Вечером Даво устроила себе пир. На душе у нее было легко, карман же, напротив, отяжелел от денег. Она то и дело бросала умиленный взгляд на обновки, разложенные по стульям. Кроме того, мы знаем, что сиделка не обедала, а уж Ролану об этом было известно лучше всех.

Ужиная, Даво разговаривала сама с собой, и не в мыслях, а вслух, что обычно свойственно болтливым людям, которым по долгу службы приходится немало времени проводить в одиночестве.

– Чего уж там, такое не могло долго продолжаться, – говорила она с набитым ртом. – Всему приходит конец. Да я чуть сама не заболела! Сиди днем, сиди ночью, нет уж, хватит с меня… А ты давай, притворяйся себе спящим, – вдруг обратилась она к раненому, направив в его сторону столовый нож. – Держу пари на один франк, что ты не больно важная птица и скоро твои темные делишки выйдут наружу. Уж не беспокойся, в суде тебя заставят разговориться. Ох неспроста тебя ткнули ножом, красавчик. Я вас, прохвостов, насквозь вижу… Я знаю, ты меня слышишь, но мне уже наплевать! – И она опрокинула добрый стакан вина, запивая жаркое.

Ролан и вправду слышал ее и с удовольствием проучил бы сиделку, тем более что аппетит у него снова разыгрался. Но сейчас думы его были не о еде; его сверх меры занимали обновки, развешанные по стульям. Он поглядывал на корсаж, юбку, шаль, чулки, шляпку, туфли, особенно туфли, почти с такой же нежностью, как и сама сиделка.

Желание убежать захватило его целиком. Всего несколько часов отделяло его от ужасной катастрофы. Завтра его тайна обернется громким скандалом, его имя, имя его бедной матери пойдет гулять по свету, обретя ту низменную шумную славу, что в мгновение ока раздувается глумливой молвой. Такая слава похожа на ядовитый гриб, яркий, смертоносный, что в изобилии произрастает на судейских грядках.

В том, что касается суда и следствия, мы привыкли к ужасающему бесстыдству. Полагаю, что это – наш последний грех, и мы станем вполне симпатичной нацией, когда наконец излечимся от ненасытного влечения к героям ножа и яда. Мы лишены возможности любоваться кровавым паштетом, в который превращает человеческую плоть бокс к вящей радости жизнерадостных англичан. Нас также оберегают от сочного жаркого из быков и тореадоров, от которого текут слюнки у гордых и пылких испанцев. Но у нас есть суд присяжных, и тут уж мы отличились, создав первый в истории уголовный театр.

Ролан жаждал убежать. Роль героя нашумевшего процесса вызывала в нем отвращение и страх. Ради побега он бы намеренно рискнул своей жизнью.

Последние слова сиделки нашли отклик в мыслях Ролана. Он чувствовал, что неподатливость, которую он противопоставил усилиям следствия, изменит ему. Он понимал, что стоит ему покинуть обитель, где судейские чины были чужаками, как он утратит мужество. Он догадывался, возможно, преувеличивая, о тех оскорблениях, которым подвергнется, и непрестанное воспоминание об улыбке матери усугубляло его страхи.

Заметим, что не следует искать неукоснительной логики в рассуждениях одержимого. Логике не пересилить лелеемую в душе надежду на то, что побег избавит от всех несчастий и, освободившись, можно вернуться к матери, словно ничего не произошло. Навязчивая идея затуманивает разум. Трудности обнаруживаются позднее, но вначале пленник не видит ничего, кроме стены, которую нужно преодолеть и за которой сияет безоблачное будущее.

Вот почему взгляд Ролана из-под полуприкрытых век ласково скользил по юбке, корсажу, шали, шляпке и туфлям сиделки. Они означали для него побег, свободу, избавление от жуткого кошмара и отдохновение в материнском доме.

Даво ела, пила и болтала.

– Все, что хотела, я получила, – ухмылялась она. – Мой муженек-пьяница получил место. Сколько бы он там ни продержался, все хорошо. И зачем только люди женятся! Дети, заботы! Но, в конце концов, что сделано, то сделано, разве не так? Голову даю на отсечение, меня еще вызовут свидетелем и я поприсутствую на судебном заседании.

Как бы ни занимала Ролана мысль о побеге, он невольно задумывался о том, что видел накануне: пожилую монахиню, нетвердо ступающую, но не согнувшуюся под тяжестью грубого одеяния отшельницы; старика, которого называли господин герцог и который был одет, как молодой человек; грациозную девочку, промелькнувшую у его изголовья и оставившую по себе сладкий запах резеды. Увядшие стебельки до сих пор были разбросаны по одеялу…

Ролан был слишком слаб, чтобы разгадывать загадки. В изнеможении он отогнал прочь воспоминание об удивительных посетителях, которых он увидел словно во сне без начала и конца.

Ролан прислушался: монастырь наполнился каким-то странным шумом. Снаружи доносился отдаленный гул захмелевшего города. Можно было подумать, что безумие праздника не обошло стороной суровую обитель, и у отшельниц ордена милосердия слегка закружилась голова.

Даво тоже услышала шум, сменивший привычную тишину. Она благодушно усмехнулась и сказала:

– Они на седьмом небе от счастья, оттого что старая карга решила взять отпуск на пару часиков. Давненько такого не случалось. Странные, однако, дела, и что за ними кроется? Я бы многое отдала, чтобы узнать ответ этой загадки… Здоровье моего муженька! Вот уж кто сейчас пирует! За детьми и присмотреть-то некому, кроме меня. А Даво может выпить море, отчаянный малый!

И она с чувством опрокинула рюмку вина. У Ролана сердце похолодело, когда сиделка сказала:

– А мне еще целую ночь глаз не сомкнуть! – Но она тут же рассмеялась и налила себе полную чашку кофе. – Уж не собираешься ли ты донести на меня, а? – спросила сиделка, резко оборачиваясь к раненому. – Некоторым кофе не дает уснуть, но я не из таких… Эй, малыш, не желаешь ли пропустить глоточек, цыпленочек мой?

Бутылка была пуста, и сиделка пребывала в игривом настроении.

– Порою кажется, что его и впрямь разбил паралич, – продолжала она. – Как старуха его назвала? Эй, господин Ролан! Я угощаю, как-никак праздник, середина поста!

Последними словами она невольно подсказала раненому дату и объяснение тому гулу, что доносился с улицы. Ролан принялся лихорадочно подсчитывать дни.

Холодный пот выступил у него на висках. Бедная мать ждала его уже более трех недель!

– Однако, – не унималась Даво, смакуя кофе, изрядно разбавленный водкой, – похоже, старухе нравится шататься по парижским притонам… А мне сколько досталось? Всего-то сотня жалких франков. Не больно щедрый подарок!.. Если бы я только знала, в чем тут дело, держу пари, я добыла бы себе пожизненную ренту… Ого, уже девять часов! Пора баиньки, мадам Даво!.. Солдат спит, служба идет, а завтра и службе конец. Бай-бай!

Она поудобнее устроилась в кресле, к неизъяснимой радости Ролана, не спускавшего с нее глаз. Ее красное лицо и осоловевшие глаза свидетельствовали о том, что сиделка не пожалела сил, добиваясь поставленной цели: славно провести вечерок.

Спустя полчаса приемная наполнилась храпом, похожим на визг пилы. Ролан подождал еще полчаса. Терпение его было на пределе, у него буквально кровь кипела в жилах.

Часы пробили десять. Уличный гвалт усиливался, и, напротив, обитель постепенно затихала.

Сердце Ролана билось так сильно, что он лишь с третьей попытки выбрался из-под одеяла. Когда он сел в постели, у него закружилась голова. Ему потребовалось несколько минут, чтобы собраться с силами и встать на ноги. Но воля и желание по-прежнему двигали им. Обняв горящую голову ледяными руками, он выпрямился во весь рост.

– Я упаду, лишь переступив порог обители! – сказал он себе.

Напомним, он думал только о стене, отделявшей его от свободы. Все, что могло произойти потом, было ему безразлично.

Ступая босыми ногами, он добрался до стульев, на которых Даво развесила свои обновки. Собрав их все, от шляпки до туфель, Ролан прошел за ширму, свое привычное убежище. Сначала он надел чулки и туфли, оказавшиеся слишком большими для него. Эти предметы туалета были ему наиболее знакомы; кроме того, с обутыми ногами он чувствовал себя смелее. С остальными пришлось повозиться. Его руки дрожали, он плохо видел в темноте, и ему недоставало зеркала. Для того чтобы облачиться в панталоны, жилет и сюртук, Ролан не нуждался ни в свете, ни в трюмо. Но когда впервые наряжаешься в женское платье, помощь была бы весьма кстати, и Ролан с сожалением подумал о соседке, услужливой мадам Марселине, заменявшей ему камердинера в трудных случаях.

Надевая рубашку задом наперед, он подумал: «Прежде я постучусь к ней. Осторожность не помешает. Она подготовит матушку, которая, возможно, очень слаба… Бедная матушка! Как я хотел бы увидеть ее здоровой!»

Он обернул нижнюю юбку вокруг талии, затем верхнюю, получилось совсем неплохо. С корсажем он справился без труда: тот застегивался, как рубашка. Затем он упрятал свои длинные волосы под шляпку. Оставалась шаль. Но прежде чем накинуть ее, Ролан замер на месте, измученный страхом и надеждой.

Он составил для себя четкий и исключительно простой план, заключавшийся в том, чтобы пройти мимо привратницкой и попросить открыть ворота. Нечего и говорить, задумка была славной, и никакое неожиданное препятствие не могло бы помешать ее осуществлению. Но когда настал момент привести хитроумный план в действие, Ролан ощутил, как волосы у него встают дыбом.

Он вдруг вспомнил о сущих безделицах. Даво никогда не выходила по вечерам. И как она просит открыть ворота, когда выходит? Какими словами приветствует сестру-привратницу? А что, если он с кем-нибудь столкнется? Стоит ему хоть на шаг сбиться с пути, и все пропало.

Что до походки, голоса, манеры говорить, то об этих вещах Ролан не беспокоился. Даво была родом из тех мест, что граничат с Бельгией, а подмастерья художников, к каковым относился и Ролан, наделены врожденными способностями ко всякому передразниванию.

Воспоминание о бельгийской границе навело Ролана на мысль: он накинул шаль на голову, словно огромную косынку, и, честное слово, не раздумывая более ни секунды, двинулся к двери приемной, которая довольно скоро поддалась ему.

Он был удивлен, с какой легкостью он справился с первой частью своего плана. Храбрецы колеблются лишь на берегу Рубикона. Но стоит им ступить в воду, как к ним возвращается хладнокровие. Ролан тихонько запер дверь и положил ключ в карман.

Он оказался в нетопленом вестибюле, освещенном лампой – кинкет, висевшей на стене. Оттуда, где, по мнению Ролана, был выход, доносилось взволнованное шушуканье нескольких приглушенных голосов. Между свободой и Роланом встало новое препятствие: тайное собрание сгорающих от любопытства кумушек.

Несомненно, даже самого отважного человека подобное затруднение заставило бы отступить. Но Ролан смело пошел навстречу гибели. Выйдя из вестибюля, он попал в небольшой двор, где находилась привратницкая, и где собрались сестры, которым последние события в обители не давали уснуть.

Молодые и старые, крепкие и немощные, они болтали без умолку, перебивая друг друга, и предметом беседы было удивительное отсутствие матери Франсуазы Ассизской. Собрание длилось уже около двух часов, и какие только догадки и суждения не были высказаны! Сейчас сестры возбужденно обсуждали, уж не господин ли герцог, чего доброго, зарезал несчастного молодого человека.

Привратница заметила странную фигуру, остановившуюся у входа в сторожку, и по новой шали узнала сиделку Даво.

– Вот кому у нас подарки жалуют! – пробормотала привратница.

– Уж ей-то наверняка кое-что известно! – заметила одна из сестер.

– Что-нибудь случилось, мадам Даво? – громко спросила привратница.

– Да вот хочу прогуляться до дому, – ответил Ролан, прикрываясь шалью и с изумительной точностью подражая гнусавому голосу сиделки и ее манере растягивать слова. – Я только на минутку. Сами понимаете, надо же похвастаться перед муженьком обновками.

– А что, раненый остался один?

– Ну что вы, как вы могли такое подумать! С ним сестра Люсия.

Сестра Люсия была одной из двух славных монахинь, что на свой страх и риск поместили умирающего Ролана в приемной.

Солгавший Ролан дрожал от страха, опасаясь, что сестра Люсия находится здесь и сейчас выведет его на чистую воду.

Но удача сопутствовала ему. Сестра Люсия не любила судачить и давно отдыхала в своей келье.

– Как вы необычно шаль повязали, мадам Даво! – заметила привратница.

– Такая у нас мода, там, на севере, – отвечал Ролан, – да и простуды меня все время одолевают.

Привратница с ворчанием открывала ворота.

– Мать Франсуаза еще не вернулась, мадам Даво. Может быть, у вас к ней поручение? Конечно, я вас ни о чем не спрашиваю! Но если бы вы не были ее любимицей, я бы с вами по-другому поговорила. – Она обернулась к сестрам и добавила: – Когда этой дамочке в чем-нибудь отказывают, такой шум поднимается!

Ролан был уже на улице.

– Что-то она как будто ростом стала выше, – заметила одна из сестер.

– И похудела, – отозвалась другая.

– Но все-таки зачем матушка Франсуаза Ассизская отправилась в город? – раздалось сразу несколько голосов.

И дискуссия возобновилась с новым пылом.

Обхватив себя руками, Ролан прислонился к стене монастыря. Преодоление первого препятствия обессилило его. Он чувствовал, что вот-вот упадет в обморок.

К счастью, улица Нотр-Дам-де-Шан была одной из самых пустынных в этом тихом квартале. По вечерам на ней не было ни души. Ролан смог на четвереньках добраться до поворота на улицу Вожирар. Там он опустился в углубление при двери, чтобы перевести дух. Он задыхался более от волнения, чем от усталости.

Пока он отдыхал, мимо проехал экипаж герцога де Клара, запряженный четверкой лошадей, и на полном скаку повернул на улицу Нотр-Дам-де-Шан. Ролан воспринял появление экипажа как сигнал тревоги: обман будет очень скоро раскрыт, он должен уйти отсюда во что бы то ни стало.

Он поднялся и зашагал. Оказалось, что идти легче, чем он опасался. По улице Вожирар он спустился на улицу Кассет и, свернув на нее, опять отдохнул. Здесь он полагал себя уже в безопасности.

Пробило одиннадцать, когда он снова двинулся в путь. На улице Вожирар он заметил приготовления к празднику, но на унылой, вытянувшейся кишкой, улице Кассет царила тишина. Ролан брел по тротуару, еле волоча ноги, как вдруг парадное одного из домов с грохотом распахнулось. Это оказался дом № 3, Ролан узнал его, и тоска сжала ему сердце: сюда он приходил в тот день по поручению матери.

Веселая компания в масках с шумом вывалилась на улицу: все персонажи «Нельской башни», мужчины и женщины, окружили торжественным эскортом рослого полупьяного Буридана. Ролан взглянул на него и в ужасе замер.

Он вспомнил это лицо с резкими, грубоватыми чертами, словно у деревянных святых в сельской церкви, и ему почудилось, будто холодное лезвие пронзает его грудь. Рана отозвалась пульсирующей болью.

Ролан узнал человека, который напал на него.

Веселая компания проследовала мимо с песнями и криками:

– Жулу – граф! Оплачем отца Жулу! Жулу – наследник! Жулу приглашает всех в свой замок в Бретани! Да здравствует Жулу! Король дураков!

Ролан еще долго слышал смех и вопли, в которых он вдруг явственно различил имя – Маргарита Садула.

На сей раз ему потребовалось больше времени, чтобы прийти в себя. Голова у него шла кругом, его снова лихорадило. Лишь к полуночи он добрался до дома, где жила его мать.

В квартале обитали студенты, и потому праздник отмечался с размахом. Входная дверь была распахнута настежь, никто не спросил Ролана, куда он идет. Он отсчитал четыре этажа, и какой же мукой оказался для него этот подъем! Грудь его горела, преодоление каждого пролета стоило ему изнурительных усилий. Когда же он наконец добрался до площадки четвертого этажа, то, забыв обо всем, бросился к порогу, за которым его ждала мать.

Он подумал, что сошел с ума. Из-за неказистой двери, за которой должна была обретаться кроткая нежная страдалица, доносились звуки буйного веселья: звон бокалов и вилок, громкие голоса, смех, пение.

Ролан подумал, что сошел с ума. Точнее говоря, он решил, что его подвела лихорадка, и он попросту бредит. Или же ошибся этажом, и его мать живет ниже.

Но эти яркие блики на двери, отбрасываемые лампой, были так хорошо ему знакомы! К тому же на соседней двери по обычаю Латинского квартала была прибита табличка с именем мадам Марселины.

Ролана охватил безотчетный мучительный страх.

– Матушка переехала! – произнес он вслух.

Иную, страшную мысль он пытался гнать прочь. Струйки холодного пота потекли по лбу.

Он постучал в дверь соседки, та не отозвалась. Ролан хотел было позвать ее по имени, но голос не шел из сдавленного горла. Звуки праздничного веселья, доносившиеся из квартиры матери, болезненным гулким эхом отдавались в его голове.

Он снова постучал.

– Кто там? – спросил настороженный голос.

– Это я, Ролан.

Соседка вскрикнула.

– Ах ты, негодный мальчишка! Где ты шатался?

– Моя мать! – горестно произнес Ролан. – Моя матушка! Где она?

Он услышал, как соседка что-то пробормотала. Прошла минута, долгая, как вечность. Наконец дверь отворилась, на пороге стояла мадам Марселина со свечой в руке.

– У меня племянница гостит, – смущенно сказала она. – Понимаешь, ты не очень вовремя… Батюшки! Да он в женском платье! И пьяный небось!

Ибо Ролан пошатнулся и чуть не упал навзничь. Соседка возмущенно подытожила:

– Ступай, откуда пришел, слышишь, бессердечный мальчишка! Ты убил свою мать, неделю назад ее свезли на кладбище!

Из груди Ролана вырвался громкий стон, и он без чувств рухнул на пол.