Глава XXXV. МОНАХ
Монах напрасно не рассчитывал на верность Асканио Макароне. Это был именно такой вестник, какой ему был нужен.
Португалец удовольствовался бы тем, что точно исполнил бы поручение, то есть передал бы кольцо, не говоря ни слова, но красавец Асканио, кроме прочих многочисленных блестящих качеств, мог похвастаться еще тем, что был самой красноречивой особой на всем земном шаре.
Не ожидая вопросов Балтазара, он подробно рассказал ему, как арестовал монаха, не забыв, конечно, прибавить, что это государственная тайна, как монах сделал его своим наследником и прочее.
Он был чрезвычайно удивлен, когда среди потока его красноречия, Балтазар неожиданно оттолкнул его и бросился бежать прочь, повторяя странные слова:
— Номер тринадцатый!..
— Бедняк рехнулся, — подумал падуанец и спокойно вернулся домой, где небесная Арабелла храпела в ожидании своего супруга.
Через несколько минут Балтазар был в Лимуейро. При имени монаха открылись перед ним все двери, но расспросы его были бесплодны. Никто не видал преподобного отца.
Тогда Балтазар велел показать, где номер тринадцатый. Тюремщик дал ему фонарь и пожелал счастливого пути, говоря, что на его памяти никого еще не сажали в эту келью.
Балтазар поспел вовремя.
При Свете фонаря его глазам представилось ужасное зрелище: монах лежал на полу, а незнакомец готов уже был вонзить ему в грудь шпагу.
Одним прыжком Балтазар был около незнакомца. Тот обернулся с поднятой шпагой. Балтазар был безоружен.
Но гигант не нуждался в оружии, быстрым движением руки он парировал удар незнакомца и схватил его за горло. Тот вскрикнул, но это был его последний крик: послышался хруст ломающихся позвонков. Потом Балтазар выпустил добычу, и труп тяжело упал на землю.
Гигант шумно вздохнул от радости, он сорвал маску с лица своего противника, чтобы узнать, что за пресмыкающееся он раздавил.
Лицо незнакомца было обезображено, однако гигант узнал его.
— Антуан-Конти! — прошептал он. — Я избавил палача от лишней работы!
Пока все это происходило в номере тринадцатом, инфант упорно отказывался подписать акт отречения; Изабелла поддерживала его отказ.
— Что же, наконец, доказывает, что вы нас не обманываете? — говорил принц, хватаясь за последнюю надежду. — Вчера еще Альфонс был королем; значит, вы его умертвили?
— Нет! — сказал Кастельмелор, вынимая второй пергамент.
— Так он еще король?!
— Нет! — повторил граф, развертывая пергамент и показывая его издали инфанту.
— Альфонс сделал то, чего вы не хотите сделать; вот его отречение.
— Позор ему! — прошептал подавленный дон Педро.
Королева опустила голову.
— Теперь, сеньор, — сказал Кастельмелор, меняя тон, — я сказал вам все. На этой бумаге оставлено место для имени наследника Альфонса. Совет двадцати четырех и все вельможи ожидают меня! Они все мне преданы… Итак, выбирайте: смерть или отречение!
Дон Педро повел вокруг себя безнадежным взглядом.
— Надо кончать! — произнес сурово Кастельмелор. — Может быть, вас надо убеждать, что вы находитесь в моей власти? — прибавил он с улыбкой, заметив колебание принца. — Люди, продавшие мне свои души, за этой дверью ждут моих приказаний… Смотрите! — и с этими словами он быстрым движением открыл дверь.
— Смотрите! — повторил он.
Инфант и королева мрачно взглянули в открытую дверь; в ту же минуту на их лицах выразилось необъяснимое изумление, тогда как Кастельмелор невольно произнес глухое проклятие.
На пороге появился монах в сопровождении Балтазара.
— Вы в моей власти, сеньор граф, — сказал монах, медленно подходя к Кастельмелору.
— Ты! — вскричал в бешенстве граф. — Опять ты!
И, выхватив шпагу, он бросился было к монаху, но по знаку последнего в королевскую комнату вошли Балтазар и главный тюремщик дон Пио Мата-Сердо в сопровождении вооруженных людей.
Кастельмелор опустил голову: он понял, что погиб.
— Я уже говорил вам, Луи Суза, — продолжал монах, — что вы сделаетесь убийцей. Мое появление удивляет вас, не правда ли? Все меры были приняты, в этот час я должен был быть уже трупом… Но Бог защищает кровь Браганского дома. Человек, которого подослали убить меня, теперь мертв. Вы сами побеждены. Через час вы услышите из окна этой тюрьмы, как народ будет кричать: да здравствует король дон Педро!
При этих словах инфант вскочил. До этой минуты он был нем и неподвижен от радостного волнения.
— Сеньор монах, — сказал он, — корона принадлежит брату моему, дону Альфонсу. Я не имею на нее никаких прав.
Монах выхватил пергамент у Кастельмелора, который тот все еще держал в руках.
— Альфонс отказался от престола, — сказала он. — Бог допустил это для счастья Португалии. Вы его законный наследник, ваше высочество; отказаться, значит отступить перед тяжелой задачей; вы согласитесь, так как ваша душа сильна.
С самого начала этой сцены королева с беспокойством глядела на монаха. Его голос, казалось, пробудил в ней какое-то странное чувство. В то время как инфант колебался под влиянием искренней привязанности к несчастному брату, королева подошла к монаху и тихо спросила у него:
— Неужели Васконселлос изменил, сеньор?
— В скором времени у вас не останется сомнений на этот счет, — ответил монах.
Потом, повернувшись к людям, сопровождавшим Балтазара, он продолжал:
— Граф Кастельмелор — государственный преступник. Вы отвечаете за него вашей головой его величеству… Государь, вас и ее величество дожидаются офицеры. Если вам будет угодно возвратиться в ваш дворец, я ручаюсь, что никакая опасность не угрожает вашим особам.
Он поклонился и вышел.
Слабый еще после ужасной ночи, он тем не менее быстро прошел расстояние, отделяющее Лимуейро от дворца Хабрегаса. На площади, между дворцом и монастырем Богоматери, стояла несметная толпа народа. Люди волновались, подталкивали друг друга. Они ждали монаха, который должен был давно прийти сюда.
Когда, наконец, он появился на площади, раздался страшный крик, от которого задрожали стекла и, казалось, поколебалась земля.
— Монах! Монах! — понеслись крики. — Да здравствует монах, который освободил нас от наших мучителей!
— Кастельмелор заключен в тюрьму, — сказал монах, насилу пробравшись сквозь толпу. — Альфонс оставил Португалию, и у вас будет новый король.
— Королем будете вы, святой отец! — слышалось со всех сторон.
Десять тысяч голосов слились в один мощный крик:
— Да здравствует король!
Двадцать четыре сановника и депутаты от города, созванные Кастельмелором, уже больше часа как собрались в государственный зал.
Беспокойство виделось на всех лицах.
Глядя из окна, можно было видеть толпу. Члены собрания были по большей части креатурами Луи Сузы, толпа эта пугала их, потому что без своего повелителя они чувствовали себя ничтожными и ничего не могли сделать. В глубине залы многочисленная группа рыцарей Небесного Свода под предводительством сеньора дель Аквамонда поражала великолепием своих костюмов. Падуанец приготовил платок, чтобы стать на колени перед Кастельмелором в ту минуту, когда собрание поднесет ему королевское достоинство.
Стоя в углу, лорд Ричард Фэнсгоу делал вид, как будто он присутствует тут случайно. Каждый раз, когда крики толпы достигали его ушей, он с удовольствием потирал руки, думая, что слышит звуки песни God save Charles King! Восторженные крики толпы при виде монаха заставили невольно подскочить на месте членов заседания.
— Наконец-то идет мой верный бенедиктинец, — прошептал лорд.
В ту же минуту вошел монах. Твердыми шагами подошел он к председательскому месту, вынул из кармана акт отречения Альфонса и начал громко читать его.
— Кто назначен приемником? — в один голос спросили участники собрания.
Монах подошел к окну и сделал знак рукой.
Всеобщий оглушающий крик раздался среди толпы. Монах увидел карету, продирающуюся сквозь народ. Увидев ее, он снова подошел к столу и, схватив перо, вписал имя, которого недоставало в акте.
— Сеньоры, — сказал он, указывая рукой на толпу, волнующуюся внизу, — я теперь могущественнее всех и имею право приказывать; хотите повиноваться мне?
— Этот монах просто сокровище! — подумал Фэнсгоу.
— Это сам дьявол! — проворчал Макароне.
Члены заседания колебались и совещались между собой.
— Ну, что же? — спросил монах угрожающим голосом.
Толпа, не видя больше монаха, начала роптать. Колебание в зале прекратилось.
— Мы слушаем вас, преподобный отец, — сказал председатель двадцати четырех.
Монах поднялся на возвышение, взял бархатную подушку с лежавшей на ней королевской короной, которую предусмотрительный Кастельмелор велел принести сюда, и передал ее председателю собрания Иоанну Мелло.
— Следуйте за мной, сеньор, — приказал монах.
Все собрание поднялось со своих мест и последовало за монахом, направившимся к лестнице.
— Что он хочет делать? — пробормотал Фэнсгоу, начиная беспокоиться.
В ту минуту, как монах показался на лестнице, инфант и королева выходили из кареты.
Монах снова развернул акт отречения и начал читать его народу среди глубокого молчания. На этот раз ничего не было пропущено: пустое место, где должно было находиться имя преемника короля, было занято именем дон Педро Браганского. Окончив чтение, монах взял корону из рук президента и надел ее на голову инфанта.
— Многие лета королю дон Педро! — закричала толпа, воодушевленная зрелищем этого торжественного акта.
— Sic vos non vobis!.. — пробормотал милорд в горьком разочаровании.
Монах опустился на колени и поцеловал руку короля.
— Благочестивый отец! — воскликнул с волнением дон Педро. — Если бы вы не были монахом, то самое меньшее, чем я мог бы вознаградить вашу преданность, это сделать вас моим первым министром.
Монах в эту минуту сбросил рясу и предстал в костюме португальского вельможи.
— Васконселлос! — произнес король с удивлением, смешанным с досадой.
— Дон Симон! — прошептала Изабелла, с трудом удержав крик радости и благодарности.
Лорд Фэнсгоу сделал страшную гримасу, а Макароне поспешно схватил брошенную рясу монаха и страстно начал целовать ее, приговаривая:
— Клянусь Бахусом! Ваше превосходительство, если вы позволите мне овладеть этим святым одеянием, я буду молиться на него, как на святыню. Я был бы восхищен, если бы мог сделаться слугой его величества и вас!
— Дон Симон де Васконселлос, — сказал, помолчав с минуту король, — я не беру назад своего слова: вы мой первый министр.
— Принимаю ваше предложение, за которое я вам глубоко благодарен, — отвечал младший Суза. — В силу своей новой власти, я объявляю роспуск и уничтожение милиции под названием рыцарей Небесного Свода.
Народ разразился рукоплесканиями. Макароне быстро скинул свой усеянный звездами плащ и, растоптав ногами, закричал: «Bravo!»
— Потом, — продолжал Васконселлос, — я объявляю лорду Ричарду Фэнсгоу, что сегодня же напишу министру королевства Англии требование об отозвании лорда Фэнсгоу, мотивированное…
— Я уезжаю завтра, сеньор, — прервал его Фэнсгоу и вслед за этими словами удалился.
— Успокойтесь, милорд, — сказал ему падуанец. — Мы отправимся все вместе: я, вы и моя жена.
— Какое мне дело до тебя с твоей женой, — грубо отвечал ему лорд.
— О! Жестокий отец — с притворным ужасом вскричал падуанец. — Моя жена обязана вам появлением на свет.
— Арабелла?.. — вскричал смущенный Фэнсгоу.
— Нежная Арабелла, любовь которой доставила мне честь сделаться членом вашей семьи.
Посланник бессильно опустил руки; этот последний удар сразил его окончательно.
Обе меры были одобрены королем, и тогда Васконселлос, обращаясь к королю, сказал:
— Осмелюсь попросить у вашего величества одной милости.
— Какой? — спросил дон Педро.
— Прощения моего брата Луи Сузы.
— Ваша просьба будет исполнена, — отвечал король.
— Благодарю! Теперь, государь, я возвращаю вам обратно ваше слово и отказываюсь от должности, которой вы почтили меня.
— Как! Вы оставляете нас! — воскликнула Изабелла.
Король также удивился и, казалось, даже опечалился этим.
— Мой отец взывает ко мне, ваше величество, — отвечал торжественным голосом Васконселлос.
— Прощайте, сеньор, — сказала королева и слеза застыла у нее на реснице.
— Прощайте, — отвечал Васконселлос, — навсегда.
Затем, сопровождаемый верным Балтазаром, он прошел через толпу, молчаливо расступившуюся перед ним.
Дойдя до реки, он сел в лодку и велел везти себя на корабль, где находился Альфонс.
Подняли якорь, и Васконселлос в последний раз взглянул на Лиссабон.
Когда город исчез из виду, Васконселлос тяжело вздохнул:
— Я не забуду ее никогда. Она всегда будет в моем сердце…
Затем он вошел в каюту, в которой спал бедный, сверженный с престола король. Он сел к его изголовью и, подняв глаза к небу, произнес:
— Отец! Теперь я на своем месте.
