинальные фонограммы. Я читал в «Известиях», что на аукционе «Сотбис» за гиацинтового ара с официальной записью первой речи британского премьер-министра Черчилля в палате общин недавно отвалили три миллиона фунтов. Англичане вообще ценят антиков больше, чем кто другой. Традиция, что ли, такая? В Лондоне их знаменитый Тауэр до сих пор охраняют двенадцать воронов-ветеранов, с тремя из которых лично говорила королева Виктория. Если этим птицам повезет прожить еще лет десять, то они будут стоить дороже здания, которое стерегут.
Чужие вожди ценятся на Западе, ясное дело, подешевле, чем их собственные, но тамошние богатые коллекционеры антиков хватают сегодня любые фонограммы. Тем более что голосовой отпечаток Сталина на носителях сейчас куда большая редкость, чем голос того же Черчилля. При жизни генерального секретаря, конечно, велась подробная запись, но вскоре после его смерти Москву накрыла внезапная вспышка птичьего гриппа, и в архивах почти ничего не осталось. Поэтому на «Сотбис» за носителя со сталинской фонограммой должны отвалить не меньше чем полмиллиона фунтов.
– Дорогой ты мой… – Я бережно приподнял и опустил клетку, не дожидаясь окончания речи. Лучше бы мне пореже проигрывать эту запись, чтобы раньше времени не заездить бесценную дорожку.
Ворон умолк и тут же протиснул кончик клюва между прутьями, ожидая поощрения. Делать было нечего – пришлось идти на кухню, вскрывать для вымогателя заветную баночку шпрот и перекладывать на отдельный подносик горку безголовых рыбок. Ешь, золотой, ешь.
Пока носитель расклевывал последние остатки съестного, я думал о том, на что потрачу деньги. По правде говоря, у меня уже давно вымечтался стройный план, как обойтись с внезапным зарубежным наследством, или, допустим, с найденным в огороде кладом Ивана Грозного, или с джекпотом в Спортлото, или с прочими столь же фантастическими незаработанными деньгами: купить квартиру на Воробьевых горах, поставить себе настоящий «сименсовский» телеграфный аппарат и заказать собрание Моцарта на пяти фирменных носителях. Затем взять отпуск минимум на полгода, валяться на диване, смотреть на Москву свысока, грызть фисташки, читать книги, листать комиксы, слушать нетленную классику и ловить кайф. И чтобы никакого тебе Филиппа Киркорова, ни-ни…
Однако все это счастье бездельника возможно при одном условии: если моя птичка – подлинный антик, а не новодел.
Первое, что проверяют эксперты «Сотбис», – биологический возраст носителя. За новоделов при качественной перезаписи тоже удается кое-что выручить, но это уже совсем не те деньги. Копию можно сбагрить историкам, а коллекционерам подавай оригиналы.
Я внимательно пригляделся к носителю. Судя по цвету радужки, окрасу клюва и размеру зрачка, моему сокровищу никак не меньше сороковника. Это – нижняя граница. Верхнюю мне на глазок ни за что не определить. Придется действовать строго по науке. Метод небыстрый, немного болезненный, зато сегодня самый надежный.
– Извини, бриллиантовый…
Пользуясь тем, что ворон углубился в шпроты и временно ослабил бдительность, я коварно просунул сквозь прутья клетки пинцет. Носитель, увлеченный едой, не сразу заподозрил подвох, а когда почуял неладное и каркнул возмущенно, было уже слишком поздно: одно из его рулевых перьев оказалось у меня в руке.
– Все-все, ешь и успокойся, – сказал я расстроенной птице, – больше никаких жертв, обещаю, это первая и последняя. У тебя ведь при себе нет паспорта с датой рождения, верно? Вот мне и приходится искать ее опытным путем. Если нам с тобой повезет, твой новый хозяин будет кормить тебя не шпротами, а такими сказочными суперделикатесами, какие мы, простые инспекторы ФИАП, не то что попробовать – даже вообразить себе не можем…
Я ножиком откромсал двухсантиметровый кусочек очина у основания стержня пера, упаковал трофей в маленький конвертик из вощеной бумаги и на мгновение задумался: кого из скворцов послать к Горчакову – Карла или Фридриха? Ладно, пусть летит Карлуша. Все-таки Фрица иногда подводит зрение. Недавно он перепутал два здания с колоннами и вместо МУРа влетел в Большой театр.
Вытащив скворца из клетки, я аккуратно обернул конвертик вокруг птичьей лапки и примотал его тонкой полоской скотча. Следующая фаза – набубнить месседж. Для этого я поднес Карла поближе к лицу, щелкнул пальцами, чтобы привести носителя в рабочую готовность, и медленно, по слогам, озвучил шрайб-команду:
– Ле-бе-да!
Скворец вздрогнул, зажмурился и замер. Теперь можно было писать.
– Привет, Сережа! – сказал я. – Это Иннокентий. В аттачменте высылаю образец. Будь другом, проверь его вне очереди. Когда получишь результат, сразу телеграфируй мне домой. С меня пиво.
Для проверки качества записи я вновь щелкнул пальцами. Карл дисциплинированно ожил, раскрыл глаза, встряхнулся, почистил перышки, а затем произнес моим голосом с моими интонациями:
– Привет, Сережа! Это Иннокентий… – и дальше слово в слово.
Спасибо вам, о великий Зэ-Эф, уже в стотысячный раз поблагодарил я про себя венского старца. Вечный респект вам от всех, кто наделен слухом и голосом, и особенно от тех, кто в шоу-бизнесе работает или, как наша служба, им кормится. Будь я не рядовым инспектором Кешей, а моим шефом Львом Львовичем, я бы через мэрию продавил установку памятника у здания ФИАП. Не обязательно огромного монумента, как в Австрии или в Штатах. Пусть это будет скромная скульптурка в один человеческий рост. Небольшой такой монументик: бронзовый Зигмунд Фрейд с носителем на плече.
Всем известно, что птиц в качестве звуковых носителей люди использовали с древнейших времен. А вот современная музыкальная индустрия началась каких-то сто лет назад – с маленькой книжечки «Мы и Они» тогда еще ничем не знаменитого зоопсихолога из Вены. Экспериментируя с ручным пальмовым какаду, Фрейд первым обнаружил, что звуковое сочетание открытых слогов с начальными lbd – скажем, «лебеда» или «лабуда» – действует на некоторых птиц особым образом: вводит их в транс, концентрирует внимание и настраивает на запись. Конечно, и раньше среди птиц попадались продвинутые особи, способные запоминать все с первого раза, но обычно носителей приходилось натаскивать подолгу. Промышленная запись в таких условиях была исключена. Учение о шрайб-команде все изменило – штучный процесс можно было ставить на конвейер.
Впоследствии шрайб-команд оказалось куда больше одной – целая дюжина. Рядовые юзеры в быту пользуются сегодня двумя, самыми несложными. Я по долгу службы знаю четыре, а мастерам, которые пишут студийные фонограммы, знакомо не меньше десятка команд: их варьируют в зависимости от характера записи и вида болванок. Впрочем, для коротких устных месседжей наилучшим образом подходит все та же старенькая «лебеда». Дедушка Фрейд свое дело знал.
Я погладил толкового Карлушу указательным пальцем и усадил его на плечо. Теперь, когда послание записано, посланника надо сориентировать. Для этих целей у меня на стене, между зеркалом и портретом разведчика Фишера, висела новейшая карта Москвы, вид с высоты птичьего полета. Издание Министерства обороны, цветная печать, формат метр двадцать на метр, тираж тысяча нумерованных экземпляров. В обычных магазинах такой редкости днем с огнем не сыщешь, но мне как сотруднику ФИАП одну удалось раздобыть. При подготовке этой карты три тяжелых военных цеппелина – «Кострома», «Лев Толстой» и «Святитель Епифаний» – двое суток барражировали над Москвой, сверяя увиденное сверху с работой наземных картографов. Зато уж план получился отменным: масштаб соблюден, каждый дом занял свое место. В том числе и особняк на Петровке, 38. Я капнул воды в кюветку с полузасохшим клейстером, обмакнул в него просяное зернышко и прилепил к зданию МУРа.
– Вот твоя цель, – сказал я скворцу, поднося его поближе к карте. – Ты был там уже раз тридцать, не заблудишься.
Умница Карл ловко вспорхнул с моего плеча к потолку, заложил вираж и на лету склевал зернышко с МУРа. После чего, сделав прощальный круг по комнате, канул в раскрытую форточку. Дальше я должен был набраться терпения и ждать результатов экспертизы.
Мне повезло родиться в начале девяностых: еще сравнительно недавно всех нынешних методик, которыми пользуется криминалист Сережа Горчаков, не существовало. Хотя сама идея уже витала в воздухе.
«Бесполезных научных открытий не бывает, – помню, объяснял нам на лекции по физике специально приглашенный доцент Иванченко. – Рано или поздно любая ерунда на что-нибудь обязательно сгодится. Когда у Марии Кюри завяла комнатная герань и мадам Кюри случайно открыла радий, ее коллегам казалось, что в мире никому, кроме дюжины теоретиков, это не понадобится. Но прошло всего полвека – и гениальный мистер Либби придумал радиоуглеродный анализ. Сегодня ученые могут узнать возраст всего на свете, от только что сорванного эдельвейса до окаменевшего трилобита…» Конечно, все птицы периодически линяют, но среди их рулевых перьев есть около дюжины, линьке не подверженных. Они могут держаться всю жизнь. Именно одним таким пришлось пожертвовать для анализа.
Жалко, что старому ворону, лишившемуся пера, этих премудростей не растолкуешь. Носитель опять впал в мрачную задумчивость и не желал из нее выходить. Даже обещанное переселение из тесной скворцовой клетки в бывшие апартаменты кенара Гарри почти его не обрадовало. Будь у меня в заначке еще одна банка шпрот, я бы уж наверняка сумел задобрить птицу. Но из еды оставалась только жалкая горсточка проса. Отбирать у скворцов их ужин я не мог.
– Твоим полетам не повредит потеря одного пера, – утешил я носителя. – Зато у нас будет международный сертификат. На любом аукционе, включая «Сотбис», экспертизу Горчакова зачтут не глядя.
Я подумал, что если бы у всех московских городовых была всего одна десятая часть репутации Сережи Горчакова, мы жили бы сейчас в самом безопасном на свете городе. Пока же любой москвич, в том числе и работник ФИАП, легко мог огрести по башке в своем же собственном подъезде. И почему нашим инспекторам не выдают табельное оружие? Мы ведь тоже какие-никакие, но силовики, а шеф, хоть и ходит в штатском, имеет звание генерал-майора.
Вспомнив о шефе, я тотчас же вспомнил и о рапорте. Полмиллиона лондонских фунтов – дело прекрасного будущего, а моя родная контора существует в реальном времени. Так что отчитаться о бесславном походе в музыкальный магазин мне придется уже сейчас.
Деваться было некуда: с тяжелым вздохом я заправил в каретку «ремингтона» два листа, переложенных бледной копиркой, сверху отбил нашу обычную шапку – «Директору Федеральной инспекции по авторским правам Ромодановскому Льву Львовичу от инспектора И. В. Ломова. Рапорт» – и надолго задумался. Нагло врать шефу не хотелось, но и писать полную правду я не мог. Надо было как-то исхитриться выбрать из всех возможных версий правды такую, чтобы моя крупная лажа выглядела легкой производственной недоработкой.
«15 мая с.г., – отпечатал я наконец, – при выполнении планового проверочного визита в магазин ООО “Сиди и слушай”, расположенный по адресу: Охотный Ряд, дом 28, строение 1, мною было досмотрено, с согласия главного менеджера, г-на Шишкарева Е. П., складское помещение на предмет обнаружения контрафактной продукции, которая, по косвенным признакам, могла иметь место. Однако…» Черт, и почему я, например, не санитарный или там пожарный инспектор? Эти-то всегда найдут, к чему придраться. А мы вот… Ладно, поехали дальше: «в указанном помещении явных свидетельств, которые определенно подтверждали бы наличие…»
Дзынь-дзынь-дзыыыыыыынь-дзынь-дзынь! – мои творческие муки были прерваны звонком в дверь. Вернее, пятью звонками подряд.
По их длине и последовательности я догадался, кто ко мне пришел и, главное, в каком она настроении. Точка-точка-тире-точка-точка на языке морзянки означают букву «Э». Мне заранее намекали: и не надейся, мы в ссоре. Будь моя гостья в хорошем расположении духа, я бы услышал другое: один короткий звонок, один длинный и два коротких – то есть букву «Л». В раннем детстве, когда она жила в соседнем подъезде и мы еще только дружили, нам пришлось выучить азбуку Морзе, чтобы перестукиваться через стенку.
– Привет, Лина, проходи, – сказал я, впуская ее в квартиру. – А чего это ты звонишь в дверь? У тебя ведь есть свой ключ.
Одета она была, как всегда, умопомрачительно: ярко-красное пончо, белая блузка с кружевами и юбка-макси – опять-таки красная. Где же это сочетание цветов мне уже встречалось? Ах да, в коллекционном издании «Трех мушкетеров» с раскрашенными литографиями. Я сам ей подарил такое в седьмом классе. Ей бы еще красную шапочку на голову – была бы вылитый кардинал Ришелье.
– Здравствуй, Иннокентий. – Моя кардинальша остановилась в прихожей, выставила передо мной серебристую сумочку как щит, всем видом показывая, что дальше ни за что не сдвинется. – Я как раз собиралась его тебе вернуть. Окончательно. Да. Я думала, раз ты сегодня на службе, я без разговоров кину ключ в почтовый ящик. Но ты так громко, на весь дом, барабанил на своем «ундервуде», что даже глухой догадался бы: ты еще дома.
– Не «ундервуде», – машинально поправил я. – «Ремингтоне».
Ее суровость и этот официальный «Иннокентий» вместо «Кеши» подтверждали мои опасения: я снова что-то сделал не так и опять оказался черствым, невнимательным, невоспитанным, эгоистичным поганцем. С другой стороны, никто ей не мешал положить ключ поганцу в ящик и гордо удалиться. И кстати, на первом этаже, где у нас висят ящики, стук «ремингтона» уж точно не слышен.
– Вот именно, – произнесла Лина, нервно наматывая на палец бахрому пончо, и повторила громче: – Вот именно! О чем я и говорю. Как называется твой печатающий агрегат, ты отлично помнишь, но когда ты должен ответить на мою срочную телеграмму, у тебя сейчас же начинаются жуткие провалы в памяти.
– Лина, дорогая, клянусь, я не получал никакой твоей теле…
– Ну конечно же ты ее получал, в этом я не сомневаюсь! – железным прокурорским тоном перебила меня гостья. – И не смей больше называть меня этим огрызком имени. Что еще за Лина? У меня, как тебе известно, есть красивое полное имя – Эвелина, первая буква «Э», запомни его, пожалуйста, в конце-то концов… И вообще, по какому праву ты меня все еще держишь в прихожей? Я тебе кто – почтальон? Разносчик пиццы? А ну, посторонись!
Оттолкнув меня сумочкой, Лина проложила себе дорогу в комнату. Первым делом метнулась к телеграфному аппарату, заглянула в корзину со спамом. Словно опытный грибник, одним движением переворошила весь мусор и торжествующе воскликнула:
– Ага! Что я говорила? Ты ее получил и выкинул, даже не читая!
Экая невезуха! Кто же мог знать, что в самом конце ленты, после десятков автоматических самопоздравлялок «Российского телеграфа» притаилось сообщение от живого человека? Оно, я думаю, тоже начиналось со слова «Иннокентий» – потому-то, наверное, я его и проглядел. Теперь баланс взаимных обид уж точно в пользу Лины.
Наши с ней романтические отношения временами сильно напоминают дипотношения двух сопредельных стран: тех, которые воевать не хотят, но все мелкие пограничные конфликты помнят и на всякий случай копят. Такая вот игра. Партию выигрывает тот, у кого больше формальных поводов дуться на соседа. Месяц назад Лина случайно перевернула чашку с утренним капучино на мой свежеотпечатанный доклад шефу, и это дало мне солидный перевес по очкам. Однако с тех пор я несколько раз оказывался в минусе.
– Может, раз уж ты здесь, скажешь на словах, о чем там было в телеграмме? – осторожно, чтобы не усугубить вину, предложил я.
– Все, проехали, забудь. – Лина мигом изорвала ленту на мелкие части. – У тебя был тако-о-ой шанс, и ты сам же его упустил…
Кажется, она не прочь была развить тему упущенного шанса, но тут заметила клетку с носителем и сразу переключилась на него.
– Ну-ну, – с удовлетворением сказала она. – Поз-дра-вля-ю. Ты, я смотрю, нашел новую игрушку. На свою девушку-красавицу, самого перспективного дизайнера женской обуви на юго-западе Москвы, у тебя, естественно, времени нет, зато на облезлую помоечную ворону…
В орнитологии моя подруга разбиралась намного хуже, чем в моде. Сколько я ее ни натаскивал, она продолжала путать воронов и ворон, какаду и марабу, амазонских ара и суринамских. Впрочем, двух последних я и сам, признаться, различал с трудом.
Носитель на мгновение выглянул из-под крыла, оценил обстановку, бросил на Лину взор, исполненный мировой скорби, и тотчас же упрятал голову обратно. «За что мне такое? – означала его поза мученика. – Сперва новый хозяин чуть не выдернул мне хвост, теперь вот она наезжает ни с того ни с сего. Счастья нет, люди гады, жизнь дерьмо. Пойти и немедленно утопиться в кувшинчике».
Характер у моей подруги вредный, но сердце доброе. Несчастный вид ворона изменил ход ее мыслей на прямо противоположный.
– Бедненькая птичка, – жалостливым тоном сказала она, подходя к клетке с носителем. – Я так и знала, что этот эгоист забудет тебя покормить. Это вполне в его духе, можешь мне поверить. Ты же наверняка у него голодная… Сейчас мы что-нибудь для тебя придумаем…
Одним движением Лина сдвинула «ремингтон» к краю стола, а на освободившееся место стала выкладывать вещи из своей сумочки. Достала косметичку, зеркальце, губную помаду, кошелек, футляр с контактными линзами, связку ключей с серебристым брелоком ручной работы в виде совенка (я подарил!), календарик, платок, таблетки от кашля, проездной на метро, авторучку в специальном непромокаемом пакете… Банан и половинка шоколадного батончика «Марс» обнаружились только на дне. Вернув свое имущество назад, подруга в две секунды очистила банан от кожуры, а батончик – от остатков обертки. И пропихнула то и другое между прутьев.
Носитель, не будь дурак, поступился своими принципами еще скорее, чем в прошлый раз. Сменив грусть на милость, он быстренько слопал нежданные подарки и сильно приободрился.
– То-то же, – с гордостью объявила мне Лина. – Я так и знала: она была голодная. Вытащить ее из помойки ты догадался, а дать вороне покушать воображения уже не хватило. Удивительно, как твои скворцы еще не умерли от недоедания… А-а, вижу, из двух остался уже один. А второй где? Где второй? Уже закопал, изверг?
Из моей девушки получился бы хороший дознаватель: в ее обществе даже ни в чем не повинный человек сразу начинает оправдываться.
– Нет, что ты! – запротестовал я. – Карл жив и выполняет полетное задание. – Я кивнул на карту. – Мне как раз хотелось тебе об этом рассказать. Представляешь, я утром был с инспекцией в одном музыкальном магазине на Охотном Ряду, и там…
Договаривать фразу до конца не было смысла: еще на середине я понял, что Лина, по своему обыкновению, меня не слушает и даже не смотрит на меня, а разглядывает стену в моей комнате – с таким интересом, словно видит впервые и план Москвы, и портрет.
– Я все-таки одного в толк не возьму, – задумчиво сказала она, – для чего у тебя здесь все еще висит актер Домогаров? Если ты не голубой – а ты не голубой, я знаю точно, – зачем украшать свою комнату картинкой со смазливым мужиком? Какой смысл?
– Линочка, – сказал я, очень стараясь держать себя в руках: самый перспективный дизайнер женской обуви порой бывала упрямей удода. – Я ведь тебе уже много раз объяснял, милая. На литографии не актер Домогаров, а знаменитый наш разведчик Вилли Фишер, который Гитлера взорвал. Разве не помнишь? Я же тебе на день рождения дарил про него книгу, и ты сказала, что прочитала.
– Раз сказала, значит, прочитала, – отмахнулась моя подруга, – или прочитаю на днях. Подумаешь, книжка! Девушкам, чтоб ты знал, не книжки надо дарить, а французские, к примеру, духи…
С этим не поспоришь, молчаливо признал я. И ведь, главное, я делал попытку дарить духи! Однажды нашел и даже купил здоровущий флакон с натуральным парижским лейблом. Долго его выбирал, приценивался, отдал сумасшедшие деньги, а потом на всякий случай показал свою покупку ребятам из парфюмерного отдела ФИАП. Как же они меня обсмеяли! Оказалось, за настоящим французским товаром надо ехать во Францию. Вся нелицензионная парижская косметика разливается в Малаховке, а вся лицензионная – в Лодзи. Третьего не дано. Тот полулитровый флакон я до сих пор прячу в шкафу. Владельцам музыкальных магазинов надо использовать эти духи как дезодорант: запах помета отбивается процентов на восемьдесят – точнее, перебивается другим запахом, куда более сильным и густым.
– …и еще мог бы сходить со мной в парк, а лучше в театр… – тем временем продолжила Лина нравоучительный монолог.
Нет уж, про себя взмолился я, только не театр! Братья Эрик и Эдик Бестужевы, мои друзья-истопники, недаром обзывали этот вид досуга стрихнином для народа. В отличие от народного опиума, которым, как они оба считали, является сегодняшний цирк.
Один раз я поддался уговорам Лины и честно высидел пять вечеров в театре «Современник» на мини-сериале некоего Володина. Зачем сидел, сам я так и не понял. По-моему, все театральные сериалы – развлечение для тех, кто совсем не дорожит личным временем. Безруков, может, актер и неплохой, но убивать полмесяца на «Бригаду» во Втором Академическом – извините. Пятнадцать вечеров, спятить можно! А ведь есть в Москве фанаты, которые четыре года подряд таскаются, как привязанные, в цыганский театр «Ромэн» на «Кармелиту». Четыре сезона прошло, восемьсот спектаклей, актриса уже трижды успела сходить замуж, а на сцене, говорят, дальше приготовлений к свадьбе дело не продвинулось…
– …но нет, человеческие развлечения для тебя не существуют, проводить досуг ты не умеешь. На своей скучной работе стучишь на «ундервуде», домой придешь – опять колотишь на «ундервуде»…
«На “ремингтоне”», – вновь поправил я. Теперь, конечно, уже мысленно.
– Молчишь? Значит, даже ничего не скажешь в свое оправдание? – Лина бросила короткий взгляд на часики: беседа проведена, субъект пристыжен, можно удаляться восвояси. – Сказать нечего? Я так и думала. Что ж, прощай, Иннокентий. Прощай навсегда.
– Подожди, Ли… – Но куда там! Застучали каблучки, дверь хлопнула, тяжело зашумел лифт – и я остался в одиночестве навеки. Теперь моя девушка объявится не раньше чем послезавтра.
К ее «прощай» и «навсегда» я давно привык, они тоже часть нашей игры. Возвращать ключ от квартиры Лина, конечно же, не собиралась. Вот еще новость! Кому, если не Кеше, она будет вправлять мозги всю оставшуюся жизнь? Правда, до этого мне предстояло день-другой потомиться без ласки в тоске и угрызениях совести, осознавая и переживая глубину своего падения. Затем меня постепенно простят и, может, даже выслушают внимательно.
Но только не сегодня. Сегодня на любые хорошие новости от меня она не отреагирует: обличительное настроение помешает. Я мог бы брякнуться перед ней на колени, попросить руки-сердца и попытаться всучить ей кольцо с изумрудом, но она заметила бы в этой сцене только мои недочищенные ботинки – и сделала бы мне замечание. А прочее бы отсекла и проигнорировала. Это какое-то особое уникальное зрение, загадка природы, чисто женское чудо.
Я вернулся к «ремингтону» и попробовал опять сосредоточиться на рапорте. «…свидетельств, которые определенно подтверждали бы наличие на данном складе вышеупомянутой контрафактной…»
Заработал телеграфный аппарат. Громко щелкая, бобина с лентой провернулась на пол-оборота и выдала мне десять сантиметров свежей депеши. Если это опять спам от «Российского телеграфа», злобно подумал я, то даже не знаю, что я с этими гадами сделаю.
Но это был не спам. Это был эксперт из МУРа Сережа Горчаков.
«АНТИК ТЧК СУПЕР ТЧК ОТ 120 И ВЫШЕ ВСКЛ ГДЕ ТАКОГО НАРЫЛ ВПР».
Получилось! Хо-хо, получилось! Антик! Обеими руками я обнял клетку с ошалевшим от неожиданности вороном и весело заорал ему: «Шика-дам!» По ключевому слову послушно завелся Киркоров – отлично, сейчас Филипп в самый раз – и под его фонограмму я сымпровизировал зажигательную лезгинку. Ой, мама, шика дам, шика дам! Ой, мама, шика дам! И р-р-растаю поутр-р-р-р-ру! Ас-са!
Очень скоро, думал я, козликом прыгая по комнате и сотрясая все вокруг, кое-кто поймет, что и на скучной службе бывают чудные открытия. Ас-са! Ас-са! В такт моим прыжкам скрипели половицы, вибрировали оконные стекла, трепыхались занавески, звякали чашки в раковине и кастрюли на полках, покачивалась туда-сюда люстра, радостно чирикал скворец, подмигивал мне со стены разведчик Вилли Максович Фишер. Ас-са! Ас-са! Это так легко, так легко! А я пойду босой по звездам, да по звездам! Ас-са! Ун-дер-вуд!
Напрыгавшись вдоволь, я выключил фонограмму, вернулся к телеграфному аппарату и отстучал Сереже в ответ: «МЕСТА НАДО ЗНАТЬ». А в конце добил смайлик-улыбочку: «ДВТЧ ТИРЕ ЗАКР СКБ».
На самом деле я понятия не имел, откуда ворон попал к дяде Жене. Это мне только предстояло выяснить – и лучше бы поскорее.
Я сел за стол, решительно пододвинул «ремингтон» к себе поближе и сосредоточился. Чтобы дописать злополучный рапорт, мне понадобится от силы минут двадцать. Плюс еще примерно час десять на дорогу. Значит, уже в два часа я могу быть у себя на службе.
