Книга: Книга магии
Назад: Джон Краули[7]
Дальше: Мэтью Хьюз[9]

Кремень и зеркало

Примечание редактора.
Нижеследующие страницы были недавно обнаружены среди не внесенных в каталог бумаг писателя Феллоуса Крафта (1897–1964), которые поступили в фонд Расмуссена по завещанию после смерти автора.
Они представляют собой тридцать четыре машинописных листа с редкими пометками карандашом на желтой бумаге марки «Сфинкс», очевидно, задуманных как часть второго романа Крафта «Столкновение» (1941), давно не переиздававшегося и недоступного для читателей.
Под конец автор исключил их из романа, возможно, потому, что произведение превратилось в более традиционное историческое повествование.
Математик и благочестивый искатель приключений Джон Ди появится в последующих произведениях Крафта, как законченных, так и незаконченных, в другом образе, нежели здесь.

 

Слепой поэт О’Махон рассказывал:
– В Ирландии пять королевств, по одному в каждой стороне.

 

В былые времена в каждом королевстве имелся и свой король со свитой, и место для замка с выбеленными башнями, стены с бойницами щетинились копьями, да над ними раздавался смех добрых воинов.
– И был также верховный король, – сказал десятилетний Хью О’Нил, сидевший у ног О’Махона на траве, все еще зеленой в конце осени в День всех святых.
С холма, где они расположились, виднелось Великое озеро, чьи серебряные воды солнце заливало золотом. Стада коров – настоящее богатство Ольстера – бродили по просторным зеленым равнинам. Все это владения О’Нилов испокон века и до скончания времен.
– И в самом деле был верховный король, – подтвердил О’Махон. – И воцарится вновь.
Седые космы поэта развевались на ветру. О’Махон не видел Хью, своего кузена, зато, по его словам, видел ветер.
– Ну, братец, – сказал он, – смотри, как здорово устроен мир. Каждое королевство Ирландии славится по-своему: Коннахт на западе славится ученостью и магией, манускриптами и летописями, местами, где жили святые. Ольстер на севере, – он обвел рукой невидимые земли, – храбростью, битвами и воинами. Ленстер на востоке славен гостеприимством, открытыми дверями и празднествами. Котлы там никогда не пустеют. Манстер на юге славится трудолюбием – крестьянами, пахарями, ткачами и скотоводами – от рождения до смерти.
Хью посмотрел вдаль на просторы, на то, как ветер собрал тучи над рекой, и спросил:
– Какое же королевство самое великое?
– Какое? – повторяет О’Махон, притворно задумавшись. – А ты как считаешь?
– Ольстер, – говорит Хью О’Нил из Ольстера. – Из-за воинов. Кучулан был из Ольстера, он всех победил.
– Вот как.
– Мудрость и магия – это хорошо, – заключил Хью, – гостеприимство тоже, но воины сильнее.
О’Махон не согласился.
– Величайшее из королевств – Манстер.
Хью ничего не ответил. О’Махон нащупал плечо мальчика, положил на него руку. Хью понял, что сейчас ему все объяснят.
– В каждом королевстве: северном, южном, восточном и западном есть также север, юг, восток и запад. Так ведь?
– Да, – согласился Хью.
Он мог их показать: слева, справа, впереди, сзади. Ольстер находится на севере, но и севернее Ольстера есть земли, севернее севера, там, где правил его безумный, злобный дядюшка Шон. И на том севере, дядюшкином, должны быть еще север и юг, восток и запад. А потом снова…
– Послушай, – сказал О’Махон, – в каждое королевство с запада приходит мудрость о том, что существует мир и откуда он взялся. С севера приходит храбрость для защиты мира, чтобы никто его не поглотил. Гостеприимство приходит с востока, чтобы вознаградить ученость и храбрость и тех королей, что сохраняют эти земли. Но кроме этого есть большой всеобщий мир: мир, который нужно постигать, защищать, восхвалять и хранить. И начало свое он берет в Манстере.
– Ага, – кивнул Хью, ничего не понимая. – А сначала ты сказал, что королевств было пять.
– Сказал. Так гласит предание.
– Коннахт, Ольстер, Ленстер, Манстер.
– А пятое какое?
– Ну, братец, какое же?
– Мит, – догадался Хью. – С Тарой, где короновали королей.
– Славный край. Не на севере и не на юге, не на западе, не на востоке – посредине.
Больше он ничего не сказал, а Хью показалось, что ответ, наверное, другой.
– Где же ему еще быть?
О’Махон только улыбнулся. Хью стало интересно, знал ли сам слепой, что он улыбается и что другие люди видят его улыбку.
По спине Хью пробежал холодок – солнце клонилось к закату.
– А может, оно вообще за тридевять земель?
– Может, далеко, а может, и близко. – Он пожевал губами и добавил: – Скажи-ка мне, братец, где находится центр мира?
Это была старинная загадка. Хью знал на нее ответ. Еще судья дядюшки Фелима его когда‐то спрашивал. В мире пять направлений: четыре из них – север, юг, восток и запад. А пятое где? Он знал ответ, но в тот момент, сидя со скрещенными голыми ногами в зарослях папоротника недалеко от башни Данганнон, отвечать не хотел.
Приемные родители мальчика, семья О’Хаганов, привезли Хью О’Нила в замок Данганнон весной. Для мальчишки это было целое событие. Два-три десятка лошадей, позвякивающие упряжью, телеги с дарами для дядюшек О’Нилов в Данганноне, рыжие коровы, мычащие в фургоне, копьеносцы и лучники, женщины в ярких шалях. О’Хаганы и О’Квинны со своими домочадцами. Десятилетний мальчик понимал, что все это затеяно ради него.
В новом плаще на худых плечах и с новым кольцом на пальце он восседал на пестром пони. Он вглядывался в даль, и ему казалось, что вот уже видны окрестности замка, расспрашивал кузена Фелима, кто приехал за ним из Данганнона, и ежечасно донимал расспросами, долго ли еще ехать. В конце концов Фелим рассердился и велел Хью молчать, пока замок не появится на горизонте.

 

Когда мальчик увидел замок, бродяга солнце только проснулось, в его лучах сверкал влажный от росы, побеленный частокол, который казался ярче, ближе и мрачнее одновременно. При виде них щемило сердце, потому что для Хью деревянная башня и глинобитные крытые соломой пристройки казались замками, воспетыми в балладах.
Мальчик пришпорил пони и помчался вперед, не обращая внимания на оклики Фелима и смеющихся женщин, по длинной грязной дороге, которая поднималась к холму, где уже собралась группа всадников с тонкими длинными копьями, черневшими на солнце, – его кузены и дяди. Завидев всадника на пони, они приветствовали мальчика.
Несколько недель он был в центре внимания, и это его раззадоривало ещё больше. Словно рыжий звонкоголосый бесёнок на тощих ножках, покрасневших от холода, он носился по замку. Повсюду его похлопывали и поглаживали своими огромными ручищами многочисленные дядюшки, умилялись его выходкам и болтовне, а когда он убил кролика, мальчика хвалили и держали на руках, словно он добыл два десятка оленей.
Ночевал он вместе со всеми, укладывался среди огромных, духовитых, косматых тел вокруг очага, пылающего в середине зала.
Взбудораженный, он долго не мог заснуть, наблюдал за дымом, струящимся сквозь проём в крыше, слушал, как дядья и кузены храпят, беседуют и пускают ветры после доброй кружки эля. Хью чувствовал, что все это неспроста, что‐то от него скрывали, почему в этот приезд его ставили выше более взрослых кузенов, ему доставалась лучшая порция густой похлёбки, щедро сдобренной маслом, почему прислушивались к тому, что он говорил. Мальчик не мог объяснить, почему время от времени ловил на себе пристальные, печальные взгляды, словно его жалели. Иногда какая‐нибудь женщина, не обращая внимания на его выходки, хватала его на руки и крепко обнимала. Он явно был замешан в неизвестной ему истории и от этого еще больше расходился.
Однажды, вбежав в залу, он увидел, как дядя Терлох Луних ругается со своей женой. Дядя кричал, чтобы она не совала нос в мужские дела. Увидев Хью, женщина подошла к нему, одернула на нем плащ, смахнула листья и репьи.
– Ему что, всю жизнь придется одеваться на английский манер? – бросила она через плечо Терлоху Луниху, который сердито пил у костра.
– Его дед Конн носил костюм, – фыркнул Терлох себе в кружку. – Нарядный камзол черного бархата с золотыми пуговицами и черную бархатную шляпу. С белым пером! – рявкнул он, а Хью не мог понять, на кого он сердится: на жену, Конна или на себя.
Женщина заплакала. Она закрыла шалью лицо и вышла из зала. Терлох взглянул на Хью и сплюнул в очаг. Ночи напролет они сидели в свете костра и огромной чадящей свечи из камыша и сала, пили пиво, испанское вино и беседовали. Все разговоры были об одном – клане О’Нилов и том, что его касалось, будь то сказания или песни, дошедшие из глубины веков, или обсуждения странного поведения – глупости ли, коварства, трудно сказать – английских захватчиков, или налетов соседних кланов и ответных нападений, об историях из глубокой старины.
Хью не всегда мог разобрать, да и старшие не были уверены, что из рассказа произошло тысячелетие назад, а что совсем недавно. Герои рождались и совершали набеги, убивали врагов и угоняли их скот и женщин. Некоторых даже короновали в Таре. Упоминали о короле Ниалле Девяти Заложников, верховном короле Юлии Цезаре, о Брайане Бору и Кучулане, Шоне О’Ниле и его свирепых «красноногих» шотландцах, о сыновьях Шона и сыне короля Испании.
Его дед Конн был О’Нилом, но позволил англичанам величать его графом Тиронским. У ритуального камня всегда маячил какой‐нибудь О’Нил, принимавший корону в Туллихоге под звон колокола Святого Патрика. Конн О’Нил, граф Тиронский встречался за морем с королем Гарри и обещал выращивать кукурузу и учить английский язык. А на смертном одре сказал, что англичанам доверяют только дураки.
Среди хитросплетенных преданий о былом, где каждая история ярко выделялась цепочкой знаменательных событий, но в то же время была тесно связана со всеми остальными, Хью разглядел историю своего клана. Он узнал, что его дед не установил порядка наследования титула О’Нилов. А также как его дядя Шон взбунтовался и убил своего брата Мэтью, отца Хью, и теперь звался О’Нилом и объявил весь Ольстер своим владением, совершал набеги на земли кузенов, когда заблагорассудится, с шестью жестокими сыновьями. Мальчик узнал, что он, Хью, имел полное право на то, что отобрал у него Шон. Иногда все это было видно так же ясно, как затейливые силуэты по-зимнему голых ветвей на фоне ясного неба, иногда нет. Англичане… здесь крылась загадка. Как соринка в глазу, они сбивали с толку, мешали ясно видеть.
Терлох с удовольствием смакует:
– Вот явится сэр Генри Сидни со своим войском, а, Шон? Сможет ли Шон ему противостоять! Да никогда! Ему бы свою шкуру спасти. И то для этого придется прыгнуть в Великую реку и уплыть. Выпью за здоровье лорда-наместника – он добрый друг истинного наследника Конна.
Или еще говорили так:
– Чего они требуют? – спрашивает блюститель закона, страж правосудия.
– Ты преклоняешь колено пред королевой и предлагаешь все свои земли. Она их забирает и дарует тебе титул графа… и все твои земли обратно. Ты ее подданный, но ничего не изменилось…
– И они клянутся выступить против твоих врагов?
– Нет, – говорит другой. – Зато ты обязан помогать им, даже если они ополчились против твоего родственника или вассала. Конн был прав: им доверять нельзя.
– Только вспомни Десмонда, сидящего все эти годы в лондонской тюрьме. Он им доверял.
– Десмонд, считай, их человек. Нормандец. Их кровь. Не О’Нилы.
– Fubun, – говорит слепой поэт О’Махон тихим тенором, и все стихают. – Позор вражескому оружию! Позор золотой цепи! Позор суду, который говорит на английском! Позор отвергающим сына Марии!
Хью прислушивается то к одному оратору, то к другому, напуганный истовыми проклятьями. Внимание О’Нилов приковано к мальчику.
* * *
В пасхальную неделю из серебристого утреннего тумана с юга появилась медленная процессия пеших и всадников. Даже если бы Хью, наблюдая из башни, не разглядел красно-золотого флага лорда-наместника Ирландии, чье полотнище затрепетало от внезапного порыва промозглого ветра, он все равно бы догадался, что гости – англичане, а не ирландцы. Солдаты маршировали стройными шеренгами, образуя темный крест: в центре флаг и фургон, где ехал наместник, окруженный солдатами с длинными ружьями за плечами, в арьергарде плелся бык, волочивший повозку.
Хью с обезьяньей прытью спустился с башни, выкрикивая новость, но процессию уже заметили. Фелим, О’Хаган и Терлох уже садились на коней, чтобы встретить гостей. Хью велел конюхам привести его пони, но Фелим, натягивая английские кожаные перчатки, сказал:
– Оставайся.
– Я с вами, – заупрямился Хью и прикрикнул на мальчишку-конюха: – А ну, живо!
Лошадь Фелима затрясла головой и, пританцовывая, двинулась с места. Фелим, сердито натянув поводья, приказал Хью слушаться. Дядя побагровел от гнева на строптивую лошадь и непокорного мальчишку, а Хью, смеясь, уже сидел верхом на пони.
Терлох молча наблюдал за происходящим, потом остановил Фелима взмахом руки и притянул мальчишку к себе.
– Какая разница, когда они его увидят, – заметил он и неожиданно мягким движением пригладил волосы Хью.
Англичан и ирландцев разделял заболоченный ручей. Герольды встретились на его середине и обменялись официальными приветствиями.
Лорд-наместник, проявляя учтивость, выехал вперед в сопровождении лишь знаменосца, разбрызгивая воду и помахивая Терлоху рукой в перчатке. Терлох тут же двинулся ему навстречу, потом спрыгнул с коня, взял у лорда поводья и пожал ему руку.
Хью, наблюдавший за осторожными церемониями, оробел и спрятался за всхрапывающим гнедым Фелима. Сэр Генри Сидни был огромен: его белозубый рот прятался в черной бороде, доходящей до самых глаз, маленьких и черных. Его тонкий меч казался безобидной игрушкой на фоне мощных бедер в панталонах и высоких сапог. Его широкая грудь была скрыта за огромной кирасой, напоминавшей бочку, – по последней моде. Хью подумал, что он сам вполне мог бы укрыться в таком доспехе весь, целиком. Сэр Генри поднял руку, облаченную в присборенный, украшенный фестонами рукав. Хью никогда не видел таких сложных фасонов. Маленький отряд двинулся в путь, и сэр Генри заметил мальчика.
Позднее Хью О’Нил обнаружит в глубинах своей души шкатулку или нечто вроде сундука или ларца, где запечатлелись отдельные события его жизни: важные, ужасные, а иногда, казалось бы, сущие мелочи, но всегда яркие, как наяву, пробуждающие те самые доподлинные чувства и ощущения.
Среди самых первых событий шкатулка сохранит и этот день, когда Терлох подвел лошадь с сэром Генри к мальчику. Лорд взял тоненькую, словно хрупкую веточку, руку ребенка своей широкой ладонью и заговорил с ним по-английски.
Все сохранилось в памяти: смеющийся темноволосый великан, звон конской упряжи, резкий запах свежего помета, даже приглушенный блеск росы на серебряных доспехах сэра Генри.
Во сне и наяву, в Лондоне, в Риме, этот момент будет время от времени всплывать в памяти, а Хью будет вглядываться в частичку прошлого, словно в серебристо-зеленый опал, и вспоминать.
Сэр Генри решил взять Хью О’Нила под свою опеку и увезти в Англию. Переговоры о судьбе мальчика шли несколько дней. Сэр Генри был терпелив и осторожен, пока О’Нилы в который раз расписывали, каких мучений натерпелись при власти Шона. Осторожен, чтобы не связать себя большим обязательством, чем он уже обещал. Он будет добрым другом барону Данганнону, как он называл Хью, давая понять, что это сулит изрядные преимущества, например, графство Тирон, которое после смерти Конна осталось в руках королевы, никому не дарованное.
Он подарил Хью кинжал в ножнах. В эфесе слоновой кости поблескивал небольшой изумруд необычного оттенка. Сэр Генри рассказал мальчику, что камень – с захваченного испанского корабля из Перу, что на другом конце света. Хью, не участвовавший в переговорах, сидел среди женщин, вертел кинжал в руках, размышляя, что такое «другой конец света».
Поняв, что ему предстоит поездка в Англию с сэром Генри, он застеснялся и притих, не отваживаясь даже спросить, каково живется в тех землях. Он пытался представить себе Англию. Воображение рисовало бесконечные ряды каменных строений – все огромные, наподобие собора в Арме, куда даже не заглядывает солнце.
Однажды вечером за ужином сэр Генри заметил, что Хью слоняется у залы, заглядывая в дверь. Англичанин поднял кубок и позвал мальчика:
– Заходите, юный лорд.
Ирландцы заулыбались и засмеялись, услышав титул, хотя Хью, сомневаясь в своем английском, подозревал, что над ним подшучивают. Его подзывали жестами. Не дожидаясь, пока его подтолкнут, он выпрямился во весь рост и, держа руку на эфесе кинжала, висящего на перевязи, сам шагнул к великану.
– Милорд, вы согласны ехать со мной в Англию? – спросил сэр Генри.
– Если мои дяди разрешат.
– Они не против. Вы встретитесь с королевой.
Хью ничего не ответил. Как выглядит королева, он себе представить не мог.
Сэр Генри опустил тяжелую, как камень, ручищу на плечо мальчика.
– У меня сынок такого же возраста. Может, чуть помоложе. Его зовут Филипп.
– Фелим?
– Английское имя – Филипп. Слушайте, поедемте завтра, а?

 

Сэр Генри взглянул на присутствующих смеющимися глазами. Он подшучивал над мальчиком, завтрашний отъезд уже был делом решенным.
– Не рановато ли завтра? – сказал Хью, подражая зычному голосу Терлоха и чувствуя, как сердце ушло в пятки.
Грянул хохот, и мальчик оглянулся на зубоскалов. Стыд взял верх над страхом.
– Если милорду угодно, мы отправимся завтра. В Англию.
Раздались одобрительные возгласы, а сэр Генри медленно закивал огромной, как у быка, головой. Хью поклонился и зашагал к двери, сдерживаясь, чтобы не пуститься наутек.
Выскочив из замка, он промчался по грязной улочке между надворными постройками, мимо бездельничающей стражи в поля, которые с приближением сумерек заволакивало густым туманом. Он без остановки летел хоженым путем по влажной, шелестящей траве к расколотому дубу, который стоял там с незапамятных времен, словно скрюченная черная рука с узловатыми пальцами.
Подле того дуба в траве едва проступали цепочки древних замшелых камней, служивших когда-то фундаментом монашеской обители; на месте обвалившегося погреба земля просела неровными впадинами. Как раз здесь Хью практически случайно добыл своего первого кролика.
В тот день он не собирался охотиться. Он сидел на камне, подставив лицо солнцу, ни о чем не думая, с копьем на коленях.
Когда он открыл глаза, то ничего не видел, кроме коричневого кроличьего силуэта, до которого можно было легко дотянуться. С тех пор он считал это место счастливым, хотя ни за что не пошел бы сюда ночью. Сейчас ноги сами привели его, прежде чем он о нем вспомнил, до того как из головы улетучились мысли о голосах и лицах в зале. Он почти подошел к дубу, когда заметил, что на старых камнях кто‐то сидит.
– Кто здесь? – спросил человек, не поворачивая головы. – Это ты, Хью О’Нил?
– Я, – ответил Хью, удивляясь, как слепой поэт почти всегда узнавал, кто к нему идет.
Слепой похлопал по камню рядом с собой и позвал:
– Иди сюда, – так и не обернувшись, ибо ему это было ни к чему, но Хью всё равно стало не по себе. – Сядь. При тебе есть железо, братец?
– У меня есть кинжал.
– Достань его. И положи подальше.
Хью повиновался, воткнув кинжал в ствол сломанного дерева, росшего вдали от дуба. Поэт говорил так мягко, что не хотелось ни возражать, ни противиться.
– Завтра, – сказал О’Махон, когда Хью снова сел рядом с ним, – ты едешь в Англию.
– Да.
Хью было стыдно в этом признаться, хотя от него ничего не зависело, но ему даже слышать это название было неприятно.
– Очень хорошо, что ты пришел сюда. Потому что… кое‐кто хотел бы пожелать тебе доброго пути. И дать тебе наказ. И обещание.
Поэт не улыбался. Его лицо под реденькой жидкой бородой было спокойным и сдержанным. Глаза с бельмами, будто налитые разбавленным молоком, казались не столько слепыми, сколько бессмысленными, как у младенца.
– У тебя за спиной – продолжал поэт, и Хью быстро оглянулся, – находится бывший старинный погреб, в котором живет тот, который сейчас появится. Но разговаривать с ним не нужно.
Впадина была темной. Любые бугры, которые, казалось, едва передвигаются в темноте, могли обернуться этим существом.
– Из-под того бугра, – О’Махон уверенно показал, хотя и не видел широкого древнего кургана, словно кит, мрачно плывущего над белой массой тумана, – сейчас явится некий принц, и с ним тоже разговаривать не нужно.
Сердечко Хью съежилось в тугой комок и бешено забилось. Он хотел произнести «сидхе», но не мог сказать ни слова.
Он водил глазами с ложбины на курган и обратно, и вдруг во впадине у какой‐то кочки, темнее остальных, выросли руки, кисти, и она медленно, терпеливо вырывалась из земли. Потом впереди Хью раздался звук, будто топало огромное животное, и, повернувшись, он увидел, как из темноты к нему направляется бесформенное бугристое нечто, похожее на огромный развевающийся плащ, или быстрое гребное судно с черным парусом, или несущуюся в панике лошадь в попоне.
По спине Хью поползли мурашки. Он вновь обернулся на звук сзади и увидел сурового черного карлика, полностью вылезшего из земли. Тот пристально посмотрел на Хью блестящими глазами и заковылял к нему, пошатываясь под тяжестью черного сундука в жилистых, кряжистых руках.
Вблизи ухнул филин. Хью повернул голову и увидел совершенно белую птицу, скользящую в небе перед быстро приближавшимся принцем. Хью не удавалось разглядеть ни всадника, ни коня, казалось лишь, что они огромны и как бы составляют единое целое. Постепенно он рассмотрел серые руки с поводьями и золотой венец на голове, на уровне бровей.
Белый филин пролетел над мальчиком и, тихо забив крыльями, сел на ветку расколотого дуба.
Сзади раздался грохот, похожий на раскаты грома. Черный карлик опустил свою ношу на землю. Теперь он свирепо смотрел на принца и медленно качал головой. Его огромная черная шляпа была похожа на кочку, покрытую травой, но на ней трепетало изящное снежно-белое перо.
О’Махон неподвижно сидел рядом с Хью, сложив руки на коленях, но поднял голову, когда принц вынул меч.
Казалось, невидимая рука умело играла полоской лунного света без рукояти, без острия, но это, несомненно, был меч. Принц был в ярости – это тоже было ясно. Он властно ткнул мечом в сторону карлика, который пронзительно взвизгнул, словно от налетевшей бури заскрипели ветви деревьев. Человечек затопал ногами, но, всячески сопротивляясь, все же открыл крышку сундука.
Внутри, кроме беспросветной тьмы, ничего не было видно. Человек запустил в сундук руку и что‐то достал. Потом, неохотно приблизившись, протянул это Хью. Мальчик принял обжигающе холодный дар.
Сзади щелкнул тяжелый плащ, Хью обернулся на звук, но принц уже растворился в темноте. С его исчезновением пропала эта неистовая громада. Филин степенно улетел за ним, обронив белое перо, которое покружилось зигзагами и опустилось перед Хью. За спиной мальчика в темноте блеснул сердитыми глазами черный бугор и исчез. Впереди над полями в серебристой траве низко пролетела коричневая сова в поисках мышей.
Хью держал грубо отесанный камень-кремень, согревающийся в руке, и перо белого филина.
– Камень – это наказ, – сказал О’Махон, словно ничего необычного не произошло. – Перо – обещание.
– Что за наказ?
– Не знаю.
Они посидели молча. Янтарная луна, цвета выдержанного виски, появилась между белой бахромой облаков и серыми вершинами восточных гор.
– Я еще вернусь? – с трудом выговорил Хью, к горлу подкатил предательский ком.
– Да.
Хью весь дрожал. Узнай сэр Генри, что он так поздно ночью сидел под деревом, наверняка бы встревожился. Ночной воздух, особенно в Ирландии, пагубен для здоровья.
– Ну, прощайте, кузен, – сказал Хью.
– Прощай, Хью О’Нил, – улыбнулся О’Махон. – Если тебе в Англии подарят бархатную шляпу, белое перо на ней будет очень кстати.
Сэр Генри Сидни, хотя и не стал откровенничать с ирландцами, ясно пояснил в своих депешах Совету, почему он решил опекать Хью О’Нила. Не только из‐за политики англичан помогать более слабому в конфликтах между ирландскими династиями и, таким образом, не допускать укрепления других.
Сэру Генри казалось, что если забрать в раннем возрасте, как неоперившегося соколенка, юного ирландского лорда, то позднее он охотнее подчинится власти англичан. Другими словами, он привез Хью в Англию, как звереныша в хорошо обустроенный зверинец, чтобы укротить его и приручить. Поэтому, невзирая на сомнения жены, он хотел сделать из Хью товарища своему сыну Филиппу и по той же причине просил своего зятя, графа Лестерского, опекать Хью при дворе. «У мальчика нет ни средств, – писал он Лестеру, – ни связей».
В беседе с королевой граф ввернул удачное сравнение, говоря о новом ирландском подопечном, как о привитых деревьях в графском саду. При хорошем уходе выносливой ирландской яблоне можно дать английские корни. Хоть дерево и рождено в ирландской почве, если оно будет иметь английские корни, ему от них никуда не деться.
– Помолимся тогда, сэр, – улыбнулась королева, – чтобы это дерево порадовало нас плодами.
– При должном уходе, мадам, – ответил Лестер, – его плоды будут всегда по вкусу Вашему Величеству.
И он привел к королеве десятилетнего мальчишку с ярко-рыжими непокорными волосами почти того же цвета, что и переплет миниатюрного молитвенника, сделанный из марокканской кожи, который королева держала в левой руке. По бледному лицу мальчика и курносому носу щедро были рассыпаны веснушки, его светло-зеленые глаза сверкали изумрудным блеском. У королевы было две страсти: рыжие волосы и драгоценности. Она протянула длинную руку в кольцах и потрепала рыжие кудри мальчика.
– Наш кузен из Ирландии, – сказала она.
Он не осмелился поднять на королеву глаза с рыжими ресницами после того, как поклонился ей по всем правилам (чему граф его старательно обучил). Пока взрослые беседовали о нем на дворцовом южноанглийском диалекте, который он не понимал, мальчик рассматривал платье Елизаветы. Казалось, их было несколько. Платье было словно сказочная крепость со множеством укрепленных стен с бойницами. Сквозь разрезы и стыки верхнего платья виднелось другое, где была застежка, – еще одно, а ниже кружево.
Верхняя юбка была украшена драгоценностями, расшита жемчугом, словно капельками росы, вышита разными рисунками: листьями, завитками, цветами. На нижней юбке были изображены морские чудовища, морские коньки, левиафаны с пастью как у кита. С изнанки верхнего платья, вывернутой наружу, были вышиты сотни глаз и ушей. Хью решил, что этими ушами и глазами королева видит и слышит, значит, даже сейчас платье следило за ним.
Хью поднял глаза на бледное лицо королевы, обрамленное накрахмаленным кружевом, на волосы, украшенные серебром и жемчугом. Мальчику казалось, что могущество королевы исходило от ее платья. Она была привязана к этому платью магией, как дети Ллира к лебединому оперению. Проходя по залу, Елизавета будто разгоняла волны придворных, вихрем кружившихся вокруг нее: грациозных, длинноногих, увешанных подвязками и тонкими английскими шпагами.
Выйдя из комнаты, королева больше не разговаривала с Хью, только раз скользнула по нему взглядом. Вокруг нее вились фрейлины, словно шуршащие опавшие листья. Позже граф рассказал Хью, что у королевы тысячи таких платьев, нижних юбок и юбок с фижмами, одни краше других.
За искусной резной ширмой с нимфами и сатирами, гроздьями винограда, нелепыми геральдическими фигурами, покрытыми сусальным золотом, сидели главный советник королевы сэр Уильям Сесил, лорд Бёрли и доктор Джон Ди, ее врач и астролог. Сквозь резную ширму они видели и слышали, как королева принимала посетителей.
– Заметили того рыжего мальчишку? – тихо спросил Берли.
– А, ирландца, – кивнул доктор Ди.
– Ему покровительствует сэр Генри Сидни. Мальчишку привезли, чтобы воспитать в английском духе. Это не первый. Ее Величество верит, что покорит их сердца и завоюет преданность. Они действительно обучаются манерам и этикету, но возвращаются на свой остров, и варварская природа берет верх. Этих дикарей невозможно приручить.
– Не берусь утверждать, – сказал доктор Ди, расчесывая пальцами огромную бороду, – но, может, какие‐то способы и найдутся.
– Doctissime vir, ученейший муж, – изрек Берли, – если они есть, давайте ими воспользуемся.
Снежок слегка припорошил дороги и домишки, когда сын сэра Генри, Филипп Сидни, и Хью О’Нил отправились из поместья Пенсхерст в графстве Кент в Мортлейк к доктору Ди.
Хотя с ними был тряский экипаж с балдахином в коврах и подушках, мальчишки предпочли ехать верхом со слугами, пока холод не пробрал их до костей сквозь тонкие перчатки и панталоны. Хью, ныне разбиравшийся в платье, не мог пожаловаться, что английская одежда спасает от холода хуже шерстяного ирландского плаща с меховым капюшоном, но в бриджах и короткой одежде он всегда мерз и чувствовал себя обнаженным.
Филипп слез с коня и бросил поводья слуге, растирая ладони, стиснув застывшее тощее сидячее место в синих панталонах.
Хью тоже полез в экипаж. Они задернули шторы и, укрывшись пледами, прижались друг к другу, со смехом смотря, как дрожит сосед. Они говорили о докторе по имени Ди, у которого Филипп уже брал уроки латыни, греческого и математики. Хью, хоть и был старше Филиппа, до сих пор не учился, хотя ему тоже обещали уроки. Мальчишки обсуждали, чем займутся, когда подрастут и станут рыцарями, воображая себя героями легенд о короле Артуре, Уорвике и других.
Когда они играли в героев на своих пони в полях Пенсхерста, Хью ни разу не удалось уговорить Филиппа взять менее значимую роль: «Я буду странствующим рыцарем, а ты моим оруженосцем». Филипп Сидни знал много легенд, а также с молоком матери впитал манеры английского лорда, прежде чем он узнал о мире что‐то еще. Даже в игре сын главы ирландского клана не может повелевать сыном английского рыцаря. Но всякий раз, оказавшись на острие деревянного меча, безо всякой надежды на победу, Хью уворачивался и призывал орду призрачных помощников, которые разделывались с обычными людьми из войска Филиппа.
То ирландец выдумывал историю про ворону – зачарованную принцессу, которой он когда‐то помог, за чьи ноги он мог схватиться и улететь в безопасное место, то про дуб, в котором открывалось дупло, где он прятался.
– Это нечестно, – кричал Филипп.
Неожиданные помощники, которых Хью призывал на грубом варварском языке, не вписывались в правила, не имели ничего общего с победами добрых рыцарей над злыми, и непонятно, почему они помогали только Хью.
– Потому что моя семья однажды сослужила им великую службу, – трясясь в экипаже, пояснил Филиппу Хью.
Спор был бесконечным.
– Ну, тогда и моя семья тоже.
– У рыцаря Уорвика семьи нет.
– А я говорю есть, значит, есть.
– И в Англии нет… сказочных существ, – осторожно говорит Хью.
– Конечно, есть.
– Неа, если бы были, как ты их позвал бы? Ты думаешь, они понимают по-английски?
– А я приглашу их на латыни. Veni, venite, spiritus sylvani, dives fluminarum…
Хью, смеясь, пнул плед и Филиппа. Латынь!
Однажды они пришли с вопросом к Баклу, егерю, считавшемуся самым мудрым после доктора Ди, которого они не отваживались спрашивать.
– Раньше здесь водились феи, – сообщил тот.
Огромными грубыми руками он точил о камень нож, который так и ходил туда – сюда, вжик – вжик.
– Но это было до короля Гарри, я тогда был мальчишкой и читал наизусть «Аве Мария».
– Понял? – сказал Филипп.
– Это в прошлом, – махнул рукой Хью.
– Моя бабушка их видела, – рассказал Бакл. – Видела, как один сосал козье молоко, как детеныш. И потом она не смогла ничего надоить. Но в наш век их вряд ли встретишь.
Лезвие ходило ходуном: туда – сюда, и Бакл пробовал его загрубевшим большим пальцем.
– Куда же они ушли? – спросил Филипп.
– Прочь, – ответил Бакл. – Исчезли вместе с монахами, литургией и Священной кровью из аббатства Хейлс.
– Но куда же? – не унимался Хью.
Бакл улыбнулся, и на его лице и шее разгладились даже глубокие морщины.
– Скажите, юный господин, куда девается ваша коленка, когда вы встаете?
Джейн, жена доктора Ди, напоила мальчишек поссетом, горячим напитком из эля и молока. Когда мальчики согрелись, доктор предложил им выбор: почитать любую из его книжек, поработать с точными инструментами или изучать его карты, которые он развернул на длинном столе, а сверху положил компас и угольник.
Филипп выбрал книгу, роман в стихах, отчего доктор засмеялся. Мальчик удобно устроился в подушках, открыл книгу и вскоре заснул, «как сурок в норке», по словам Джейн.
Хью склонился над картами рядом с доктором, чьи круглые очки странно увеличивали его глаза, а длинная борода чуть не волочилась по бумаге.
Сначала Хью узнал, что карты изображают мир не таким, как его видит человек, а как птица, летящая высоко-высоко.
Доктор показал Хью по карте Англии расстояние от Пенсхерста до Мортлейка, которое они проехали. Оно оказалось не длиннее фаланги большого пальца.
А потом и Англия с Ирландией тоже уменьшились и стали едва заметными, когда доктор Ди развернул карту всего обширного мира. Точнее, половины мира. Мир, как он сказал Хью, круглый, как шарик, на этой карте – половина мира.
Шар, подвешенный Господом в центре небесного свода! Блуждающие звезды вращаются вокруг него по своим сферам, а настоящие – по своим.
– Вот это остров Ирландия, отделенный от нас проливом Святого Георга. Птицы оттуда долетают сюда за полдня.
«Дети Ллира», – подумал Хью.
– Все эти земли – Ирландия, Уэльс и Шотландия, – ткнул он длинным пальцем, – принадлежат британской короне, королеве. А вы ее верный слуга.
Он улыбался, глядя на Хью.
– И я тоже, – добавил Филипп, присоединившийся к ним.
– И вы, – он снова повернулся к картам. – Но взгляните сюда. Ей принадлежат не только Британские острова. Северные земли, где живут датчане и норвежцы, тоже ее по праву, благодаря их прежним королям, ее предкам. Сейчас, конечно, было бы неразумно предъявлять на них претензии. И еще дальше, за морем.
Он рассказал мальчикам про Гренландию и Эстотиланд, про Атлантический океан. Говорил о королях Малго и Артуре, о лорде Мадоке и святом Брендане Великом, о Себастьяне Кабото и Джоне Кабото, добравшихся до берегов Америки за сотню лет до Колумба. Это они и другие путешественники намного раньше ступили на те далекие земли и объявили их владениями предков королевы Елизаветы, поэтому они принадлежат британской короне. Чтобы вернуть их, королеве не нужно разрешения ни испанца, ни португальца.
– Я тоже открою для королевы новые земли, – заявил Филипп. – Вы поедете со мной, чтобы направлять меня. А Хью будет моим оруженосцем!
Хью О’Нил промолчал, размышляя. Ирландские короли не уступали своих земель англичанам. Ирландские земли принадлежали другим кельтским королям, другим кланам с незапамятных времен. А если новый настоящий король короновался в Таре, он снова отвоевывал эти земли.
Мальчикам пора было возвращаться в Кент. Снаружи, звеня шпорами и сбруей, слуги уже седлали коней.
– Кланяйтесь от меня вашему отцу, которого я искренне почитаю, – сказал доктор Ди Филиппу, – и примите от меня этот дар. Пусть он станет для вас путеводителем, когда вы вырастите и отправитесь на поиски приключений.
Доктор взял со стола небольшую книжку, без переплета, сшитую суровой ниткой. Это была рукопись, написанная аккуратным почерком самого доктора Ди, под названием «Заметки касательно общих и частных вопросов искусства мореплавания». Филипп растерянно, с благоговением взял ее в руки, осознавая оказанную ему честь и не совсем понимая, что с книгой делать.
– А вы, мой новый друг из Гибернии, идемте со мной.
Он повел Хью в угол удивительно переполненной комнаты, отодвинул блестящий шар светло-коричневого хрусталя на подставке, перенес блюдо с камнями и, воскликнув «А!», достал что‐то.
– Вот, – сказал доктор Ди, – примите в дар на память о сегодняшнем дне. Но пообещайте, что вы никогда не расстанетесь с вещицей и никому ее не отдадите.
Хью не знал, что ответить, но доктор продолжал говорить, словно обещание было дано.
– Эта диковинка, молодой человек, единственная в мире. Для чего она, вы узнаете, когда в том возникнет нужда.
Он передал Хью овальное черное зеркальце, чернее которого тот никогда не видел, такой черноты, что боязно взглянуть, и все же он разглядел в нем собственное отражение, словно наткнулся на незнакомца в темноте. Зеркальце было в золотой оправе и висело на золотой цепочке. На обратной стороне на золотой поверхности виднелся знак, которого Хью тоже раньше никогда не встречал. Мальчик потрогал пальцем гравировку.
– Monas hieroglyphica, иероглифическая монада, – произнес доктор.
Он взял маленькое обсидиановое зеркальце из рук Хью за тонкую цепочку и повесил ему на шею.
Когда Хью снова взглянул на глянцевую поверхность, то ничего не увидел, но кожа его горела и в сердце пылал огонь. Хью взглянул на доктора – тот заправил зеркальце под камзол.
Вернувшись в Пенсхерст и уединившись (что в доме Генри Сидни было практически невозможно из-за прибывавших и отъезжавших лордов, придворных дам, офицеров Ее Величества, красавицы сестры Филиппа, дразнившей его, и слуг, сновавших туда-сюда), Хью расстегнул рубашку и взял в руки подаренную вещицу.
В уборной, где он спрятался, было темно и холодно. Он потрогал силуэт, вытисненный на золотой оправе, похожий на человека в короне, а может, и нет. Хью перевернул зеркальце и увидел в нем лицо, но не свое отражение. Как будто он глядел не в зеркало, а через дверной глазок в другое помещение. Оттуда через глазок кто‐то смотрел на него. На Хью взирала английская королева.
«О зачаровании зеркал» не было ни книгой, ни научным трудом, ни выдающимся произведением. Оно бы не перенесло кочевого образа жизни, который Джон Ди стал вести, когда наступила пора перемен. Несколько страничек, свернутых восемь раз, были заполнены его каракулями, и никто, кроме самого доктора, не смог бы воспользоваться изложенными там сведениями, ибо некоторые нужные компоненты и действия были запечатлены лишь у него в сердце.
Сегодня от документа осталось только название среди описи бумаг и вещей доктора Ди. Опись прилагалась к просьбе о компенсации убытков, адресованной правительству Ее Величества. Во время длительных заграничных путешествий доктора библиотека и мастерская были расхищены недоброжелателями.
Из всех зеркал, над которыми доктор отрабатывал свое искусство, только одно оказалось удачным. Только в одном нити пространства и времени сплелись таким образом, чтобы дух хозяина предстал перед взором обладателя. Изготовление вещицы началось с парадокса. Рождение зеркала требовало, чтобы первым в него посмотрел хозяин. А поэтому никто другой не мог взглянуть на него раньше, ни тот, кто серебрил зеркало, ни кто полировал сталь. Как тут мастеру не стать хозяином зеркала?
Джон Ди нашел решение. Бывает на свете идеальное зеркальце, которое не нуждается ни в покрытии серебром, ни в полировке. Его просто надо отыскать, определить, выявить гладкую сторону, поднять с земли и скрыть от глаз, даже от человека, нашедшего его. Доктор многое слышал о таких камнях, привезенных с залитых вулканической лавой полей Греции или Турции, впервые обнаруженных, по словам Плиния, путешественником Обсиусом. Свое зеркальце доктор привез из Шотландии. Ему вспомнился холодный холм, острые, словно нож, куски лавы и то, как он смотрел в небо на пролетающие над головой облака, пока пальцы не нащупали идеальный камушек и не спрятали его в карман.
Доктор, не глядя, вытащил камень из кожаного кошелька, нащупал гладкую поверхность, поднес к лицу королевы и держал несколько секунд, прежде чем вложить в руку Елизаветы. Блеск камня ослепил ее, поразил, хотя она и раньше видела куски обсидиана. Но с этой красотой не мог сравниться ни один из прежних камней. Доктор Ди пробудил его скрытые силы молитвой, а также волшебными средствами, подсказанными его помощниками, о которых он не упоминал при дворе, эти тайны не предназначались для чужих ушей. В камне навсегда запечатлелось лицо королевы, и не только – она сама, ее мысли, власть, ее очарование. К счастью, королева не оставила камень у себя. Нет, она с изящным кивком отдала вещицу и вернулась к делам – камень принадлежал доктору.
Но теперь все изменилось. Камень принял лицо и природу хозяина, и с ним можно было работать. Доктор огранил его, вставил в золотую оправу и подарил ирландскому мальчишке. Да, способы приручения всегда найдутся.
Доктор Ди стоял на валлийском мысе, откуда в ясный день через пролив Святого Георга виднелся ирландский берег. Солнце садилось за холмы соседнего острова, они казались больше и ближе в его золотистых лучах. Там, где садилось солнце, Хью О’Нил однажды станет великим вождем. Так донесли осведомители доктора Ди.
Ирландские короли и старые лорды в будущем заставят Хью создать на острове, раздираемом распрями, единое государство и навсегда изгнать англичан и шотландцев. Но Хью О’Нила, знал он о том или нет, королева как бы держала на длинном поводке, хотя она, возможно, не подозревала, что мыслями, волей, желаниями, потребностями всегда будет удерживать ирландца на привязи. Она будет отвлекаться на другие дела – чем больше мир, тем больше опасностей он таит, – но и о кузене не забудет.
Доктор отвернулся от моря. Ветер гнал на север одинокое облако с кроваво-алой прожилкой, похожее на огромного зверя, преображающееся по пути.

 

Прошло семь лет. Хью О’Нил вернулся в Ольстер. Он еще не был О’Нилом, не стал графом Тиронским, но и чужаком не стал. По английским титулам, в которые ирландцы верили только наполовину, он был барон Данганнон. Тихий мальчик вырос в степенного мужчину.
Его мятежного отца Мэтью, сына Шона, убил дядя Терлох Луних, за что снискал одобрение англичан, которое не принесло ему никаких благ: богатого графства, титула, жалованных привилегий, денежных займов – ничего (когда это англичане выполняли обещанное?).
Хью вновь находился на ирландской земле с английскими солдатами в свите и английским оберегом на шее, применения которому он так и не нашел. Он ехал по Дублину. Никто не приветствовал его, не радовался его приезду. Кто же на его стороне? На кого можно положиться?
На небогатых О’Хаганов, О’Доннелов, сыновей свирепого шотландского пирата Инина Дава по прозвищу Смуглый? На англичан: придворных королевы Берли и Уолсингама, что с улыбкой пожимали ему руку?
Они знали Конна О’Нила и отпускали шуточки по поводу белого пера, которое Хью всегда носил на шляпе. Они научили его не только аристократическим манерам. Их взгляды были леденее рукопожатий.
Замковая башня Данганнона стояла, как прежде. Но старые вожди и их соратники, которые, бывало, устраивали здесь пирушки и перебранки, теперь разошлись в разные стороны, боролись друг против друга или подались на юг сражаться за наследников Десмонда. Но когда Хью вернулся в родные края, хоть и со скромной свитой, они стали понемногу подтягиваться, каждый день прибывало все больше людей, обнищавших, оборванных, полуголодных. В замке оставались женщины, от них он узнал, что мать его умерла в доме О’Хаганов.
– Тяжелые времена, – сказал слепой О’Махон, который по-прежнему жил в замке.
– Да.
– А ты вырос, кузен. Во всех отношениях.
– Я все такой же, – сказал Хью, и поэт не ответил.
– Скажи мне, однажды тут неподалеку, вверх по дороге к холмам, где когда‐то стоял монастырь…
– Помню, – откликнулся Хью.
– Тебе кое‐что подарили.
– Да.
Человек может что‐нибудь хранить при себе: в кармане, кошельке, где‐то еще, и совсем забыть про вещицу. Временами он подумывает ее выбросить и все же не решается. И дело не в ее ценности, а в том, что она принадлежит ему, была и остается частицей его самого. Камень пролежал у него то там, то сям, все эти годы взросления, теряясь и находясь снова. Он уже не казался, как раньше, не по размеру тяжелым, олицетворением холодной силы, предназначенной для какой‐то цели. Он превратился в старый камешек с выцарапанной на нем человеческой фигуркой. Такую мог вырезать ребенок.
Хью пошарил в карманах и наткнулся на камушек, который с готовностью скользнул к нему в ладонь. Хью вытащил камень с нелепой мыслью показать слепому и подтвердил:
– Да, он до сих пор у меня.
Наказ. Так О’Махон назвал кремень. Какой, пока неизвестно. Хью сжал камень в кулаке.
– Я скоро построю здесь дом, такой, как у англичан, из леса и кирпича со стеклянными окнами, дымоходом и замком на двери.
– Проводишь меня до того места?
– Если хочешь, кузен.
О’Махон взял Хью под руку, и тот повел его. Поэт хорошо знал дорогу, но ему нужна была помощь, чтобы не споткнуться по пути. Они поднялись на низкий холм, знакомый Хью с детства, когда он впервые приехал сюда с О’Хаганами. Высокие деревья, что стояли здесь раньше, вырубили. За холмом у реки лежали луга, где пасся скот, и кукурузные поля, теперь непаханые и пустые.
– Смеркается, – сказал поэт, словно видел закат своими глазами.
За расколотым дубом посреди невысоких холмов виднелся один повыше, над которым трудилась не природа – вода и ветры, а человек, что сразу бросалось в глаза. Длиной километров пять, сейчас он казался меньше, чем прежде, в детстве.
– Час заката отделяет день от ночи, так же как река – ту и эту стороны. То, что нельзя узреть ни днем, ни ночью, появляется в сумерки.
– Откуда тебе, незрячему, это знать?
– Братец, мои глаза – та же грань. Я стою на ней всю жизнь.
Они молча ожидали, пока небо над их головами не почернело, а на востоке стало бледно-зеленым с алыми прожилками. В низинах собрался туман. Позднее Хью О’Нил не припомнит этого момента, да и был ли он, когда явилась орда, если она вообще являлась, и встала возле холма, смутная, но явно ощутимая. Она всё прибывала пешими и всадниками.
– Иноземной королеве, которую ты любишь и которой служишь, – сказал О’Махон, – до тебя дела нет, ей нужно, чтобы ты держал этот остров у нее в подчинении, чтобы при желании наводнить его своими жадными подданными и бедными родственниками и выжать из него все возможное.
Призрачные воины виднелись отчетливее. Хью почти различал шорох их движений и бряцанье оружия. Древнейшие… сидхе.
– Они призывают тебя сражаться, Хью Гавелох О’Нил из О’Нилов. Ты О’Нил, а кем станешь, неизвестно. Но у тебя есть друзья.
Их очертания то становились резче, то вновь расплывались в темноте, их кони разворачивались на месте, их копья, как молодые деревья, гнулись на ветру. Они словно с нетерпением ждали, что он кликнет их на помощь, позовет примкнуть к нему. «Наказ», – подумал Хью. Но ни голосом, ни сердцем ему пока нечего было им сказать. Вскоре грань дня и ночи растаяла, и больше он их не видел.
В Манстере, колыбели мира, снова поднялись на борьбу норманнские графы Десмонд, Килдер и Ормонд, сопротивляясь англичанам, претендовавшим на земли, которыми старинные кланы владели испокон веков. Графы не признавали над собой ничьей власти, кроме Папы Римского. Хью О’Нил держался как можно дальше от баталий на юге. Он считал, что должен добиться превосходства здесь и стать Лордом Севера.
Но зеркальце из обсидиана осудило его, он не оправдывал возлагаемых на него надежд. «Ты плохой друг той, что любит и скоро вознаградит тебя». Королева смотрела на него из зеркальца, ее бледное лицо обрамляли тугие накрахмаленные рюши. Во сне он видел ее глаза. Когда в Дублине англичане собрали армию во главе со старым, усталым Генри Сидни, Хью поехал с ним на юг со своими воинами и кормил их, грабя поля и деревни Десмонда. Любые города и деревни, захваченные Сидни, если не подчинялись, предавались мечу. По всей стране мятежным вождям отрубали головы и насаживали на колья. Графы и их соратники поджигали в полях пшеницу, лишая английскую армию фуража. А весной уже солдаты Сидни с той же целью поджигали первые всходы.
Люди питались травой, а когда ничего не оставалось, умирали от голода, и другие ели их мертвую плоть и плоть умерших младенцев. А королева взывала к сердцу О’Нила: «Не смотри на их страдания, смотри на меня». Но кремень в кармане Хью имел свое мнение на этот счет. Хью держался сэра Генри, но шел своим путем. Он избегал решительных сражений и карательных операций, в Манстере он занимался главным образом не военными делами, а… охотой. Он привез с собой егерей с ружьями («Fubun – позор серому вражескому оружию», – когда‐то давно говорил О’Махон, но сейчас пришло другое время).
Где бы он ни бывал, где бы люди ни лишались земель, Хью интересовался у мужчин и ребят, каким оружием они владеют. Когда они упоминали копья, луки, пики, он приносил ружье, объяснял, как оно действует, и давал одному-другому попробовать. Самых ловких он награждал монетой или другим подарком, а то и вручал ружье.
– Храните его в безопасном месте, – улыбаясь, говорил он.
Ни зеркальце, ни камень не научили бы его той мудрости. Когда придет время вести войско против английских солдат – если оно настанет, – он возглавит не орду горластых висельников против обученных вооруженных пехотинцев. Его армия будет заходить по команде с флангов, маршировать в ногу и вести огонь. Когда придет время.
Вернувшись в Данганнон, он начал строить дом в английском стиле, где в гардеробных хранились его бархатные английские костюмы и шляпы, ковры и постельное белье, сделанное неизвестно из чего. Когда Хью не смог достать свинцовых листов для крыши, Берли распорядился, чтобы кораблем ему отправили многотонный груз (он годами лежал в сосновом лесу в Данганноне, пока ему не нашли другого применения в другом мире).
Хью влюбился, не в первый и последний раз, но счастливо в Мейбл Бейдженал, дочь сэра Николаса Бейдженала, служащего Королевского совета в Дублине. Бейдженал не одобрял брака, не желал принимать в зятья ирландского вождя, полагая, что Мейбл достойна лучшего. Но когда Хью О’Нил прискакал в Дублин в бархате и плаще с подкладкой в сопровождении сотни слуг, ее сердце дрогнуло. И черное зеркальце этому возрадовалось.
Утром после брачной ночи Мейбл обнаружила зеркальце на золотой цепочке на груди жениха и хотела снять его, но он не позволил. Хью показал ей зеркальце и спросил, что она в нем видит. Впервые в зеркало заглядывала третья душа. Мейбл, нахмурив брови, рассмотрела диковину и сказала, что смутно видит свое отражение. Хью себя в этом зеркальце никогда не видел.
– Это подарок, – пояснил он, – от одного мудрого человека из Англии. Оберег.
Мейбл посмотрела на мужа, который, казалось, рассматривал в зеркале свое отражение (хотя она ошибалась), и проговорила:
– Пусть хранит с Божьей помощью.
Той же весной доктор Ди, его жена Джейн и их многочисленные дети уехали на континент с сундуками книг, астрономическими приборами, склянками с лекарствами от всяких болезней, люлькой для очередного младенца и бархатной сумкой с шариком из кристаллического кварца с небольшим изъяном: не совсем по центру его было вкрапление, будто упавшая звезда.
В холодной комнате высокой башни в золотом городе в центре Богемии доктор поместил камень в оправу, вырезав имена и знаки, которые ему сообщили ангелы.
На небесах шла война, под землей тоже, и совсем скоро она охватит человеческие владения: земли и моря империй и королевств.
Война охватит государства Европы, коснется даже султана. Если Испания объявила Атлантический океан своими владениями, то Атлантика тоже будет вовлечена в игру. Фрэнсис Дрейк сменит свой каперский патент на золотую цепь Адмирала морей и океанов, и Уолтер Рейли тоже получит свою.
Силы небесные, что помогают настоящей христианской вере, вооруженные ангельские войска будут вовлечены в битву. Им будут противостоять другие силы, великие и малые, поддерживающие старую веру. Жители срединного мира, духи земли, воды, холмов и деревьев, миролюбивые и способные защитить себя, конечно же, будут бороться за старую религию не из любви к Папе Римскому, а потому что ненавидят перемены. Особого урона они не нанесут, только будут раздражать. Но на раздираемом войной ирландском острове, где будут приветствовать Испанию, существовали другие силы, воины, внезапно являющиеся из ниоткуда, чтобы нанести смертельный удар бесшумным оружием и тут же исчезнуть.
Люди ли это, и были ли они когда‐нибудь людьми, или пустые шлемы и кирасы? Иногда их ловили, зная заклинания, могли даже ненадолго заточить в тюрьму. Они говорили своим тюремщикам, что вешать их бесполезно, они бессмертны.
Смотрите сами: вихрь ветров в камне, ощущение (не звук) неземного смеха, и тучи расходятся, открывая как бы с высоты птичьего полета вид на западное побережье Ирландии. А на море крохотные точки – большие военные корабли с огромными красными крестами на флагах. Флот в Северное море и пролив Святого Георга пришел, чтобы посадить Филиппа на королевский трон Англии. А королеву-деву отдать ему в жены, хотя она уже стара и бесплодна. В камне крохотные корабли качались в открытом море, как игрушки в театре масок или кукол. Перст ангела указал на них, и Джон Ди услышал шепот. Все это скоро случится.
Хью О’Нил незаметно для себя переступил порог тридцатилетия. Бесконечная череда его врагов, фальшивых друзей, сумасшедших глупцов, которых он встречал в борьбе за наследство, постепенно исчезала: от кого откупился, с кем подружился, кого сослали или повесили. Черное зеркальце было его советчиком и наставником, когда он соперничал с людьми и самим зеркальцем (Хью мог не признаваться и сожалеть об этом).
Иногда зеркальце говорило ему: «Сражайся, не то потеряешь все», а то просто смотрело на него. Иногда образ в зеркале плакал, или смеялся, или изрекал, что сила идет от сердца и ума, но всегда беззвучно, словно Хью сам подумал или мысленно произнес слова, что не уменьшало их правдивости и значимости. Если он умел понять смысл и правильно отреагировать, все происходило так, как было предсказано, и он выигрывал.
Весной тысяча пятьсот восемьдесят седьмого года он вернулся в Лондон, чтобы наконец получить от королевы титул графа Тиронского. Он преклонил пред нею колено, сняв с головы шляпу с белым пером.
– Кузен, – промолвила королева и протянула ему руку в перстнях для поцелуя.
Лицо в черном зеркальце никогда не менялось. По крайней мере, ему так казалось – белое, миниатюрное и украшенное драгоценностями. Но женщина из плоти и крови была уже в годах. Пудра не скрывала четких морщинок вокруг ее глаз и на лбу. Переполненный любовью и жалостью, он склонился над рукой, не касаясь ее губами, и, когда поднял глаза, королева вновь стала юной и прелестной.
Королева повторила:
– Мой кузен. Милорд Тиронский.
Когда он на своем английском корабле вернулся домой с подарками и покупками, которые увезли на двадцати повозках, запряженных быками, на пристани его встречали воины О’Нилов и О’Доннелов с брегонами, женами. Среди встречавших, опершись на посох, стоял, словно пожухлый лист, поэт О’Махон.
Хью подошел к нему, стал на колено и поцеловал белую руку поэта, протянутую к нему. О’Махон поднял его, ощупал большое лицо и широкие плечи, железную кирасу.
– Обещание, данное тебе, выполнено, – промолвил поэт.
– Как это, кузен?
– Ты О’Нил, это подтверждено в Туллихоге, так же как утверждали всех твоих предков. Ты граф Тиронский по воле Англии. Ты передал им свои земли, а они вернули их тебе, словно земли принадлежали им, и добавили титул графа.
– Как это соотносится с обещанием?
– Это они должны были знать. Твое дело действовать и учиться.
Он прикоснулся к руке Хью и добавил:
– Кузен, ты не отправишься летом путешествовать? Земли, которыми ты владеешь, огромны.
– Может быть. Погода благоприятствует.
– Я был бы счастлив отправиться с тобой. По крайней мере, до старой крепости Данганнона.
– Ну так поедем. Тебя понесут на носилках, если хочешь.
– Я еще держусь в седле, – улыбнулся поэт. – А мой конь знает дорогу.
– Что мы там будем делать?
– Я? Ничего. Но ты, ты опять встретишься со своими союзниками или с их посланником, герольдом. Они расскажут тебе о более могущественных силах, которые пробуждаются ото сна, и их бледных конях.
Улицы, которые были тихими, когда юный ирландец вернулся домой с того острова, куда его увезли в детстве, сейчас оживились. От улицы к улице, от дома к дому передавали новость, что Хью О’Нил приехал домой. Люди подходили к нему, дотрагивались до сапог, поднимали детей, чтобы они рассмотрели его. В знак признательности он снимал черную бархатную шляпу с белым совиным пером.
Противники – королева Англии и древнейшие из‐под холмов – общими стараниям возвеличили Хью О’Нила. Он стал таким, каким они хотели его видеть. И что теперь ему было делать? Он попытался было снять с шеи черное зеркальце, однако обнаружил, что это невозможно. И сила была, и цепочка тоненькая, вроде ничего не стоило разорвать ее пальцами, но не тут-то было…
Хью О’Нил, Лорд Севера, стоял в центре времени, которое не отличалось от его собственного. В мире существует пять направлений: север, юг, восток и запад. А пятое направление лежит посреди них. Оно указывает на пятое королевство, единственную землю, где может стоять он или любой человек. Здесь. Что же, пусть так и будет. Кто такой Хью, как не поле битвы, где армии и генералы разрывают его пополам согласно своим целям. И никто не знает, как будет развиваться мир отсюда, где он стоит. Будь что будет.
Королевы уже не было на этом свете. Джон Ди был при смерти. Его книги, алхимическое оборудование, даже подарки от королевы – все было продано, чтобы купить хлеба. Его долголетняя служба при дворе ничего не значила для нового шотландского короля, который боялся магии превыше всего. Все имущество доктора было распродано, кроме этого маленького черного кварцевого камушка, в котором сидело существо из другого мира, ангел, как доктор предполагал раньше, но в чем теперь сомневался.
Война, которую камень показал ему, прекратилась, сделала перерыв, и в этой части мира воцарился покой, словно в центре урагана. Ненадолго.
Сейчас в камушке он видел не армии королей и императоров, не небесные твердыни и сонмы ангелов. Он видел только длинные каменистые берега и знал, что это западное побережье Ирландии, и там, где раньше разбивались о скалы испанские суда, строились другие корабли, не похожие на те, которыми управляют люди, корабли, сделанные в другом времени, веке, посеребренные, как сплавной лес, с тонкими, как паутина, парусами. Те, что строили суда, грузились и спускали их на воду, тоже были серебряными и прекрасными. Побежденные, они бежали. Они плыли на запад, к Блаженным островам, к берегам и дальним неведомым холмам.

 

Внутренний голос сказал Джону Ди: «Это будущее. Оно придет. Мы не знаем когда. Да будет так».
Когда он склонился над блестящим камнем, набравшаяся сил душа пророчески поведала ему, что, когда наступит конец сражений и пройдет время, истинные силы, сражавшиеся в этих войнах, забудутся, канут в вечность, и он сам тоже. В истории останутся только люди: короли и королевы, солдаты, священники и простые горожане.
Назад: Джон Краули[7]
Дальше: Мэтью Хьюз[9]