X
ДЕТСТВО АНРИ
На другой день на рассвете туман рассеялся. Розоватое солнце осветило горную долину. Пастух по имени Пьер Бернак ехал верхом на муле, увешанном по испанскому обычаю крохотными звонкими колокольчиками и бубенчиками, и напевал. Он направил своего мула по королевской дороге, ведущей в По, — и спустя четверть часа его глазам открылось жуткое зрелище.
Поперек дороги в начавшей уже подсыхать луже крови лежали трупы пятерых людей и двух лошадей.
— Матерь Божья! — перекрестился Пьер Бернак. Его мул, почуяв мертвых, уперся, захрипел и дальше идти отказался.
Неподалеку стояла карета с выпряженными лошадьми. В сердце доброго малого шевельнулась надежда:
— Может, кто-то еще жив?
Он спешился, привязал мула к березе и принялся с тоскою в сердце и со слезами на глазах осматривать поле боя.
Увы! Скоро он убедился, что все пятеро были мертвы. Пьер Бернак склонился над одним из трупов и не сдержал слез:
— Женщина!.. Да какая молодая, красивая!
Это была Дория де Лагардер. Она лежала с раскрытыми глазами; ее белокурые локоны рассыпались по земле. В руке она сжимала окровавленную шпагу.
Убитая была настолько прекрасна, что пастух прошептал:
— Прямо как христианская мученица, о которых нам говорил господин кюре… Господи, помилуй нас, грешных!
С его уст непроизвольно сорвалась молитва. Почтив память погибших, Пьер Бернак поднялся с колен и решил заглянуть в карету: «Может, смогу кому-нибудь помочь?»
Он откинул занавеску. На сиденье лежала бледная Сюзон. На ее платье, чуть повыше левой груди, расплылось огромное темно-красное пятно. Рядом с горничной, сжав кулачок, спал малыш: должно быть, он всю ночь кричал, а к утру устал и затих…
— Ангелочек, — прошептал пастух. — Ясное дело — сынок той красавицы дамы. А эта черненькая — как видно, служанка.
Пьер осторожно коснулся лица Сюзон, ее шеи… затем его рука скользнула под корсаж…
— Сердце бьется! — воскликнул он. — Слава Богу, жива!
Местные жители считали его костоправом, а некоторые — хотя сам он с ними и не соглашался — даже колдуном. Он хорошо знал свойства всех трав, растущих в округе, и успешно лечил множество болезней, не говоря уже об ушибах, вывихах и переломах. Короче, он был тем, что называется нынче — «народный целитель».
Он осмотрел рану девушки и улыбнулся:
— Царапина… Ничего, справимся…
Бережно приподняв Сюзон, он поднес к ее губам заветную для любого пастуха флягу с водкой. Девушка застонала и открыла глаза. Увидев склонившегося над ней рыжеволосого детину, она заломила руки и запричитала:
— Пощадите! Пощадите! Не убивайте! — И, немного передохнув: — Антуан! Негодяй! Проклятый предатель!
«Бредит, — подумал Пьер. — Еще бы! Она так намучилась, бедняжка… Ничего, я помогу ей!»
Анри проснулся и заплакал.
Зов ребенка — беззащитного маленького существа — заставил Сюзон Бернар забыть о себе. Она прижала мальчика к окровавленной груди и воскликнула:
— Они не убили его! Слава тебе, Боже!
И вот уже, выйдя из кареты, она стоит, опершись на могучую руку Пьера Бернака, и со страхом озирается вокруг.
— Что тут было? — спросил пастух.
Сюзон содрогнулась всем телом, закрыла лицо руками и зарыдала:
— Какой ужас! Ах, если бы я догадалась! Значит, во сне он не солгал!
— Как это — во сне? — не понял пастух.
— Потом объясню, — отмахнулась Сюзон и взмолилась: — Спаси нас, братец, если только в груди у тебя бьется христианское сердце! Пожалей несчастного малыша!
— Всей душой рад помочь вам, но ты прежде скажи…
— Не сейчас, братец, не сейчас!
— Надо же власти известить…
— Нет-нет, не надо! Бежим отсюда!
— Да в чем дело-то? — не отставал пастух. Сюзон схватила его за руки:
— От нашего молчания зависит жизнь малыша… Мы с тобой ничего не знаем, ни о чем не слышали! Если скажем хоть слово — они убьют его: не сейчас, так через год, через два, через десять! Клянусь тебе, что это правда!
Пьер Бернак мало что понял. Он почесал затылок и подумал: «Это все дела господские, зачем мне в них соваться? Надо и впрямь поскорее удирать отсюда!»
Женская прозорливость сослужила горничной хорошую службу: Сюзон прочитала мысли славного пастуха.
Она вновь схватила волосатую лапищу Пьера Бернака и патетически воскликнула:
— Только ты можешь спасти жизнь невинного младенца! Мы сядем с ним на твоего мула, и ты отвезешь нас высоко-высоко в горы, под самые облака, куда никогда не доберутся наши враги и жестокие наемные убийцы! Нет-нет, мы не будем тебе в тягость! Нам многого не надо, клянусь тебе! Я стану в твоем доме служанкой… или даже… — Девушка смущенно потупилась. — Или даже твоей женой. Ради мальчика я на все согласна!
Пастух пожал плечами и насупился. В сердце этого грубого простолюдина было куда больше благородства, чем в сердце герцога Мантуанского или Антуана де Пейроля. Предложение горничной задело его, и он проворчал:
— Ну-ну, хватит болтать! Бери мальчонку и поехали!
И они свернули с королевской дороги на узенькую тропу, поднимавшуюся к самым вершинам, сияющим вечными снегами…
Сделав свое подлое дело, Гонзага и Пейроль расстались и с бретерами, и с наемниками. Четверо молодцов отправились через Тулузу в Каркассон. Больших дорог они сторонились. Один из убийц был ранен в шею, другие получили менее серьезные увечья, однако же глубокие шрамы всю жизнь будут напоминать им о встрече с Лагардерами. Отыскав уединенный монастырь, они задержались там для лечения.
Монахам они рассказали о мнимой дуэли, будто бы затеянной с ними какими-то негодяями после плотного ужина с обильными возлияниями.
— Кровь у нас закипела, вот мы и…
Монахи им поверили. Платили четверо приятелей щедро, молились усердно — лучших постояльцев и вообразить трудно.
Монастырская братия ничего не заподозрила: слухи о жестоком убийстве не дошли до их высокогорной обители…
Ну а нанятые Пейролем контрабандисты исчезли в своих туманных ущельях без следа…
Герцог и его сообщник загнали в скачке лошадей. Купив новых, они добрались до Оша и там, довольные своим успехом, сели в почтовую карету и поехали в Париж… Кстати сказать, Пейроль по приказанию хозяина еще и порылся в поклаже убитых: одно преступление непременно влечет за собой другое.
Когда трупы были обнаружены местными жителями, Пьер Бернак и те, кого он спас, давно уже уехали. Карманы и дорожные сундуки путешественников были пусты. Налицо явное ограбление, заключил бальи.
Судебное разбирательство вел сам губернатор Беарна, однако вскоре его пришлось прекратить за недостатком улик. Убийство приписали разбойникам, бродягам или контрабандистам.
Рене с женою и трое несчастных беарнцев были торжественно погребены в Аржелесе, граф д'Арка-шон, присутствовавший на траурной церемонии, был скорее озабочен, чем опечален. Он думал о малыше Анри и о служанке госпожи де Лагардер. «Что же с ними случилось? — гадал граф. — Кто их похитил и зачем? »
Вернувшись в По, он составил королю подробный отчет. Таким образом, Карл-Фердинанд IV узнал о разыгравшейся трагедии от самого Людовика XIV.
Герцог, не скрывая слез, заплакал. Двор сочувственно шушукался.
Два дня спустя все придворные слушали в соборе святого Людовика большую заупокойную службу по Лагардерам. Затем Гонзага, надевший траур, попрощался с его величеством. Он едет в Мантую, объявил герцог, но позже непременно вернется во Францию и сам разыщет своего племянника… Покамест он отдал распоряжения на этот счет и написал подробное письмо графу д Аркашону.
О Гвасталльском наследстве герцог не сказал ни слова. На следующий же день по прибытии его светлости в Версаль Пейроль передал одному из главных служащих при Кольбере проект соглашения за подписями Рене и Дории.
Гонзага оказался вне подозрений. Судьи всегда задают вопрос: «Кому выгодно преступление?» Но кто бы посмел обвинять герцога Мантуанского: ведь согласие между родичами было уже достигнуто!
Узнав, что среди убитых нет ни Сюзон, ни маленького Анри, Карл-Фердинанд едва не задушил Антуана де Пейроля. Тот, позеленев со страху, упал перед герцогом на колени:
— Клянусь вам, монсеньор, я собственноручно проткнул шпагой и служанку, и ребенка! Должно быть, они испустили дух в хижине лесорубов или пастухов… Впрочем, государь, женщина все равно бы ничего не сказала.
— Почему это? — спросил герцог.
— Я действовал не только шпагой, но и угрозами!
Больше Антуан де Пейроль ничего не объяснил своему повелителю. В ту страшную ночь молодой негодяй не посмел убить Сюзон с мальчиком, и теперь он радовался этому обстоятельству, ибо находил свое положение превосходным: «Надменный герцогу меня в руках. Я знаю все его секреты, и ему от меня не отделаться. До самой смерти его будет преследовать страх, и бояться ему придется не только моего предательства, но и того, что к нему явится этот оставшийся в живых сирота!»
Впрочем, достойный сын Сезара-отравителя отнюдь не лгал Карлу-Фердинанду, когда уверял, что Сюзон будет молчать. Он хорошенько припугнул девушку, прежде чем ударить ее шпагой, и она, как вы помните, ничего не рассказала Пьеру Бернаку.
Пастух жил в небольшом домишке в горах над Лурдом — туда и отвез он своих подопечных. Чистейший прозрачный воздух, безлюдье, безопасность, здоровье…
Благодаря мазям горца рана девушки быстро затянулась; немаловажно было и то, что Сюзон всегда отличалась веселым нравом и крепким здоровьем. Оправившись, она целиком отдалась заботам о воспитании сиротки Анри.
Он рос на козьем молоке и сыре, грубом хлебе и жареных каштанах. Шли дни, и в Сюзон крепло убеждение, что с годами малыш Анри превратится в сильного и привлекательного мужчину.
Пьер Бернак, прежде одиноко живший среди горных вершин, привык к Сюзон и ребенку и очень привязался к ним. Он обрел цель в жизни. Развалюху свою пастух починил, а напевал он теперь почти всегда. Однажды он сказал Сюзон:
— Давай жить как муж и жена. Согласна?
Смущенно улыбнувшись, она ответила:
— Ты человек честный; если хочешь, я могу быть тебе подружкой. Но лишить себя свободы я не имею права и венчаться с тобой не стану.
Видя, что Пьер от изумления раскрыл рот, Сюзон объяснила:
— Теперь моя жизнь принадлежит этому мальчику. Ничего не поделаешь — он ведь осиротел и по моей вине…
И Пьер Бернак смирился: спорить и настаивать он не умел.
А что же власти? Неужели они так и не узнали о появлении в хижине пастуха Сюзон Бернар и Анри? Да нет, узнали, разумеется! Вот как было дело.
Спустя неделю после кровавой трагедии Пьер Бернак рассказал в деревне о том, что нашел в снегу на перевале полуживую женщину с маленьким мальчиком. Он ничего о них не знал: после пережитых опасностей женщина потеряла память.
В домишко пришел кюре: в те времена настоятели приходов вели хронику рождений, браков и смертей. Он стал ласково расспрашивать бедняжку о случившемся.
Сюзон сыграла свою роль превосходно.
Она, мол, ничего не помнит — так трудно пришлось ей в горах, помнит только, что ее зовут Мариетта, а мальчика — Луи.
Больше добрый старик ничего от нее не добился.
Вернувшись в деревню, он доложил обо всем местным властям, а те уж в свою очередь отправили доклад графу д'Аркашону. Откуда губернатору было догадаться, кто такие эти Мариетта и Луи? А вскоре его и вовсе перевели губернатором в Прованс. Тем дело и кончилось.
Однажды солнечным летним днем, когда Пьер Бернак пас в долине свое стадо, возле хижины появился всадник. Сюзон вскрикнула:
— Пейроль! — и упала в обморок.
Она не ошиблась — это был Антуан. Спешившись, он привел ее в чувство и попытался успокоить:
— Я приехал как друг… Сюзон, душенька… я…
Она оттолкнула его:
— Убийца! Предатель! Ненавижу!
— Тише, тише, милая!
— Пошел вон, душегуб!
Он схватил ее за руки:
— Ты замолчишь, наконец?! Я не убийца, Сюзон, клянусь тебе! Не я придумал эту бойню. Мне было велено убить вас, но я пощадил и тебя, и Анри. Разве не так? Посмей только сказать, что я лгун!
Ей пришлось признать его правоту. Тогда он продолжал:
— Герцог Мантуанский, мой хозяин, думает, что вы с малышом погибли. Утром я незаметно уехал из замка и поспешил сюда, чтобы сказать тебе: хочешь остаться в живых и спасти Анри — молчи! Знай: за вами тайно следят и будут следить всегда, днем и ночью, зимой и летом. Ты слышишь меня? Всегда! Анри ни в коем случае не должен узнать, что он сын Рене де Лагардера и наследник герцога Гвасталльского. Иначе он и недели не проживет!
Сюзон собралась с силами и ответила:
— Здесь был кюре. Я сказала ему, что заблудилась в горах и забыла свою прежнюю жизнь…
— Это ты хорошо придумала, — одобрил Антуан. — А имена ты не догадалась изменить?..
— Я назвалась Мариеттой. Малыша зовут Луи, а больше, мол, я ничего не помню. Кюре записал мальчика под именем Луи Вердаля, рожденного от неизвестных родителей.
Пейроль исподлобья посмотрел на нее.
В беспутных утехах последних месяцев он совсем позабыл об их недавнем романе. Да и был ли он способен дорожить кем-либо?
— Берегись! — бросил он и вскочил в седло.
В тот же вечер он вернулся к Карлу-Фердинанду, который под предлогом поиска своего загадочно исчезнувшего племянника жил пока в Лурде.
Отчет подручного весьма его обрадовал:
— Вот и чудесно! Значит, служанка нам мешать не будет. Теперь мы еще несколько дней поездим для вида по округе и отправимся в почтовой карете в Италию. Все, мерзавец ты этакий, Гвасталльское наследство наше!
Дни бежали, и однажды в декабре случилось несчастье: Пьер Бернак погиб под снежной лавиной. Добряк кюре взял мнимых Мариетту и Луи к себе в дом. Женщина стала его служанкой, а мальчик — учеником, удивительно сообразительным и прилежным.
Достойного пастыря звали отец де Трен. Во времена, когда Мазарини вмешался в Тридцатилетнюю войну, он служил офицером и храбро сражался.
Овдовел он рано и, преисполнившись отвращения к светской жизни, постригся. Приход, полученный отцом де Треном, оказался высоко в горах, близко к небу. Кюре любил своих прихожан, прихожане любили его — и сердце отца де Трена было преисполнено благодарности к Богу.
Анри был уже напичкан греческим и латынью, историей и географией. Но в нем проснулось и лукавство. Чтобы вознаградить себя за достойное восхищения усердие, он увлекал своего добровольного наставника на путь воспоминаний:
— Помнится, отец мой, вы начали вчера рассказывать мне о вашей встрече с принцем Конде в битве при Рокруа…
И тогда вместо священника юный хитрец видел перед собой воина: голос кюре крепчал, в нем слышались громовые раскаты, и Сюзон Бернар, стиравшая белье или чистившая скромное столовое серебро, очень пугалась.
Слушая воспоминания де Трена, ребенок дрожал от волнения и восторга. Слова «шпага», «дуэль», «бой» заставляли его сжимать кулачки и закусывать губы. Священник, весь предавшись своим грезам, ничего не замечал, но бывшая служанка Дории думала про себя: «Господи Иисусе! В его жилах течет кровь благородных предков, и отец де Трен, сам того не желая, заставляет ее кипеть!»
Но не ошибалась ли Сюзон? Точно ли так силен был зов крови? Вне всякого сомнения! Мальчик давно уже хотел узнать свою настоящую фамилию.
Добрый старик записал его в книгу под именем Луи Вердаля, но не посчитал нужным скрывать от него:
— Мы не знаем, дорогой Луи, кто твои родители. Мариетта некогда попала в наших горах в беду и пережила такое потрясение, что совсем потеряла память. Есть такая болезнь, ученые называют ее амнезией. Как ее лечить — неизвестно. Она может пройти так же внезапно, как и началась, — и тогда Мариетта все вспомнит.
Анри уверенно ответил:
— В моих бумагах вам следовало написать: Луи де Вердаль.
Священник улыбнулся и ничего не сказал.
Он догадывался, что его ученик — такой одаренный, так любящий рассказы о военных походах — благородного происхождения, но рассуждал следующим образом: «Неважную службу я ему сослужу, если укреплю в таких мыслях: у него ведь ни гроша за душой. Не станет меня — а этот день уже недалек, — и никто его не защитит. Лучше ему не строить воздушных замков…»
…Однажды утром кюре не пришел по обыкновению на кухню поздороваться с Сюзон Бернар. Служанка решила, что он заболел, и постучалась к нему в комнату. Никто не ответил. Тогда она решилась открыть дверь… Добрый старик умер во сне, умер, как засыпают младенцы; на губах его еще блуждала легкая улыбка.
Так Анри и Сюзон потеряли своего благодетеля… Тоска пронзила сердце женщины. На кого же им теперь опереться? Как жить? Как ей прокормить мальчика? Сюзон решила было уйти отсюда и поселиться в каком-нибудь городишке, чтобы наняться там в служанки, но по здравом размышлении передумала:
— А вдруг там кто-нибудь признает во мне горничную покойной госпожи де Лагардер? Тогда уж нетрудно будет догадаться, кто таков мой мальчик, и Пейроль с герцогом Мантуанским тут же убьют его! Господи, но куда же нам податься, где найти покой?
Пока она терзалась сомнениями, Анри и еще несколько сорванцов — его сверстников — побежали посмотреть на балаган комедиантов, стоявший в четверти мили от деревушки в долине, раз и навсегда отведенной всем бродягам и цыганам.
Вечером Анри воротился и сказал Сюзон:
— Я решил зарабатывать тебе и себе на хлеб и нанялся к балаганщику. Похороним отца де Трена и сразу же отправимся. Так что собирайся!
Вы думаете, женщина стала возражать?
Ничуть не бывало! Мальчик был ее господином. К тому же она знала, что он не по годам рассудителен, учен, хладнокровен и смел.
Малыш Лагардер довольно улыбнулся, увидев, что с ним не спорят, и добавил:
— Ведь я самый сильный и самый ловкий мальчишка в округе! Помнишь, сколько раз я участвовал в состязаниях? И я всегда побеждал! Тот, кого здесь зовут Луи, бывал первым и в беге, и в плавании, и в поднятии тяжестей, и в прыжках. Я даже взрослых иногда опережал!
Сюзон кивнула. Мальчик говорил правду: его сила была здесь известна всем. Анри продолжал:
— Я показал кое-что из того, что умею, балаганщику Пабло. Ему понравилось. По его словам, из меня можно сделать… подожди, как это называется? Ага, вспомнил: гвоздь программы! Правда, он еще не знает, кем я стану — эквилибристом, борцом или человеком-змеей. Но я-то уверен, что славу себе я завоюю со шпагой в руке! Идем, Мариетта. Тебе пора собирать вещи.
X
«КТО ЖЕ Я?»
Труппа Пабло шла на север. Почему-то — никто не знал почему — хозяин ее хотел дойти до Фландрии, а по пути побывать в Париже и, возможно, в Версале.
Это была очень странная труппа. До появления в ней Сюзон и Анри она состояла из самого хозяина — высокого, загорелого человека со жгуче-черными волосами и узкими золотистыми глазами, его жены — усатой и сварливой бабищи огромного роста, беспрестанно кричавшей, что ей все надоело, и бранившей Пабло, и полудюжины их детей обоего пола — хорошеньких, как амурчики; самому младшему было десять лет, а самому старшему — восемнадцать.
Все они распевали разные забавные песенки, ходили по канату, глотали огонь и шпаги, плясали, предсказывали судьбу… Как известно, в те времена строгие моралисты и духовные лица не жаловали комедиантов — частью из-за вольных нравов актрис, частью из-за прочно укоренившихся предрассудков, которые у каждого века свои. Их даже не хоронили в освященной земле.
Им хлопали, швыряли монеты, — но при этом власти требовали, чтобы ночевали они в чистом поле. Впрочем, справедливости ради скажем, что зачастую подобное отношение было оправданным: приезд бродячих комедиантов сопровождался скандалами и всяческими безобразиями.
Иные из этих «цыган», как их называли, не задумываясь при этом об их истинной национальности, крали детей. Часто они оставляли по себе и другую память: пепелища амбаров и мельниц и опустошенные курятники… Люди невежественные и суеверные утверждали к тому же, что они наводят порчу на скотину и отравляют колодцы.
Труппа Пабло была редким исключением из правил — она честно и скромно жила своим ремеслом. Анри очень повезло: ведь он не смог бы существовать бок о бок с людьми, которые кормятся грабежом крестьян.
Хозяйская жена Кончита научила его гадать на картах и читать судьбу по руке.
Пабло сделал из него замечательного гимнаста. Он так его вышколил, что скоро Анри мог делать со своим телом что угодно. Он на глазах у всех уменьшался в росте, складывался пополам или же так изгибал позвоночник, что вместо рослого десятилетнего парня перед публикой оказывался уродливый горбатый карлик.
Альфонсо, старший сын Пабло, научил Анри менять голос, засунув под язык или за щеку щепочку.
Консепсьон — высокая белокурая девушка — была в труппе балериной; ей вот-вот должно было исполниться шестнадцать. Она обучала законного наследника престола Гвасталлы всем премудростям танца.
Когда они оставались вдвоем, она гладила его по лицу и томно вздыхала:
— Ох, горя-то будет нашей сестре, когда ты подрастешь!
Мальчик не понимал смысла этих слов. Он расправлял плечи, глаза его метали молнии — и Консепсьон слышала:
— Горя? Ну, что ты! Напротив! Я буду утешать страждущих, защищать невиновных, опекать сирот!
Он уже предвкушал свои будущие подвиги.
Одна только Консепсьон обладала необъяснимой привилегией обращаться к новичку на «ты». Все остальные, даже сам Пабло, звали его «господин Луи». Вероятно, сердце подсказывало этим простым, но тонко чувствующим людям, что этот мальчуган — им не чета, что он превосходит их всех и что после множества злоключений его ожидает великолепное будущее…
Часто после тяжкого дня, заполненного утомительными представлениями перед крестьянами, Анри садился возле костра и думал о своей жизни. Семья Пабло спала в фургоне, накрывшись лохмотьями, а мальчик глядел в огонь, время от времени подкидывая туда хворост, и рассуждал: «Скоро я выучусь ремеслу и сам смогу прокормить себя. Мне нужно обеспечить госпоже Бернар (так называл он Сюзон) спокойную старость. Она заботилась обо мне, пока я был маленьким; я у нее в долгу, — и я непременно заплачу этот священный долг».
Еще он думал вот что: «Я не выучился двум вещам: фехтованию и верховой езде. А ведь это — высшие воинские искусства! Как же я мечтаю хорошо владеть шпагой и ловко сидеть в седле! Ну да ничего: всему свой черед».
Но главное, что занимало ребенка, было: «Луи Вердаль — это не мое имя. Мадам Бернар что-то скрывает от меня. Узнаю ли я, что именно?»
Однажды душной летней ночью мальчику и его приемной матери не спалось. Они пошли гулять на берег Луары. Луна серебрила речной простор; большие песчаные острова темнели в воде, словно огромные сонные крокодилы. Анри и Сюзон молчали, думая каждый о своем.
— Мадам Бернар, — сказал вдруг Анри, — ответьте мне, будьте добры, кто мои родители?
Женщина вздрогнула. После той кровавой трагедии она стала чрезвычайно раздражительна. Душевное потрясение подорвало ее здоровье.
Невзирая на заботу Пьера Бернака, спокойную жизнь и целительный горный воздух, бывшая горничная Дории выглядела гораздо старше своих лет. В ее густых черных волосах уже виднелись серебряные пряди, глаза потеряли прежний блеск, щеки слегка обвисли, а плечи поникли… С Анри де Лагардером говорила пожилая, умудренная опытом женщина.
Вопрос мальчика не застал ее врасплох: она давно его ждала и была готова к нему, но тем не менее ответила привычным:
— Не помню!
Мальчик пожал плечами:
— Покойный кюре тоже мне говорил, будто с вами что-то случилось в горах и вы забыли все, что было прежде. Я долго этому верил, но теперь уже не верю.
— Как, господин Анри, — притворно возмутилась Сюзон, — вы смеете сомневаться в словах святого отца?
— Нет, вовсе не в его словах: он-то говорил от чистого сердца. Мадам Бернар, — продолжал Анри тем же задушевным тоном, — я не сомневаюсь в вашей преданности мне, но чувствую: вы что-то знаете и боитесь сказать. Почему?
Потрясенная Сюзон схватила воспитанника за руки и прошептала:
— Это тайна, страшная тайна! Вы уже такой умный — вы догадались… Недаром же наедине я называю вас не господином Луи, а господином Анри, а вы меня — не Мариеттой, а госпожой Бернар!
— Вот, — торжествующе воскликнул смелый мальчуган, — вы сами во всем и признались! Ну же, смелее! Я хочу знать свое настоящее имя! Скажите его!
— Если я скажу его вам, вас убьют!
— Кто?
— Те, кто ненавидит нас и следит за нами!
— Я их не боюсь! Я сам их убью!
— Дай-то Бог! Но пока вы еще слишком малы для этого!
Анри затопал ногами:
— Мал?! Так знайте же, мадам Бернар: я ничего и никого не боюсь!
— Но мой долг — охранять вас! Мальчик замолчал, а потом спросил:
— Но кто же я: буржуа, крестьянин, дворянин?
— Я потом вам скажу! Потом! Сейчас не могу, пожалейте меня! Ох! С сердцем плохо!
Так оно и было. Анри ласково подвел приемную мать к костру и устроил поудобнее. Он думал: «Я наверняка дворянин! Скорее бы вырасти и узнать все о своих родителях…»
Сюзон в душе радовалась тому, что труппа Пабло направится в Париж и — с согласия полиции — проведет там какое-то время.
Что заставляло ее так стремиться в Париж? А вот что. Госпожа Бернар безгранично верила в Анри и полагала, что, когда сын Рене и Дории подрастет, он непременно вернет себе наследство предков. Это будет необыкновенный человек! Ведь уже ребенком он подавал огромные надежды и вел удивительную и совершенно самостоятельную жизнь. Он работал как взрослый, зарабатывал деньги, которые кормили их обоих, и заслужил уважение и любовь всей труппы, — а это было не так-то легко!
«Но имею ли я право, — размышляла женщина, — таить от него правду? Да, имею: Пейроль… герцог Мантуанский… вечная слежка… Все это так страшно!
Но ведь есть же и Бог на небе, и он ни за что не оставит сироту прозябать в бедности и неизвестности! Положусь на него — и расскажу все моему ангелочку… Но вот доказательства. Анри-то мне и на слово поверит — он и так догадывается о своем дворянском происхождении, а вот все прочие… Ведь у меня не осталось не только никаких бумаг, но даже перстня с печатью!
А в Аржелесе разве кто признает во мне, старухе, хорошенькую горничную госпожи Лагардер? Ведь девять, лет уж прошло, многих и на свете-то не осталось… А потом — напишут герцогу Мантуанскому, чтоб ему пусто было, вызовут в суд… Как я, бедная, буду тягаться с таким богатым и могущественным вельможей?»
Впрочем, была у Сюзон одна зыбкая надежда. Рене де Лагардер говорил ей как-то, что у его деда, секретаря Генриха IV, был собственный дом в Париже на углу улицы Сент-Оноре и улицы Сен-Тома-дю-Лувр, который так и звался — дом Лагардеров. Вот бы разыскать его да узнать, кто им владеет!
Но надежды госпожи Бернар рухнули в одночасье. Вот как это было. Едва труппа Пабло явилась в Париж, как Сюзон взяла своего воспитанника за руку (рука ее дрожала, и Анри это заметил) и отправилась на Сите. Она то и дело спрашивала дорогу — ведь прежде ей не приходилось бывать в этом великом городе. Мальчик в изумлении следовал за ней и серьезно думал: «Париж мне нравится, и я обязательно буду жить здесь!»
После долгого блуждания по улицам и площадям женщина и ребенок очутились возле Лувра. Сюзон перекрестилась: именно здесь, а не в Версале хранились символы королевской власти…
А вот и улица Сен-Тома-дю-Лувр. Сюзон обратилась к какому-то капуцину:
— Не скажете ли, отец мой, где здесь дом Лагардеров?
Анри впервые услыхал это имя. Подняв голову, он посмотрел на приемную мать:
— Лагардеров? Как хорошо звучит! Гарда… гвардия… мушкетеры… Какая красивая фамилия!
Сюзон покраснела и опустила глаза…
Увы! Капуцин показал им лишь развалины: дом предков Анри лежал в руинах. Сохранился только свод великолепной некогда арки.
Что же случилось? Почему дом оказался заброшен? Об этом поведал нашим героям старый москательщик:
— Несколько лет назад сюда приезжал один знатный итальянец с каким-то верзилой. Дом достался этому вельможе по наследству, да, к сожалению, не понадобился. И правда: он в Италии, а дом-то — в Париже! Вот он и пустил на распродажу все, что там было: мебель, белье, даже кухонную утварь — я ее сам купил. Дом он тоже хотел продать, но только никто на него не позарился. Строено-то при Генрихе III, надо было все ремонтировать, переделывать… Герцог огорчился да с тем и уехал.
Мадам Бернар вздохнула и подумала: «Вот и все наследство маленького Анри…»
Женщину с мальчиком ожидали суровые испытания. Когда они в конце концов отыскали то место, где оставили труппу Пабло, то увидели, что фургона там нет.
Какой-то паренек все им объяснил:
— Они вроде как не имели права жить в Париже. Сержант на лошади прискакал да как заорет: «Вон отсюда, не то всех арестую!»
Анри сжал кулаки, а Сюзон заплакала. Что им теперь есть? Где ночевать?
— Не плачьте, мадам Бернар, — сказал мальчик. — Вы же не одна, вы со мной, и я сейчас что-нибудь придумаю! Я никогда вас не брошу, — а работать я умею!
Настала ночь, — по счастью, это было летом. Они заночевали под открытым небом на лугу, возле аббатства святого Виктора.
Утром нищие отвели их в само аббатство: неимущим раздавали там бесплатную похлебку и хлеб с салом.
«И это Лагардер!» — про себя Сюзон Бернар, видя, как ее воспитанник делит скудную трапезу с убогими и нищими.
Проходивший мимо старый монах увидел мальчика, растрогался и решил поговорить с ним, а поговорив, поразился:
— Как, мальчик, ты знаешь латынь?!
Анри, пожелай он только, мог бы остаться в аббатстве, но он испугался: «Они, пожалуй, еще монаха из меня сделают!» — и вежливо отклонил предложение: — Нынче, отец мой, мы и впрямь в нужде, но я обучен ремеслу, так что завтра у нас будет пропитание!
Они вышли. Мадам Бернар немного побранила Анри.
— Мое место не здесь, — отвечал он. — Я человек военный.
Она, вздрогнув, умолкла и подумала: «Этого ребенка направляет само Провидение…»
Поселились они в развалинах дома Лагардеров. Анри нырял с Нового моста и доставал со дна Сены монетки, брошенные зеваками, а мадам Бернар торговала в арке дома Монтескью пирожками, сыром, яйцами и маслом.
Итак, Анри и его старая приемная мать жили в нищете и познали муки голода и холода. Такое не забывается…
XI
РЫНОК НАЕМНИКОВ
Стояла весна 1692 года. На Новом мосту и вокруг него царило обычное для этих мест оживление: уже много лет здесь находился шумный и зловонный рынок, и толпа привычно текла на него. Побродив по мосту, человеческое море разливалось по Дофинской площади и даже по набережным правого берега, где находился тогда квартал, называвшийся Долиной Нищеты.
Квартал этот был особенный — весьма живописный, но на удивление вонючий, темный, грязный и опасный; нищие и бродяги, заполнявшие его улочки и трущобы, словно сошли с гравюр Жака Калло. При Генрихе IV и Людовике XIII Париж стал несколько чище и наряднее, а здесь сохранялось самое настоящее средневековье — с проказой и незаживающими язвами. Рядом с новыми домами виднелись покосившиеся хибары, подслеповатые кабаки, разрушенные и брошенные господские особняки. Это ужасное место располагалось внутри прямоугольника, ограниченного с севера улицей Святого Жермена Оссерского, с юга — набережными Школьной и де Ла Ферай, с востока — Шатле, с запада — Лувром.
Той весной на Новом мосту игрались кукольные спектакли, пелись песни, продавались фальшивые лекарства, а главное — красовался новый балаган под вывеской «Очаровательный театр», так что каждый мог отыскать себе зрелище и товар по вкусу. Но больше всего радовались дети, для которых здесь был просто рай земной.
Мы уже сказали, что на Новом мосту собиралась самая разная публика; были там и люди весьма и весьма неприятные: мошенники всех мастей, воришки, бродяги, мнимые эпилептики, горбуны, слепцы и безногие… Все они приходили сюда из Долины Нищеты, и в частности — из знаменитого Двора Чудес, штаб-квартиры парижского преступного мира. До самого заката все эти люди «трудились» на Новом мосту и вокруг него.
Забредали сюда в поисках заработка и наемные убийцы. Эти негодяи были готовы на все, хотя и выглядели людьми тихими и даже любезными.
Тут за порядочную плату легко отыскивалась рапира, готовая продырявить кого угодно, а узловатая дубина в руках ловкого молодца рада была погулять по спине ревнивого мужа, удачливого соперника или надоедливого соседа. Впрочем, бывали на Новом мосту и такие силачи, которые соглашались голыми руками спровадить на тот свет всякого, на кого им только укажут.
В зависимости от своих привычек, рода деятельности и способностей эти наемные убийцы поджидали кто благородного дворянина, кто — знатную даму, кто — завистливого горожанина, кто — отчаявшегося ухажера, кто — прыщавого школяра.
В тот день всем удивительно везло. Публика валила валом, и карманники без труда добывали себе пропитание. Любезные и услужливые наемники тоже не жаловались на недостаток клиентов.
Только один человек под этим весенним солнышком, посреди этой шумной и радостной толпы имел грустный вид.
Ему было лет тридцать. Он был хорош собой, широк в плечах, тонок станом. Походка его являла единение силы с изяществом. У него были очень добрые темно-синие глаза и светлые волосы; над пухлыми алыми губами топорщились маленькие золотистые усики.
Вид его вызывал сострадание — и многие женщины провожали его сочувственными взглядами. На нем был потрепанный армейский мундир, а на поясе висела длинная и тяжелая шпага.
Если бы жители Ниора каким-нибудь чудом очутились сейчас на Новом мосту, то они с удивлением узнали бы в этом усталом человеке Оливье де Сова, последнего отпрыска знатной вандейской фамилии!
Отчего же желающие нанять за высокую плату беспощадного убийцу обходили этого молодого человека стороной?
Быть может, их смущал его честный взгляд, благородные манеры, гордо поднятая голова?
Или же возможных клиентов отпугивало что-то другое?
Рядом с ним шла девочка! Место, славящееся дурной репутацией, оружие на боку, голодные глаза, явное желание заработать и — ребенок?! Понятно, почему никто не решался подойти к нему.
Девочка называла молодого человека отцом; они, как это принято в аристократических семьях, говорили друг другу «вы». Звали девочку Армель.
Ей было девять-десять лет: белокурая, с карими глазами, свежая, как бутон. У нее был звонкий, чистый и нежный голосок. Платьице и капор вышли из-под иглы хорошей портнихи, но, хотя ни одно пятнышко не оскверняло лент и оборок, видно было, что весь наряд Армель давно уже обветшал.
Ее невинный взгляд был полон неизъяснимой грусти и тревоги. Казалось, она спрашивала: что плохого мы с папочкой сделали? Отчего нам так тяжело? Это Бог наказывает нас. Но за что? Мой папочка такой хороший, добрый, честный. Он всегда помогал людям — отчего же никто не поможет ему?
Ее сердечко сжалось от страшной мысли: «Что же мы будем есть нынче вечером? »
Тут желудок у нее свело такой болью, что она тихонечко ойкнула. Ножки стали как ватные. Стиснув зубы, она признала на помощь все свое мужество, чтобы не сказать отцу: «Я не могу, я сейчас умру от голода! Оставьте меня и идите дальше сами!»
Не удивительно, что Армель так утомилась: ее изнурил не только голод, но и бесконечное хождение. Отец водил девочку по Парижу добрых три часа! Не понимая, как трудно приходится его маленькой дочурке, он неустанно бродил с ней по Новому и Меняльному мостам, заходил на Школьную набережную, стоял там какое-то время в задумчивости — и поворачивал обратно.
Невзирая на голод и усталость, девочка с любопытством озиралась вокруг. Ей нравились шум толпы, яркие балаганы, красочные представления…
С моста хорошо был виден весь Париж, ощетинившийся многочисленными колокольнями. Напротив средневековой башни Дворца правосудия высилась башня Шатле. На реке кишмя кишели «водяные извозчики» с пассажирами или с грузом, баржи, плоты сплавного леса…
Но более всего Армель привлекали крики и смех, доносившиеся из ярмарочного балаганчика на Дофинской площади. Его ярко размалеванная афиша извещала:
ОЧАРОВАТЕЛЬНЫЙ ТЕАТР
Сегодня! Только у нас!
ГОСПОДИН ПЛУФ —
самый ловкий и самый веселый человек в мире!
Его таланту аплодировал сам турецкий султан!
МАМАША ТУТУ — укротительница зверей!
Вес 220 фунтов! Вызывает бороться трех мужчин зараз!
МАЛЕНЬКИЙ ПАРИЖАНИН —
феноменальный мальчик! Несравненный силач, гимнаст,
эквилибрист! Выступления юного артиста бросают в дрожь!
Чувствительных дам просят смотреть только одним глазком!
Ручка девочки увлекла отца к балагану.
Армель глаз не могла отвести от зазывалы, который и впрямь старался изо всех сил. Когда отец поднял ее на руки, чтобы пронести над морем голов, она вся так и сияла от счастья. Никогда еще она не видала такой красоты!
Оливье не разделял восторга дочки: кривляние комедиантов раздражало его. Вскоре он начал сердито ворчать:
— Нечего нам здесь делать — только время зря теряем. Нужно засветло найти ночлег и раздобыть хлеба.
— Папочка, папочка, — защебетала белокурая девочка, — можно я еще немножко посмеюсь? И вы, папочка, такой грустный, — а посмотрите на них и развеселитесь!
Она указала розовым пальчиком на подмостки — глаза ее сверкали радостью:
— Вы только поглядите, какие они забавные! Вот этот длинный человек, весь обсыпанный мукой, — это господин Плуф, которого сейчас объявляли! Но мне больше нравится его ученик, которого зовут Анри, или Маленький Парижанин. Какой же он милый!
Тут Армель запнулась. Ей почему-то вспомнились счастливые дни в деревне, когда она играла со своими сверстниками под яблонями в высокой траве, усеянной лютиками и маргаритками. Но она не хотела огорчать своего доброго отца и ничего не сказала ему. Зачем, в самом деле, напоминать ему об этом сладостном времени?
Впору ли было нынче говорить о больших ломтях ситного хлеба, густо намазанных маслом, о кувшинах парного молока и о прочих лакомствах? Жизнь, беззаботно протекавшая в родительском поместье, канула в прошлое.
Как видно, Оливье плохо знал свою дочь, потому что грустно подумал: «Счастливы дети — они умеют забывать!»
И он неохотно обратил утомленный взор туда, куда указала Армель.
Маленький Парижанин ему совсем не понравился — разве это смешно, когда рослый двенадцатилетний парень на потеху толпе превращается в горбуна? Но родительская любовь заставляла Оливье рассуждать так: «Потерплю еще немного, пусть бедная малышка позабавится… Глядишь, это фиглярство поможет ей забыть о голоде…»
На его ресницах блеснули слезы. Устыдившись своей слабости, он поспешил смахнуть их и поэтому не заметил, что юный циркач живо заинтересовался Армель. На мгновение — правда, всего лишь на мгновение! — мальчик даже смутился: так восторженно смотрела на него маленькая зрительница с золоченными солнцем локонами. «Какая хорошенькая! — подумал Маленький Парижанин. — Вот такими, наверное, и бывают ангелы…»
Тут он вспомнил, что стоит на сцене, перекувырнулся, поклонился, улыбнулся и непринужденно послал Армель воздушный поцелуй.
Она не успела ни обидеться, ни обрадоваться. Неподалеку что-то случилось, толпа всколыхнулась, и поток людей подхватил Оливье де Сова с дочерью и оттеснил к статуе Генриха IV.
— Караул! Грабят! — кричал какой-то рыжий толстый буржуа, у которого только что вытащили кошелек.
Множество оборванцев, стоявших вокруг, лицемерно негодовали и сочувствовали.
— Что ж, — сказал Оливье, — пора тебе очнуться от грез, моя девочка…
Он опустил девочку на землю и взял за руку. Армель тяжело вздохнула. Ей было жаль уходить отсюда; у нее перед глазами все еще стоял Маленький Парижанин, посылающий ей воздушный поцелуй. Есть ей хотелось по-прежнему, но она не смела признаться в этом отцу.
Тут перед ними остановилась карета какой-то знатной дамы, приехавшей, по всей видимости, на свидание. Дама вышла из экипажа и лицом к лицу столкнулась с Оливье и его дочкой.
На миг толпа так сжала их, что они не могли двинуться с места. Взгляды их встретились. Армель улыбнулась даме; та была очень молода, и ее платье ослепляло роскошью. Оливье слегка покраснел и отвернулся, а у знатной красавицы при виде этих несчастных сжалось сердце. «Господи! — подумала она. — Да им же наверняка нечего есть! Девочка едва на ногах держится, — но сколько достоинства у обоих!»
И не без робости (ведь она понимала, что перед ней — не обычные нищие!) дама прошептала:
— Возьми, малышка…
В руке она держала туго набитый кошелек… Но красавица даже не успела протянуть его: Оливье с дочкой, не сговариваясь, отступили назад; их щеки вспыхнули от стыда.
— Сударыня, — сказал молодой человек, приподняв выцветшую шляпу, — мы подаяния не просим!
И он поскорее увлек Армель в гущу пестрой толпы. Они прошли Новым мостом к Долине Нищеты, сделали несколько шагов по улице Трех Марий, свернули направо на улицу Святого Жермена Оссерского и грязной улицей Балю вновь вернулись к реке. Миновав шумный кабачок «Сосущий теленок», они оказались на набережной де Ла Ферай — в том месте, где высилась каменная глухая стена.
Оливье ничего вокруг не видел — он был поглощен своими мыслями.
«Что за глупая гордость! — корил он себя. — Как это я так поспешно и высокомерно отверг дар этой милосердной дамы? Я мог бы сказать ей… объяснить… Неужто вечные несчастья лишили меня дара слова… и даже хороших манер? Ради Армель она, конечно, не отказалась бы нам помочь… Мы, разумеется, не могли бы взять ее денег, — но, быть может, она дала бы в долг? А ради того, чтобы моя бедная Армель была сыта и одета, я согласился бы стать мажордомом, привратником, — да хоть лакеем!
Лакеем?! Я, дворянин Оливье де Сов? Ведь я обладатель сабли с золотым эфесом! Мой дед был при Иври, отец при Рокруа! Я, высокородный вандейский дворянин, — и лакей?! — Он вздохнул. — Что ж! Лучше, пожалуй, быть сытым лакеем, чем подыхающим с голоду дворянином!»
XII
ЗЛАЯ ФЕЯ
Если бы доблестный шевалье не отдался во власть черной меланхолии, а по примеру Армель смотрел по сторонам, то, идучи по улице Балю, он бы непременно заметил женщину, чье лицо напомнило бы ему о многом…
Дело в том, что в особняке Сен-Мара, окна которого уже давно были наглухо закрыты ставнями, отчего дом выглядел заброшенным, одно окно неожиданно распахнулось, и в нем показалась нарядно одетая дама. Выглянув на улицу, она оперлась на украшенный причудливой решеткой подоконник.
От особняка Субиза до ворот Бюси и от Мельничного холма до монастыря Богоматери госпожа Миртиль слыла особой выдающейся ловкости и сноровки. Сия своеобразная репутация делала ее поистине королевой Долины Нищеты, где она владычествовала над всеми — большими и маленькими — ее обитателями, то очаровывая блеском своих темных глаз, то жестоко карая холодным презрительным взором. Она была необычайно красива, однако, словно двуликий бог Янус, чаще всего являла всем свой суровый лик. Сундуки ее были набиты золотом, и это позволяло госпоже Миртиль, не страшась ничьего гнева, полновластно распоряжаться в кабачке «Сосущий теленок», проявляя в случае необходимости самое изощренное коварство. Среди завсегдатаев кабачка преобладали люди служивые, сроднившиеся со шпагой, а также мошенники и воры: и те и другие подозревали, что у очаровательной хозяйки есть иные источники существования. Между собой они прозвали ее Злой Феей.
Сам господин Никола де Ла Рейни знал о грозной красавице не намного больше. В списках, имевшихся в Шатле, значилось лишь полное ее имя: «Миртиль Гримпар, супруга Годфруа Кокбара».
Назначенный главой уголовной и гражданской полиции в 1667 году самим Людовиком XIV, господин де Ла Рейни подозревал Миртиль во многих злодеяниях, в том числе и в нескольких убийствах. Он неоднократно бывал в «Сосущем теленке», желая уличить его владелицу, но — безрезультатно, ибо ему было неведомо о существовании тайных ходов, связывающих кабачок с особняком Сен-Мара, а этот последний — с пустым домом на углу набережной де Ла Ферай.
Заметив Оливье де Сова, хозяйка кабачка, не имевшая прежде причин жаловаться на зрение, не поверила собственным глазам. Небрежно передернув плечами, она подумала: «Быть того не может! Такой человек ни за что бы не появился в подобном месте. И уж тем более в столь жалком наряде!»
Однако глаза не подвели ее. Совсем рядом, в двадцати шагах от нее, шел именно он, герой ее единственного и короткого любовного романа. Забившись горько и страстно, сердце ее подтвердило то, чему отказывалось верить зрение. Она вынуждена была прижать руку к часто вздымавшейся груди, чтобы сердце, стучавшее все сильнее, не выскочило наружу.
— Неужели это он? Он? Мой Оливье? — едва слышно прошептала она.
И тут же обычная ее осторожность взяла свое, она отпрянула от окна, захлопнула ставни и мгновенно скрылась за занавеской… Однако скоро она поняла, что Оливье ее не заметил. Он шагал, погруженный в свои невеселые думы, и не замечал ничего вокруг. Беспредельное отчаяние, казалось, полностью лишило его сил, и он безропотно согнулся под его тяжким бременем, предав себя на волю Господа. Было ясно, что мысли его витают далеко от окружающей суеты. Убедившись в этом, госпожа Миртиль обрадовалась: «Он не заметил меня… Вот это удача! Однако что за убогое на нем платье! Какой у него усталый и печальный взор! Что за нелепость? Если бы не горделивая поступь, он бы походил на одного из оборванцев со Двора Гробье… Что заставило его так опуститься?»
Богатый жизненный опыт не замедлил подсказать ей истинную причину случившегося: «Думаю, что не ошибусь, если скажу, что он просто-напросто подыхает с голоду! Поэтому и пришел сюда в надежде хоть кому-то продать свою шпагу. Да, Оливье де Сов, которого я когда-то знала, должен был действительно лишиться всех средств к существованию, чтобы ступить на незавидное поприще наемника!»
И лицо этой коварной женщины ангельской красоты уже расцвело было улыбкой сострадания, как вдруг она увидела Армель, которая из-за своего маленького роста до сей поры была незаметна в разношерстной толпе. Мгновенно улыбка исчезла с лица госпожи Миртиль, что придало ему прежнее суровое и презрительное выражение.
«Это его дочь! Конечно, это его дочь! Сомнений нет, она просто копия, живой портрет этой проклятой Франсуазы де Рюмель… моей ненавистной соперницы! Интересно, что могло случиться с этой длинной светлоглазой девицей с золотыми волосами? Скорее всего она умерла, раз Оливье притащил сюда их дочь! Так он вдовец? А девчонка, стало быть, сирота? О, дьявол, сам ад пожелал отомстить за меня!»
Она негромко рассмеялась; золотая цепочка, на которой висели ключи, с сухим щелканьем разорвалась в теребивших ее нетерпеливых руках.
— Нет, этого мало! — яростно прошипела она. — Слишком мало! Я хочу видеть, как они страдают. Подобное зрелище — удел избранных… Так почему бы мне не устроить его для себя? Надеюсь, что у меня для этого достаточно и средств, и выдумки.
И словно у хищника, почуявшего добычу, верхняя губа ее задрожала и приподнялась, обнажив блестящие белые зубы.
— О! — усмехнулась она, — моя месть хотя и запоздала, однако от этого она будет не менее сладостна. Этот гордый и надменный красавчик Оливье скоро уплатит мне свой должок! Я не пощажу ни его дворянского самолюбия, ни его отцовского сердца. Он сполна отдаст мне и за обманутые надежды, и за отвергнутую любовь! Месть! Поистине, ни одно блюдо не сравнится с ней по вкусу!
Высокая, темноволосая, восхитительно сложенная, эта двадцатишестилетняя женщина была поистине прекраснейшим созданием природы. Она справедливо гордилась белизной своей кожи, цветом и бархатистостью соперничающей с цветками жасмина, а изяществу ее рук и ног могла позавидовать любая герцогиня.
Но, как мы уже сказали, госпожа Миртиль чаще внушала страх, нежели восхищение.
Возникало ли это чувство из-за ее властной и уверенной походки, или из-за презрительного выражения лица, из-за отрывистой и сухой манеры отдавать приказания, или из-за неумолимого, жестокого взора ее черных глаз — кто знает? Во всяком случае, все, кто видел госпожу Миртиль, находили ее прежде всего грозной, а уж затем отдавали должное ее красоте.
Она носила дорогие платья, в которых не стыдно было бы показаться в Версале. Следуя последней моде, шелковая юбка была со множеством оборок, однако излишне глубокий вырез декольте свидетельствовал о том, что бюст его обладательницы отличается большим совершенством, нежели ее вкус. Ее прическа, напоминающая каскад водопада, была творением рук искусного парикмахера. Прелестная грудь ее была прикрыта небрежно повязанной кружевной косынкой, коя вскоре вошла в моду под названием галстука Штейнкерка.
Пальцы ее были унизаны драгоценными перстнями; их также было в избытке. Женщина со вкусом вряд ли стала бы столь явно проявлять свою расточительность. О своих драгоценностях госпожа Миртиль всегда говорила громко и пренебрежительно:
— Ах, это все пустяки… так, безделушки… камешки, кабошоны… поддельный жемчуг!
Она лгала. Эти драгоценности стоили более миллиона!
Недаром господин де Ла Рейни с недоверием относился к их владелице. Начальник полиции страстно желал узнать истинное происхождение подобного состояния…
Но вернемся же к той буре чувств, что поднялась в душе госпожи Миртиль, как только она заметила отца с дочуркой, и разъясним причину, ее вызвавшую.
Миртиль увидела свет в весьма малоприятном месте, именуемом «Консьержери», проще говоря в тюрьме города Ниора. Высокая башня, единственная постройка, сохранившаяся от некогда великолепного замка графов де Пуатье, где родилась внучка Агриппы д'Обинье, известная под именем госпожи Скаррон, а затем вошедшая в историю под более звучным титулом маркизы де Ментенон, была превращена в тюрьму. Сторожем при ней стал сьер Жюль Гримпар.
Честный малый жил там с женой Бертрандой, достойной христианкой, и единственным ребенком, крестной матерью которого пожелала стать сама будущая великая маркиза.
Однажды юный Оливье де Сов, чьи владения состояли из нескольких хуторов в окрестностях Ниора, пообедав в одном из городских трактиров, беспечно прогуливался неподалеку от тюремной башни. Возле рынка ему встретилась дочь тюремного сторожа, или «привратника», как последний предпочитал именовать себя. Оливье нашел, что девушка очаровательна и соблазнительна. Маленькая привратница также сочла его неотразимым. Они улыбнулись друг другу. Перекинулись словечком… Совершенно очарованный Оливье вернулся домой… Стали поговаривать об обручении…
Внезапная смерть матушки Миртиль изменила многое. До сей поры бдительный материнский надзор удерживал юное создание, обладавшее необычайно живым характером, в рамках благопристойности. После утраты матери необузданный и независимый нрав привратницкой дочери быстро дал о себе знать. Миртиль стали видеть в обществе мужчин, знакомство с которыми считается предосудительным для девушек. Господину де Сову стало известно о ее похождениях. Пылкий, но непреклонный в своих принципах влюбленный послал друга сообщить невесте о разрыве их помолвки. Надежды его были жестоко обмануты, и он вернул красавице обручальное кольцо, символ, соединивший их, как ему казалось, навеки узами любви.
Миртиль была крайне раздосадована. После известия о женитьбе Оливье досада превратилась в неугасимую ненависть.
Оливье женился по любви на одной из самых красивых девушек в окрестности, а именно — на «болотнице» Франсуазе де Рамель, чье прозвище свидетельствовало лишь о том, что она была родом из тех сырых краев Пуату, где жители вместо дорог и тропинок вынуждены передвигаться по рекам и речушкам. Состояние ее, как и состояние Оливье, было невелико, и главное богатство заключалось в роскошных, отливающих золотом волосах, прекрасных голубых глазах и открытом и преданном характере.
Прошло десять лет…
Резко изменив жизнь Миртиль, они не сумели заставить ее забыть Оливье. Потеряв его, она вышла замуж за ниорского кабатчика по имени Годфруа Кокбар, человека лживого, пронырливого и жестокого. Не питая любви друг к другу, они тем не менее составили достойную пару, объединив свои усилия по наполнению семейной казны. Ловкач и неутомимый говорун Годфруа умело заговаривал зубы клиентам. Взгляды и улыбки Миртиль также подолгу удерживали их за столиками трактира. Накопив достаточно денег, чета Кокбар отбыла в Париж, где ими и был куплен кабачок «Сосущий теленок».
Муж красавицы брюнетки через некоторое время исчез, словно растворился в воздухе. Впрочем, это никак не повлияло ни на прекрасное настроение Миртиль, ни на ее надменный нрав. Тем же, кто интересовался ее супругом, она неизменно и непринужденно отвечала:
— Мой муж путешествует в дальних краях.
И скоро все, включая прелестную кабатчицу, казалось, забыли о его существовании.
Посему некоторые из завсегдатаев «Теленка», невзирая на суровый характер дамы, вознамерились утешить ее. И получили достойный и весьма ощутимый отпор: одним достались пощечины, другим еще и тумаки впридачу. Репутация красавицы была безупречна.
XIII
КАБАЧОК «СОСУЩИЙ ТЕЛЕНОК»
Разворошив все еще не остывший пепел воспоминаний, госпожа Миртиль покинула свой наблюдательный пост и зашагала по комнате. Это был старинный салон, некогда принадлежавший прекрасному Анри Куффье де Рюзе д'Эффиа, маркизу де Сен-Мару, фавориту Людовика XIII и смертельному врагу могущественного Кардинала-Герцога. Высокие зеркала и камин из белого мрамора создавали обрамление, достойное истинного придворного щеголя. Злая Фея, командующая свирепой гвардией, что собиралась у нее в кабачке, устроила в этой комнате, обитой белым и голубым шелком и уставленной изысканной мебелью из позолоченного дерева, свою спальню, напоминавшую внутренность ларчика для драгоценностей.
— Ах, дьявол меня побери! — воскликнула она, любуясь своим отражением в венецианском зеркале. — Никак нельзя дать улететь нашей птичке! Скоро наступит ночь, и тогда он может исчезнуть навсегда. Надо успеть схватить его пораньше!
Приняв решение, госпожа Миртиль вышла из спальни и спустилась по лестнице благородного белого камня с перилами из кованого железа. Достигнув первого этажа особняка, она вместо того, чтобы воспользоваться наружной дверью и выйти во двор, открыла потайную дверцу в правой стене. Легкость, с которой она привела в движение ее скрытые пружины, говорила о том, что ей частенько приходилось пользоваться этим ходом.
Потайная дверь захлопнулась, и обстановка мгновенно изменилась.
Убранства аристократического особняка как ни бывало: исчезли и причудливая лепнина на стенах, и роскошные растения в вазах. Госпожа Миртиль находилась в мрачной и темной комнате. Свет проникал сюда через щель, которую с большим трудом можно было назвать окошком, и то лишь потому, что, наподобие тюремного окна, она была забрана решеткой, утыканной острыми железными зубьями, отточенными на обе стороны, словно зубья пилы. Изящные туфли красавицы проваливались в мокрую землю.
Это был один из потайных подвалов кабачка «Сосущий теленок», и вход в него находился на углу улиц Балю и Сен-Жермен-л'Оксеруа. Здесь стояли бочки, валялись пустые бутылки. Иногда тут устраивали на ночь изрядно выпивших гостей хозяйки и прочих достойных посетителей.
Госпожа Миртиль хлопнула в ладоши и позвала:
— Эй, Жюган, Меченый! Ко мне! Сюда! Где ты там, Эстафе?
Шум сдвигаемых скамеек, ругательства, звон шпаг, убираемых в ножны, и тяжелый топот сапог раздались тотчас же, как только по залу громогласно разнеслось: «Злая Фея!»
Два голоса, тенор и баритон, разом воскликнули:
— Мы здесь!
Обладатели же голосов пока оставались невидимы. Но вот распахнулась дверь, пропустив в подвал малую толику света и много табачного дыма, и с грохотом захлопнулась. Перед владелицей «Сосущего теленка» в почтительной позе стояли два здоровенных молодца.
Это были доверенные люди госпожи Миртиль, ее осведомители и наемные убийцы. Тот, кто помоложе, был значительно выше и крупнее своего напарника. Его звали Жоэль де Жюган, в Париж он приехал из Бретани и уверял, что принадлежит к старинному дворянскому роду. Природа наградила его столь мощным телосложением, что в свои семнадцать лет он выглядел на все тридцать.
Его приятелю Эстафе, прозванному из-за узкого пурпурного шрама, идущего через все лицо, Меченым, было двадцать лет. Худой, даже тощий, он не уступал в силе своему могучему товарищу.
Как обычно, оба неуклюже, словно медведи, переминались с ноги на ногу и, положив руку на эфес своих длинных шпаг, ожидали, когда хозяйка удостоит их своим вниманием. Сегодня она сделала это незамедлительно.
Госпожа Миртиль подробно описала Оливье и Ар-мель, а затем повелительным жестом указала на дверь.
— Взять их обоих и доставить сюда! — приказала она. — Живей, идите!
Наемники почтительно поклонились.
— Нет, постойте, — остановила их Злая Фея, — он наверняка заподозрит. Твой вид, Жоэль, может испугать девчонку. Тогда отец откажется пойти с вами… Еще светло, поэтому нельзя привести его силой. Эстафе пойдет один. — И, приблизившись к негодяю вплотную, она взяла его за плечи и зашептала на ухо: — Ты должен сделать вот что…
Спустя пять минут после того, как Злая Фея в подвале кабака отдала бандиту некое тайное распоряжение, Оливье де Сов, за которым уже внимательно следил недобрый глаз наемника, вернулся на мост и, остановившись посередине, оперся на парапет и погрузился в свои невеселые мысли. Армель устроилась подле него. Неожиданно рядом словно из-под земли вырос длинный худой парень. Лицо его озаряла приветливая улыбка, шляпу он держал в руках. Похоже, он был знаком с правилами хорошего тона. На боку у молодого человека болталась шпага, платье же его, хотя и не новое, было чисто и не висело лохмотьями, как у большинства околачивающейся вокруг публики. Поэтому несмотря на шрам, тонкой алой линией пересекавший его лицо, он отнюдь не вызывал недоверия, а, напротив, побуждал вспомнить о честных бравых вояках, ловко владеющих шпагой. Так что когда Эстафе обратился к Оливье, тот был готов внимательно его выслушать.
— Сударь, — начал посланец госпожи Миртиль, стараясь сохранить непривычное для него доброжелательное выражение лица, — я конюший одной знатной дамы. Она приметила вас и желает вам добра. Если вы согласитесь поступить к ней на службу, она готова быть щедрой и великодушной…
Неясная надежда пробудилась в душе Оливье. «Это, конечно, та молодая красивая дама, которая сегодня утром предложила кошелек моему ребенку…» — подумал он. Вкрадчиво и мягко Эстафе продолжал:
— Так вы готовы быть полезным этой даме?
— Я именно для этого здесь и нахожусь, — искренне ответил отец Армель.
Прислужник Злой Феи поклонился с неподражаемым изяществом. Он даже улыбнулся девочке.
— В таком случае, — заключил он, — потрудитесь следовать за мной. Та, что послала меня к вам, благородна, прекрасна и из знатного семейства. Она знает, что не следует принимать решение на голодный желудок… Или пустой желудок… так говорят… В общем, сначала я приглашаю вас пообедать.
— А моя маленькая дочь? — спросил Оливье, все еще не веря своим ушам.
— Если это нежное дитя — ваша дочь, — ответил проходимец, пытаясь приноровиться к возвышенному стилю речи, — то и она, несомненно, не будет забыта моей достойной хозяйкой.
После этих незамысловатых слов, произнесенных Эстафе со смешными ужимками, луч надежды еще ярче засиял в глубоком сумраке, окутывавшем душу Оливье.
Обратив свой ясный и пылкий взор к небу, он словно желал отыскать в его лазури Господа, дабы возблагодарить Его. Рыдания застыли у него в горле.
— Моя дочь сможет поесть! — почти благоговейно прошептал он. — Она будет сыта!
Он уже забыл о себе, о том, что его желудок давно корчится в жестоких когтях голода, от которого кружится голова и слабеют колени. Он не думал о той цене, которую придется заплатить за счастье видеть свою белокурую малышку наконец-то насытившейся и спящей в настоящей кровати, с простынями и одеялом.
Нежные и сильные руки надежды уже подхватили его и понесли вдаль: почему он должен подозревать благородную молодую даму в злом умысле? Ведь она так красива и так добра! Ибо он по-прежнему считал, что имеет дело с нарядной незнакомкой с Нового моста.
Взяв дочурку за руку, он ловко пробирался сквозь толпу вслед за своим провожатым. Как и отец, Армель считала, что их ведут к очаровательной особе, повстречавшейся им сегодня утром. Поднявшись по набережной де Ла Ферай, они свернули налево, на улицу Балю.
— Мы идем в кабачок «Сосущий теленок», — любезно сообщил посланник госпожи Миртиль.
Оливье недоуменно взглянул на него.
— А разве ваша хозяйка ждет меня там?
— Нет, — воскликнул Эстафе, — тысячу раз нет! Столь знатная и благородная дама не может появляться в подобных местах… Но я же сказал вам, что прежде чем побеседовать с вами, она хочет угостить вас обедом… А где лучше всего можно быстренько заморить червячка, если не в ближайшем кабачке, а? Правильно я говорю?
Армель даже подпрыгнула от удовольствия, ее карие глаза весело заблестели. Еще немного — и она вместе со своим любимым папочкой удобно устроится перед доброй кастрюлькой горячей похлебки! Она уже заранее облизывалась. Суп! Девочка уже давно грезила об этой волшебной, поистине королевской еде! Ведь уже долгие недели она не знала иного питья, кроме воды из фонтанов, иной еды, кроме черствого хлеба и обрезков мяса, выбрасываемых из трактиров.
— Если бы еще здесь вдруг появился Маленький Парижанин, — мечтала она, — то я была бы совершенно счастлива! Это было бы что-то вроде вкусного-превкусного десерта. И сегодняшний день стал бы моим самым счастливым днем!
Словно во сне, отец и дочь перешагнули порог вертепа Злой Феи… Его темные закопченные стены и густой полумрак показались им поистине версальскими покоями. Они не замечали ни прокуренного зала с черными от сажи покосившимися балками перекрытий, ни длинных засаленных столов, за которыми теснились пьяные посетители, ни многочисленных кувшинов с вином и сикерой — напитком, столь любимым древними галлами.
Как завороженные, они ни на что не обращали внимания: голод, этот жестокий господин, запретил им думать о чем-либо ином, кроме еды.
Если бы они не были так страшно голодны, если бы жуткая усталость своим тяжким грузом не навалилась на их чувства и разум, они, без сомнения, едва переступив порог сего злачного заведения, тут же ринулись бы обратно, не в состоянии вдыхать душный, словно насыщенный ядовитыми парами воздух и слушать какофонию ужасных звуков, издаваемых полупьяными посетителями: разочарованные возгласы неудачливых игроков, восторженные вопли тех, кому удалось сорвать куш, крики и ругань спорщиков, пьяную похвальбу завсегдатаев…
Резко пахло табаком, кислым пивом, человеческим потом и сыромятной кожей, что делало царившую вокруг атмосферу еще более отвратительной. Однако среди всех этих неприятных запахов ноздри наших героев улавливали лишь сладостный запах жареной дичи.
Страшная слабость охватила обоих, отца и дочь. Ноги у них подкашивались, и, если бы Эстафе, этот вечный зубоскал, молчаливый лишь до поры до времени, не указал им в глубине помещения стол и две скамейки, они, быть может, упали бы прямо у порога, так подействовал на них давно забытый аромат жаркого.
Усадив своих гостей, для чего ему пришлось изрядно поработать локтями, пробираясь самому и ведя за собой отца и дочь к отведенному им столику, наемник кликнул служанку — рыхлую нескладную женщину, жирную, неповоротливую, рыжую и одноглазую.
— Эй, Марион, живей подавай обед! И пусть они там, на кухне, поторопятся!
И так как в ответ на его просьбу нагруженная тарелками и оловянными кружками толстуха издала лишь какое-то нечленораздельное мычание, он схватил ее за юбку, притянул к себе и прошипел прямо в нос:
— Скорее! Со мной гости Злой Феи!
После этих слов случилось чудо! Рыжая толстуха забегала и засуетилась так, будто у нее выросли десять рук и десять ног! В одно мгновение стол перед Оливье и Армель был накрыт словно для королевской трапезы — по крайней мере, беднягам показалось именно так. Посреди стола возвышалась супница из необожженной глины, рядом, в окружении оловянных стаканчиков, поместился кувшинчик вина из Сюрена.
— Ешь, Армель, ешь! — приговаривал Оливье, не имея более возможности сдержать слезы радости, катившиеся по его счастливому исхудалому лицу.
Благодаря специальному устройству, госпожа Миртиль холодным взором наблюдала за этим зрелищем, сама оставаясь незамеченной. Ее спальня в особняке Сен-Мара соседствовала с заброшенной сушильней, где прежде сыромятники развешивали для просушки свои кожи, и через специальное отверстие в стене особняка можно было видеть то, что происходит в нижнем зале «Сосущего теленка».
Ловкий Эстафе так усадил Оливье и Армель, чтобы они были на самом виду у тайно наблюдавшей за ними хозяйки.
— Ха-ха-ха! — смеялась Миртиль, чей острый взор позволял различать мельчайшие подробности разыгрывающейся у нее на глазах сцены. — Так, значит, достаточно одного лишь запаха сырного супа, чтобы наш любезный Оливье расплакался? Конечно же, они были страшно голодны! Боже, как же быстро они едят! Оливье, должно быть, благословляет «благородную даму», про которую наплел ему Эстафе. Отлично, значит, я быстро собью спесь с этого гордого дворянчика!
Однако чувство тревоги не покидало ее.
— Он в моих руках. Но что мне с ним сделать? Посмотрим… Здесь, то есть, я хочу сказать, в подвале этой сушильни, есть все, что позволит мне осуществить свою месть… насладиться ею… Разумеется, господам из Шатле об этом ничего неизвестно.
И злобный смех исказил правильные черты ее лица.
— Что ж, буду его допрашивать, не торопясь, час за часом, день за днем… У меня в доме найдутся все потребные для того инструменты. Я сумею распахнуть перед ним врата геенны огненной! Ах, я чуть не забыла про деревянную кобылу, этого великолепного скакуна с острой спиной, к которой, согласно давнему обычаю, будет привязан господин де Сов, в то время как к рукам и ногам его подвесят груз… У меня имеются также испанские сапоги, удивительные приспособления, сулящие медленную смерть самому крепкому здоровяку, ибо после того, как ему раздробят ноги, он уже не жилец… А как ловко Эстафе и Жоэль де Жюган с помощью обыкновенной воронки заливают в своих подопечных кипяток! Особенно же им нравится смотреть, как расплавленный свинец капает на живую плоть… Но я так редко доставляю им это удовольствие… Поистине, я готовлю им королевский подарок!
Ненависть госпожи Миртиль изобретала все новые и новые изощренные пытки, предназначенные для Оливье де Сова. Армель же, по ее замыслу, должна будет смотреть на страшные мучения отца, присутствовать при его агонии…
— А что, если я поменяю их местами? — спрашивала она себя. — Что, если я начну развлечение с этой тщедушной девчонки?
Однако непредвиденный случай дал мыслям черноокой супруги Годфруа Кокбара совершенно иное направление. Подвыпившие и буйные посетители «Сосущего теленка» неожиданно стали свидетелями удивительного поединка.
Не отрывая взора от специального смотрового отверстия, именуемого «соглядатаем», госпожа Миртиль увидела, как через зал прошел знаменитый бандит, один из тех, что часто появлялись на Ярмарке наемников, где продавцы за толстый кошелек готовы запродать не только свою шпагу, но и душу хоть самому дьяволу. Этот розовощекий и светловолосый Геркулес, один из тех немногих, кто осмеливался дерзко смотреть в глаза Жоэлю де Жюгану, только что встал из-за стола. Утирая рукавом усы, мокрые от пивной пены, он пребывал в прекрасном настроении, вызванном, по-видимому, обильным возлиянием, и, проходя мимо столика, где сидели Оливье и Армель, игриво дернул девчушку за волосы.
Побледневший Оливье сжал зубы, метнул на негодяя гневный взор и, преградив ему путь, взял его за шиворот и отвесил звонкую пощечину, прозвучавшую под сводами кабачка словно пушечный выстрел. Все эти действия заняли у шевалье де Сова не более тридцати секунд.
Тотчас же в дымной полутьме поднялся ужасный шум. Завсегдатаи питейного заведения, ставшего западней для отца и дочери, повскакивали со своих мест и взгромоздились на скамьи и столы.
Госпожа Миртиль от нетерпения кусала губы. Она была уверена, что Оливье только что подписал свой смертный приговор. Человек, чья правая щека все еще хранила следы пощечины шевалье, слыл самым искусным фехтовальщиком Парижа.
«Вот уж действительно стоило выбираться из болот Пуатье, чтобы дать пощечину самому Марселю де Ремайю, непререкаемому авторитету по части фехтования, этому дьявольскому рубаке, получившему в среде наемников кличку Убийца! »
Видя, как поступок отца Армель взбудоражил полупьяных посетителей, она тихо произнесла:
— Что ж, предположим невозможное: Оливье удастся проучить записного убийцу. Да, но тут же с десяток проходимцев встанут на его защиту, захотят отплатить за своего и тем самым лишат меня удовольствия насладиться местью.
Она уже собралась было позвать своих людей, но дальнейшие события заставили ее забыть обо всем и жадно припасть к отверстию «соглядатая».
Оливье де Сов и Марсель де Ремай стояли лицом к лицу на освобожденном для них пространстве. Со всех сторон их окружали беснующиеся торговцы с Ярмарки наемников. На фоне своего соперника отец Армель, несмотря на то, что его рост значительно превосходил средний, казался просто карликом, настоящим пигмеем. Де Ремай возмущенно рычал, подобно дикому зверю, жаждущему человечины, и потрясал шпагой, которая, как дамоклов меч, нависала над Оливье.
К великому удивлению госпожи Миртиль и всех остальных зрителей, шевалье и не подумал отступить перед этим атакующим его сверху вниз человекозверем, хотя последний обрушивал на него град уколов, словно падающих с неба. Оливье отражал все выпады и удары противника и упорно продвигался вперед, все время вперед, отважно метя в грудь обидчика своей дочери.
Обезумевший от гнева и гордыни бандит наносил удар за ударом, каждый из которых сулил сопернику верную смерть и являл собой верх фехтовального искусства. И все же кончик его шпаги касался только пола в том самом месте, где только что находился Оливье. Загнанный в угол, прижатый к стене, испещренной грязными потеками, де Ремай наконец вынужден был признать, что пришел его последний час, ибо уже трижды шпага виртуозного врага оставила глубокие царапины на его колете из буйволовой кожи.
Но что за странность? Молодой человек, кажется, вовсе не хотел убивать несравненного Марсаля де Ремайя! Он удовлетворился тем, что, плотно прижав его к кирпичной стене, удерживал признанного мэтра в таком положении с помощью острия своей шпаги, упершегося как раз в то место, где билось сердце записного задиры.
Тяжело дыша, зрители во все глаза смотрели на побледневшего гиганта. Взор его блуждал, на лбу выступили крупные капли пота. Ропот вокруг нарастал. Было ясно, что все готовы отомстить за поражение, нанесенное их собрату.
Словно не замечая нависшей над ним опасности или же намеренно не считая нужным замечать ее, Оливье де Сов, наслаждавшийся своим триумфом не более, трех минут, отвел шпагу от груди побежденного, вложил ее в ножны, пожал плечами и как ни в чем не бывало вернулся за стол.
По движению его губ госпожа Миртиль поняла, что он что-то сказал; эти слова, по всей видимости, показались присутствовавшим там наемникам оскорбительными.
Раздались грозные выкрики, и словно по мановению волшебной палочки вокруг Оливье блеснуло не менее двадцати клинков. Армель, до сих пор сидевшая тихо, не проявляя особого интереса к происходившему спектаклю и храня видимое спокойствие — а может быть, она просто привыкла к подобного рода поединкам? — теперь ужасно побледнела и сжала свои маленькие ручки. Вероятно, она молилась… Железное кольцо, окружившее ее отца, который продолжал спокойно улыбаться, сжималось все теснее…
Хозяйка «Сосущего теленка» скрипнула зубами.
— Неужели они его убьют? Где же Жоэль и Эстафе, где шляются эти висельники?
Забыв о привычной осторожности, она уже готова была покинуть свой наблюдательный пост, спуститься по потайной лестнице и появлением своим остановить схватку, такую страшную и такую завораживающую. Но вдруг ее что-то остановило, и она приободрилась.
— Ах! хорошо! Просто чудесно! — восклицала она. Сжав в руке шпагу, Оливье де Сов превратился в настоящего демона… Стальные клещи разжались, круг разомкнулся… Удары одних были отражены, у других оружие было выбито из рук и с громким звоном покатилось по каменному полу… Отовсюду раздавались вопли и стоны… Один из разбойников схватился за живот, другой зажимал рукой плечо, рыжий немец харкал кровью, выплевывая зубы. Сей великолепный поединок длился всего несколько секунд. Можно подумать, что это был заранее отрепетированный спектакль!
Путь вновь стал свободен, и Оливье спокойно уселся на свое место. Глаза его снова ласково и печально смотрели на окружающих; похоже, шевалье с самого начала не сомневался в исходе этой схватки… Он взял стакан и, улыбнувшись, легонько коснулся им стакана дочери, а затем снова принялся за прерванный обед. Как раз в эту минуту в зал с обнаженными шпагами вбежали верные слуги Миртиль — бретонец и Меченый.
— О, черт, да это просто сам дьявол! — восхищенно воскликнула владелица «Сосущего теленка». — Бесстрашный малый, именно такой нам и нужен! Хладнокровие, мгновенная реакция, безудержная храбрость, несравненное умение владеть шпагой — словом, целый букет талантов. Жаль было бы загубить этого победителя великанов. Он может и должен стать главным… стать во главе…
Она быстро произвела в уме некоторые подсчеты. Ибо несмотря на роскошные платья, сшитые по последней моде, душа ее оставалась душой кабатчицы и торговки.
— Да такой фехтовальщик стоит целое состояние! Ах, что за ловкость, что за сила!
И не переставая восхищаться разыгравшимся у нее на глазах спектаклем, она покинула свой наблюдательный пост, прошла через мрачную сушильню и вернулась к себе в спальню, некогда служившую гостиной маркизу де Сен-Мару. Там она увидела служанку, зажигавшую свечи в хрустальной люстре.
— Живей, — раздраженно произнесла она, — давно пора было позаботиться об этом… А теперь оставь меня.
Некоторое время Миртиль стояла посреди роскошно убранной комнаты; на ее лбу все резче и отчетливее обозначались глубокие складки, верный признак того, что думы, завладевшие ею, были отнюдь не веселыми.
Ничего удивительного: отказ от мести Оливье де Сову давался ей с огромным трудом! Ведь она так мечтала отдать его в руки своих палачей и смотреть, как они капля за каплей выпускают кровь из ненавистного изменника! Она уже предвкушала наслаждение, которое получит, наблюдая, как льется кровь гордеца и корчится в муках его тело, и слушая, как хрустят его кости. Но нет, нельзя, невозможно! Деловая хватка возобладала над чувствами, жажда наживы поборола жажду мести. Там, где речь шла о выгоде, не было места иным соображениям. Впрочем, мщение свершится, но только иначе, не так, как она было задумала.
Госпожа Миртиль уселась перед туалетным столиком и, наклонившись к зеркалу, принялась пристально разглядывать свое лицо.
— Если бы я только захотела, — усмехнулась она, — мне бы ничего не стоило вновь завоевать его любовь, вновь сделать его своим рабом. Нет, довольно! Прошлого не вернешь, не надо и пытаться. К тому же подобные глупости меня уже давно не интересуют. Любовь ушла, ее больше не существует… Деньги, драгоценности — вот о чем стоит подумать! Ну что ж, в добрый час! Только богатство и дает истинное блаженство. Когда я сколочу изрядное состояние, я куплю для Годфруа такую должность, которая приравняет его к дворянину. И вот тогда-то я смету со своего пути каждого (а в особенности — каждую), кто возомнит себя равным мне по богатству и красоте! Могущество — вот достойная цель! Только ради ее достижения и стоит жить.
Она выдвинула несколько ящичков и достала оттуда туалетные принадлежности, грим и парик.
Оливье де Сов не должен был узнать в госпоже Миртиль дочь «привратника» из ниорской тюрьмы, поэтому она призвала на помощь все свое искусство, чтобы, словно ядовитая гадюка, сбросить с себя старую кожу, изменить обличье, исказить творение Создателя и состарить свое лицо на много лет…
И действительно, метаморфоза замечательно удалась ей: как видно, сказался богатый прошлый опыт подобных перевоплощений. В этой пятидесятилетней женщине дворянин из Пуату вряд ли смог бы узнать свою бывшую невесту. Ее нежная свежая кожа скрылась под густым слоем пудры, а лицо обрамили седые пряди, которые нависали над глазами и затеняли их молодой блеск.
Миртиль позвала горничную.
— Жертро, прикажите Эстафе поторопиться. Пускай немедленно ведет ко мне того человека.
Через пять минут вышеназванный наемник, расплывшись в подобострастной улыбке, предстал перед отцом с дочерью. Счастливые, утолившие голод, они нежно смотрели друг на друга. Ничто более не напоминало о недавней стычке; к этому пришлось приложить руку также Жоэлю и его приятелю, ибо оба bravi прекрасно помнили приказ Злой Феи: до поры до времени — никакой крови! Униженный, посрамленный великан Ремай отправился заливать свое горе в другой кабачок. Завсегдатаи «Сосущего теленка» вернулись к брошенным на время поединка костям, картам и стаканам, ибо, будучи поистине непревзойденным фехтовальщиком, Оливье де Сов, не желая никому причинять увечий, лишь обезоружил своих противников, нанеся им хотя и болезненные, но отнюдь не опасные для жизни и здоровья царапины.
Удостоверившись, что гость его «благородной госпожи» был вполне доволен обедом, Эстафе заявил:
— А теперь, сударь, я должен проводить вас к той, кто отличила вас среди многих…
Оливье тотчас встал и учтиво поклонился:
— Я в полном ее распоряжении.
Затем, глядя на дочь, чья белокурая головка от усталости клонилась к столу, он спросил:
— Могу ли я взять с собой Армель?
— Вашу малышку? — приторно-слащавым голосом произнес наемный убийца. — Не беспокойтесь, милостивый государь. Мне приказано позаботиться о ней. Пока вы будете вести ученые беседы с моей, а теперь и вашей хозяйкой, я отведу девочку в предназначенную для нее комнатку.
Понизив голос, он добавил:
— Та, кто питает к вам столь живейший интерес, проживает в бывшем особняке Сен-Мара. Вы переночуете там. По окончании аудиенции вас проводят в ваши покои, а оттуда, если пожелаете, вы сможете пройти в спальню мадемуазель Армель. Комнаты для вас уже приготовлены, они расположены одна рядом с другой, так что вы будете иметь возможность полюбоваться вашей спящей крошкой.
— Благодарю вас!
Образ очаровательной незнакомки с Нового моста вновь возник в памяти молодого человека, и это воспоминание усмирило тревогу, закравшуюся было в отцовское сердце. Превосходный обед, съеденный после долгого поста, также весьма способствовал хорошему настроению Оливье.
«Черные дни миновали, я верю в это, — думал он. — Фортуна опять улыбается нам с Армель!»
Шевалье поцеловал девочку в лоб.
— До скорого свидания, сокровище мое… Будьте умницей. Вас отведут в дом, где вы сможете прекрасно выспаться. Я скоро приду к вам.
Эстафе дернул за фартук проходящую мимо рыжую толстуху Марион и злобно прошептал ей на ухо:
— Займись девчонкой!
Отец и дочь вновь обменялись поцелуями.
— Ну же, нам пора! И дались им эти телячьи нежности, — ворчал себе под нос наемный убийца, наблюдая эту сцену. А потом добавил, зловеще усмехнувшись: — Хотел бы я знать, как они станут прощаться перед вечной разлукой?
