VIII
АУДИЕНЦИЯ В ПАЛЕ-РОЯЛЕ
У регента Франции была короткая память, и о тех, кто на некоторое время удалялся от двора, он с легкостью забывал. Он спокойно позволил бы своим лучшим друзьям поседеть в каменных мешках Бастилии, если бы ему своевременно не напомнили, что их посадили туда всего на неделю в наказание за какую-то мелкую провинность. Но когда друзья были возвращены ко двору, он стремился загладить свою забывчивость многочисленными благодеяниями.
Таким образом, имена герцогини де Невер, ее дочери и Лагардера давным-давно изгладились из его памяти, поэтому неудивительно, что его высочество очень удивился, когда однажды вечером какой-то незнакомец, сумевший обмануть бдительность дворцовой стражи, с удивительным хладнокровием подал ему конверт, скрепленный печатью с гербом Невера.
Филипп Орлеанский сперва отпрянул, подав знак командиру охраны, но, когда гвардейцы приблизились к экзотического вида гонцу, собираясь вышвырнуть его вон, принц внезапно узнал герб покойного герцога и приказал солдатам удалиться. Затем он быстро взломал черные восковые печати.
Было около десяти часов вечера, и регент находился в превосходном настроении. Он как раз собирался сесть в карету, чтобы отправиться в Сен-Клу. Госпожа де Тенсен вместе с кардиналом Дюбуа затеяли там возрождение некоего старинного праздника – как в угоду его королевскому величеству, так и для собственного удовольствия.
Мы не станем задерживаться на описании тех оргий, которые должны были состояться в окрестностях Парижа. Помимо госпожи де Тенсен и кардинала, в празднествах хотели принять участие многие придворные дамы, причем самые красивые, молодые и доступные. Для особой пикантности в Сен-Клу обещали доставить с завязанными глазами нескольких воспитанниц пансиона мадемуазель Филтон. Нечего и говорить, что галантные кавалеры ожидались на празднике не в меньшем количестве.
Филипп Орлеанский предвкушал нынче ночью многочисленные забавы, так что немудрено, что он пребывал в благодушном настроении и велел не трогать незнакомца.
Тот был без шпаги. Почтительно сняв берет, он звонким голосом произнес:
– Госпожа де Гонзага-Невер поручила мне передать это письмо в собственные руки вашего высочества!
Кардинал Дюбуа поспешил вмешаться.
– Что надо этому наглецу?! – крикнул он.
– Выполнить полученный приказ, – ответил посланец. – Моя миссия окончена, монсеньор, позвольте пожелать вам всего хорошего.
Он отвесил поклон, надел берет на голову и, повернувшись на каблуках, собрался уходить.
– Разрази меня гром! – воскликнул регент, которого немало веселили оригинальные манеры незнакомца. – Ты мог бы, по меньшей мере, подождать нашего ответа, дружище.
– Здесь не может быть ответа, монсеньор. Я прочел это письмо раньше вас.
Филипп Орлеанский пристально уставился на собеседника и, внезапно улыбнувшись, сказал:
– Господин де Лагардер, ваша привычка переодеваться и неожиданно появляться невесть откуда весьма утомительна, ей-богу! В данном случае не было ни малейшей необходимости маскироваться, чтобы добраться до нас: вам стоило только назваться – и вас немедленно провели бы ко мне!
К великому удивлению придворных, человек, к которому обратился регент Франции, нимало не заботясь об этикете, разразился раскатистым смехом.
– Я – Лагардер?! – воскликнул он. – Ваше высочество мне льстит, но – прошу меня простить – заблуждается, ибо между мной и графом такое же расстояние, как между регентом Франции и лейтенантом его гвардии… Меня зовут Антонио Лаго, я из страны басков и приехал сюда прямо из Байонны. И если господин де Лагардер и дал мне прочитать это письмо в присутствии госпожи де Невер и мадемуазель Авроры, то лишь для того, чтобы я мог повторить его слово в слово вашему высочеству, если само послание до вас не дойдет.
– Черт возьми!.. Ты, дружище, кажешься мне храбрым малым… Не скажешь ли ты нам, как тебе удалось заслужить доверие этих людей?
– Если ваше высочество желает это знать, ему лучше обратиться к господину маршалу де Бервику или к господину де Конти, которые, вероятно, уже вернулись из Испании. Я надеюсь, они помнят имена тех, кто состоял в отряде Лагардера.
Филипп Орлеанский потер себе лоб.
– Отряд Лагардера? – пробормотал он. – Это что же, какой-то новый отряд?..
Затянувшаяся беседа была не по вкусу Дюбуа: он приблизился к своему повелителю и прошептал ему на ухо:
– Нас ждут в Сен-Клу, монсеньор.
– А!.. Я чуть было не забыл, – сказал регент. – Что касается тебя, – добавил он, поворачиваясь к Лаго, – то приходи вновь, когда захочешь стать сержантом в нашей гвардии.
– Премного благодарен, – ответил баск. – Я не стану ни сержантом, если позволите, ни чем другим. Я предан господину Лагардеру, который волен сделать из меня все, что ему будет угодно.
Чело Филиппа омрачилось.
– Господин де Лагардер – счастливый человек, если ему так преданы, – произнес он вполголоса. – Но не в моей свите следует искать подобных людей… – И, повернувшись к кардиналу, добавил, силясь рассмеяться: – Вот человек, который, как и ты, не стесняется говорить правду в глаза, но который ничего не просит и не хочет ничего принимать в дар… И что-то я начинаю бояться, как бы он не стал кардиналом!..
– А я боюсь, – пропустив насмешку мимо ушей, ответил Дюбуа, – что праздник, назначенный на эту ночь, пройдет без вас, если ваше высочество будет по-прежнему забавляться беседами со всеми бродягами, которые попадутся ему на глаза.
– Тогда в карету, господа. Едемте как можно скорее.
И экипаж унес Филиппа Орлеанского к новым развлечениям, описание которых мы возложим на скандальную хронику того времени.
Госпожа де Невер приехала три дня спустя и незамедлительно попросила аудиенции для себя самой, для графа Лагардера и маркиза де Шаверни. Регент как раз в это время разговаривал о делах со своим неизменным советником. Услышав об этой просьбе, он сказал:
– Многовато для одного раза, но я не могу отказать ни принцессе, ни Лагардеру, который приехал благодарить меня за графский титул. Что же касается этого маркиза де Шаверни, так это дело для тебя, Дюбуа; мне кажется, что ты ему пообещал чин капитан-лейтенанта серых мушкетеров.
– Я?! – попытался изобразить удивление кардинал.
– Именно ты, и, клянусь честью, это было весьма забавно, ибо, если мне не изменяет память, он ответил тебе, что сумеет распорядиться своим мушкетом лучше, чем ты – своей дароносицей… А чтобы мы смогли в этом убедиться, поди, приготовь приказ о его назначении…
Если Дюбуа и притворялся, будто не помнит, о чем идет речь, то в глубине души он, разумеется, не забыл наглости маркиза, а всякий, кто обижал аптекарского сына из Брив-ла-Гайар – имей он право даже на все награды королевства! – не мог рассчитывать ни на что, кроме затаенной злобы этого опасного выскочки.
– Приказ может быть готов только завтра, – ответил он, пытаясь скрыть свою досаду.
– Ну что ж, хорошо, дай мне один чистый лист – я буду иметь удовольствие заполнить его своей рукой. Ты не подпишешь этот документ, и тем приятнее будет Шаверни получить его.
Когда на Филиппа Орлеанского находили приступы благородства, вся Франция, ополчись она против него в эту минуту, не смогла бы заставить его изменить свое намерение. К несчастью, любовь к женщинам охватывала его куда чаще, чем желание творить добрые дела… Дюбуа хорошо знал характер принца и посему, понурив голову, отправился составлять требуемый приказ.
В это время вошли госпожа де Невер и все прочие. Регент поцеловал руку госпожи де Невер, затем дружеским рукопожатием приветствовал Лагардера и Шаверни и понял, взглянув им обоим в глаза, что эти люди преданы ему.
– Садитесь, сударыня, – сказал он принцессе, – и можете быть уверены, что самое большое мое желание – это угодить вам.
– Монсеньор, – начала вдова Невера, – мне не о чем просить вас, ибо я счастливейшая из матерей. Мне дважды вернул мою дочь тот, кто отныне стал моим сыном и кому вы решили доверить вашу шпагу, чтобы в его руках она свершила правый суд… Вы имеете право спросить его, как он распорядился вашим бесценным даром: его долг отдать вам в этом отчет. Эта история длинна, и у вашего высочества, верно, не будет времени выслушать ее целиком… Но вдова Филиппа Неверского, мать Авроры, мать Анри де Лагардера ручается вам, что ваша шпага не обесчещена, что она вернула мне мою дочь, и если она все еще не покарала убийцу… то…
– То лишь потому, – прервал ее Лагардер, – что она сломалась в моей руке. Я не принес вам ее обломков, но, думаю, мне нет необходимости уверять вас, что я не сложил ее перед врагом…
– Если бы на долю всех моих шпаг, – сказал Филипп Орлеанский, – выпадали такие же приключения, как на долю подаренной мною вам, то я был бы счастлив! Сейчас же они не более чем шпаги регента Франции.
В голосе принца прозвучала нотка горечи. Быть может, в этот момент он почувствовал на себе всевидящее око судии, имя которому – Будущее.
Лагардер низко поклонился, и регент продолжал:
– Она была при вас во все времена испанского похода?
– Нет, монсеньор.
– Сожалею: если бы я знал об этом, я бы послал вам другую.
– Но та, что была в моей руке, тоже принадлежала вам, ибо она служила Франции. Разве не скажет потом История, что это шпага регента покорила Испанию?
Грусть принца все росла. В том состоянии духа, в коем он пребывал, эта невольная лесть, прозвучавшая из уст человека, душа которого не была душой придворного, не достигла цели.
Он неторопливо произнес:
– История не скажет ничего подобного, сударь, ибо это не так. Но если вдруг она однажды озаботится вопросом, что я сделал для того, чтобы вознаградить смелость, то получит следующий ответ: хотя регент Франции и понимал, что эта награда ничтожна в сравнении с тем, чего по праву заслуживает эта смелость, но на свадьбе графа де Лагардера с мадемуазель де Невер он повелел освятить на алтаре свою шпагу и своими руками прикрепил ее к поясу того, кто более всех других был достоин ее носить. Ну, а ты, маркиз? – весело обратился он к Шаверни. – Мы слышали, что тебе нужно разрешение на брак и что ты требовал, чтобы вас благословил сам Дюбуа.
Маркиз вздрогнул и задумался, прежде чем ответить. Хотя Филипп всегда считал его неуживчивым человеком, избалованным ребенком, ему совершенно не хотелось каким-нибудь обидным для кардинала словом поставить под угрозу хорошее отношение регента к госпоже де Невер и Анри Лагардеру. Если умный человек должен семь раз отмерить и лишь потом что-то сказать, то придворный обязан это сделать, по меньшей мере, раз двенадцать, а Шаверни был не очень хорошо знаком с нравами двора. Единственное, что он мог сделать в этой ситуации, так это немного смягчить свой ответ, учитывая, что речь шла не только о его собственной персоне.
– Меня бы устроило, если бы мой брак благословил рядовой священник, – произнес он.
– Ты напрасно портишь отношения с Дюбуа, – сказал Филипп, – потому что я сейчас докажу, что он желает тебе добра.
И он приказал позвать кардинала, который не замедлил явиться, по обыкновению слегка подпрыгивая и держа в руке – вопреки всем своим недавним утверждениям – готовую грамоту. Он склонился перед госпожой де Невер, которая не удостоила его даже кивком, перед Лагардером, который весьма сухо приветствовал его, и, наконец, остановился перед Шаверни.
– Кардинал не забыл обещаний аббата, – изрек он. – Вот, сударь, приказ о вашем назначении капитан-лейтенантом серых мушкетеров. Поторопитесь же теперь получить чин полковника, ибо меня очень огорчает, что я так сильно опережаю вас.
– Если бы я был достоин того, – возразил маркиз, – то его королевское высочество непременно позаботился бы обо мне; не стоит хлопотать о должности, которой ты абсолютно не заслуживаешь, вот что я скажу!
– Ну так бери же то, что дают, – смеясь, сказал Филипп Орлеанский, – тебя сам регент награждает из своей казны!.. А в тот день, когда Дюбуа придет в голову идея вознаградить тебя чем-нибудь лучшим, не мучай себя угрызениями совести: это наверняка будет ничтожная мелочь в сравнении с тем, что он у меня ворует.
Кардинал состроил кислую мину, маркиз тоже: первый боялся, что бурная фантазия регента заставит его вскорости дать Шаверни должность полковника, которая очень дорого стоит; второй же дрожал при мысли о том, что он хоть чем-то будет обязан Дюбуа.
Регент позабавился несколько секунд, глядя на постные физиономии обоих, и решил прекратить затеянный им же разговор:
– Вот что, господа, – сказал он, обращаясь к двум друзьям, – положение обязывает; надеюсь, вы понимаете, что я никогда не расточаю свои милости попусту.
– Чем мы можем быть вам полезны, ваше высочество? – спросил Лагардер.
– Завтра вы пойдете к господину маршалу д'Эстре. Он скажет вам, что через два дня приедет посол из Порты и что его величество желает его принять со всем великолепием. Графу Лагардеру я приказываю помочь господину д'Эстре, а господин де Шаверни в своем мушкетерском наряде возглавит почетную роту… Дюбуа, запиши этих господ первыми в список.
Никогда еще кардинал не испытывал такого жгучего, хотя и мимолетного желания восстать против воли регента. Но если бывали вечера, когда он держал принца в руках, пользуясь его дурными наклонностями, и управлял им на свой лад, то случались и моменты, когда Филипп Орлеанский вдруг вспоминал, что он правит первым королевством мира, и требовал неуклонного выполнения своих приказов. В случае же неповиновения он весьма прозрачно намекал тем, кого вытащил из сточной канавы, что у них еще не стерта грязь со лба.
Так вот, сейчас бывший воспитатель герцога Шартрского чувствовал, что погружается в эту грязь с головой.
IX
ПОСОЛ СУЛТАНА
Было бы излишне описывать все те ухищрения, к которым прибегали придворные, чтобы попасть в эскорт Мехмета-эфенди, хранителя казны и чрезвычайного посла султана. Каждый пустил в ход все свои связи, чтобы ходатайствовать перед регентом и особенно перед кардиналом. И тот и другой немало на этом выгадали, так как многие, не решившись просить лично, поручили это своим женам, и, по обыкновению, самые хорошенькие добились желаемого. Ибо в то время получение дворянами наград и постов определялось не заслугами мужей, а красотой и доступностью жен. Последние же тогда не требовали уравнять их в правах с противоположным полом, как они это делают вот уже полвека. Искусство обольщения и умение плести интриги обеспечивало им превосходство, и они чувствовали, что этого оружия достаточно, чтобы стать сильнее мужчин. Может, они и были правы, когда требовали большего.
Маршал д'Эстре, зная, чем руководствовались при подборе людей в посольскую свиту, был несказанно удивлен, увидев у себя в особняке на улице Университе Лагардера, который пришел к нему с визитом, исполняя веление принца.
– Сударь, – сказал ему д'Эстре, – я знаю вас благодаря той славе, которой окружено ваше имя в последнее время, и здесь вы всегда желанный гость. Я уже начал опасаться, что его королевскому высочеству так и не придет в голову включить в список, который он мне дал, хотя бы нескольких достойных людей. Но вы уже двенадцатый, а это в наше время немало; возможно, больше в Париже и не сыскать.
Маршал был человек благородный и образованный. Отнюдь не только звучное имя, но скорее его глубокие познания открывали перед ним двери Французской Академии и Академии наук. Его ценили за тонкий ум и дар искуснейшего флотоводца, который он доказал в 1703 году, когда командовал объединенными морскими силами Людовика XIV и Филиппа V; при этом военные его заслуги удваивались дипломатическими: в значительной мере его стараниями внук Людовика XIV получил тогда корону. Поистине этот человек как никто другой мог отдать должное Лагардеру, чье имя было у всех на устах. Ибо господин де Бервик, де Конти и де Риом создали о графе столь возвышенную легенду, что весь Париж полнился слухами о подвигах блистательного Лагардера.
Анри поспешил в подробностях рассказать господину д'Эстре о приеме, который был оказан Филиппом Орлеанским ему, мадам де Невер и маркизу де Шаверни.
– Что ж, – ответил маршал, – мне остается только выполнить приказ его высочества. Теперь нам необходимо назначить еще третьего для встречи посла. Вот список лиц, которым я доверяю; выберите из них сами.
– Не забывайте, милостивый государь, что всего несколько месяцев назад я был только жалким горбуном в доме Гонзага и подставлял горб биржевым игрокам, – возразил Лагардер, которого слегка покоробила такая фамильярность.
– Чтобы тем смелее потом встретить грудью врага! – вскричал вдруг возникший словно из-под земли господин, который, должно быть, знал все входы и выходы в доме маршала. – Обнимите меня, дорогой граф, я ищу вас уже битый час.
Это был герцог де Сент-Эньян, некогда посол Франции в Мадриде; он с порога бросился к Анри с распростертыми объятиями.
– Черт побери! – воскликнул маршал. – Где это вы так подружились?
– Мы с графом видим друг друга впервые в жизни, – ответил Сент-Эньян. – Но я имею честь быть знакомым с господином де Шаверни, и герцогиня не успокоится, пока не даст бал в честь обеих пар. Я уже получил согласие маркиза и не уйду отсюда, пока не заручусь обещанием его друга – а также и вашим.
Все трое рассмеялись.
– Это что же, ультиматум? – спросил маршал. – Хорошо, любезный герцог, мы будем на балу мадам де Сент-Эньян. А до тех пор вы, думаю, сумеете познакомиться поближе. Не кажется ли вам, господин де Лагардер, что никого лучшего нам не нужно и искать?
– О чем речь? – осведомился герцог.
– Граф сам расскажет вам по дороге.
– Но прежде позвольте выразить вам свою признательность, господин маршал, – вмешался Анри. – Человек легко привыкает к несчастьям, так как обычно находится способ от них избавиться; но куда труднее привыкнуть к милостям – а вы осыпаете меня ими явно не по заслугам.
– Ступайте, а то как бы я не добавил еще! И возвращайтесь через два дня.
Взяв Лагардера под руку, сияющий герцог повел его поклониться госпоже де Сент-Эньян.
На следующий день Мехмет-эфенди прибыл в Париж. Хотя он был посланцем великого султана, ему пришлось подчиниться требованиям французского этикета, которые в то время отличались такой сложностью, что наши правила хорошего тона кажутся против них просто элементарными.
Неделю провел он во дворце Рамбуйе на улице Шарантон – и только после этого 16 марта 1721 года за ним был прислан пышный эскорт, дабы сопроводить его в резиденцию чрезвычайных послов, бывший особняк маршала д'Анкра на улице Турнон.
Процессию открывали тридцать шесть турецких всадников, вооруженных кривыми саблями и пиками. Им показывали дорогу мушкетеры в серых плащах во главе с маркизом де Шаверни. Маршал д'Эстре ехал верхом бок о бок с послом, а рядом, отставая на полкорпуса, гарцевали герцог де Сент-Эньян и граф де Лагардер. За ними строго в порядке старшинства следовала кавалькада дворян: герцог де Трезм, губернатор Парижа, герцог де Жевр, маркиз де Бретонвийе, лейтенант королевской гвардии; рыцари ордена Святого Духа: маршал де Бур и маркиз де Гебриан вместе с герольдом ордена; кавалеры ордена Золотого Руна; герцоги де Сюлли и де Рюффек, маркизы де Бранка, д'Арпажон, де Молеври; офицеры из свиты короля и герцога Орлеанского и прочие, прочие, прочие…
Все они чрезвычайно гордились своей миссией и ехали с высоко поднятой головой, бросая высокомерные взгляды на толпу простолюдинов. И все или почти все завидовали тому, кто вознесся сегодня над ними, заняв самое почетное место: горбуну из дома Гонзага, преступнику, осужденному на смерть, которому едва не отрубили ту самую руку, которая теперь сжимала воздетую вверх шпагу.
Но то была не черная зависть, ибо все эти люди не могли не склониться перед благородством натуры и смелостью человека, окруженного всеобщим почтением. Среди придворных у Лагардера имелись завистники – но не враги!
Маршал д'Эстре, желая, чтобы посол в полной мере насладился блеском столицы, триумфальным маршем провел кортеж по городу. Рассекая восторженные толпы горожан, процессия шагом проехала по Сент-Антуанскому предместью и, миновав Королевскую площадь, улицы Сен-Дени и Сент-Оноре, двинулась по Новому мосту.
Кареты в боковых улицах по ходу следования кавалькады останавливались. В окнах одной из них показались госпожа де Невер, Аврора, донья Крус и Хасинта, которые, едва завидев Лагардера и Шаверни, стали махать им платками. Дамам было бы небезопасно находиться в этой страшной толчее без хорошей охраны. Но дверцы их кареты надежно защищали справа Навай и Лаго, слева – Паспуаль и Кокардас. Так что, если бы кто-нибудь рискнул подойти слишком близко к подножке, с ним бы обошлись без излишних церемоний.
– Эй, – крикнул Кокардас, толкая локтем своего неразлучного друга, – ты только взгляни, какой красавчик наш малыш, как засматриваются на него все женщины!
Карета принцессы стояла на набережной рядом с улицей Невер, темным и смрадным закоулком, который существует в том же виде по сей день.
Кортеж между тем уже въехал на улицу Дофин; при этом в толпе, которой не на что больше было глазеть, началось движение, и карета оказалась окружена таким количеством людей, что наши охранники тщетно старались оттеснить их, не причинив никому вреда.
Аврора без тени ревности, а скорее с гордостью воспринимала внимание, которое оказывали Лагардеру женщины. Она еще улыбалась замечанию Кокардаса, когда какой-то незнакомец, скользнув в толпе совсем близко к карете, прошипел принцессе на ухо:
– Он малость подурнеет, когда я всажу пару дюймов железа ему в грудь!
Ошеломленная, она не успела даже разглядеть лицо незнакомца – он мигом исчез в полумраке улицы Невер и смешался с толпой. Это был не кто иной, как Готье Жандри. Все это время он со своей бандой следил за каретой, стараясь не попасться на глаза ее защитникам. Он прикинул даже, не подвернется ли при таком скоплении людей случай похитить Аврору, но вынужден был отбросить эту мысль, так как он не выработал заранее никакого плана действий, да и бегство казалось делом довольно сложным. Так что он смог лишь дать выход снедавшей его бессильной злобе, но еще в тот же вечер попытался разведать, не сумеет ли он осуществить это намерение в ходе предстоящих торжеств.
Аврора де Невер рассказала о происшествии жениху. Лагардер нахмурил брови.
– Мне нечего бояться, – сказал он, успокаивая ее. – Но так как у меня не будет возможности все это время оберегать вас, вам придется смириться с необходимостью несколько дней не выходить из дома.
– И мы не увидим приема, который дает в честь посла его высочество! – перебила донья Крус.
На мгновение граф задумался.
– Действительно, – сказал он, – я не вправе лишить вас этого зрелища. Я постараюсь заказать для вас места на скамьях, которые поставят во дворе Тюильри – и надо обладать неслыханной наглостью, чтобы посметь поднять на вас руку в двух шагах от короля!
Воскресные торжества затмила своей пышностью церемония, устроенная в пятницу. От улицы Турнон до дворца Тюильри толпу сдерживал двойной заслон из гвардейцев, которыми командовал маршал де Навай, и жандармов принца Субизского; им в подкрепление были направлены роты королевских мушкетеров, легкая кавалерия, части национальной гвардии и другие подразделения.
За послом отправился принц де Ламбеск, который принял у маршала д'Эстре эту почетную обязанность. Процессия проследовала через Пале-Рояль и Вандомскую площадь, а король, восседая на троне, ожидал посла повелителя Турции в Тюильри. Регент, принцы крови, высочайшие сановники государства окружали его.
Мехмет-эфенди поднял над головой послание султана, трижды простерся ниц перед Людовиком XV, поздравил его со вступлением на престол и заверил, что его повелитель взял под свое покровительство монахов, служащих у Гроба Господня в Иерусалиме. Закончив говорить, он отступил, пятясь, так как король сидел прямо перед ним, вскочил на коня и все с теми же почестями был препровожден обратно на улицу Турнон.
Госпожа де Невер, Аврора и Флор присутствовали при церемонии, как и обещал им Анри, и теперь, довольные зрелищем, направлялись к своей карете, ожидавшей их на набережной Лувра.
Даже там было огромное количество народа, хотя все эти люди не могли видеть оттуда происходившего во дворце. Надеясь на удачу, нищие со всего города заполонили улицы, по которым должен был проехать кортеж, как будто у всех там было назначено свидание. Сброд этот тут же плотным кольцом окружил мадемуазель де Невер и, пока она искала в кошельке какую-нибудь мелочь, отрезал ее от матери и подруги. Тут один из оборванцев, который настойчивее других взывал к ее милосердию, схватил ее за руку, пытаясь оттащить еще дальше, а другой зажал ей рот рукой, чтобы она не кричала. Она поняла, что погибла. Худшие опасения Анри сбылись: они-таки посмели поднять на нее руку! И рядом не было ни одного стражника, никого, кто мог бы ее защитить. С каждой секундой она была дальше от матери и подруги: впрочем, что могли бы сделать две слабые женщины, чтобы освободить ее? Она поискала их взглядом, но вокруг нее не было никого, кроме бродяг и безразличных горожан. Тогда она попробовала сопротивляться, рванулась, но железные пальцы, сомкнувшиеся на ее руке, сжались еще сильнее, так что от боли у нее на глазах выступили слезы.
Напрасно она убеждала себя, что невозможно безнаказанно похитить девушку вот так, среди бела дня, посреди Парижа, у самых дверей королевского дворца. Напрасно надеялась, что подоспеет Лагардер или что кто-нибудь из прохожих узнает ее, поймет, что ее похитили, и остановит преступников. Ее тащили, почти несли к берегу Сены – и кто знает, не собирались ли они бросить ее в реку?
Вдруг вокруг нее образовалось свободное пространство; тиски, готовые раздробить ей запястье, разжались, как по волшебству, тяжелая рука, до боли сжимавшая ее губы, отдернулась, и Аврора смогла наконец закричать, позвать на помощь. В ответ ей грянул едва ли не весь запас проклятий Кокардаса, но на сей раз она их благословила, так как поняла, что спасена.
– Тысяча чертей! – вопил гасконец, разгоняя шпагой толпу. – Держитесь, душечка Моя! Петронилья жаждет распороть брюхо этим мерзавцам!
Жандри, Кита и остальных как ветром сдуло; у них под лохмотьями были спрятаны только кинжалы, и стоило им услышать голоса Кокардаса и Паспуаля, как они тут же удрали в полной уверенности, что от обоих фехтмейстеров пощады не дождаться.
Друзья подхватили побледневшую мадемуазель де Невер под руки и, держа на изготовку обнаженные шпаги, расчистили проход к карете, где Аврору ждала мать, вся в слезах.
Таким образом, преступники, нанятые Гонзага, действовали куда менее успешно, чем он сам: принц, по крайней мере, имел удовольствие некоторое время удерживать свою жертву при себе. Слуги, как правило, недостойны своих хозяев, и если ястреб умеет защитить свою добычу, то пустельга бросает ее и бежит от опасности.
X
ЖЕЛЕЗНАЯ ЛЮСТРА
Филипп Орлеанский не ошибался, когда полагал, что весь Париж обратит внимание на Лагардера, игравшего едва ли не первую скрипку в приеме посла. Так оно и оказалось: кругом только и говорили, что о подвигах графа и о его скором браке с мадемуазель де Невер. Мужчины стремились стать его друзьями; женщины, слушавшие, как роман, рассказы о его злоключениях, о его храбрости и его любви, едва завидев, окружали графа тесным кружком, засыпали вопросами и всячески теребили, желая добиться благосклонного взгляда или улыбки. Не одна богатая и знатная девушка завидовала судьбе Авроры, не одна молодая овдовевшая маркиза мечтала о нем по ночам.
Слава герцога де Ришелье поблекла, и пожилые придворные дамы, которые в юности дивились рассказам о красоте Бэкингема и влюблялись в его портрет, теперь не уставали повторять своим внучкам, что Лагардер похож на него как две капли воды. Старушки, конечно, несколько преувеличивали, но возразить им было некому, и они вполне могли верить в свою правдивость.
Шаверни тоже пользовался любовью парижан, да и мастера фехтования не были обделены вниманием.
Кокардас на радостях пил в свое удовольствие, а нормандец с головой окунулся в похождения.
Впрочем, когда того требовали интересы графа, они забывали о себе и, одетые в новое платье, повсюду следовали за ним и даже ждали у дверей дома, один по правую сторону подъезда, другой – по левую. Отблеск его славы падал и на почтенных мэтров, и казалось, что они (особенно Кокардас) смотрят на весь мир несколько свысока. Теперь у них не бывало недостатка в деньгах: монеты весело позванивали в их карманах, ударяясь друг о друга. Поистине, профессия честного человека имела свои преимущества.
Между кубками, осушаемыми Кокардасом, – а, видит бог, он наполнял их довольно часто! – всегда находилось место для похвального слова Лагардеру. Ведь стоило фехтмейстеру войти в таверну, как его окружала толпа любопытных, желавших услышать об Испании, об обращенных в бегство разбойниках, о мадридской виселице, о том, как шпаги храбрецов пронзали оборванных цыган и благородных идальго. Говоря о Королевском отряде Лагардера, вдохновенный повествователь выпивал два стакана вместо одного, будто по-прежнему чувствовал, как у него пересыхает в глотке от пыли, поднятой копытами сотен лошадей.
Имя Лагардера передавалось из уст в уста, попутно обрастая легендами, так что граф, проходя по улицам, искренне удивлялся, что простой народ кланяется ему, называя по имени.
Амабль перестал встречаться со строптивыми неряхами. Для него настал поистине золотой век. Звонкие удары клинков сменились не менее звонкими поцелуями, а Паспуаль постоянно держал наготове губы, как раньше – шпагу. Как только у него выдавался свободный часок, он исчезал, и можно было с уверенностью сказать, что любвеобильный нормандец бродит где-то между холмом святого Роха и улицей святой Анны, среди домов девиц, отличавшихся красотой, но не добродетелью.
Что касается Антонио Лаго, которого не интересовали ни вино, ни красотки, то он объявил себя рыцарем Авроры и ее подруги. Под грубоватой внешностью горца скрывалась по-настоящему самоотверженная душа. Молодым девушкам более не требовалось испытывать его преданность: с баском и его сестрой они чувствовали себя в полной безопасности. Вероятно, именно поэтому кому-то потребовалось, чтобы баск получил поручение от графа и не смог больше оставаться на Луврской набережной.
Отсутствие Лаго, готового защитить Аврору от кого угодно, оказалось на руку Жандри и Киту, которые не преминули этим воспользоваться, правильно рассудив, что другой случай может и не представиться. Им хорошо заплатили, и они, как коршуны, кружили вокруг дворца Неверов, грозя разрушить счастье влюбленных. Неусыпная бдительность Антонио мешала им.
Через восемь дней после отъезда Мехмета-эфенди должен был состояться бал, который в честь Лагардера, Шаверни и их невест давали герцог и герцогиня Сент-Эньян.
Пока герцог жил в Мадриде, его особняк на улице Варенн стоял запертым, да и после возвращения хозяев были открыты лишь их личные апартаменты. Но когда герцогиня решила дать бал, на который был приглашен весь высший свет, то во дворце Сент-Эньян появились десятки рабочих, столяров, художников, позолотчиков, обойщиков. Были приведены в порядок первый этаж и сады; было нанято огромное количество новых лакеев. Герцогиня проводила целые дни посреди ворохов тканей и нагроможденной мебели, указывая место для каждой вещи и муштруя слуг, – словом, она неустанно трудилась, чтобы сказать, наконец, мужу; «Все готово».
В этих тяжких заботах герцогине очень помогли двое молодых людей, нанятых ею в услужение. Это были братья, сироты, как они утверждали; госпожа де Сент-Эньян взяла их на службу сразу же без всяких рекомендаций. Благородная дама была очарована их хорошими манерами, необычными для слуг: в те времена лакеи нередко действовали заодно с самыми обычными грабителями, представляя серьезную опасность для своих хозяев.
Госпоже де Сент-Эньян положительно повезло с этими двумя юношами. Она была просто счастлива, что ей так вовремя подвернулись столь честные, преданные слуги, которые, сверх того, обладали еще и хорошим вкусом, что было уж совсем необычно для людей их круга.
Она с легким сердцем доверила бы им свою казну, но в данный момент в этом не было необходимости. Поэтому она всего лишь велела им установить подсвечники и ширмы, а также горшки и кадки с оранжерейными цветами, привести в порядок бра и консоли и расставить по местам тысячи изящных вещиц, которые были необходимым украшением светской гостиной XVIII века.
Новым слугам была также доверена весьма обременительная миссия: им предстояло подвесить к потолку знаменитую люстру, возраст которой исчислялся сотнями лет. Весь парижский свет считал ее подлинным шедевром благодаря усердным восхвалениям друзей семейства Сент-Эньянов. Но того же мнения придерживались и истинные ценители искусства, которых Дю Прадель называл «знаменитыми любителями»; их имена были – герцог Ришелье, банкир Жабак, де Ганьер и другие. Некоторые уверяли, что эту люстру отбили в Палестине у неверных, укравших ее из Храма Гроба Господня; иные – что это собственность мальтийских рыцарей; еще кто-то поговаривал, что ее сделали андалузские мавры. На самом же деле эту люстру привезли из древнего тюрингского городка. Господин де Сент-Эньян, зная ее историю и даже имя мастера, от души смеялся над «знаменитыми любителями», слушая, как они путаются в легендах и гипотезах. Впрочем, вся эта шумиха только повышала ценность люстры в глазах света.
Это было и в самом деле настоящее чудо, шедевр, без сомнения увенчавший собой жизнь большого мастера. Кого только не изобразил художник на этой люстре! На ней резвились всевозможные звери, многочисленные змеи вились вокруг ее рожков. Казалось, что автору не хватило всех известных на земле тварей, что его воображение оказалось богаче природы; он создал множество фантастических существ, которые, кусаясь, сплетались в борьбе, казались опьяненными, плакали, кричали, лизали женские руки или изрыгали пламя.
Вес этой люстры, надо думать, был внушителен, и подвешивать ее к потолку на длительный период значило бы постоянно ходить под дамокловым мечом, поэтому ею пользовались не чаще одного раза в год, подтягивая вверх при помощи целой системы подъемных механизмов. Как только очередной бал или праздник заканчивался, люстру снова спускали в подвал, где она хранилась в огромном ящике.
Для проведения всех сложных манипуляций обычно хватало двух человек. Новые слуги справились с этой работой превосходно.
Несмотря на то, что существовал обычай выставлять эту редкость напоказ только во время великих событий, например, визитов короля или семейных торжеств, госпожа де Сент-Эньян, при полном одобрении супруга, сочла заслуживающими такой чести и своих нынешних гостей. Она была уверена, что люстра им понравится.
Стемнело. Улица Варенн заполнялась каретами и портшезами. Скоро по мостовой стало невозможно пройти, столько гостей стремилось увидеть чудеса, слухи о которых проникали далеко за пределы особняка. Но более всего приглашенные желали быть представленными Лагардеру, Шаверни и их невестам. Все, особенно дамы, прекрасно знали Шаверни и считали его изящнейшим кавалером, но Лагардера большинство из них видели мельком, да и то издалека. Можно предположить, какие смелые догадки об Анри порождала его репутация таинственного героя.
– Какой он? Высокий, хорошо сложен?
– О! Дорогая моя! Разве вы не знаете? Он прекрасен как бог!
– Настоящий Адонис…
– Адонис и Геркулес в одном лице… Да в нем соединились все боги Олимпа!
– И хромой урод Гефест тоже?
– А у вас, милочка, вероятно, плохое зрение, захватили ли вы лорнет?
– Я его и так увижу достаточно близко.
– Тогда присмотритесь к его усам, говорят, они у него удивительно изящные.
Огромная зала была заполнена людьми, а непрерывный шум разговора напоминал жужжание; речь шла только об одном человеке – о графе де Лагардере. Впрочем, среди кавалеров пятеро или шестеро вспомнили об Авроре и ее подруге. Так или иначе, всем не терпелось поскорее увидеть виновников торжества.
В залах особняка Сент-Эньянов собрался весь свет Франции. Даже регент обещал почтить бал своим присутствием.
Если бы какому-нибудь простолюдину вздумалось пробраться в особняк, в толпе гостей ему пришлось бы проявить большую ловкость и изворотливость, ибо там был сам Шарль д'Озье, единственный в своем роде знаток всех дворянских родов Франции.
Вдруг шум и болтовня стихли и наступила торжественная тишина. Герцогиня Неверская, величественная и гордая, в своем обычном траурном платье, но с улыбкой на устах, вступила в зал с герцогом Сент-Эньяном, встретившим ее на пороге своего дома. За ними вошли граф Лагардер с Авророй и Шаверни с доньей Крус.
Обе девушки были одинако одеты. Белокурые локоны невесты Лагардера и жгуче-черные волосы Флор составляли разительный, но эффектный контраст; прекрасные лица подруг выражали такую безмятежность и счастье, что среди придворных дам, известных своей жестокостью и насмешливостью, не нашлось ни одной, которая не прониклась бы к ним восхищением и симпатией.
Праздник начался.
Лучшие музыканты Парижа, невидимые для гостей, заиграли модную в том сезоне музыку. В одной стороне залы, скрытые от посторонних глаз, играли на теорбе де ля Барр, Обен и Дюпре; в другой стороне располагались ученики Люлли и Ламбера, чьи волшебные смычки заставляли струны то плакать, то смеяться. Знаменитый Лаланд играл на клавесине прелестные вариации, им вторили звуки виолы Маре. Эта волшебная музыка, то тихая и нежная, то веселая и зажигательная, раздавалась из уголков, где, казалось, никого не было, и приглашала гостей на гавоты и менуэты.
Огромная люстра кованого железа и множество светильников отбрасывали яркие блики на каскады драгоценностей, струившиеся по платьям дам и камзолам мужчин. Глаза присутствующих – и нежные голубые, и искрящиеся карие, и по-кошачьи томные, желтоватые, и зеленые, то и дело меняющие оттенок – сияли от удовольствия. Обнаженные плечи дам (в те времена женщины даже к обедне ходили в декольтированных платьях) блестели, как перламутр, лоснились, как шелк, и казались белее кружев, которые их прикрывали. Среди этого великолепия порхали перешептывания, раздавалась сюсюкающая болтовня, слышались легкомысленные шутки и приторные комплименты – словом, XVIII век был здесь представлен во всей своей красе, которой он не изменил даже на ступенях эшафотов.
Аврора де Невер была невыразимо счастлива. Ее смеющиеся глаза смотрели на Анри, а душу девушки переполняла благодарность к нему за то блаженство, которое он ей дал.
– Ну же, – шептала она ему, – забудем все, что мы выстрадали. Посмотри, как все тобой любуются; вся жизнь впереди, и ты стоишь рядом со мной.
Флор говорила Шаверни примерно то же самое, хотя, вероятно, и другими словами. И вдруг ей пришло в голову сумасшедшее желание. Узнав о нем, маркиз расхохотался, и оба, как расшалившиеся дети, подбежали к герцогине. Женщины отошли в амбразуру окна и таинственно пошептались, а потом куда-то исчезли.
Через несколько минут донья Крус вернулась, одетая в цыганский наряд. Она вбежала в самый центр залы, под кованую люстру. Изумленные гости окружили Флор, и та стала танцевать, как танцевала когда-то в Мадриде и Бургосе, напевая монотонную песню, перенятую ею у раньи с горы Баладрон.
В это время объявили о прибытии регента. Флор замерла на месте, не окончив танец и прижав бубен к груди; она казалась неправдоподобно гибкой и тонкой, точно молодое деревце.
Филипп Орлеанский сел на почетное место и учтиво попросил донью Крус продолжать. Когда его высочество хотел видеть в женщине только женщину, а не возможную фаворитку, во всей Франции не сыскать было более галантного кавалера.
– Прошу вас, мадемуазель, – сказал он. – Я не прощу себе, что опоздал к началу вашего танца. А тебе, маркиз, за то, что ты одарил королевство таким сокровищем, я заранее жалую все мыслимые награды.
Флор подпрыгнула, как козочка, стремительно повернулась на каблуках, потом встала на цыпочки. Бубен трепетал в ее пальцах; она перебрасывала его из руки в руку, подкидывала в воздух и ловко подхватывала на лету. Ее движения сопровождались странным пением, передававшим то гнев, то нежную страсть, словом, всю гамму чувств. Она танцевала без устали, и регент смотрел на нее восторженными глазами.
Но тут Шаверни потихоньку попросил Аврору о чем-то, и та приблизилась к подруге, чтобы предложить ей передохнуть. Вдруг Флор, чей взгляд был обращен вверх, резко бросилась в сторону, увлекая за собой мадемуазель де Невер, и, очень бледная, упала в объятия Шаверни.
Никто еще не успел понять, в чем дело, когда раздался страшный грохот; испуг пригвоздил гостей к месту.
Тяжеловесная железная люстра сорвалась с потолка и полетела вниз. Пробив пол, она со страшным грохотом рухнула в свое гнездо в подвале, сделанное из балок и поперечных перекладин.
Упади она секундой раньше, и Аврора и донья Крус были бы раздавлены насмерть.
У всех вырвался крик ужаса. Мужчины бросились тушить не удержавшиеся на люстре горящие свечи и сбивать огонь с занявшихся кое-где пламенем обоев.
Не будь в зале регента, который сохранял полное хладнокровие, ни одна женщина не осталась бы здесь. В паркете зияла огромная дыра.
– Нынешним вечером Бог не мог допустить никакого несчастья, – сказал регент, пожимая руки Лагардеру и Шаверни и склоняясь перед мадемуазель де Невер. – Ужасное происшествие, но, слава Господу, все остались целы и невредимы!
– Происшествие? Вы думаете, это случайность? – спросил Анри у Сент-Эньяна, который буквально рвал на себе волосы от огорчения. – Вы уверены в своих людях?
У герцогини мелькнула догадка.
– О нет, – воскликнула она, – это невозможно! Это было бы слишком страшное преступление. Идемте-ка!
Она повела графа и герцога на второй этаж, в особое помещение, где находилась лебедка, с помощью которой поднимали люстру. Механизм был исправен, так что не оставалось сомнений, что падение люстры подстроила чья-то преступная рука. Злодей, разумеется, отлично понимал что делает.
Герцогиня решила допросить слуг, но по ее приказу явились не все. Не хватало двоих прелестных молодых людей. Их настоящие имена были Ив де Жюган и Рафаэль Пинто.
Жюган весь вечер неотрывно глядел в отверстие в потолке, держа руку на лебедке и выжидая подходящий момент, чтобы погубить Лагардера и его невесту. Граф никак не попадал в поле зрения, и он решил довольствоваться гибелью Авроры и доньи Крус. Находчивость и смелость Флор, которая заметила, что люстра заколебалась, спасла обеих девушек.
Когда Лагардер вернулся в залу, его глаза сверкали от ярости. Под его взглядом дамы вздрагивали и перешептывались, обмахиваясь веерами:
– Да это настоящий лев!
– И какой красавец!
Лагардер приблизился к регенту.
– Монсеньор, – сказал он. – Вы изгнали Гонзага. Но у него длинные руки, которые и из Испании дотягиваются до Парижа. Я чувствую, что, пока моя шпага не совершит над ним правосудия, и пока кровь Невера будет взывать к отмщению, бандиты по-прежнему станут похищать девушек у самых ворот Лувра, а люстры в домах моих друзей будут падать, как яблоки осенью.
– Если у Гонзага остались сообщники в Париже, – вспыхнул регент, – я отдам приказ, чтобы их нашли и живьем сожгли на Гревской площади.
– Это ничего не даст, ваше высочество. Я должен убить его! – вполголоса ответил граф.
Праздник закончился. Филипп Орлеанский удалился, и гости один за другим стали покидать особняк.
Сидя в карете рядом со своими женихами, Аврора и донья Крус думали о том, что Небо не могло подарить им двух часов счастья без того, чтобы эти часы не омрачала смертельная угроза. Аврора потихоньку заплакала. Но цыганка не могла позволить себе такую слабость: она была готова к борьбе.
XI
СЕКРЕТНАЯ МИССИЯ
Надеялся ли Лагардер, что его враги на время утихомирились? Неизвестно. Во всяком случае, последние события дали ему богатую пищу для размышлений. Граф видел, что с Гонзага пора кончать. Принц был далеко, но, тем не менее, Авроре угрожала постоянная опасность.
Анри решил обвенчаться с мадемуазель де Невер лишь тогда, когда он будет уверен, что ничто не нарушит спокойствия и счастья его жены. Аврора виделась с ним каждый день и была счастлива, но он знал, что эта идиллия может быть в любую минуту нарушена какими-нибудь мерзавцами, подкупленными его врагом.
Итак, у Лагардера оставалось только одно средство положить этому конец: он должен был уничтожить принца Гонзага. Для этого ему предстояло вернуться в Испанию и разыскивать там Филиппа Мантуанского, который, скорее всего, находился при королевском дворе; испанский монарх был так слаб, что этот пройдоха имел на него огромное влияние.
«Какая разница? – сказал себе Лагардер. – Если будет нужно, я убью его в присутствии короля».
Затея была дерзкая, но граф не привык отступать. Там, где потерпел неудачу весь мир, лишь он один мог дерзать и действовать.
Самой большой трудностью, которую ему предстояло одолеть, была вовсе не опасность погибнуть. Лагардеру предстояло добиться согласия Авроры на его поездку в страну, враждебную для них обоих, многажды готовившую им смертельные ловушки. Герцогиня Неверская, со своей стороны, чтобы воспрепятствовать ему, наверняка отправилась бы к регенту – и замысел Анри рассыпался бы в прах.
В течение долгих дней Лагардер взвешивал все «за» и «против» и размышлял над тем, как бы взяться за дело так, чтобы добиться согласия на отъезд и от регента, и от своей невесты. Переговоры обещали быть сложными, тем более что он никак не хотел брать с собой спутников, а принцесса и регент обязательно будут настаивать на этом. Лагардер непременно должен был ехать один, ибо, узнав Шаверни, Кокардаса или Паспуаля, Гонзага немедленно принял бы все меры предосторожности.
К счастью, судьба благоволила к графу, и сам Филипп Орлеанский, словно пойдя навстречу его тайным желаниям, дал ему приказ отправиться в Испанию…
Регент все еще пребывал под впечатлением преступного покушения, происшедшего у герцога де Сент-Эньяна, и, поскольку все попытки лейтенанта полиции отыскать виновных оставались безрезультатными, он решил воспользоваться своей властью, чтобы уничтожить опасность, непрестанно угрожающую графу и его невесте.
После событий 1720 года на маркиза де Мольврие была возложена миссия вести двойные переговоры: о свадьбе Людовика XV с испанской инфантой и о свадьбе дона Луиса с мадемуазель де Монпансье: 16 ноября 1721 года брачный контракт последних был подписан королем, Орлеанским королевским домом и герцогом д'Оссон, представителем Филиппа V.
Однажды вечером регент попросил к себе Лагардера.
– Вам, должно быть, известно, сударь, что мадемуазель д'Орлеан завтра отправляется в Испанию в сопровождении принца Рогана, который распрощается с ней на границе, а также госпожи де Субиз и госпожи де Вантадур, которые поедут с невестой до Мадрида?
– Я счастлив, монсеньор, поздравить с этим ваше высочество.
– Вы, вероятно, также знаете, что этот же эскорт должен сопровождать в Париж инфанту Марию-Анну-Викторию Испанскую, будущую королеву Франции…
– Столь счастливые для его величества и для всего королевства события не могут не быть известны народу, который заранее им радуется.
– Народу очень многое неизвестно, – улыбаясь, парировал регент. – Например, нечто такое, что касается именно вас и о чем не догадывается даже первый министр, который бы весьма удивился известию о том, что господин де Лагардер скоро отправится в путешествие.
Граф вздрогнул: неужели его мечта может стать явью?
– Ваше величество, – вскричал он с поспешностью, не укрывшейся от регента, – я до конца дней буду благодарить вас за возможность поехать нынче в Испанию!
– Я был уверен, граф, что вы обрадуетесь. Но еще большее удовольствие доставит вам вот это письмо. Завтра госпоже де Субиз будет поручено тайно передать его нашему испанскому кузену.
С этими словами он протянул Лагардеру письмо, содержащее настоятельную просьбу к Филиппу V изгнать принца Гонзага из своей страны и заставить его искать убежище либо в Англии, либо за морем. Лишь при этом условии регент Франции соглашался на брак мадемуазель де Божоле, его пятой дочери, с инфантом доном Карлосом.
Итак, просьба превращалась в ультиматум, а испанский король был настолько заинтересован в этой свадьбе, что никак не мог не подчиниться требованиям Филиппа Орлеанского.
Лагардер отлично понял это и сказал, прочтя письмо:
– Гонзага, потерявший поддержку короля, Гонзага, публично оскорбленный и униженный… Это больше, чем я смел желать… и меньше, чем я хотел…
Удивленный регент спросил:
– Так что же вам надо, чтобы быть довольным?
Граф подумал мгновение и, гордо подняв голову, ответил:
– Почти ничего, монсеньор… Разрешения проникнуть в Испанию под предлогом тайного поручения. Я сошлюсь на него, чтобы развеять страхи мадемуазель де Невер и ее матушки.
– Вы собираетесь ехать в Испанию один?.. Этого, сударь, я не допущу никогда, ибо мне слишком хорошо видна ваша цель: убить Гонзага.
– Это так…
– С ним вся его шайка, и вы будете рисковать своей жизнью в борьбе с трусами, для которых все средства хороши. Ваша жизнь слишком ценна для меня самого и для других, чтобы я не заставил вас отказаться от этого плана.
– Немилость короля не лишит этого негодяя золота, которым он пользуется во зло, монсеньор, равно как и не снимет шпагу с его пояса. Ах! Уж я бы сумел оказаться с ним лицом к лицу!.. Впрочем, ему удалось бы меня узнать лишь по моему удару шпагой – по удару Невера!.. Он не успел бы позвать своих клевретов, которые, впрочем, мне все равно не страшны.
Филипп Орлеанский и Анри спорили очень долго: первый боялся взять на себя ответственность, второй опровергал все доводы регента и доказывал, что гибель принца Гонзага приблизит день свадьбы мадемуазель де Невер.
– Когда наступит торжественный момент, и госпожа де Невер навсегда отдаст мне свою дочь, – сказал граф, – я должен буду чем-нибудь отдарить ее, и я хочу прийти к алтарю с совестью, не запятнанной неисполненным долгом и несдержанными клятвами; нужно, чтобы смерть Филиппа де Невера была отомщена!
Лагардер, всегда говорящий без обиняков, верящий в свою силу и доблесть и поддерживаемый мыслью, что на карту поставлено счастье Авроры, вынужден был посвятить в свои замыслы регента, малопривычного к разговорам с людьми с таким складом характера.
– Мне осталось попросить ваше высочество только о двух одолжениях, – заключил, наконец, Анри. – Помогите Авроре, если она будет в том нуждаться, и сохраните в полной тайне причины моего отсутствия, которое может продлиться две-три недели, а может – долгие месяцы.
– После всего, что вы мне сказали, – ответил регент, – я не могу вас удерживать. С другой стороны, я не испытываю ни малейшей жалости к Гонзага и поэтому говорю вам: идите, сударь, покончите с этим скорее… и да хранит вас Бог!
Вечером того же дня, когда госпожа де Невер по обыкновению сидела в гостиной, с удовольствием слушая разговоры молодых людей и иногда принимая в них участие, Лагардер спросил позволения позвать обоих фехтмейстеров, Лаго и Хасинту.
– Что это значит? – спросил Шаверни. – Мы что, устроим семейный совет? У вас есть какая-то новость для нас?
– Плохая или хорошая, Анри? – тревожно спросила Аврора. Она заметила на лбу своего жениха складку, появлявшуюся в тяжелые моменты, и то, что он готовился им сказать, заставило ее забеспокоиться.
– Хорошая для меня, – ответил граф, – но ваши глаза, Аврора, она заставит наполниться слезами.
Когда те, кого Анри позвал, пришли, он взял руку своей невесты и, поднеся ее к губам, сказал:
– Не беспокойтесь, милое мое дитя, просто его королевское высочество оказал мне честь, включив меня в эскорт, сопровождающий мадемуазель де Монпансье к испанской границе.
Аврора облегченно вздохнула:
– Так вы будете сопровождать юную принцессу? Значит, ваше отсутствие не будет долгим, хотя… мне оно все равно покажется нескончаемым!..
– Вот тут-то я и должен вас разочаровать…
– Что вы хотите сказать?..
– Я вернусь не слишком скоро. Регент дал мне тайное поручение к мадридскому двору, и я приеду не раньше, чем через месяц.
– В Мадрид?! – воскликнула мадемуазель де Невер. – В Мадрид, где Гонзага!.. Это невозможно, это… И регент прекрасно это знает. Матушка, заклинаю вас, пойдите в Пале-Рояль и, если обязательно нужно, чтобы поехал Анри, попросите, чтобы я поехала вместе с ним!..
Бледная как мел госпожа де Невер тоже встала, живо представляя все опасности, которые ожидали графа, и которые могли угрожать ее дочери во время его отсутствия.
– Сядьте, сударыня, – сказал ей Лагардер. – Всякие просьбы к регенту будут бесполезны и не заставят его изменить решение. Что касается меня, то мой долг повиноваться ему, и как бы мучительна ни была предстоящая нам разлука, я и думать не могу о том, чтобы уклониться от поручения. Шаверни, де Навай и все, кто здесь есть – я прошу вас стать адежной защитой для мадемуазель Авроры и ее матери.
И он, повернувшись к Шаверни и Наваю, добавил:
– Я полагаюсь на вашу дружбу. Дамы должны смириться с тем, что им придется редко покидать дом, и никогда не делать этого без сопровождения. Если Шаверни и Навай отлучатся, за дамами должны следовать Кокардас, Паспуаль и Лаго.
– О! Он не берет нас с собой, – простонал Паспуаль.
Кокардас, скорый на язык, но ужасный тугодум, не обошелся бы без этого разъяснения – теперь до него дошло.
– Тысяча чертей! – заорал он. – Так мы не едем с тобой, малыш?
– Я не возьму с собой никого, а вы пригодитесь здесь. Вы отлично знаете, что неподалеку рыщут волки: никакой пощады им, убивайте их при первой же возможности. Регент вам это позволяет.
– Да чтоб я лопнул! – воскликнул гасконец. – Они могут прямо сейчас начинать запасаться дубовыми камзолами.
– Будьте осторожны, Анри, – сказала мадам де Невер. – Счастье пришло сюда об руку с вами, и сейчас оно покинет нас, чтобы вернуться после вашего приезда. Так появляйтесь же поскорее, сын мой, если вы не хотите, чтобы все мы здесь умерли от страха за вас и от тоски.
– Не бойтесь за меня: мое пребывание в Испании будет таким же тайным, как мое поручение, а мое возвращение станет окончательным утверждением нашего счастья. Моя милая Аврора, и вы, донья Крус, приготовьте ваши свадебные платья, потому что близок день, когда вы пойдете к алтарю, никого и ничего не боясь.
Аврора бросилась ему на шею.
– Поклянись мне, что скоро вернешься, – прошептала она ему на ухо, – я так хочу скорее стать госпожой Лагардер – навсегда…
– Милое дитя, – молвил в ответ Анри, – будьте осторожны, не теряйте присутствия духа и молите Бога, чтобы нам поскорее улыбнулось счастье.
Он прижал ее к своей груди и поцеловал в лоб; затем, обращаясь к окружающим, сказал:
– Ни один человек не должен знать о моем отъезде в Испанию, даже принц де Роган, которого я покину на границе. Для всех мой путь лежит в Перпиньян, а оттуда морем в Италию. Помните, в мое отсутствие никаких вестей обо мне у вас не будет, и вы не должны говорить никому, кто бы он ни был, где я нахожусь.
На следующий день. Лагардер верхом сопровождал мадемуазель де Монпансье и, держась рядом с ее каретой, предпринимал неимоверные усилия, стараясь казаться веселым, в то время как его одолевали совсем не радостные мысли. Он был опечален расставанием со своей нареченной и тем, что ему пришлось доверить заботу о ней посторонним, и собирался подготовить для себя самого план действий и притом настолько хитрый, чтобы Гонзага на этот раз от него не ускользнул.
Принцесс обменяли в устье Бидассоа, на том самом маленьком островке, который получил известность благодаря ряду заключенных договоров. Маркиз де Сент-Круа передал Франции инфанту Испании, а принц де Роган доверил ему мадемуазель Орлеанскую. Вслед за этим оба отряда пустились в обратный путь к своим столицам.
Граф де Лагардер, едва проехав одно лье, попрощался, как подобает, с маленькой инфантой и с принцем.
– Его королевское высочество, – сказал принц, – любезно предупредил меня о том, что вы нас покинете. Хотя причина мне и не известна, я совершенно уверен, что для этого у вас есть основания. Несмотря на то, что меня весьма огорчает потеря такого попутчика, как вы, я искренне желаю вам доброго пути и всяческих успехов.
Анрн поблагодарил его, пожал всем руки, и его лошадь галопом помчалась по правой дороге.
– Мы с тобой еще встретимся, Гонзага! – воскликнул он, когда его никто уже не видел. – Пройдет несколько дней, и тебе, отлученному от испанского двора, придется познакомиться с моей шпагой; тогда земля этой страны, где я по твоей вине так страдал, выпьет всю твою кровь до последней капли. Настал час последней охоты: берегись, Филипп Мантуанский!
XII
СУЛХАМ – ТУРОК С СИЛУЭТАМИ
Подъезжая к Мадриду, мадемуазель де Монпансье увидела огромное скопище зевак по обе стороны дороги и на крепостных стенах. Ворота, некоторое время назад закрытые, теперь были широко распахнуты и ждали наследника трона дана Луиса, встречавшего свою невесту в сопровождении многочисленной свиты из дам и сеньоров в праздничных одеждах. За четверть лье от города и в самом городе путь, по которому следовал кортеж, был усыпан цветами и зеленой листвой.
Все взоры были устремлены на мадемуазель Орлеанскую, чью судьбу решила минувшая война и которая теперь въезжала в Мадрид, держа в руке оливковую ветвь – символ мира.
Мы не в силах описать все пышные церемонии, сопровождавшие появление французской принцессы, отметим только, что они целиком захватили внимание собравшихся, отчего остался почти незамеченным один странный персонаж, двигавшийся позади кареты и, по всей видимости, входивший в свиту.
Существо это восседало на тощем осле, и было одето в два, а то и три бурнуса, накинутых один на другой.
На голове у него был тюрбан, увенчанный огромным позолоченным полумесяцем, и бросавший тень на лицо этого странного человека; в правой руке он держал пику с кисточкой на конце; на его боку висела большущая сабля чудной формы, и весь этот диковинный облик дополняли три или четыре пары ножниц разного размера, заткнутые за кожаный пояс. В придачу под мышкой он держал рулон черной бумаги. И, наконец, у этого поклонника аллаха седло было без стремян, так что его ноги, обутые в красные туфли без задников, свисали по бокам животного едва ли не до земли.
Толпа стала шумно приветствовать иноземца лишь после того, как проехала карета. Но ничто, казалось, не волновало этого достойного сына ислама, который медленно, как бы священнодействуя, манипулировал своим копьем, словно епископским посохом, и преграждал путь всем тем, кто выказывал желание подойти к нему слишком близко.
Таким вот образом, не отвечая ни на какие вопросы и не встречая никаких препон, он проследовал за кортежем по улицам Мадрида и проник на площадь, предназначавшуюся для проведения почетных церемоний, где и оказался в числе тех, кто удостоился приветствия караула. Он не проявил интереса ни к королю и королеве, которые приветствовали мадемуазель Орлеанскую, ни к дворцу.
Без каких-либо колебаний он направился в угол площади, слез с осла, воткнул в землю свою пику, привязал животное к этой импровизированной коновязи и принялся ставить небольшую палатку, которая прежде была приторочена к его седлу. Закончив эту работу и прикрепив на верхушку золотой полумесяц, в результате чего шатер немедленно оказался под покровительством аллаха, человек уселся, скрестив ноги, прямо на землю, как это делают мусульмане, и разжег с помощью трута свой чубук.
Под бурнусами, не без изящества накинутыми на его плечи, угадывался большой горб, а в глазах мелькали искорки смеха. Так он просидел около часа, и никто не удостоил его своим вниманием.
Однако после того, как мадемуазель де Монпансье отправилась в отведенные ей покои, дамы и сеньоры стали покидать дворец и, проходя мимо этого необычного создания, оглядывали его с нескрываемым любопытством.
Вскоре вокруг него собралась небольшая толпа, состоявшая в основном из женщин; один из офицеров счел нужным спросить у турка, что он здесь делает. Ответом ему было лишь ароматное облачко дыма, сопровождавшееся невнятным бормотанием; затем незнакомец, вооружившись парой своих самых больших ножниц и куском черной бумаги, принялся с необычайной ловкостью вырезать силуэт любопытного офицера, которому и преподнес свое творение, с победным видом оглядев окружающих.
Силуэт, который стал переходить из рук в руки, представлял собой карикатуру, отличавшуюся поразительным сходством с оригиналом, что и вызвали всеобщий хохот. Офицер благоразумно присоединился к общему веселью, а многие дамы тут же попросили сделать их портрет.
Не заставляя себя упрашивать, турок немедленно принялся за дело; при этом, однако, он уже не довольствовался только изображением контуров человеческого тела, как это было в первый раз, а с помощью меньших ножниц стал мастерить различные детали костюма: изобразил воланы и рюши, сделал множество вырезов, обозначавших складки ткани – и попытался объяснить знаками (по-видимому, он не говорил по-испански и, кажется, вообще был немым), что если подсветить силуэт с обратной стороны, то получится чудесный эффект.
Пять или шесть дам унесли с собой свои портреты, не забыв отблагодарить художника звонкими монетами, которые он небрежно положил в свой карман. Испанки торопились домой, желая поскорее провести опыт с подсвечиванием силуэтов.
Филипп V, подойдя к окну дворца, обратил внимание на небольшую группку людей и спросил, зачем это они там собрались. Ему объяснили, в чем дело, и показали один из портретов, уточнив, что их автор входит в свиту мадемуазель де Монпансье. Беседуя с принцессой, король упомянул немого турка, и та сообщила ему, что впервые слышит об этом человеке. Тогда Филипп V решил сам раскрыть тайну незнакомца. Сопровождаемый королевой, принцами и принцессами, он направился к загадочному художнику, который даже не удосужился вынуть изо рта чубук и подняться, чтобы приветствовать короля. Эта дерзость больше, чем любые слова, свидетельствовала о том, что ему были неведомы правила дворцового этикета и что он, следовательно, не принадлежал к свите дочери регента.
Когда мусульманину растолковали, кто были высокие гости, удостоившие его своим посещением, он, не выказав никакого смущения такой честью, принялся еще более усердно работать ножницами, и вскоре их королевские высочества стали обладателями своих портретов. Отметим, кстати, что автор никоим образом не польстил своим августейшим моделям.
В то же время он не ответил ни на один из вопросов, которые ему задавали, и у всех сложилось твердое убеждение, что он лишен дара речи. От него удалось добиться только одного: он начертал на земле пальцем свое имя, и это имя было – Сулхам.
Хотя турок отлично понял все, о чем ему говорили, писать что-либо еще он категорически отказался.
– Черт побери! – воскликнул король. – Вот поистине удивительное создание, и если даже наш кузен и не посылал его нам, он все-таки очень пригодится при дворе во время предстоящих празднеств. А пока пусть отведут его осла в конюшню: бедному животному нужно поесть, а здесь ему нечем поживиться.
Сулхам поклонился и стал гладить ослиную морду, что должно было, по всей вероятности, означать его согласие с королевским распоряжением.
– Что же до него самого, – добавил Филипп V, – то пусть ему подадут еду и предоставят свободу передвижения и по дворцу, и за его пределами.
Турок не возражал, но, услышав, что ему предлагают поселиться прямо во дворце, решительно указал на полумесяц, венчавший его палатку, дав тем самым понять, что предпочитает остаться под сенью этого символа.
– Как хочешь, – ответил, смеясь, король, – но мы берем, тебя под свое покровительство, и вечером ты покажешь нам свое искусство с подсвечиванием силуэтов.
Едва королевское семейство удалилось, как мусульманин, вопреки уговорам придворных, юркнул в свою палатку и вышел из нее лишь тогда, когда дворцовые слуги принесли ему еду.
Усевшись на камни и разложив ее вокруг себя, он с аппетитом принялся обедать, опустошая все подносы и не обращая ровно никакого внимания на любопытствующих зевак, жаждущих выяснить, как же ест турок. Судя по всему, последний был очень голоден – похоже, он не ел уже несколько дней.
Однако же при виде бутылки хереса, мусульманин, казалось, на мгновение заколебался, мучимый противоречием между предписаниями своей религии и притягательностью напитка. Впрочем, он тут же успокоил себя тем, что турку не каждый день доводится отведать вина от стола самого католического величества, и, слегка пожав плечами и как бы покоряясь судьбе, он одним махом осушил бутылку. Такая ловкость привела всех в восторг; он же, нимало не смущаясь, завернулся в свой бурнус и, мечтательно глядя в небо, закурил длинную трубку, также имевшуюся в его арсенале.
Пахучий дым, испускавшийся сим предметом, вызвал немалое любопытство, ибо табак в то время был почти неизвестен в Испании, а во Франции его только нюхали. Без сомнения, турок находил зелье превосходным, так как с огромным удовольствием созерцал поднимавшиеся клубы дыма.
С того места, где он сидел, через открытые окна дворца можно было видеть роскошно сервированный стол, за которым располагались их величества, принцы и самые важные персоны королевства.
Хотя лицо турка сохраняло невозмутимость, это зрелище его явно заинтересовало, так что ни один из гостей не садился на свое место без того, чтобы странный наблюдатель не изучил его самым тщательным образом. А человек, поместившийся в верхнем конце стола, привлек особое внимание художника.
Сулхаму понадобилось всего десять минут, чтобы расправиться с предложенным угощением. За королевским же столом не торопились: давно уже зажглись на небе звезды, а в зале по-прежнему раздавался стук золотой и серебряной посуды и слышался звон бокалов, поднимаемых в честь короля Франции и короля Испании, обеих королев, инфант, мадемуазель де Монпансье и принцев двух стран.
При мадридском дворе не предавались распутству столь открыто, как в Пале-Рояле, и хотя Филипп V отличался не меньшим сластолюбием, чем регент Франции, он предпочитал скрывать свои наклонности. Елизавета, впрочем, шутить на сей счет не любила, и супруг ее властвовал по-настоящему только за столом; здесь уж он, веселясь, наверстывал упущенное.
Вот почему по окончании трапезы, пожелав позабавить своих гостей, он вспомнил о турке и велел привести его во дворец.
Когда Сулхам услышал приказ короля, он, не торопясь, выбил пепел из своей трубки, удостоверился, что ножницы на месте за поясом, взял рулон бумаги, а затем воткнул свою пику перед палаткой в знак того, что в его отсутствие входить в нее не разрешается. После этого он, с неизменной саблей на боку, проследовал за пажем, который и привел его к королю.
Его кривые ноги, его горб, его манера здороваться вызвали приступ дружного смеха. Он же сохранял полное хладнокровие и обводил взглядом присутствующих и остатки десерта на столе. Потом он шагнул к Филиппу де Гонзага, сидевшему в конце стола, без церемоний взял с его тарелки пирожное, набил себе полный рот и знаком показал, что хочет пить.
Когда ему стали наливать вино в бокал, он улыбнулся, взял из рук виночерпия бутылку и залпом выпил ее содержимое до последней капли.
Филипп де Гонзага, шокированный такой фамильярностью, презрительно усмехнулся и нахмурил брови. Внезапно арийцу показалось, что он уже где-то видел горбуна, у которого была такая же привычка пить вино, и он стал внимательно рассматривать этого человека. Когда же Сулхам под смех присутствующих повел себя столь же бесцеремонно и с другими гостями, Гонзага подумал, что ошибся.
«Да нет, – сказал он себе, – у них-то и сходство только в том, что оба горбаты, а на этой грешной земле горбунов хватает. У этого и рост другой, и манеры, и даже взгляд; он поменьше, хромает и к тому же немой. Да и как можно допустить, что тот, кому сейчас положено присматривать за своей невестой, сам бросается в мои когти здесь, в Испании, где вся сила на моей стороне».
(Дело обстояло так, что у мадам де Субиз был приказ вручить послание регента королю Испании только после свадьбы мадемуазель де Монпансье. По-видимому, Филиппу Орлеанскому хотелось, чтобы покой двора во время этих празднеств не был нарушен, и чтобы падение Гонзага оказалось для него поистине ужасным, ибо его только что осыпали почестями.)
Итак, Гонзага решил, что не стоит ломать голову из-за смутного сходства, которое основывалось только на том, что оба человека были горбаты.
В то время как он предавался своим размышлениям, турок, с трудом усевшись в кресло, вырезывал портрет мадемуазель де Монпансье. Когда работа была закончена, он стал показывать ей портрет, держа его на фоне факелов.
Это вызвало взрыв восторга: настолько искусным и тонким было исполнение, что портрет казался живым.
Мадам де Вантадур немедленно захотела произвести фурор своим портретом, который был бы вырезан из черного атласа и имел бы легкую и прозрачную газовую подкладку; Сулхам понимающе кивал и всячески выражал свое одобрение.
Ткань еще не принесли, и он от нечего делать снова принялся поедать сладости и осушил еще одну бутылку вина, изумив и восхитив присутствующих ловкостью, с какой это было проделано.
Зная, что Филиппа V обычно мало заботил этикет, когда за столом собирались члены семьи и приближенные, один из гостей воскликнул:
– Этот человек, должно быть, повидал немало стран и многое узнал!
– Было бы занятно его послушать, жаль, что он нем, – заметил другой.
– Ну же, Эзоп, скажи нам что-нибудь: мне кажется, ты нас водишь за нос, – сказал третий.
Тогда турок с готовностью продемонстрировал всем свой свернутый в трубочку язык, покойно лежащий в глубине рта и как бы давно уже парализованный.
Гонзага, поторопившийся подойти поближе, даже заглянул Сулхаму в рот. Немудрено, что имя Эзоп заставило его вздрогнуть.
– Все верно, – сказал он, силясь улыбнуться, – Эзоп лишен дара речи и это весьма прискорбно.
А горбун, указывая пальцем на всех присутствующих дам, не исключая и королевы, с помощью мимики как нельзя более ясно выразил то, чего не мог сказать: «Здесь достаточно дамских язычков, чтобы посудачить, и вовсе нет нужды еще и в моем».
Как только ему принесли атлас, он тут же вооружился ножницами и вскоре одарил всех портретами. Но если женщинам он постарался польстить, то к мужчинам был безжалостен. Многие из них, созерцая свои изображения, обнаружили, что носы у них стали длиннее, а все физические изъяны подчеркнуты, причем столь остроумно, что возмущаться этим было бы неблагоразумно из-за опасности вызвать насмешки со стороны дам.
Идея мадам де Вантадур оказалась блестящей и сулила принести немалые прибыли, потому что через неделю в Мадриде стало не хватать рамок для портретов тех, кто позировал неутомимому Сулхаму.
Ну а в этот первый вечер, обслужив всех гостей короля, художник добрался и до Гонзага, который поспешил пренебрежительно отозваться о силуэтах и отказался посидеть неподвижно хотя бы несколько минут. То ли случайно, то ли преднамеренно, но принц был последней моделью турка.
По всей вероятности, Сулхам выпил чересчур много вина (вопреки предостережениям Корана), потому что, когда он вертел в пальцах кусок ткани, он оказался настолько неловок, что его ножницы прорезали атлас как раз посередине лба.
Газ, служивший в качестве прозрачной подкладки, был красного цвета, поэтому создалось впечатление, что между бровей образовалось кровавое отверстие. Портрет Гонзага был испорчен.
– Турок явно перепил, и его руки утратили уверенность, – произнес чей-то голос.
С этим согласились все, включая и самого Филиппа Мантуанского. Мусульманин, как бы желая убедить всех в верности этого предположения, стал моргать глазами, подобно человеку, который сильно устал и которого одолевает сон.
– Отправляйся спать, Сулхам, – произнес сочувственно король, – и пусть тебе приснится что-нибудь веселое и радостное. Ты этого заслужил! Если твой талант оценят по достоинству, ты покинешь Мадрид богачом.
Слуги помогли мусульманину спуститься с кресла; когда он встал на ноги, всем показалось, что его немного пошатывает. Инцидент с портретом Гонзага был уже забыт.
Раскланявшись с королем и его гостями, Сулхам удалился в свою палатку, где немедленно протрезвел. Через дырку в полотнище он внимательно наблюдал за Филиппом Мантуанским, принцем Гонзага, и его глаза засветились ненавистью.
На то были особые причины: прежний горбун из Золотого дома возродился в другом обличье, и тем хуже для того, кто не смог его узнать! Несмотря на искусно втянутый в горло язык, горбун вовсе не был немым, и в своей палатке он вполголоса разговаривал сам с собой. Турок Сулхам, мастер ножниц и бумаги, был не кем иным, как графом Анри де Лагардером!
XIII
БЕЙ ТУРКА!
На следующий день во всем Мадриде только и было разговоров, что о знаменитых силуэтах, и тех, кому посчастливилось их иметь, осаждали многочисленные знакомые, желавшие убедиться, что вся эта история не была выдумкой.
Мелкие дворяне и буржуа злились на то, что их не пускали во дворец, и шли на всяческие уловки, чтобы проникнуть туда.
Молва сделала свое дело, и страсти разгорелись настолько, что к полудню те, кто имел право беспрепятственно входить в Алькасар, позабыв о сиесте, отправились во дворец и появились там намного раньше обычного.
Велико же было их разочарование, когда у входа им сообщили, что Сулхама нет на месте, так как турок ушел прогуляться.
С пикой в руке, с саблей на боку, оставив свои ножницы в палатке, он бродил по улицам как человек, впервые увидевший большой город.
Нет нужды говорить о том, что его необычный наряд привлек к нему кучу детворы и праздношатающейся публики; правда, и те и другие держались от него на некотором расстоянии: первые – из страха, а вторые – не желая даже случайно коснуться неверного. Это последнее обстоятельство объясняется непримиримостью испанского народа в вопросах религии, и нет ничего удивительного, что некоторые старушки осеняли себя крестным знамением при виде чужеземца.
Турок, впрочем, делал вид, что любопытные его вовсе не занимают.
Было замечено, что он останавливался главным образом перед домами грандов, выясняя у альгвазилов с помощью жестов имена и положение обитателей этих домов.
Полицейские спешили удовлетворить любопытство этого пришельца, которого городские жители уже окрестили «колдуном из Франции».
На самом деле Сулхаму очень хотелось отыскать резиденцию Гонзага, но он не мог спросить, где она находится, из опасения выдать и себя, и весь свой замысел. Поэтому ему оставалось положиться на случай, который привел бы его к особняку принца.
Сопровождавшая его толпа отнюдь не выказывала ему враждебности, а альгвазилы, со своей стороны, получили приказ не только пропускать его повсюду, но и защитить в случае необходимости. Предосторожность, впрочем, излишняя, ибо народ узнал, что турку благоволит сам король. Из уст в уста передавалась выдумка о том, что он будто бы раздавал милостыню всем нищим, которых встречал на своем пути, и что это был не кто иной, как сам добрый самаритянин, который воскрес для того, чтобы совершать великие чудеса.
… Вот уже более трех часов бродил Сулхам по городу, не находя того, что искал, и нимало этим не беспокоясь, так как впереди у него была еще целая неделя.
Он как раз собирался возвращаться во дворец, когда его повстречала герцогиня де ла Сиудад, которая приказала остановить свою карету и знаками пригласила его подойти.
– Я тебя встретила, я тебя и похищаю, – сказала она. – Уже больше двух часов, по меньшей мере, сто человек ждут тебя в Алькасаре. Ты знаешь, что вчера за обедом у короля я получила только свой бумажный портрет, а хотела бы его иметь и из атласа. Было бы любезно с твоей стороны, Сулхам, если бы ты поехал со мной ко мне домой, а потом я отправлю тебя во дворец; мы бы, таким образом, ловко подшутили над теми, кто тебя там ждет не дождется.
Герцогиня славилась своей красотой, и ее очень любил простой народ, который ценил в ней великодушие и щедрость. Каково же было изумление толпы, наблюдавшей, как эта гордая аристократка пытается расположить к себе мусульманина. Может ли мужчина – даже если он горбатый, немой и колченогий турок – устоять перед улыбкой красивой женщины? Сулхам, во всяком случае, не смог. Галантно поцеловав прелестные пальчики герцогини, он принял ее предложение, ловко взобрался на подножку и с удобством расположился на мягких подушках кареты. Впрочем, оказанную ему честь он оценил, так как, закончив портрет госпожи де ла Сиудад (весьма, кстати сказать, удачный), он решительно отказался взять шелковый кошелек, который она ему предложила.
– В таком случае, – сказала она, – оставь себе золотые ножницы, которыми ты только что пользовался. Я так хочу!
Возвращение в Алькасар в карете герцогини вызвало негодующие женские вопли: ведь многие, как мы знаем, ожидали турка вот уже несколько часов:
– Герцогиня похитила Сулхама!
– Какое коварство!
– Она нам за это ответит!
– Уж не влюбилась ли она в этого безобразного горбуна?
– После такого безрассудства герцог обязан примерно наказать жену!
– Он должен показать характер!
В дамах, разумеется, говорила досада на герцогиню, которая так ловко провела их; в душе же ни одна из этих насмешниц не сомневалась в целомудрии госпожи де ла Сиудад, а турок был слишком некрасив для роли Дон Жуана.
Между тем день подходил к концу, и Сулхам понял, что ему не успеть увековечить даже самых нетерпеливых дам, поэтому он ясно дал им понять, что ждет их на следующее утро. Положительно, этот странный турок возомнил себя важным господином, который вправе опаздывать и даже отменять назначенные встречи. Однако дамы решили не выказывать своего раздражения и покорно отметились на грифельных дощечках, которые одна из них и иручила мусульманину.
Что же до сеньоров, пребывавших в ожидании, то, хотя им не посулили вообще ничего, они держались вежливо и тихо разошлись.
В течение нескольких дней художник чередовал свои прогулки с длительными сеансами, на которые являлись знатные дамы, желавшие позировать ему. Поскольку он не назначал никаких цен, каждая старалась отличиться, чтобы не запятнать свое имя скаредностью, и горбун клал себе в карман приличные суммы, большую часть которых раздавал потом мадридским калекам. Eго милосердие и покровительство короля, который ежевечерне приглашал турка в залы Алькасара, упрочили добрую репутацию этого необыкновенного человека, которого теперь знали повсюду – и в роскошных дворцах, и в убогих жилищах.
Гонзага счел нужным показать портрет с дыркой посередин своим приближенным.
– Черт побери! Это что же такое? – воскликнул Носе, пораженный видом зловещего отверстия, которое бросалось в глаза с первого взгляда.
Все склонились, чтобы получше его рассмотреть.
– Мистика! – прошептал барон фон Бац. – Как это странно!
– Я не удивлюсь, если окажется, что за этим кроется злая шутка…
– Лагардера? – вставил с досадой Филипп Мантуанский.
– Значит, вы, ваше высочество, – продолжал Носе, – думаете то же, что и я?
– Боюсь, ты прав, приятель. Всех занимал один и тот же вопрос.
– Как выглядит этот человек?
– Он горбатый!
Ориоля охватила дрожь. Монтобер пожал плечами:
– В арсенале Лагардера имеется множество масок. Зачем бы ему возвращаться к той, которой он уже пользовался?
– А вдруг это сделано для того, чтобы половчее обвести нас вокруг пальца? Лагардер – мастер на такие дела.
– Давайте дождемся этой скотины Кокардаса, который должен появиться в ближайшие дни, – подал голос Лавалад.
– Говорят, у турка имеется огромная сабля, – заметил в свою очередь толстяк Ориоль, не любивший, как известно, никакого оружия.
– Своей болтовней, господа, – сказал Гонзага, – вы напугали нашего отважного Ориоля. Успокойтесь, я внимательно присматривался к горбуну и пришел к выводу, что он вовсе не похож на того, о ком вы говорите. У этого кривые, вывернутые внутрь ноги…
– Он может притворяться калекой и ходить нормально, когда захочет, – прошептал Носе.
Принц продолжал:
– Он немой, причем от рождения.
– Это не доказательство, – возразил Монтобер. – Немым может прикинуться и тот, кто твердо решил не говорить. Мне подозрительно, что турок слишком уж непохож на нашего старого знакомца. Я не верю в подлинность этого горбуна!
– Ей-богу, господа, – взорвался Филипп Мантуанский, – вы, кажется, принимаете меня за тупицу и полагаете, что я не обдумал все то, о чем вы здесь говорите! Я своими собственными глазами видел его скрюченный язык, который прилип к небу и был сух, как старая фига! Так что же, по-вашему, я лгу? А может, вы просто-напросто испугались? Никто из вас, насколько мне известно, еще не лишил Лагардера языка, поэтому я остаюсь при своем мнении и утверждаю, что ничего общего между турком Сулхамом и нашим врагом нет!
Барон фон Бац, который всегда поддакивал самому сильному, высказался в духе своего хозяина:
– Лакартер, – заявил он, – умеет траться только шпакой. Сапля есть старое орушие, и, может пыть, она у турка стелана ис картона.
– Довольно об этом, – прервал его принц, настроение которого было испорчено. – Если кто-то из вас хочет видеть этого человека, пусть идет во дворец или попробует встретиться с ним, когда он прогуливается по Мадриду. Но я не рекомендую вам устраивать засады, если вы не хотите испортить отношений с королем.
– Пусть всё катится к дьяволу! – воскликнул Носе, решивший не сдаваться. – Я отправлюсь к нему сейчас же! Господа, кто со мной?
Филипп Мантуанский пожал плечами, и его приспешники направились к Алькасару; Ориоль из осторожности держался замыкающим, так как не забывал о турецкой сабле и не разделял мнения барона фон Баца, уверенного, что она сделана из картона.
На дворцовой площади французы сразу заметили Сулхама, сидевшего на корточках перед своей палаткой. Мусульманин только что кончил обедать и теперь блаженно покуривал свою длинную трубку. Появление компании молодых людей не заставило его даже кивнуть в знак приветствия.
А посетители принялись, подобно псам, обложившим кабана, описывать круги вокруг турка. От палатки они держались на почтительном расстоянии: а вдруг перед ними все же Лагардер? Носе проявлял особенное рвение и после самого тщательного изучения объекта склонился к тому, что Гонзага был, по-видимому, прав. Придя к такому выводу, он отважился на дерзкий шаг.
– Ну-ка, старина, – воскликнул он, – не оставишь ли ты на время свою трубку и не вырежешь ли силуэты нескольких славных французских сеньоров?
Даже не глянув в их сторону – ибо они были ему слишком хорошо знакомы, – Сулхам демонстративно повернулся к назойливым заказчикам спиной. Его поступок до крайности задел Монтобера, у которого была горячая кровь, и заставил весело расхохотаться всех остальных.
– Дьявол тебя раздери! – взорвался молодой дворянин. – Похоже, правилам вежливости тебя никогда не учили, а я, к сожалению, лишен возможности преподать тебе урок вне стен этого дворца.
Турок лениво поднялся, смерил наглеца презрительным взглядом и, держа свое копье за острие, приставил его древко к груди Монтобера и оттеснил всех приспешников Гонзага на несколько шагов.
– Если этот язычник и слаб в коленках, – заметил Таранн, протягивая руку помощи толстяку Ориолю, который от толчка чуть было не упал, – то, по крайней мере, рука у него крепкая.
– Я с тобой согласен, Носе, надо бы поглядеть, что у него под бурнусом.
Сулхам тут же засучил рукава и стал играть своими мускулами, которые были словно отлиты из металла. Затем он засмеялся каким-то сдавленным, почти диким смехом и, усевшись на землю с пикой на коленях, знаком пригласил Ориоля и Лавалада сесть рядом с ним. Бывший откупщик заупрямился и, может быть, отклонил бы это приглашение, если бы вокруг не стали собираться любопытные, которых с каждой минутой становилось все больше. Это вынудило Ориоля приблизиться к турку, и его приятель последовал за ним.
Мусульманину потребовалось какое-то время, чтобы жестами объяснить собравшимся, что он готов поднять двух человек на древке своего копья.
Когда все было готово – древко просунуто под коленки Ориоля и Лавалада, которые крепко взялись за него обеими руками, – турок внезапно резко приподнял свое оружие, так что оба клеврета принца, как мячики, откатились на пять или шесть шагов.
Толстяк Ориоль растерялся от неожиданности, и какое-то время лежал лицом вниз, пытаясь сообразить, где у него руки, а где – ноги; Сулхам же преспокойно уселся на землю и снова закурил, не обращая ни на кого внимания.
Гомерический хохот толпы сопровождал эту сцену. Молодые дворяне побледнели от гнева. Быть может, они бы даже решили отомстить, но тут гвардейский капитан попросил их покинуть дворец, а рядом с Носе появился новый персонаж, который взял его за руку и предложил остальным идти за ним.
Горбун одарил пришельца ненавидящим взглядом, потому что узнал в нем господина де Пейроля.
Уходя, Монтобер, Таранн и Носе брызгали слюной от гнева; Ориоль и Лавалад потирали бока; что касается барона фон Баца, то он, как и положено добропорядочному немцу, посмеивался исподтишка.
– Если этот негодяй выйдет из дворца, – прорычал Носе, – и я повстречаю его где-нибудь на тихой улочке, то пусть меня черт возьмет, если он снова сможет есть королевский хлеб!
– Успокойтесь! – возразил Пейроль. – Мы и сами кормимся со стола его величества; не время сейчас враждовать с турком, если мы не хотим лишиться нашей кормушки.
– Кроме короля есть еще и святая инквизиция, – заметил Носе. – Неужто мы не сумеем настроить ее против неверного. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
В тот же вечер Сулхаму захотелось прогуляться под звездами по берегу Мансанареса. Как обычно, с ним была его пика, а на боку висела сабля; никаких особых мер предосторожности он не принимал и даже делал вид, что не замечает многочисленных жадных взоров, прикованных к его дорогому наряду.
Предстоящая свадьба королевского сына привлекла в Мадрид огромное число нищих и монахов, причем обе эти касты преследовали одну и ту же цель: наполнить золотом свою вечно пустую мошну. И те и другие бродили по улицам дни и ночи напролет, уверяя, что гостиницы переполнены, и им негде приклонить голову. Правда же заключалась в том, что для первых это была возможность обобрать нескольких прохожих с помощью угроз, а для вторых – с помощью молитв.
Обе эти стаи и пустились нынче вечером в погоню за человеком в тюрбане, увенчанным магометанским полумесяцем.
Науськивали же толпу сообщники Гонзага во главе с Носе, который распускал про Сулхама всяческие невероятные толки. То он говорил, что этот человек был берберийским пиратом, обогатившимся на грабежах испанских кораблей; то заявлял, будто султан поручил ему водрузить в день свадьбы полумесяц ислама в алтаре Сан-Исидро, чтобы нанести оскорбление богу христиан и развязать войну.
– Королевская полиция его не арестовывает, – вопил он, – святая инквизиция тоже ничего не делает, чтобы помешать святотатству, которое вот-вот свершится. Надо было прийти нам, иностранцам, дабы разбудить испанский народ и сказать ему: передайте этого пирата в руки правосудия, отдайте его великому инквизитору… А если вас не послушают, то вершите правосудие сами: Мансанарес течет совсем рядом.
Пока он убеждал всякий сброд, турок незаметно исчез; разраставшаяся же с каждым шагом толпа продолжала двигаться вперед.
По небу бежали большие облака, то и дело заволакивая луну. На улочках Старого города было темно, как в яме. Носе как раз заканчивал свою пламенную речь, когда из незаметного переулка появилась странная фигура, которая устремилась навстречу толпе. То был турок, накинувший на плечи позаимствованную где-то простыню.
Монахи и нищие стали стремительно разбегаться, причем калеки на глазах выздоравливали, а попрошайки в рясах высоко подбирали полы своих одежд, чтобы улепетывать как можно быстрее. Вскоре на мостовой остались только люди Гонзага, вооруженные шпагами.
– Бей, бей турка! – гремел Носе, как если бы он был тем паладином прежних времен, который с остервенением рубил неверных.
Однако паладину крайне не хватало доспехов. Удар пики пришелся ему в плечо, и он выронил свою рапиру. Другим ударом Таранн был ранен в бедро, а затем и Монтобер покатился по земле, оглушенный древком копья. Сабля, пропоров штаны барона фон Баца, оставила широкий след на его ляжке: очевидно, оружие турка было сделано вовсе не из картона. Ориоля и Лавалада, которые, как известно, получили свое на алькасарской площади, давно уже и след простыл.
Сулхам вложил саблю в ножны и, подняв копье, спокойно удалился, продолжая свою прогулку.
Конечно, Лагардер мог бы зарубить негодяев, оставив каждому из них отметину на лбу, но ему нельзя было раскрывать свое инкогнито, да и дичь казалась ему слишком незначительной. Были у него враги и пострашнее!
Прежние мотивы для мести исчезли, поэтому граф переставил слова в своем старом девизе и теперь говорил:
– Сначала слуги, а потом хозяин!
XIV
ОБВИНИТЕЛЬ
За исключением Монтобера, чей череп несколько деформировался от встречи с древком пики, все прочие сообщники отделались испугом и царапинами: противник попросту показал им, что они бессильны против него. Клевреты настроили против Сулхама толпу, но сами не напали, поэтому он их проучил, как провинившихся школьников. Происшедшее нанесло новый удар их самолюбию, и из экспедиции они возвращались, понурив головы.
– Если бы это был шевалье, – заметил Монтобер, который ощущал сильную боль в голове, – мы бы так легко не отделались; он слишком заинтересован в нашей гибели, чтобы упустить такую верную возможность от нас избавиться. И к тому же это было не его обычное оружие, не его манера сражаться – ведь в пылу борьбы он всегда повторяет: «Я здесь!»
Для сообщников Филиппа Мантуанского и для самого принца Лагардер по-прежнему оставался шевалье. Им было неведомо, что регент сделал его графом.
– Не хотел бы я, – добавил Таранн, – чтобы два эти человека когда-нибудь встретились; они так ненавидят друг друга и так сильны, что нам бы пришлось отсиживаться в каком-нибудь укромном местечке.
Фон Бац плелся за ними, хромая, поддерживаемый Ориолем и Лаваладом, которые вернулись, как только опасность миновала, Маленький откупщик был нынче очень доволен своими коротенькими ножками: при отступлении они вели себя просто превосходно.
– Все это очень хорошо, – заявил в свою очередь Носе, – и мы можем поздравить себя с тем, что нас ожидает сейчас горячий ужин, а не холодная могила, однако же, четверо из нас покалечены, и нам предстоит объясняться с Гонзага.
– А что мы ему скажем? – с беспокойством спросил толстяк Ориоль. – Ведь он велел нам не трогать этого турка. Да и Пейроль нас предупреждал.
В общем, положение было аховое, и будущее обещало грозу и даже бурю.
– Мы допустили ошибку, – проворчал Лавалад, – когда отправились в Алькасар, где стали посмешищем для всего дворца, а вечером, не насытившись, собрали толпу и нарвались на тумаки этого мусульманина!
– Ошибку? – заорал Ориоль. – Мы допустили ошибку?! Носе, ты хочешь сказать! Разве не он втянул нас в эту историю?
– Черт вас побери! – возмутился Носе. – Вы и сами виноваты… Где вы изволили пропадать, господа, когда здесь сыпались удары?
– Мы с Ориолем не искали Лагардера, – возразил задетый за живое Лавалад. – А вот вы завидели какого-то горбуна и сразу же уверились в том, что это – шевалье. Турок – всего лишь его бледная тень, но вот что он с вами сделал…
Перепалка стала принимать неприятный оборот, и только рана Носе помешала приятелям пустить в ход шпаги – самый убедительный аргумент в споре.
– Да вы что, совсем рехнулись? – воскликнул Тарани. – Нам нужно держаться друг дружки, а не враждовать между собой. Давайте присядем вот на этот парапет и поговорим. Сколько ты еще собираешься хворать, Носе?
– Пять-шесть дней… ну а ты сам?
– Перевязь смягчила удар, и если бы я не почувствовал, что по груди течет кровь, то и не понял бы, что ранен. Бац тоже несколько дней будет хромать. Монтобер, по-моему, пострадал больше всех, так что никакая микстура не поможет ему избавиться от головной боли… Теперь же надо не ругать тех, кто не пострадал, а напротив, поздравить их, потому что не могли же в схватке ранить нас всех!
– А как ты предлагаешь нам оправдываться?
– По-моему, о турке нужно помалкивать. Трупов не было, полиция не появлялась, а этот малый промолчит, потому что он немой. Монахи и нищие скрылись до того, как началась потасовка, так что, кроме нас, никто ничего не видел.
– Ты рассуждаешь верно, – одобрил Носе. – Мы легко можем объяснить, что на нас напали вооруженные кинжалами бродяги, которые разбежались, как только мы вынули шпаги. За это нас не пожурят, а пожалеют.
– Тем более, – сказал Таранн, – что завтра свадьба, на которой все мы должны присутствовать; ты придешь с подвязанной рукой, фон Баца кто-нибудь будет поддерживать, а Монтобер явится в шлеме из бинтов. Мою рану, к сожалению, не видно, но вы вполне можете сами рассказать о ней. Однако ни сегодня вечером, ни завтра, ни вообще когда-либо мы не должны упоминать о турке.
Придя, таким образом, к согласию, пострадавшие отправились перевязывать свои царапины; а затем все вместе направились к принцу, который недоумевал, почему его клевреты задерживаются.
– Так, так… – приветствовал их Гонзага. – И каково же ваше мнение об этом так называемом Лагардере и о приеме, который он вам оказал? Если верить Пейролю, то прием был прохладным.
– Он – грубая скотина, – ответил Носе. – Сначала я намеревался проучить его за дерзость, но потом решил, что правильнее будет выказать ему наше презрение. С людьми такого рода не стоит связываться.
Во время этой краткой беседы Филипп Мантуанский не поднимал головы, но внезапно в комнату вошел Пейроль, воскликнувший:
– Господа, да вы никак дрались?
– Дрались? – встрепенулся Гонзага и повернулся к дворянам. – Так с кем же вы изволили сражаться?..
– С кем?.. А черт его знает, с кем! – отозвался Носе. – Нам нанесли несколько ударов кинжалами, и прежде чем мы успели вынуть свои шпаги, чтобы ответить обидчикам, – это были бродяги, которые кишмя кишат сейчас на улицах Мадрида, – их и след простыл.
– Я пожалуюсь королю, – проворчал принц.
– Вряд ли у короля будет время заниматься делом, которое того почти не стоит. Монтоберу расшибли голову, у фон Баца задета ляжка, у Таранна царапина на боку, а меня самого кольнули в плечо. О таких мелочах и говорить-то стыдно.
– Будь по-вашему! Идите отдыхать. Могу ли я рассчитывать, что завтра в одиннадцать утра вы будете со мной в Сан-Исидоро?
– Несомненно, и все до единого, монсеньор.
После этих слов Носе сообщники удалились, весьма довольные тем, что дело обернулось столь счастливым образом.
На следующий день с самого рассвета Алькасар принял праздничный вид. С башен и подоконников свешивались золотистые полотнища; из амбразур палили пушки, извергая языки пламени и облака дыма в честь тех, чей союз ожидало высокое благословение. Знатные особы, во множестве прибывшие накануне или ночью из самых дальних провинций, заполнили дворец.
Те из них, кого пригласил король, и кто пользовался всеобщей известностью, принимались с большими почестями, по-дружески; а сколько было иной публики, более скромной, робко скользившей и терявшейся в переходах и залах дворца!
В одном из углов внутреннего дворика по-прежнему виднелась похожая на гигантский гриб палатка Сулхама; однако она была пуста. Накануне вечером турок в нее не вернулся, хотя его осел все еще находился в конюшне. Кто-то счел нужным сказать об этом королю, и он еле заметно вздрогнул.
Конечно, мусульманину совершенно не пристало ни быть в свадебном кортеже, ни переступать порог церкви. Однако в те времена, когда кинжал и яд не обходили стороной и королевские семьи, неся порой смерть в разгар торжества, подобное исчезновение таинственного, неизвестно откуда взявшегося иноземца, который едва ли не хитростью проник во дворец и взбудоражил весь город, могло вызвать немало толков.
Филипп V пожалел в тот момент, что взял Сулхама под свое покровительство. Слабого и трусливого монарха охватила дрожь при мысли, что он навлек несчастье на свой дом. Затем, придя в неописуемую ярость, король отдал приказ немедленно прочесать столицу и любой ценой отыскать турка. Он дошел даже до того, что предложил тысячу песет тому, кто приведет пропавшего во дворец до начала богослужения.
Герольды разошлись по Мадриду и объявили в одно и то же время начало свадьбы дона Луиса с мадемуазель де Монпансье и приказ короля относительно турка Сулхама.
Гонзага в десять часов был в Алькасаре, и сам король сказал ему об исчезновении мусульманина, поделившись с ним своими опасениями.
– Пусть ваше величество не беспокоится, – ответил ему Филипп Мантуанский. – Турок, по-видимому, попал в засаду, и ему повезло меньше, чем моим людям. Дело в том, что они вчера вечером подверглись нападению каких-то негодяев и, к счастью, отделались незначительными увечьями. Сейчас в Мадриде по ночам неспокойно, сир, и при таком наплыве иностранцев полиция ничего не может поделать.
Король, которого уже в течение двух часов не покидала мучительная тревога, сразу же ухватился за тоненькую нить надежды, протянутую ему Гонзага.
– Пусть правда будет на вашей стороне, – сказал он. – Тем не менее, приняты все меры предосторожности; мы удвоили охрану и эскорт, чтобы ничто не могло омрачить церемонию, но, вместе с тем, поиски Сулхама будут продолжены. Спасибо вам за сведения, принц; теперь мне пора собираться в Сан-Исидоро.
Весь этот разговор внимательно слушал некий седовласый старик с усталым лицом, который не был знаком ни королю, ни Гонзага. По окончании беседы он вышел в переднюю, уселся в кресло и, подперев рукой подбородок, стал смотреть на проходивших мимо придворных. Подобных ему в Алькасаре было множество, так что никто не обратил на него внимания.
Колокола всех церквей Мадрида – Санта-Мария, Сан-Гивес, Санта-Крус, Сан-Андрее и Сан-Хусте – принялись звонить во всю мочь, и кортеж приготовился выступить в путь.
Нам не слишком-то интересно описывать все подробности и необычайную помпезность происходившего. Поверьте, что зрелище было яркое и примечательное, а прекрасная мадемуазель де Монпансье прошествовала среди ликовавшей толпы, словно белоснежный ангел.
Будущие новобрачные уже ступили на паперть Сан-Исидоро-Эль-Реал, а никаких новостей о Сулхаме все еще не было; впрочем, короля это не огорчало. Он даже удостоил благосклонного взгляда клевретов Гонзага, и в особенности Монтобера с его белым тюрбаном на голове.
Между тем высшее духовенство Испании начало торжественную церемонию, и спустя какое-то время мадридские обыватели бурно приветствовали царственных молодоженов на их пути в Алькасар. Сами мадридцы не становились от этого ни богаче, ни счастливее, но им так хотелось пошуметь, вспомнить песни и выпить…
Во Франции народ тоже долгое время весело распевал на свадьбах своих королей и принцев: настал день, когда он запел «Карманьолу».
К Филиппу V вернулось радостное настроение, и он вроде бы совсем позабыл турка Сулхама.
Всю вторую половину дня мужа и жену поздравляли аристократы со всей Испании, и одним из последних, кто склонился в поклоне, был старик-сеньор, о котором мы говорили выше. Он сказал, что прибыл из Андалузии, где провел всю свою жизнь, и добавил, что не хотел умереть, не повидав прежде своего короля, принцев и двор. Такое простосердечие и преданность тронули Филиппа V настолько, что он поднялся, чтобы обнять старика; сама новобрачная пожала его верную и честную руку.
В десять часов вечера мадам де Субиз отвела короля в сторону и, следуя инструкциям, полученным ею от регента, вручила ему известное секретное послание.
Филипп V, разломав печать, прочел письмо и нахмурил брови.
– Вам известно его содержание, мадам? – спросил он.
– Я не имею о нем никакого представления, сир. Но я должна увезти с собой ответ, а ваше величество знает, что уезжаю я завтра.
– Хорошо, – сказал король, – я удовлетворю желание моего кузена, регента Франции, хотя мне будет больно и, главное, трудно это сделать. Вам, женщине, надлежит хранить секрет и дать мне добрый совет: подскажите, мадам, каким образом избавить испанский двор от Филиппа де Гонзага сегодня же вечером?
– Неужели вы, ваше величество, – отвечала храбро мадам де Субиз, – хотя бы отчасти верили этому предателю?.. Скажу больше: этому убийце?
– Гонзага – убийца?.. О чем это вы?
– Я не говорю ничего такого, что нельзя было бы доказать, сир, и что нельзя было бы считать бесспорным; – супруга вашего сына может подтвердить мои слова. История эта слишком длинная, чтобы я могла поведать ее сегодня вашему величеству, но, знай вы ее, у вас бы ни на секунду не возникло ни малейших сомнений.
– Мадам, я верю вам и… собираюсь действовать.
Когда они вышли из комнаты, в которой происходил этот разговор, один из офицеров охраны приблизился к королю и попросил позволения подвести к нему двух монахов и нищего, которые давно уже ожидали монарха.
– В чем дело? – нахмурился Филипп.
– Ваше величество, – сказал офицер, – желали узнать судьбу пропавшего турка? Вчера вечером он был убит, а его труп, вне всякого сомнения, бросили в Мансанарес, потому что найти его не удалось. По словам этих троих свидетелей, то были люди господина принца де Гонзага.
Глаза монарха налились гневом, и он скомкал письмо, которое все еще оставалось у него в руке.
– Принц во дворце? – спросил он.
– Я только что его видел.
– Пускай стражники отыщут этих людей – они должны немедленно предстать перед своими обвинителями.
Король возвратился в зал, не скрывая снедавшего его беспокойства, и тут же лицом к лицу столкнулся с принцем Гонзага, льстецом и куртизаном, поспешившим навстречу своему нынешнему хозяину.
– У вашего величества все еще нет новостей о Сулхаме?
– Через полчаса будут, – сухо ответил король. – Если с ним случилось несчастье, преступников ждет кара.
С этими словами он повернулся спиной к Филиппу Мантуанскому, который в недоумении потирал лоб, пытаясь понять, что означала эта фраза.
Филипп V просил старого андалузского сеньора присутствовать вечером в Алькасаре, и сейчас тот скромно стоял в амбразуре окна. Именно к нему случайно направился Гонзага, которому хотелось немного подумать; однако же, заметив незнакомца, он решил задать ему вопрос:
– Вы слышали, сударь, разговоры о некоем турке, который появился здесь несколько дней тому назад и который искусно вырезывает силуэты?
– Я не только слышал о нем, но и видел его вчера вечером.
– Вчера вечером? – воскликнул Гонзага. – И в котором же часу, позвольте узнать?
– Около полуночи.
– А в каком месте?
– На берегу Мансанареса, со стороны Морейра.
– Бог мой!.. Вот ценные сведения для его величества… Не будете ли вы любезны, сударь, пойти к нему вместе со мной?
Старик поклонился и последовал за принцем, который привел его прямо к королю.
– Сир, – начал принц, – сеньор видел Сулхама вчера вечером приблизительно в полночь. Он может сказать вашему величеству, при каких это было обстоятельствах.
Филипп V посмотрел принцу в глаза, но последний не понял смысла этого взгляда.
– Говорите, сударь! – сказал король.
– Я бродил по берегу реки, – начал незнакомец, – в старых кварталах Мадрида и заблудился там. Внезапно до меня донесся шум голосов. Я тотчас же бросился на одну из соседних улиц и увидел человека, одетого в восточное платье и вооруженного пикой. Мне о нем рассказывали утром того же дня, поэтому я сразу понял, кто это. Те, кто шел за ним, были обыкновенные любопытствующие зеваки, – по крайней мере, я так подумал, потому что кого там только не было: какие-то молодые дворяне, монахи, нищие… Я старался не обращать на себя внимания и понять, о чем они говорят: речь шла о пиратах, о Сан-Исидоро и об инквизиции; впрочем, смысл сказанного до меня дошел не полностью. Скоро я покинул свое укрытие и увидел, что вся публика разбежалась, а турок ловко орудовал пикой и саблей, обороняясь против шестерых человек. Я бросился, было, на помощь тому, кто выступил один против шестерых, но понял, что мое вмешательство уже бесполезно: кажется, они убили Сулхама, хотя он тоже успел ранить кое-кого из них. Я услышал одно имя…
Король и его собеседники находились в окружении гостей, и леденящая тишина сковала весь зал. Лишь не по-старчески твердый голос звучал среди этого безмолвия.
– Какое? – спросил король.
– Носе!
Филипп Мантуанский побледнел.
– Это невозможно, сударь! – воскликнул он. – Носе – один из моих людей, и я отвечаю за то, что он не только ни на кого не нападал, но, наоборот, вынужден был сам вчера защищаться от любителей чужих кошельков.
Старик энергично встряхнул головой.
– Тот, кого я упомянул, был ранен в плечо. Я говорю о том, что видел, и о том, что слышал.
И добавил:
– Небо заволокло тучами. Турка я больше не видел. Когда убийцы ушли, я принялся искать его повсюду, заглядывал даже на соседние улицы, куда Сулхам мог бы уползти, если бы был только ранен… Все понапрасну. Я, конечно, не утверждаю, что турок погиб, но заверяю вас, что он сражался один против шестерых, и отчетливо слышал имя Носе.
На сей раз Гонзага пошатнулся.
– Присядьте, сударь! – с иронией в голосе сказал король. – Сейчас мы узнаем, нет ли у вас на содержании наемных убийц.
XV
КОРОЛЕВСКИЙ СУД
Впервые в истории мадридского двора правосудие было поставлено выше увеселения, и бал неожиданно превратился в открытый суд с королем вместо судьи.
Придворные были несказанно удивлены, так как Филипп V никогда не отличался склонностью к быстрым решениям. Вся суть заключалась в письме регента Франции; но с этим последним познакомился только король, а все остальные терялись в догадках.
Несомненно, монарх успел привязаться к Сулхаму. Этот турок несколько дней развлекал весь двор и чуть ли не половину города; он заслуживал, по крайней мере, признательности за свой талант, привлекающий к нему общее внимание. Но прервать из-за него праздник, которого все так долго ждали, заставить умолкнуть скрипки, чтобы вести разговоры об убийстве; остановить очаровательные ножки, готовые порхать в танце, для того чтобы слушать тяжелую поступь стражников – нет господа, согласитесь, это странно.
Король не желал ждать: расправа должна была свершиться немедленно. Момент казался монарху весьма подходящим, тем более что многие из присутствующих давно и страстно мечтали о низвержении надменного Гонзага.
Гранды не скрывали своего презрения к этому чужаку, а женщины, не доверяя его итальянской угодливости, сторонились его, как могли. Поэтому они проявили особое любопытство к предстоящему долгожданному событию.
Король попросил дам занять места вдоль стен зала, а сеньоров – стать позади них. Рядом с ним сидела королева, за троном стояли принцы, принцессы и высшие сановники двора. Музыкантов и лакеев на некоторое время удалили.
Вскоре гул удивленных голосов смолк, и все взгляды устремились на главного алькальда. Он шепотом сказал королю несколько слов, направился в вестибюль и, сделав знак рукой, отошел в сторону, чтобы пропустить людей из свиты Гонзага (в том числе и господина де Пейроля), сопровождаемых пикетом королевской гвардии с алебардами.
Ужас застыл на их лицах, и они сразу же посмотрели на Филиппа Мантуанского. Они надеялись найти в нем поддержку, но понимали, что перед ними стоит человек, охваченный гораздо большим страхом, чем они сами.
Клевреты остановились в нескольких шагах от короля, смятенный вид толстяка Ориоля заставил присутствующих улыбнуться. Филипп V попросил Гонзага подойти к своим людям, и охрана отодвинулась, образовав позади группы полукруг.
– Сударь, – сказал король Испании, – в моем доме ни один принц, ни один гранд не посмеет утверждать, будто он не виновен в преступлении, совершенном его людьми. Несете ли вы ответственность за своих приближенных?
– Я утверждаю, что они честны и невиновны, – ответил Гонзага, надменно обводя взглядом окружающих. – Если бы было совершено преступление, я бы непременно знал об этом и наказал бы негодяя.
– Тогда защищайте их, да так, чтобы их виновность не бросила тень и на вас.
Филипп Мантуанский нервно смял кружева своего жабо и, став перед королем с дерзким видом, как это делал в крайних обстоятельствах, чтобы отвести от себя подозрения, непринужденно произнес:
– Спрашивайте, сир!
– Господа! – обратился Филипп к подозреваемым. – Где вы были и что делали вчера вечером около полуночи?.. Господин де Носе, отвечайте за всех.
Последний сообразил, что все будет потеряно, если он не проявит смелости, и, следуя примеру своего хозяина, вскинул голову. Его голос звучал очень спокойно, когда он принялся рассказывать о том, как он и его спутники стали жертвами нападения, и когда осмелился критиковать действия мадридской полиции, уверяя, что жизнь честных обывателей подвергается постоянной опасности.
Он намеревался убедить в этом монарха, чье слабоволие было хорошо известно, но подозревал, что перед ним был человек, готовый идти до конца и избавиться любой ценой от Гонзага и его сообщников. Поэтому последовавший ответ показался Носе пощечиной:
– Вполне вероятно, сударь, что на улицах было неспокойно, когда вы и ваши спутники оказались там ночью. Это – единственное правдивое заявление во всей вашей речи; все остальное ложь.
На мгновение группу охватил ужас. Лицо принца исказилось, Носе стал кусать себе губы.
– В чем же нас обвиняют? – воскликнул он. – Чтобы защитить себя, нам нужно, ваше величество, хотя бы знать, что за подлость нам приписывают!
– Вас, господин Носе, и ваших друзей обвиняют в том, что вчера вечером, около полуночи, на берегу Мансанареса вы убили турка Сулхама и избавились от его трупа.
– Клянемся, – вскричали все шестеро, подняв руки, – что вчера вечером мы не убивали ни Сулхама, ни кого-либо другого!
Эта внезапная клятва произвела сильное впечатление на публику. Филипп Мантуанский сразу воспрял духом и позволил себе надменно сложить руки на груди.
– Кто нас обвиняет? – спросил Носе.
– Все здесь присутствующие, – ответил Филипп V, – слышали недавно рассказ одного из свидетелей, который готов его повторить, если мы его попросим. И этот свидетель не единственный; сейчас здесь появятся трое других, которых алькальд уже выслушал каждого поодиночке и которые сделают здесь свои публичные заявления. Если показания совпадут, у нас не останется никаких сомнений, а ваши отговорки окажутся бесполезными.
Сначала ввели одного из монахов, который, предварительно поклявшись именем Христа и всеми святыми Испании говорить правду, рассказал обо всем, что происходило на берегу реки. Он живописал со всеми подробностями, как эти господа подстрекали толпу, повторил слова, которые произнес Носе, и пересказал ход событий вплоть до того момента, когда он сам вместе с другими унес оттуда ноги.
Второй монах, а потом и нищий говорили то же самое, и их рассказ заканчивался одинаково: никто из них не видел поверженного Сулхама.
– Где же, однако, господа, – воскликнул с иронией король, – где те бродяги, которые на вас напали? По-видимому, я был не прав, согласившись, что улица таила опасность, когда вы там находились. Подумайте сами: безобидный прохожий – и вы, науськивающие на него толпу! Как видно, прохожий оказался неробкого десятка и без страха пошел навстречу опасности; но вас было шестеро против одного, и с того момента он пропал. Ваша первая ложь не позволила нам верить вашей клятве: убийство отягощается клятвопреступлением.
– У вашего величества есть выбор между клятвой моих людей и клятвой монахов и этого нищего, – не без вызова заметил Гонзага. – Вашему величеству не стоит забывать своего обещания выдать тысячу песет тому, кто скажет, что случилось с Сулхамом; за четверть этой суммы можно найти сотню монахов и столько же оборванцев, которые способны утверждать, что видели, как я убиваю сам себя.
– Вы забываете, принц, – холодно ответил Филипп V, – что всего лишь минуту назад вы слышали то же самое из уст благородного идальго. Способны ли вы бросить ему в лицо оскорбление, что он продался за тысячу песет?
Итальянец не собирался так легко сдаваться. Поэтому он возразил; стремясь сохранить преимущество, которого, как ему казалось, он добился:
– Знаком ли он вашему величеству? Как его имя? Дворянин ли он, по крайней мере? Никто не может отвечать за своего брата, ни один монарх не уверен в своих подданных – тем более, когда он даже не знает, кто они такие. А вдруг этот человек и есть убийца Сулхама?
И тут все увидели приближающегося старца; его поступь была тверда и величественна, а глаза метали молнии.
– Принц де Гонзага! – сказал он, чеканя слова. – Мое дворянское происхождение столь же известно, как и ваше, а мое имя не замарано ничем. В основе моей преданности королю – бескорыстие и честь, в основе вашей – низость и расчет. Я не сказал, что ваши люди убили Сулхама, но я утверждаю, что это было бы не первое убийство на их и на вашей совести. Вчера они дрались вшестером против единственного противника, и я не побоюсь добавить, что это делалось, вне всякого сомнения, по вашему приказу.
– Наглец! – зарычал Гонзага, схватившись за рукоять своей шпаги.
– Передайте вашу шпагу алькальду, – строго приказал король. – У вас нет права, господин де Гонзага, требовать удовлетворения у сеньора, которого вы в нашем присутствии оскорбили первым!
Филипп Мантуанский побледнел от гнева, и при виде его, похожего на тигра, которому обрезали когти, дрожь охватила всех присутствующих. Но он был из тех, кто начинает хитрить, когда чувствует, что сила уже не на его стороне, поэтому он – сама оскорбленная невинность! – снял с пояса свою шпагу.
– Пусть ваше величество, – прошептал он, – простит мне этот порыв. Если вы считаете уместным допускать и дальше мое унижение, я склоняюсь перед вашей волей; но я оставляю за собой право добиваться признания как своей невиновности, так и невиновности моих людей, а также отмщения!
Произнося последние слова, он бросил на старика взгляд, полный затаенной ярости, и добавил:
– Остерегайтесь, сударь, если вы еще в силах держать шпагу!.. Такого рода оскорбление может быть смыто только кровью…пусть даже старца!
Старый дворянин слегка усмехнулся:
– Я очень надеюсь на скорую встречу с вами. В один из ближайших вечеров, в полночь, я буду ждать вас на берегу Мансанареса, вас и ваших людей… Может быть, они будут не лишними!
Филипп V прервал эту беседу.
– Итак, – сказал он, – кое-что прояснилось. Мы выслушали четверых свидетелей и поняли, что произошло; четверо из вас получили ранения, и это говорит за то, что была борьба; ваш противник исчез. Теперь от вас требуется только признание вины или же неопровержимые доказательства вашей невиновности, доказательства, которые вы, судя по всему, не в состоянии представить.
– А что они могли бы доказать, сир, – воскликнул Гонзага, – если их слова на весах вашего правосудия весят меньше, чем слова ваших подданных? Мне даже кажется, что слово какого-то вздорного старика вы ставите выше слова принца!
– Я не верю вашему слову, сударь, – возразил король. – С этой минуты я изгоняю вас из моей страны навсегда!
– Меня?!. – воскликнул Филипп Мантуанский, вздрогнув от неожиданности.
– Именно вас! Но не думайте, что вам удастся уйти отсюда легко, с высоко поднятой головой, с надменным видом. До следующего дня вы и ваши люди будут содержаться в вашем доме как заключенные. Вокруг дома выставляется двойная стража. Одновременно принимаются все меры, чтобы отыскать Сулхама; если он жив, вы и ваши люди будете сейчас же препровождены к границе или к морю без какого-либо наказания за попытку его убийства. Но если его не найдут, то только вы, господин Гонзага, сможете уйти; остальные же предстанут перед судом. Завтра, когда колокола Сан-Исидоро пробьют полдень, вы узнаете, какая вам уготована участь.
Невозможно описать бешенство, охватившее Гонзага. С пеной у рта, с горящими глазами он топал ногами, в то время как его сообщники, совершенно подавленные, жались друг к другу, как стадо обезумевших животных.
– Где искать справедливость, если ее изгнали из монаршего дворца?! – воскликнул вне себя Филипп Мантуанский, позабыв, что королю достаточно было шевельнуть бровью, чтобы отправить его в застенки инквизиции. – Где найти приют тому, чья жизнь была образцом чести и самопожертвования, когда одно слово всемогущего властелина способно раздавить его и окрестить убийцей?
– Не являетесь ли вы таковым, принц Гонзага?.. – медленно произнес старец, по-прежнему стоящий рядом с ним. – Если регент Франции повелел изгнать вас, потому что ваши руки обагрены кровью, то милостивый король Испании слишком уж долго терпел вас рядом с собой!
Филипп Мантуанский в ужасе посмотрел на него и попытался заговорить, но голос изменил ему: он задыхался.
– Сир! – сказал он. – Регент обвинил меня ложно. В Париже я пал жертвой гнусных интриг одного негодяя, которого я охотно отправил бы на тот свет. Он опутал меня сетью лжи, нанес удар по моей репутации, моей чести, по всему тому, что составляло мое «я»… Ему тогда поверили точно так же, как только что поверили троим бессовестным и беспринципным людям и тому, кто прикрывает сединами свою трусость!
В толпе придворных послышался ропот. Старик выпрямился. В его спокойном и суровом взгляде светились достоинство и отвага. Он протянул руку и коснулся плеча Филиппа Мантуанского.
– Прежде чем потребовать от вас ответа за новое оскорбление, – произнес он, – не соблаговолите ли вы назвать имя того клеветника, с которым меня сравниваете, и который в Париже был вашим обвинителем?
– Какое вам до этого дело?
– Если вы откажетесь назвать его, здесь найдутся лица, способные это сделать… Похоже, вы забываете, принц, что находитесь в обществе дочери регента Франции? Что госпожа де Вантадур и госпожа де Субиз знают вашу историю и готовы утверждать, что из тех двоих, о ком вы говорили, имея в виду самого себя, и того, другого, лишь один является человеком чести?.. И, наконец, что этот человек чести – вовсе не вы?
Гонзага в бешенстве сжал кулаки, готовый броситься на своего собеседника, который, нимало не смутившись, продолжал:
– Итак, его имя, сударь?.. И, если вам будет угодно, в обмен на мое.
Старик как будто стал выше ростом, его глаза сверкали гневом.
– Его зовут Анри де Лагардер! – прохрипел принц. – Пусть только он однажды попадется на острие моей шпаги, на котором я хотел бы видеть также и вас!
Король не вмешивался. Смелость старого слуги его величества привела в восхищение всех и его самого в первую очередь.
Никто из присутствующих не сказал ни слова в защиту принца.
– На острие вашей шпаги я буду очень скоро, сударь, – усмехнулся старик. – Когда его величество решит вашу участь, ваши счеты будут сведены с ним, но не со мной; и, может быть, мне повезет больше, чем Лагардеру, и я увижу вашу грудь, а не вашу спину…
– Что означают ваши слова?..
– Что с вами трудно встретиться лицом к лицу… потому что вы всегда удираете.
– Кто это вам сказал, господин матадор? – воскликнул Гонзага, разразившись фальшивым смехом. Он сделал шаг вперед.
Все в зале затаили дыхание, чтобы услышать ответ старого идальго:
– Мне сказал это сам Лагардер… а Лагардер – это я! Выше голову, Гонзага, чтобы его величество тоже увидел то место, куда поразит вас моя шпага. Скоро я буду вершить правосудие!
И он коснулся пальцем лба принца. Филипп Мантуанский не осмелился принять вызов.
XVI
ОПУСТЕВШАЯ ТЮРЬМА
В окружении двойной цепи солдат и альгвазилов Гонзага был препровожден в свой дом, где обитали и его клевреты.
Дом этот представлял собой античный дворец – суровое творение мавров, которое, однако, столько раз горело, восстанавливалось и перестраивалось, что от его первоначальной архитектуры не осталось почти ничего, кроме внешних стен, которые не покорились векам, коридоров, в которых можно было заблудиться, и многочисленных лестниц, среди которых было немало потайных.
Гонзага занимал одну половину дома, а его приближенные – другую. Правая рука принца господин де Пейроль выбрал себе апартаменты, которые служили звеном или, лучше сказать, своего рода буфером между двумя крыльями дома. Дело в том, что Пейроль являлся еще и сторожевым псом своего хозяина, поэтому добраться до принца можно было только после предварительной встречи с его интендантом.
Что касается лакеев, число которых было сокращено до минимума, то они жили в отдельной постройке, и это оказалось весьма удобно, так как в доме Гонзага можно было разговаривать и действовать вполне свободно, не опасаясь свидетелей.
Кроме того, Филипп Мантуанский был доволен и огромным садом, который располагался позади дома и спускался террасами к Мансанаресу, заканчиваясь в сотне шагов от реки. Этот сад славился тем, что в нем росли самые роскошные деревья в Мадриде.
В каменной ограде в нескольких местах были устроены низкие маленькие калитки, обитые с внешней стороны железом и позволявшие попадать в разные районы города.
Возвратив принцу шпагу, главный алькальд объявил, что хозяину дома и его людям запрещено покидать жилище под угрозой ареста. Он поставил стражу с алебардами у всех дверей и приказал альгвазилам непрерывно ходить вокруг дворца по саду. Альгвазилы должны были задержать каждого, кто выходил из дворца.
– Я тоже буду неподалеку, – добавил алькальд, насмешливо кланяясь узнику (своим чванливым высокомерием итальянец снискал ненависть почти всех благородных испанцев). – Должен вам заметить, господин принц, что любая попытка бегства была бы более чем безрассудной. Итак, до завтра; пожелайте, чтобы к тому времени был найден Сулхам.
Филипп Мантуанский одарил его коротким взглядом и едва удержался, чтобы не произнести слова, которые наверняка вынудили бы гордого испанца выставить стражу даже у дверей его спальни.
– До завтра или… впрочем, поглядим! – процедил он сквозь зубы.
Вслух же сказал:
– Сеньор алькальд! Было время, когда крест изгнал отсюда полумесяц. Если вы не найдете своего турка, пожалуйте завтра в подвалы моего дворца, и вы увидите там черепа его предков, поверженных вашими соплеменниками. Времена и люди переменились: там, где прежде в плену у христиан содержались магометане, ныне волей его католического величества пленниками оказываемся мы… по вине какого-то турка. Завтра мы наверняка окажемся на свободе. Спокойной ночи, сеньор алькальд, успехов вашей страже; ночь светла, лунный полумесяц сослужит вам хорошую службу.
С этими словами, презрительно кивнув головой, он удалился к себе, сопровождаемый своими дворянами.
– Эй, кто там! – громко сказал он, разбудив уснувших лакеев. – Пусть нам подадут еду и вино… Это наша последняя ночь в Испании, а бал во дворце продолжается без сна. И если, господа, мы не танцуем, то хотя бы выпьем… На дне своих бокалов мы, быть может, отыщем средство, чтобы оставить с носом Лагардера и короля!..
Это был уже не тот испуганный человек, перед которым приоткрылась пропасть и которого на мгновение охватила дрожь при мысли быть брошенным вместе со своими приспешниками на растерзание святой инквизиции.
Филиппу V не хватило духу, чтобы принять такое решение. Теперь змея подняла голову и зашипела.
Прежде чем принц Гонзага был выведен стражей из дворца, Лагардер, дабы не оставить у него ни тени сомнения, снял свой седой парик, делавший его неузнаваемым, и предстал в своем истинном обличье, прекрасный, гордый и торжествующий. Нужно ли говорить, что такой сюрприз привел в восторг всю женскую половину общества и даже многих именитых сеньоров, ибо при испанском дворе ни для кого теперь не была секретом рыцарская одиссея, слава о которой, перелетая через границы государств, непрерывно росла. Теперь, видя перед собой ликующих женщин и радостных мужчин, Лагардер улыбался, ибо считал, что его миссия близка к завершению.
Ему вспомнилось милое лицо Авроры… но музыкальные аккорды вывели его из мечтательного состояния.
– Пускай все танцуют! – произнес король. – Алебарды уступают место скрипкам.
Скованность, охватившая всех во время разыгравшейся здесь сцены, уже исчезла. Все были довольны таким финалом, и вскоре центр зала заполнили танцующие.
Лагардер удостоился чести быть приглашенным на танец самой королевой. Потом его окружили и взяли в плен первые красавицы двора. Как же они огорчились, когда король знаком велел графу следовать за собой и увлек его в пустую комнату, где они могли говорить с глазу на глаз!
– Сударь, – сказал Филипп, – мы почти ничего не знаем о вас кроме того, что вы в некотором роде герой романа, честный и отважный. То, что произошло сегодня вечером между вами и принцем Гонзага, побуждает меня попросить разъяснений, которые, впрочем, вы можете и не давать, если тому есть веские причины. Знайте, что Филипп Мантуанский все равно был бы сегодня же вечером изгнан из дворца; инцидент с вами только слегка ускорил развязку.
– Я знаю это, сир, потому что его королевское высочество регент Франции приказал мне прочитать письмо, адресованное вашему величеству.
– Но в нем ничего не говорится ни о вашем пребывании в Испании, ни о вашей вражде с Гонзага.
– Единственно потому, что я вынужден был действовать в одиночку и инкогнито, и потому, что моя история слишком длинная. Если его величеству будет угодно с нею познакомиться, ему потребуется вооружиться терпением.
– Говорите, сударь, я выслушаю вас до конца, сколько бы для этого ни потребовалось времени.
Лагардер действительно говорил долго, и если король его и прерывал, то лишь для того, чтобы выразить свой гнев, удивление или восхищение.
– А что вы намерены делать теперь? – спросил он, когда рассказ был закончен.
– Убить его завтра, сир, как я ему это пообещал. Иначе он будет свободен, ибо я уверен, что его подручным не удалось избавиться от Сулхама, и что последний преподал им хороший урок. Турок жив. Может быть, до окончания бала я сам приведу его вашему величеству.
– Вы знаете, – сказал Филипп, смеясь, – что всего лишь два века тому назад вы были бы сожжены как колдун по приказу святой инквизиции?
– Я не колдун, я только хорошо знаю, как мне следует поступать. И я знаю, что завтра же два негодяя – Филипп Мантуанский и Пейроль ответят мне за все. Остальные играют второстепенные роли, и я оставлю их в живых: когда сносят голову, руки тоже теряют силу.
– С вами может случиться несчастье, поэтому я не вправе позволить вам сделать то, что вы желаете.
– Филипп Неверский ждет отмщения, – вдохновенно воскликнул Лагардер, – и ничто не остановит моей руки. Я буду преследовать убийц там, куда они направятся, и если я не расправлюсь в Мадриде с теми двоими, которых только что назвал, то – да простит меня ваше величество – я настигну их в другом месте!
– Но в моих силах помешать вам преследовать их…
– Для этого меня нужно было бы арестовать – а я бы бежал из-под стражи, заковать меня в цепи – а я бы их разорвал. Месть моя святая; я уже сказал вашему величеству, что само Небо хочет, чтобы правосудие свершилось!
Перед таким напором монарх не устоял.
– Завтра, сударь, – сказал он, – в моем присутствии и в присутствии самых знатных вельмож Испании принц Гонзага и его фактотум по очереди предстанут перед вами со шпагами в руках. Бог справедлив: вы победите.
Он взял Лагардера за руку и ввел в зал, где все пытались понять, какова же причина столь долгого отсутствия. Однако граф недолго оставался на празднике; вскоре он исчез, и даже король не знал, куда он подевался.
Итак, по всему дворцу разыскивали Лагардера, а тем временем, на глазах у изумленных гостей бала разворачивалась невероятная сцена. В распахнутых дверях зала внезапно возникло знакомое улыбающееся лицо, и турок-горбун поспешно заковылял туда, где находился Филипп V.
– Сулхам!.. Сулхам!.. – раздались удивленные возгласы.
Танцы тут же прекратились, и все окружили турка.
– Откуда ты? – спросил король. – И что с тобой случилось вчера вечером?
Мусульманин рассмеялся чуть более громко, чем обычно, и жестами дал понять, что обратил в бегство шестерых человек, ранив своей саблей одного в плечо, другого в голову, третьего в бедро, а четвертого в ляжку.
– Ты их знаешь? – спросил Филипп.
Турок кивнул, и все захлопали в ладоши.
– Браво, Сулхам!.. Завтра ты их нам покажешь!.. Ах, ты просто прелесть, горбун!
Среди дам одна особенно выделялась своим воодушевлением: то была герцогиня Сиудад. Турок благодарно ей улыбнулся и, легко и изящно поклонившись, заговорил с нею звучным мелодичным голосом, заставив всех оцепенеть от изумления:
– Не окажет ли герцогиня мне честь станцевать со мной?
– Что происходит? – раздались отовсюду возгласы. – Немой заговорил…
Госпожа де ла Сиудад, которая поначалу покраснела, сразу же овладела собой, подозревая, что сюрпризы на этом не закончатся и что случится еще что-то неожиданное. Она была согласна на любую роль в этом захватывающем спектакле.
– Соглашаюсь с удовольствием, – ответила она храбро, – хотя бы для того, чтобы видеть, как вдруг запляшут ноги, причем не хуже, чем это только что проделал язык.
Звуки гавота подхватили их обоих, легких и быстрых. Турок был по-прежнему горбат, но, тем не менее, его ноги уверенно скользили по паркету. Когда танец закончился, он вынул пару золотых ножниц и показал их герцогине.
– Вот подарок, полученный Сулхамом. С согласия герцога, вашего супруга, позволите ли вы мне сохранить его, мадам, с тем, чтобы от вашего имени преподнести моей невесте?
– Невеста горбуна?!. – воскликнули дамы. – Когда же ты нам ее представишь, Сулхам?
– Назови нам хотя бы ее имя…
– Ее зовут Аврора де Невер, а меня, меня зовут Анри де Лагардер!
В тот же миг сабля, халат и тюрбан полетели в угол, и граф вновь оказался в центре восторженной толпы. Филипп V, который еще час тому назад был посвящен в этот секрет, остался доволен произведенным впечатлением.
– В свою очередь, сударь, – произнес он, – мне тоже хочется преподнести вам подарок.
И все поняли, что он обращается не к Сулхаму, не к старому андалузскому сеньору, а к одному из самых благородных и храбрых рыцарей.
– Граф де Лагардер, я хочу привязать вас к моей стране: вот лента Изабеллы Католической; король Испании жалует ее вам с одобрения всего Ордена.
Анри глубоко поклонился, принимая этот знак чести из рук Филиппа V, который сердечно обнял его.
– Пусть защитит он завтра вашу грудь, – тихо шепнул ему король.
Пока в Алькасаре происходили все эти события, Гонзага и его приспешники заканчивали свою трапезу. Но, против обыкновения, винные пары не замутили их разум. Они нуждались в том, чтобы их мысли оставались ясными, так как этой ночью им предстояло сыграть опасную партию, где ставкой была их свобода, а быть может, даже и жизнь.
В полночь Пейроль выпроводил слуг и спустя некоторое время отправился к ним, чтобы удостовериться, все ли они спят. Гонзага же внимательно прислушивался к шагам часовых, размеренно ходивших под окнами.
– Сегодня, – произнес он, – вы видели старого андалузского сеньора, превратившегося в Лагардера. Завтра в Алькасаре вы увидите превращение Сулхама. На сей раз, Носе, ты превзошел своего хозяина и первым догадался, кто скрывается под обличьем горбуна. Вы были правы, когда хотели проткнуть проклятого турка своими шпагами. Однако вас постигла неудача; и вот теперь вы во власти нашего общего врага.
По спине Ориоля пробежали мурашки.
– Король, – прошептал он, – пообещал сохранить нам жизнь, если турок окажется живым, а вы только что сказали, сударь, что Сулхам сейчас в Алькасаре.
– Верить слову короля, это все равно, что перестать верить самому себе. Разве я вам не говорил, что нужно всегда идти своим путем, не обращая внимания ни на угрозы, ни на обещания?.. Филипп V обещал, Лагардер угрожал: однако никто из них своих планов не осуществит, и это говорю вам я, принц Гонзага!
Наклонившись вперед, клевреты жадно внимали словам своего господина, хотя беспокойство их все же не покидало. Судьба молодых дворян и на сей раз была в руках этого человека! Неожиданно принц ударил кулаком по столу.
– Как вы отнесетесь к тому, – воскликнул он, – чтобы провести несколько месяцев в Лондоне? Возможно, для нас нашлось бы там местечко и при дворе, а до Парижа оттуда ближе, чем до Мадрида…
– Но прежде, – вздохнул Носе, – нам придется проскользнуть мимо стражи.
Гонзага хмыкнул.
– Да и ночь недостаточно темная… – продолжал Носе.
– Это ничего, зажги факел, Монтобер.
– Возьмите шпаги, господа. – И принц засмеялся. – Надо оставить послание для наших охранников. У них язык прилипнет к небу, когда они найдут пустое гнездо, а сам алькальд умрет от огорчения.
Через минуту, подняв факел, зажженный Монтобером, он добавил:
– За мной!
Перед ним открылась дверь, о которой никто не знал; за ней начиналась темная и сырая винтовая лестница, уходившая глубоко под землю. По лабиринту узких проходов они вышли за городские стены и очутились на берегу Мансанареса.
Украв две лодки, они поплыли по реке, добрались до Тахо и вскоре достигли Англии…
Лагардер, сопровождаемый главным алькальдом, тщательно обыскал дворец.
К столу кинжалом была приколота бумажка, на которой Гонзага нацарапал несколько слов:
«Филипп Мантуанский не боится шпаги Лагардера. Он уходит, чтобы подготовить гибель его и Авроры де Невер».
